Белая горячка

   

Григорий Бурлаков всю неделю не выходил из запоя. Для него это было уже обычное дело. Если уж начинал гулять, то пока по жилам брага не потечет вместо крови, не успокоится. Отлежится потом немного, и снова за старое. Так и жил от запоя к запою.  Вот уже как два года Гришка нигде не работал. Сидел у жены на шеи и все время пил.
- Ой, да когда же это кончится-то, а?! Господи, когда же ты, дрянь этакая, за ум-то возьмешься? Не надоело еще под заборами да в лужах валяться? У тебя же дочь растет. До-очь! –  ругалась жена. – И как тебе только такому паразиту деньги дают? Не отдаешь ведь никогда.
- Твое какое дело?! – бурчал Григорий. – Я у тебя что ли беру? Нет-нет, ты мне скажи, на твои что ли пью, а? – в голосе даже звучала нелепая правота в том, что он действительно пил не на ее деньги.
- Ходишь как попрошайка – дайте-дайте. Не стыдно?! А Оксанке каково отца такого каждый день видеть? Да тебе и на жену и на ребенка наплевать. Себя позоришь, нас позоришь, ирод проклятый!
Григорий молчал. Все правильно жена говорила, и как бы это ни было противно, он сам это прекрасно понимал. Все-таки, когда человек пьет, чувство собственного достоинства постепенно отходит на задний план, а затем и вовсе пропадает. Лишь бы выпить, а там без разницы, что говорят. Встанет поутру у сельмага и давай у прохожих мелочь стрелять. И ведь, как репей, привяжется и не отстанет, пока не дашь. Ему, видите ли, надо, ему, видите ли, необходимо. Потому и прозывали его в селе – «вертушок». Где наливают, там и он. Всегда со своим стаканом, и всегда без денег. Потрепать языком любил, и ведь главное - умел. Как ловко выходило. Выпьет немного, и понесло, не остановишь. Смешно рассказывал, посмешить любил, потому его и не прогоняли иной раз, а наоборот, даже наливали, чтобы послушать его байки.
В этот раз после очередного запоя Григорий никак не мог прийти в себя. Голова раскалывалась, словно по ней били кувалдой, тело тоже все ныло. Три ночи не мог нормально уснуть.
- Зараза эдакая, и ведь не отпустит никак, - вздыхал в отчаянье тот.
На душе как-то было не спокойно, как будто что-то предвиделось нехорошее. И это неспокойствие постепенно усиливалось, перерастая в непонятный страх. Гришка сам не мог понять, что его душеньку так тревожит и мучает. Жена с самого утра ушла на работу, оставив его одного. Оксанки тоже не было, не пришла еще со школы. Еда до сих пор не лезла. Немного выпьет рассолу, пройдется по избе туда-сюда и снова приляжет. Все болело, тело бросало в жар, а на душе по-прежнему неспокойно.
В дверь постучали. Гринька, оторвав голову от подушки, поднялся с постели и, надев тапочки, в одних трусах и в майке отправился в сени. На крыльце никого не оказалось.
- Кто тут еще балуется? Додумались.
Гринька снова вошел в избу. Проходя в горницу, его вдруг окликнул до боли знакомый голос. Он не успел еще обернуться, как по телу уже пробежал холодок. Гриша узнал этот голос. Так оно и было. На стуле у комода сидел его сосед Василий. Да и все бы ничего, да только вот как схоронили его три недели тому назад. Помер бедолага от сердечного приступа. Тоже выпить был не дурак. Сутулился без конца. Теперь же сидел важно, выпрямившись, как струна, закинув ногу  на ногу. И улыбка, эта непонятная улыбка, еще больше испугала Григория. Ведь никогда, сколько себя помнил, Васька не улыбался. Всегда ходил хмурым. А тут на тебе, как жмуриком стал, и повеселел сразу.
- Что, Гришенька, ротик раскрыл, али не рад вовсе увидеть снова?
Григорий от испуга попятился назад. Уперся в стену, перекрестился.
- Василий, как это… ты же это… ты же того… помер ведь.
- Что же ты мне, Гриша, четыре рубля-то до сих пор не отдал. Али забыл? Али и вовсе не собираешься отдавать, а?
- Так как же я тебе отдам-то? – Григорий дрожащей ладонью потер глаза, он до сих пор не мог поверить, что говорит с покойным соседом. Но Василий не исчезал. – Да, как же я тебе отдам-то, ты же, Вася, помер.
