Достоевский. стать русскими!

Федор ДОСТОЕВСКИЙ

СТАТЬ РУССКИМИ


Целое восемнадцатое столетие мы только и делали, что пока лишь вид перенимали. Мы нагоняли на себя европейские вкусы, мы даже ели всякую пакость, стараясь не морщиться: «Вот, дескать, какой я англичанин, ничего без кайенского перцу есть не могу».
Вы думаете, я издеваюсь? Ничуть. Я слишком понимаю, что иначе и нельзя было. Еще до Петра, при московских царях и патриархах, один московский франт, из передовых, надел французский костюм и к боку прицепил европейскую шпагу. Мы именно должны были начать с презрение к своему и к своим, и если пробыли целые два века на этой точке, не двигаясь ни взад, ни вперед, то, вероятно, таков уж был наш срок от природы.
Правда, мы и двигались: презрение к своему и к своим все более и более возрастало, особенно когда мы посерьезнее начали понимать Европу.
В Европе нас, впрочем, никогда не смущали резкие разъединения национальностей и резко определившиеся типы народных характеров. Мы с того и начали, что прямо «сняли все противоположности» и получили общечеловеческий тип «европейца» — то есть с самого начала подметили общее, всех их связующее, — это очень характерно. Затем с течением времени, поумнев еще более, мы прямо ухватились за цивилизацию и тотчас же уверовали, слепо и преданно, что в ней-то и заключается то «всеобщее», которому предназначено соединить человечество воедино. Даже европейцы удивлялись, глядя на нас, на чужих и пришельцев, этой восторженной вере нашей, тем более что сами они, увы, стали уже тогда помаленьку терять эту веру в себя.
Мы с восторгом встретили пришествие Руссо и Вольтера...  Затем, в половине текущего столетия, некоторые из нас удостоились приобщиться к французском социализму и приняли его, без малейших колебаний, за конечное разрешение всечеловеческого единения, то есть за достижение всей увлекавшей нас доселе мечты нашей.
Таким образом, за достижение цели мы приняли то, что составляло верх эгоизма, верх бесчеловечия, верх экономической бестолковщины и безурядицы, верх клеветы на природу человеческую, верх уничтожения всякой свободы людей, но это нас не смущало нисколько.
Напротив, видя грустное недоумение иных глубоких европейских мыслителей, мы с совершенной развязанностью немедленно обозвали их подлецами и тупицами. Мы вполне поверили, да и теперь еще верим, что положительная наука вполне способна определить нравственные границы между личностями единиц и наций...
Наши помещики продавали своих крепостных крестьян и ехали в Париж издавать социальные журналы, а наши Рудины умирали на баррикадах.
 Тем временем мы до того уже оторвались от своей земли русской, что уже утратили всякое понятие о том, до какой степени такое учение рознится с душой народа русского. Впрочем, русский народный характер мы не только сочли ни во что, но и не признавали в народе никакого характера. Мы забыли и думать о нем и с полным деспотическим спокойствием были убеждены (не ставя и вопроса), что народ наш тотчас примет все, что мы ему укажем, то есть в сущности прикажем.
На этот счет у нас всегда ходило несколько смешных анекдотов о народе. Наши общечеловеки прибыли к своему народу вполне помещиками, и даже после крестьянской реформы.
И чего же мы достигли?
Результатов странных: главное, все на нас в Европе смотрят с насмешкой, а на лучших и бесспорно умных русских в Европе смотрят с высокомерным снисхождением. Не спасла их от этого высокомерного снисхождения даже и сама эмиграция из России, то есть уже политическая эмиграция и полнейшее от России отречение.
Не хотели европейцы нас почитать за своих ни за что, ни за какие жертвы и ни в коем случае..., и так доселе.
Мы у них в пословицу вошли.
И чем больше мы им в угоду презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих. Мы виляли пред ними, мы подобострастно исповедовали им наши «европейские» взгляды и убеждения, а они свысока нас не слушали и обыкновенно прибавляли с учтивой усмешкой, как бы желая поскорее отвязаться, что мы все это у них «не так поняли». Они именно удивлялись тому, как это мы, будучи такими татарами..., никак не можем стать русскими; мы же никогда не могли растолковать им, что мы не хотим быть русскими, а общечеловеками.
Правда, в последнее время они что-то даже поняли. Они поняли, что мы чего-то хотим, и чего-то им страшного и опасного; поняли, что нас много, восемьдесят миллионов, что мы знаем и понимаем все европейские идеи, а что они наших русских идей не знают, а если и узнают, то не поймут; что мы говорим на всех языках, а что они говорят лишь на одних своих, — ну и многое еще они стали смекать и подозревать.
Кончилось тем, что они прямо обозвали нас врагами и будущими сокрушителями европейской цивилизации.
Вот как они поняли нашу страстную цель стать общечеловеками!
А между тем нам от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество, — я первый страстно исповедую это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия; в ней все Афетово племя, а наша идея —объединение всех наций этого племени, и даже дальше, до Сима и Хама .
Как же быть?
Стать русскими, во-первых, и прежде всего.
Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому русскому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шагу все изменится.
Стать русским значит перестать презирать народ свой. И как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнет и он нас самих уважать. И действительно: чем сильнее и самостоятельнее развились бы мы в национальном духе нашем, тем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы тотчас ей понятнее.
Тогда не отвертывались бы от нас высокомерно, а выслушивали бы нас.
Мы и на вид тогда станем другими. Став сами собой, мы получим наконец облик человеческий, а не обезьяний.

Достоевский Ф.М.
Дневник писателя за 1877 год. – В кн.: Россия и Европа. Опыт соборного анализа.– М., I992. – С.68–87.