Письмо с фронта

"25 июня 1943 г.
Здравствуй, милая моя Иришка! Извини, если разбудил тебя в этот поздний час, когда ты спишь, смертельно усталая после дежурства в госпитале. Ведь так хочется поговорить с тобою, даже мысленно! Я – в карауле, на вверенном мне посту. Вокруг тёмная тревожная ночь, а где-то там, вдали, за много километров отсюда наше подмосковное Люблино и ты, мой друг, далёкий и близкий. У вас по-тыловому тихо и темно, и россыпь звёзд над головою куда приятней россыпи трассирующих пуль на нашем передке на Белгородчине, где, как поётся в песне: «До смерти четыре шага».
И пока она, эта смерть, грохочущая и бесшумная, ходит вокруг да около, надо очень много пройти шагов, по бездорожью, под вражеским прицелом, чтобы снова нам встретиться на нашей люблинской аллейке у заветной калитки. Ещё в прошлом году я был дома, рядом с тобою, смотрел в твои глаза, слышал твой голос, а теперь уже в это верится с трудом. Просто за этот малый срок столько много увидено и пережито, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, доживу до Победы после стольких смертей друзей-однополчан и череды пришедших за последнее время похоронок на близких мне людей.
Но пока Бог милует. Был Сталинград, где нас, вчерашних семнадцатилетних юнцов, окунули в ледяную, нещадно обстреливаемую немцами, купель боевого крещения. Над нами не читали молитв и не причащали ради божьей благодати, а зачитали приказ и прямо с колёс кинули в бой на врага. А врага надо было убивать, иначе он убъёт тебя -совсем нехитрая аксиома. И мы учились убивать – пересилили себя, сдюжили. Да, было страшно в бою – кому охота умирать? – но ещё страшнее было признаться в своих страхах. И мы держались, стар и млад, потому, что все из одного теста, и Родина у нас одна. На войне ещё отчётливей понимаешь, что она значит для тебя.
А потом была весна, когда ненавистная война таяла, как серый грязный снег, на наших территориях и под нашими ударами уходила на запад. И мы нетерпеливо спешили вслед за ней с одною целью: добить её, и поскорей избавить мир от этого смертельного холода. Но, видно, далеко ещё до окончательной Победы – потому, что только-только повеяло желанною весной грядущего освобождения.
С берегов закованной зимою в ледовый панцирь Волги судьба перенесла нас на Северский Донец, взбудораженный ледоходом и наступлением противника. Там уже во всю пригревало мартовское солнце, и оттаивала земля, а по ночам её снова схватывал мороз. Копая второпях траншеи на занятом под оборону рубеже, мы днём месили грязь весенней распутицы, отчаянно отбивая атаку за атакой немецких головорезов, рвавшихся с юга к Курску, а ночью зализывали раны и снова грызли лопатами замёрзшую землю под новые окопы.
Несколько дней на нашем направлении шли ожесточённые бои. После каждой отбитой полком атаки фашисты тут же вызывали на помощь свою авиацию, и она утюжила сверху наши укрепления. Пикировавшие с неба один за другим немецкие бомбардировщики поливали нас с воздуха пулемётным свинцом и осыпали бомбами. Окутанные дымом столбы из грязи и талой воды то и дело поднимались высоко к небу. Оглушительная бомбёжка и ответная стрельба наших зениток и стрелкового оружия сливались в один бесконечный гул.
Бешеный грохот колотил обороняющихся, забившихся по окопным щелям, солдат по ушам и оглушал их, словно затыкая ватой. Ну, да чёрт с ними, с ушами: глухой да живой! А ведь это было жестоким испытанием нервов – выдержать постоянное присутствие смерти, в любой момент могущей оборвать твою жизнь, и от тебя останется одно воспоминание. Но, отбомбившись и потеряв несколько своих самолётов, фашистские стервятники набирали высоту и уходили восвояси, завидев нашу контратакующую авиацию. А мы переводили дух, подсчитывая убитых и раненых, да не надолго.
