Четыре письма

Я снова приветствую вас, мой милый друг. В последнее время я писал слишком редко, возможно, этим расстроил вас, последнее ваше письмо, заботливо сложенное и надписанное хорошо знакомым мне ровным почерком было полно скрытой тревоги даже более, чем это возможно в настоящее время. Спешу утешить, я еще жив, по крайней мере, в данный момент, когда, превозмогая усталость, вывожу эти слова. Наш полк перебрасывали, чтобы компенсировать большие потери на определенном участке фронта (как вы, разумеется, прекрасно понимаете, я не имею возможности сказать что-либо более точно). Глядя на безрадостное серое небо и два ряда машин – одни едут в сторону передовой, туда же, куда движутся шеренги солдат, а другие возвращаются обратно, везя раненных – я все вспоминаю нашу с вами последнюю короткую встречу, и жалею, горько жалею о том, что их было так немного. Тогда вы сидели спиной ко мне, но сразу же обернулись, заслышав мои шаги, и с улыбкой поднялись мне навстречу. А я только и смог произнести что-то невнятное, все слова, которые были у меня, и даже те, которые я переношу сейчас на лист бумаги, словно вылетели у меня из головы, оставив в ней звенящую пустоту. С тех пор прошел уже год, но, верите ли, я помню все это в самых мелких деталях. Если бы я только мог предположить, что больше не увижу вас…
Дела на фронте вам, вероятно, известны из газет, мы продвигаемся вперед, но плата за это слишком высока. Эта война – словно океан огня под тяжелым свинцовым дождем, она стремится выжечь в нас все человеческое, даже чувство страха порой уступает место гибельной обреченности и апатии. Не хочу ранить ваше сердце описанием того, что мне приходится видеть, но боюсь, что я уже совсем не тот, от кого вы получали столько писем еще в мирное время. Да помните ли вы еще меня? А наши прогулки? Мы ходили по дорожкам в том парке, что недалеко от вашего дома, каждый раз огибая озеро кругом, через кленовые аллеи, тенистые летом и огненно-рыжие осенью. Вокруг товарищи говорят о своих домашних, почти каждый в нагрудном кармане носит карточку жены и детей, а у меня от вас не осталось ничего. Когда кто-нибудь вспоминает о своей свадьбе или рассказывает о сыне, я молча слушаю, спрашивают меня – отделываюсь парой ничего не значащих фраз, а сам хочу вновь прикоснуться к вашей руке или – верх счастья – провести ладонью по шелку волос, водопадом спадающих на плечи. Ну, довольно. Я живу надеждой, и этого достаточно. Расскажите мне о себе. Все так же сидите у окна, накрыв ноги одеялом, и смотрите вниз, на улицу? Ваши родители? Здоровы ли они? А младшая сестра – все такая же озорная девчонка, не желающая есть кашу на завтрак, делать уроки и заниматься музыкой? Цветник перед домом, теперь, конечно, опустел, там остались только жухлые листья, но весной должны зацвести астры и куст белых роз – по слухам, предмет гордости всей улицы. Представляю все это, и мое сердце словно оттаивает, бьется вновь, разрывая ледяную корку. Еще, я хотел сказать одну вещь, рискуя даже причинить обиду. Вам нужно подумать о себе. Я говорю, конечно, о спутнике жизни. Нет, не перебивайте меня! Я знаю, что говорю. Вспомните хотя бы о T. Я знаком с ним, и считаю, что у него прекрасное будущее. Его не призвали на фронт исключительно потому, что он принесет в тылу гораздо большую пользу, в отличие от меня, годного только на пушечное мясо. Дела его отца идут прилично, да и сам он станет не последним специалистом в своей области. Прошу вас подумать об этом и не обижаться на меня. На этом заканчиваю свое сумбурное послание, и, вопреки всему, буду стараться прорваться невредимым через ту бесконечную пляску смерти, что ежедневно окружает меня.
Ваш N.