- А ты, я гляжу, и рад радешенек, что отдавать не придется. Что ты за человек такой, Гриша? Жмот ты. Сроду за копейку готов был удавиться. Пьяница!
- Э-э, постой! Ты что такое говоришь-то, словно сам сроду не пил. Не тебе меня учить Васька, не тебе!
Гришка разозлился на сказанное и даже как-то позабыл, что беседует с покойничком. Ладно бы тот сам не пил, другое дело. Так ведь такой же был – пьянь на пьяни. Не лучше. Все, что можно было, из дому выносил да пропивал. А теперь, посмотрите-ка на него, учить вздумал.
Василий улыбнулся:
- Танюша правильно тебя без конца ругает. Тебя не ругать, тебя колотить надо. Бить как сидорову козу, чтобы знал, как лопать. Не был бы я в гробу, эх и отмутузил бы тебя сейчас, все бока тебе, собака, отходил бы.
- Ты чего такое городишь, а? – Гринька раздул ноздри.
- Давно в зеркало-то не смотрел? Посмотри-посмотри. Наглую поросячью морду увидишь. Кем ты стал, Гришенька, кем ты стал? В кого ты превратился? Себя позоришь, Танюшу с Оксанкой. Какого, думаешь, дочери в школе за спину слышать смех: «У ней папка пьяница». Какого, тебя спрашиваю? Не любишь ты никого. Ни-кого. Нет у тебя дочери и у Оксанке отца нет. Ты просто пыль, грязь, которую давно пора собрать в савок и выбросить за порог. Ты же ничтожество. Ты никто. Правильно Татьяна тебе говорила, попрошайка ты, попроша-айка. Наложи на себя руки, Гриша, наложи. Поверь мне, и дочери, и жене твоей станет только легче от этого. Только легче. Хоть вздохнут с облегчением: «Наконец-то избавились».
- Сука! – Григорий бросился с кулаками на соседа. После услышанного он просто взорвался. Это надо же такое сказать. Он что, Василий, совсем ополоумел?
Раздался громкий звон. Гришка,  нагнувшись к полу, подобрал у ног осколки. Из костяшек сочилась кровь. Никого рядом не было. Только теперь до него дошло, что он разбил зеркало. Ведь над стулом, именно у комода, где и привиделся Василий, висело зеркало. И с чего это он вдруг почудился ему, да еще с такими словечками? Гришка, немного отдышавшись, слизнул с кулака кровь. Голова, как ни странно, уже не болела, но на сердце по-прежнему было неспокойно, даже хуже, чем прежде. Страх огромной волною вливался в душу. Он поспешил покинуть избу. Оставаться одному было боязно. Но в прихожей остановился. У двери, прямо у порога, сидела русалка, расчесывала гребнем волосы и плакала.
- Что же ты, Гришенька, женушку свою обижаешь? Ведь она у тебя одна, и доченька у тебя одна, а ты их обижаешь. Разве так можно? – русалка смотрела на хозяина дома жалкими глазами. На щеках ее блестели слезы.
- Ну что ж ты, Гришка, на меня с кулаками-то полез, а? – послышался со спины голос соседа. Григорий тут же обернулся. Василий сидел на кухонном столе. – Ты думаешь, сосед тебя бранил, не-ет, это совесть твоя тебя стыдила, - голос становился все грубее и грубее, вовсе не похожий на Васькин, хотя вылетал из его уст. -  Там он, Васька, там уже, - сосед показал пальцем в пол. – В котле с кипятком парится. А визжит-то как, ууу, хуже бабы, - сосед громко засмеялся. Голос был настолько басист и груб, настолько ужасен, что Григория сковал ужас. Было страшно шелохнутся. – Слезами теперь умывается. Толку-то. Чем они ему теперь помогут? И ты там будешь, и тебя ждет та же учесть, - кожа Василия быстро покраснела, из-за лба повылазили огромные рога, а на ногах показались копыта. На подбородке выросла черная козлиная борода. Это уже был не сосед, а самый настоящий черт в его облике. Он по-прежнему улыбался, а глаза горели зеленым огоньком. – Чего смотришь? Собирайся. Думаешь, я просто так здесь?
- Не надо. Я…я…я никуда не пойду…я…я…я…, - Гришка обернулся. Из комнаты выбежали маленькие чертята с полметра ростом отсилы и весело заплясали.
- Собирайся-собирайся, - прыгали они возле него.
- Не надо! – взвыл Григорий. – Не пойду-у!