Скоро начинался артобстрел и гремел на всю округу неумолкающим, земным громом среди ясного неба. Воздух сотрясался оглушительными раскатами артиллерийской и миномётной канонады. С надрывным уханьем и свистом проносились снаряды, хрипло шипели над головою мины, вспахивая степные просторы и выкорчёвывая островки леса. Поле перед полковой обороной окутывалось клубами чёрного дыма в проблесках огненного вихря. От пороховой гари, пыли и запаха серы было трудно дышать. Тяжёлыми комьями вокруг рвалась и вставала на дыбы земля. И каждый трясся вместе с нею, невольно вжимаясь в сырой грунт на дне своего окопа и в щели в надежде спастись.
…Вот ещё один снаряд летит прямо в тебя – у-у-х!.. Недолёт – повезло!.. Ба-бах!.. Перелёт – пронесло!.. Значит, следующий – твой?!.. Ба-бах!.. Уф, кажется, живой!.. Тр-рах-та-ра-рах!.. Твою мать, когда же это кончится?!.. Ба-бах!.. А оно всё не кончается и не кончается!.. Ба-бах!.. Эх, ёж невтерпёж! – материшься ты, а рядом с тобой в окопе сосед, коммунист, отъявленный атеист, шепчет молитву. Ба-бах!.. Не о вожде в смятении вспомнил материалист-прагматик, а о Боге. Трах-тарарах!.. Чтоб этому бесноватому фюреру поотрывало бы..! Бах-тарарах!.. Господи, прости мою душу грешную! Спаси и сохрани раба твоего!.. Аминь!..
 Вот так мы и пережидали артобстрел. А после него, в наступившее короткое время затишья, работали неутомимые санитары, перевязывая раненых и оттаскивая убитых. Но после этой недолгой и гнетущей тишины вдалеке слышался знакомый тяжёлый приземлённый гул. И показывались идущие в очередную атаку в сопровождении пехоты фашистские танки, разворачиваясь по всей ширине поля. По мере их приближения всё сильнее и сильнее грохотали моторы и лязгали гусеницы. Вот когда липкий и мерзкий страх от этих железных чудовищ с крестами на броне шевелился под ложечкой, а надо было выстоять, не потеряв головы – в прямом и переносном смысле.
Приблизившись на расстояние выстрела, немецкие танки издали открывали огонь по оборонительным позициям полка в ожидании ответной стрельбы нашей противотанковой артиллерии и бронебойщиков. Один за другим гремели взрывы, поднимая перед глазами красноармейцев грязные фонтаны из оттаявшего белгородского чернозёма, смертельными осколками барабаня по лафетам орудий и каскам бойцов. И вот уже в ответ начинали ухать по врагу наши пушки, раздирая воздух, стреляли миномётчики и вторили им бойцы из ПТРов, строчили автоматы и пулемёты стрелков, отсекая огнём от танков вражескую пехоту.
Вот когда нужно было сжать всю волю в кулак и не паниковать, не ужаснуться от грохочущей тебе навстречу бронетанковой смерти, не шарахаться от каждой просвистевшей мимо пули, а поливать огнём из своего оружия по врагу, матеря его в хвост и в гриву. И это не бравада, это – мужество, это – удел сильных духом. Когда правда жизни на нашей стороне, это только добавляет силы. И вот уже пылают на поле боя чёрными гигантскими чадящими факелами в небо подбитые немецкие танки, падают, замирая вокруг них, серо-зелёные фигурки немецкой пехоты.
А вокруг тебя в полковой обороне рвутся снаряды. Половина развороченных взрывами пушек беспомощно смотрят стволами в небо. Прямым попаданием из танка разбит дзот, горят окопные блиндажи. Всё тише с нашей стороны автоматно-пулемётный огонь. Всё больше убитых бойцов, сползающих на дно окопа – своими жизнями остановивших фашистские танки. Но в этом неумолкающем грохоте, в дыму и пламени всё ближе подступает к рубежам обороны полка вражеская пехота. Значит, не избежать рукопашной схватки – по-русски, яростной, отчаянной, которой так боятся немцы.