***
Дорогой N! Я, действительно, уже совсем пала духом, как ни прискорбно это звучит. Мама утешает меня, говорит, что почта не может приходить так быстро, особенно в самый разгар сражений, и что вы непременно живы. И вот – ваше письмо. Уже на верхней ступеньке лестницы я увидела бумажный уголок, выглядывающий из щели почтового ящика, и побежала вниз, не веря своим глазам и с сердцем, разрывающимся от страха. Я едва смогла открыть крошечный замок и сразу же разорвала конверт, чтобы убедиться – это письмо живого, а не те клочки грубой бумаги, что теперь приходят почти каждый дом, заставляя его обитателей одеваться в черное. Еще немножечко времени прошло, одним днем ближе к концу войны, который непременно наступит! Что мне сказать вам, как утешить? Я не знаю, и прошу только об одном – держитесь. Я не верю, не хочу верить в то, что этот ужас может сломить вас, вы должны остаться тем же добрым, светлым человеком, которого я помню. А вы, похоже, умеете читать мысли. Я действительно не оставила своей странной привычки – сидеть у окна, положив голову на локоть, и смотреть на прохожих. Теперь это не так интересно, как раньше, редкие пешеходы скрыты черными зонтами, проходят быстро, не останавливаясь, чтобы поговорить. Все погружены в свое горе, заперты в нем, как в душной комнате, и не видят выхода. Да я и сама не нахожу себе места, все валится из рук. Каждый раз, как я сажусь без дела, мои мысли – о вас, и о том, что мы, наверное, что-то не сказали друг другу. Знаете, теперь я понимаю те избитые фразы о скоротечности жизни, которые кажутся такими отвлеченными в мирное время. Люди никогда не успевают жить, вот что самое ужасное. Борюсь с этим, как могу, думаю, что вы бы расстроились, узнав об этом, с позволения сказать, декадентстве. Кстати, я сердита на вас, да-да, я не шучу! Вы всегда были пессимистом, вот и теперь думаете только о плохом. Я знаю этого Т и, будьте уверенны, совершенно не нахожу оснований для столь лестного отзыва. Словом, довольно об этом. Постараюсь писать вам почаще, чтобы подобные настроения поменьше донимали вас. Берегите себя, ради всего святого!
Искренна ваша, О.
***
Матушка! Пишу тебе короткое письмо вдогонку к тому, основному, что я отправил несколько дней назад. За прошедшее время ничего не изменилось, здесь по-прежнему жарко, но я пока невредим. Прошу тебя оказать небольшую услугу. Помнишь миссис N, живущую через два дома от нас? Её сына вчера убили на моих глазах. Помнишь его? Когда-то мы вместе играли, бегали в ближайшем лесу или купались в речке, потом приходили домой, а ты всегда ставила на стол вишневый пирог, и, пряча улыбку, нарочито строго отчитывала нас за взъерошенный вид и порванные чулки. Помнишь? Как все это было давно, мама!
А теперь передо мной стоят его глаза, удивительно спокойные, словно отрешенные от всего. Когда я подполз к нему, он был еще жив. И вот я прошу тебя сходить хотя бы несколько раз к дому миссис N и проверить почту. Она, я знаю, больна, и спускается вниз далеко не каждый день. Если бы тебе удалось вытащить эту проклятую бумагу, лишив, любой ценой лишив возможности увидеть эти холодные, невыносимо спокойные слова, что обычно пишут в таких письмах!  Шансов немного, но прошу тебя, попробуй. Надежда – великое утешение, ведь ты сама много раз говорила мне это. Вот и все. Я буду писать тебе, пожалуйста, не беспокойся, обещаю быть осторожным.
***
Здравствуй, A. Сердечно благодарю тебя за присланную открытку. Не собираетесь ли почтить наше семейство визитом? Разумеется, сейчас это не так-то просто, но постараться можно. Очень хотела бы вспомнить старые, довоенные времена. Приезжайте вместе с мужем и вашими дочерьми, погостите у нас хотя бы несколько дней. Кстати, как там они, мои дорогие племянницы? Помню, ты сообщала мне, что старшая совсем загрустила, если не сказать – впала в отчаянье, из-за того, что уже два месяца нет писем от этого, как его там?.. Впрочем, неважно. Грех говорить, конечно, но наконец-то этой совершенно излишней привязанности придет конец. Я ведь видела его несколько раз. Мягкий, скромный молодой человек, все верно. Сейчас эти качества, понимаете ли, считаются хорошими, но в моё время отношение к ним было несколько иным. Кроме того, его материальное состояние не выдерживает, по-видимому, никакой критики. Ну ничего! У меня есть кое-кто на примете, и я думаю, наша страдалица довольно скоро оставит свои глупости. Буду ждать ответа и вашего приезда, дорогая, храни вас Господь!
Искренне ваша, L.E.