Он схватил швабру и, размахивая ей из стороны в сторону орал, как сумасшедший, не подпуская к себе маленьких гостей. Те пискляво смеялись и пытались схватить Гришку за ноги. Огромный черт по-прежнему сидел на столе и громко посмеивался над происходящим. Бурлаков дрыгал ногами, махал шваброй, пытаясь сбить хоть одного.
- Не подходи, мать вашу! Ушибу-у! Всех ушибу!
- Не попал, не попал, - радостные чертята все плясали у его ног. Григорий шваброй швырял кастрюли с полок, бил по вазам, по телевизору, по люстре, по тумбочкам, по всему, где мерещились черти. А черти бегали по всей избе, весело смеясь. И Гринька крушил все подряд.
- Гришка-дурак! – дразнился один чертенок и пока тот пытался огреть его шваброй, остальные прыгали на него, пытаясь повалить. Гришка падал, бил себя по ногам, вскакивал и снова все подряд крушил, умоляюще вопя о помощи.
Время от времени силы его стали покидать. Он упал на колени и, уперевшись лбом в пол, заплакал.
- Ну, пожалуйста, ну что вам надо! – Гришка утирался слезами, махал руками, бил кулаками в пол, жалостно кричал. – Уйдите, ну уйдите!
И снова послышался громкий басистый приказной голос черта:
- Полезай в петлю. Быстро в петлю!
Гришка поднял голову и увидел, как с потолка приготовленная неизвестно кем, но ясно для кого, свисала петля.
- Не могу.
- Я кому сказал, - приказной голос звучал страшно и повелительно.
- Не могу.
- Давай, Гриша, давай! – и двое чертят, подтащили к нему табурет. – Не бойся. Смелей!
Григорий пнул по табурету ногой. Тот отлетел в сторону.
- Мы принесем, Гриша, мы принесем! – крикнули чертята и снова подтащили к нему табуретку. – Держи.
Бурлаков схватил табурет, вскочил на ноги и, пару раз покружившись, запустил им в окно. Стекло вместе с рамой вылетело на улицу.
- Не дождетесь, гады, не дождетесь! – и Гришка бросился к разбитому окну.
В это время как раз мимо его дома проходили две женщины. Шли из магазина. Сумасшедшие крики из хаты Бурлаковых заставили их приостановиться. И вдруг окно вместе с рамой, гремя, вылетело на улицу. Показался хозяин дома, который пытался выбраться наружу.
- Гришка, чего случилось-то?! – крикнула одна из женщин, другая завизжала с перепугу.
Гринька глянул на них бешеными испуганными глазами и, что есть мочи, заорал:
- Мать вашу, окружили уже! Окружили! – он попятился обратно в избу. – Ни хрена, я вам не дамся, не на того нарвались, черти! Дом сожгу, всех сожгу! – и Григорий скрылся из виду.
- Светланка, а ну беги за Танюхой. Скорее беги! С ума походу сошел. Пожалуй, и правда избу сожжет!
А Гришка тем временем бросился к печи, но спичек так и не нашел. Зато схватил кочергу и снова принялся носиться по дому, круша все подряд. Стульями выбивал окна, ломал двери, столы, сшибал полки, угрожающе орал, что всех убьет. Громкий басистый смех черта доносился неизвестно откуда.
- Выходи! Выходи! – орал Гришка, махая кочергой.
По комнате снова забегали чертята. Он подобрал с пола нож, прыгнул к перевернутому столу и поймал одного за хвост.
- Только не хвост! – взвыл бесенок.
- Аг-а! - обрадовался Гришка и стал стегать ножом по хвосту, который плясал, как струна.
Когда в избу вбежал народ, Григорий хлестал ножом по вытянутой руке. Брызги крови разлетались в разные стороны. Мужики бросились к нему. Отобрали нож, уложили на пол, быстро принялись забинтовывать руку. Гришка пинался, дрыгался, кричал, что не дастся в руки, звал на помощь жену.
- Здесь я, Гришенька, здесь, милый, - вытирала та слезы.
- Уйди, уйди! – кричал на нее муж. Глаза его в эту минуту были настолько испуганы и растеряны, что в них было больно и страшно смотреть. Приехала «скорая», и молоденькая медсестра сделала Григорию укол. Он немного успокоился. Затем на носилках отнесли его в машину. Заплаканная жена присела рядом, держа мужа за разбитую опухшую ладонь. Машина тронулась и не спеша поехала к больнице. Народ постепенно стал расходиться, и только чей-то женский голос слегка произнес:
- Надо же, допился до чертиков.






                Антон  Лукин.