Вслед за поднявшимся командиром и уцелевшими красноармейцами ты встаёшь из окопа и с криками «За Родину! За Сталина!» бежишь в контратаку на врага. Вот только Родина – это ещё не Сталин. Далеко не от души кричат солдаты эти знаменитые возгласы: попробуй, не покричи, когда рядом политруки, особисты, спецы да и просто стукачи. Что и говорить, тяжела у нас всенародная любовь к Верховному Главнокомандующему, за десять предвоенных лет принёсшего столько горя чуть ли не в каждую семью нашей страны. Страны, которая не благодаря, а вопреки своему усатому вождю третий год в этой войне противостоит врагу, захватившему уже пол Европы.
А в поле завязалась рукопашная, где люди звереют и матереют под крики и стоны, где хруст ломаемых костей и лужи крови под неподвижными телами. И убивать, резать и кромсать человеческую, пусть и вражескую, плоть приходится тебе, кому в мирной жизни ударить человека было не так просто. А бой кипит. И ты, как все, орудуя прикладом и штык-ножом, теряешь чувство времени и пространства и, опьянённый запахом смерти, не чувствуешь страха от попадающихся на глаза окровавленных трупов и просто разорванных на куски человеческих тел.
Это уже после боя ты будешь отходить от него, и тебя заколотит нервная дрожь при одном напоминании об этом жутком зрелище. Но сейчас ты идёшь вперёд в атаку на врага, и не молитвой поминаешь Всевышнего, а кроешь по-русски в Бога, в душу и в мать-перемать. А сзади за тобой незримой тенью следуют заградотряды, готовые пустить в расход на месте «трусов и паникёров», следуя известному приказу И. Сталина под № 227.
А, может, на войне иначе нельзя, и только так из мальчиков выходят настоящие мужчины, мужики?! Но как смотреть на то, что после одного из боёв построили полк и вывели перед строем молодого солдата, совсем мальчишку, у которого во время боя помутился разум в кровавой военной мясорубке, и он убежал с передовой в свою землянку?! Вот когда командиры и комиссары, которые и сами-то были отнюдь не в первых рядах наступающих, дали волю своему красноречию.
Ох, и заклеймили они позором за трусость и малодушие бойца-преступника, не обращая внимания на слёзы и просьбы мальчишки простить его и кровью искупить вину в ближайшем бою! Тут же перед строем его и расстреляли, чтобы другим не повадно было. Видимо, нужен был командованию наглядный пример неотвратимости наказания за подобные преступления по закону военного времени. А ведь есть ещё на фронте не только мальчишки, но и пацифисты, монахи, староверы: им-то каково идти в атаку и убивать!
Может, и не надо было, на ночь глядя, рассказывать тебе всего этого, друг мой далёкий и милый? Но с кем ещё могу я поделиться наболевшим на душе за прошедшее время? Ты сама, Ириш, как сестра милосердия, ещё раньше меня увидела у себя в госпитале всю эту кровь и боль человеческую, и вряд ли я открыл для тебя что-то новое на войне. Может, после её окончания – если останусь живым – я и сам засомневаюсь: а было ли это на самом деле, и как мы это всё смогли преодолеть?! Потому и рассказываю, чтобы нас не только не в чем было упрекнуть, но и отдать должное нашему поколению, на чью долю выпала эта война.
Хотя, как ты об этом узнаешь, если моего письма никто не увидит и не прочтёт?! Оно так и останется со мною, в моём мысленном разговоре с тобой. А напишу я тебе, Ира, завтра в другом письме, солдатском треугольнике, как мы успешно громим ненавистного врага, какие у нас талантливые, героические командиры и чуткие, душевные комиссары, какая у нас хорошая комсомольская организация, где каждый боец берёт пример со своих старших товарищей-комунистов и только мечтает о приёме в партию, чтобы в предстоящий бой идти комунистом.
Но есть в наших рядах и невыдуманное солдатское товарищество, есть беспартийное братство по оружию. Есть свои ребята, верные друзья, с которыми, как говорят у нас, можно пойти в разведку. А ещё у каждого бойца есть где-то дом, родные и близкие – всё то, что зовётся нашей Родиной. Потому, защищая её, мы и воюем с врагом не за страх, а за совесть.
А, вон и моя смена идёт. Вот и всё изустное «письмо» тебе, друг мой дорогой. Спокойной ночи, Иришка! Может, и вправду ты в это время тоже мысленно разговаривала со мной. И я не зря в нарушении устава караульной службы в этот час невольно думал о тебе.
Твой Иван».