Вилла на виа Палермо, продолжение 1

Но не всегда у нас так здорово между собой. Иногда мне звонят из штатов. Если разговор ведется на русском, я стараюсь выйти из комнаты, чтобы не быть допрошенным с пристрастием позже. Ты не следуешь за мной, но между нами что-то обрывается на время. Я не пытаюсь форсировать события, давая какие-либо объяснения, потому что объяснения не что иное, как форма оправдания и не заслуживает моего характера. Давно уже решил, что мне не следует оправдываться даже за убежавшее молоко. Оправдание так или иначе не уменьшает и не отменяет его возможную причину, но вносит ненужный раздор во внутренний мир человека. Я не говорю об ошибках, которые караются законами или моралью. Таких ошибок за мной не числится.
Несмотря на твое молчание я понимаю, что речь в нем идет обо мне. Тебя достают сомнения, делаешь ли ты правильно для себя, находясь со мной сейчас здесь.
Я знаю несколько беспроигрышных приемов, как вывести тебя из ступора, но пользуюсь только одним из них. Он самый безобидный. Как трубка мира. Я приношу на кухню эмалированное корытце, которое до нашего вселения было врыто в клумбу для чисто декоративных целей. Дело в том, что наружняя сторона его представляет из себя охоту на кабана, выложенную мазаикой.  Не нужно обращаться к экспертам, чтобы понять ее аутентичность, а поэтому и ценность. Просто историк Валера пользуется своими знаниями и другими превилегиями, чтобы обладать подобным. Мы нашли его такое отношение к искусству зажравшимся, откопали корытце и отмыли до чистоты посуды и держали в нем  белье для стирки. Это немногим лучше, чем использовать его зарытым.
Я наливаю в корытце горячей воды, посыпаю ароматических кристаллов и вываливаю туда же упаковку водорослей для омовений. В воде они из скукоженных распускаются дивными подводными букетами. Потом я подношу к корытцу  стул с тобою на нем. Ты не сопротивляешься, но это вовсе не знак прощения или поощрения, а скорее равнодушия к моим выходкам. Ты говоришь себе, что точно так же он (я) добивался своего и с другими: если  не было корытца, то был  гамак, если не было  гамака, то был белый шелковый парашют или вообше алые паруса. Но после алых парусов другая славная мысль приходит к тебе: не так важно средство, а важно внимание, которое уделено только тебе. Разве против такого стоит возражать?
Я снимаю с твоих ног носки- перчатки, где у каждого пальчика вывязано свое выражение лица, и медленно, чтобы тело привыкло к неожиданному теплу, опускаю твои ноги в корытце. Ты все-таки спрашиваешь про телефонный звонок. Я говорю, что звонил сын, что он мне завидует с безделием в Италии.  Ты интересуешься, что же он предлагает тебе делать. Я говорю, что он предлагает мне поставить радио маяк: если я помру, то он будет об этом знать и позвонит куда следует, чтобы меня положили на время в холодильник, и тело не разложилось, пока он не прилетит за ним.
Ты спрашиваешь про него: каким он был в детстве сыном.
Я говорю, что послушным. Ты заразительно смеешься: «like father like son».
От твоего смеха в корытце образуется зыбь. Твои ноги проворно залезают в букеты водорослей, ты жмуришься от удовольствия.
Я сижу на стульчике для чистки и зашнуровывания обуви и начинаю заниматься твоими ладошками. Ночная царапина все еще видна розовым штрихом.
Крем Nivea для обычной кожи может быть использован и для тебя.
Ты мне рассказываешь, как работа и только работа спасала тебя от меня все эти годы.
- Меня от тебя не спасало ничего. Во время приливов наших отношений я чувствовал себя как оборотень в полнолуние.
- Как оборотень себя чувствует в полнолуние, можно спросить.
- Очень хорошо чувствует, если собирается встретиться с девочкой волчишкой или с угрызениями совести, если приходится кого-то безвинного задирать.
- А ты как себя чувствовал – оплакивал бедныю овечку?
- Нет, я несся на стрелку с девочкой волчишкой сероглазой и клыкастой.
- Я, что ли, тебе выглядела клыкастой?
- Ты мне выглядела абсолютной
- А сейчас как выгляжу?
- А ты сама как думаешь?
- Я думаю очень по-разному, потому как хотя я и умная, но и нерешительная в тоже самое время. Ты не помнишь, у нас есть свежие огурцы в холодильнике или все съелись?
- Помню, что были сегодня утром. А в чем дело?
- Мне пахнет огуцом, и хочется его поесть.
Ты сидишь в полуподагрической позе над корытцем: распахнутый халат с чужего плеча ниспадает тяжелыми крыльями над раздвинутыми ногами, а под ним маечка в горошек, сестра легендарных трусиков, а под ней нет ничего. При виде твоего пупка и ниже мне не хочется идти за огурцом. Ты дершишь руки, как хирург до операции – кистями вверх и говоришь мне, что так долго находиться ногам в водорослях опасно: ты можешь превратиться в хвостатую русалку. Я понимаю, что уже бесполезно бороться с желанием, но делаю вид, что все идет своим чередом – вытираю твои ноги.
- Как же огурец?
- Огурец может и подождать. Я был в очереди первый.
Я обнимаю тебя под халатом и слышу как ухает твое сердце прямо мне в щеку через упругую грудь. Мы идем, покачиваясь, как двое раненных одной стрелой, в сторону дивана и, едва достигнув его, согласованно падаем.
От твоих волос пахнет чем-то церковным. Ты понимаешь, мой немой вопрос и говоришь, что это культовые духи «Gothic», что ты вычитала в журнале “Thrashers» что их стоит  носить во время отдыха у моря, потому что в сочетании с запахами соли и ветра они имеют магическое действие на мужчин.
Халат около дивана замер недостроенной юртой. Я держу твои ступни как два теплых и мягких утюжка на своем лице.
- А что если к нам сейчас кто-нибудь зайдет, а я совсем не одета. Вот будет история.
Мне трудно на это чем-нибудь ответить из-за арки твоей левой стопы.
- Мы всегда можем сказать, что я не совсем здорова или, что ты меня так любишь, что ночей нам не хватает.
Это одна из форм твоего ухода от действительности: ты все еще боишься называть некоторые вещи своими именами и рядишь их клоунами и клоунессами. Я надеюсь, что когда-нибудь это пройдет.
- Когда идешь к женщине и определенными намерениями, будь пожалуйста побритым, синяя борода.
Ты берешь мою руку в свою и  мокаешь ее как в горячий букетик нежных водорослей.