НИНА

               
Она приходила в ульпан* молча, сдержанно отвечала на  шумное и веселое приветствие, характерное в среде новейших репатриантов.
Ефим в глазах ее угадал одинокую и все еще страдающую душу. Им было по пути, более молодые убежали вперед. Нина шла рядом с ним. Оба молчали.

Он вспомнил безвременно ушедшую год назад жену, с которой не дотянул до серебряной свадьбы, но воспитал двоих сыновей. Теперь они живут с семьями на схар-дирах*, в то время как он, их родной отец, метапелит* старика, почти ровесника, за койку и харчи.

Нина слушала молча и, казалось даже, внимательно, как он рассказывал о том, что старик Эйтан, хозяин, уже беспокоится, наверно.
- Он славный, но очень уж беспокойный. Зато как радуется моему  приходу из ульпана! Как любит слушать рассказы о жизни в Союзе! Его родители приехали сюда в тридцать девятом году из Польши, он немного понимает по-русски.

Нина все слушала. И Ефим рассказал и о разводе с первой женой, и о потере второй, любимой, и о ссоре с детьми, не нашедшими для отца места в своих жилищах.

- А вы здесь с кем?

Оказалось, что Нина одна в Израиле. Но не в пример ему, попутчица явно не желала говорить о  своем прошлом. Только о том, что она переводчица, и узнал он.
Нескладная, плечисто-сутулая, одетая просто и  даже строго, Нина ни разу за эти полчаса неторопливой ходьбы не улыбнулась. Сказала, что тоже живет у хозяев как метапелет* их девяностодвухлетней матери, плохо соображающей.

- Старуха всю ночь орет и этим будит меня, - пожаловалась Нина на следующий вечер, когда они снова шли из ульпана вместе.

- Надо дать снотворное, - откликнулся он сочувственно.

- В том-то и дело, что не разрешают: боятся, что это ей повредит. А я ведь сплю тут же, в одной комнате с ней. Представляете?

- Так бросьте их, уйдите куда-нибудь в другое место. Вы же переводчица, вам найдется работа.
- Я не знаю иврита! Я переводила с немецкого, французского и английского. Но не с иврита. Он не идет мне в голову никак. И не люблю я его. Хоть я  чистокровная еврейка.

- Да вам, Ниночка, ничто не пойдет в голову после бессонной ночи и тревожного дня. Знаете что, давайте вместе снимем квартиру. Платить легче будет. Я метапелю да еще за угол плачу сто долларов, а так мы могли бы домик снять за двести или двести пятьдесят ...

- Вы серьезно? Нет ... Хорошо вам: вы пенсионер, а мне ... На нормальную работу в мои пятьдесят не возьмут, да и иврита не знаю.  Я ведь к подруге приехала, в Хайфу. Такие письма она писала! А тут сразу же  избавилась, засунула в этот  город, в эту семью. Даже переночевать у себя не оставила. Куда я теперь?

- Да нет же, надо искать!

- Хозяева сами мне ищут. Давно уже.

- Не верьте им! Хотели бы - нашли бы. Вам дурят голову, извините.

На следующий вечер занятия окончились рано, и он предложил Нине немного погулять. Встретилась скамеечка около бейт-авота*. Сели. Ефим стал рассказывать анекдоты. После шестого или седьмого Нина, наконец, рассмеялась.

Он удивился: это был звонкий детский смех, заливистый и щедрый. Сверкали ровные зубы Нины - свои, не вставные. Другими, живыми, юными стали ее карие глаза, освещенные уличным фонарем. Он залюбовался ее лицом - и улыбнулся смущенно. Она не заметила происходящего с ним, и это  слегка его расстроило даже.

Еще несколько раз сидели они на той же  скамеечке. Он веселил ее смешными рассказами о своей жизни в стране исхода. Она же очень скупо впускала его в свое прошлое: было много друзей, родители умерли недавно; отец был председателем еврейского колхоза на Украине, одного из первых. Потом – ликвидация колхоза, потом – арест отца, лагерь, ссылка ...

- В Казахстане поэтому мы с мамой оказались. Там же и остались, потому что корни пустили. Здесь мне не прижиться. Мечта появилась, не смейтесь:  накопить денег и уехать обратно. С хозяевами я объясняюсь по-французски: они из Туниса. Когда же они иврит используют, то не понимаю почти ничего. А ульпан? Ульпан - пустая трата времени.

- Подумайте о моем предложении, - прервал он ее. - Домик. Вместе. А? Найдем вам другую работу. Нормальную. И ваша мечта вас покинет, вы овладеете ивритом, уверяю. А нет – уехать всегда успеете.

Она все больше ему нравилась: такая, какая есть. Со всей ее угловатостью, с трагической мрачностью. Он теперь знал, что она может быть иной, надо только создать стимул. Он был уверен, что им будет хорошо вместе. Просто как добрым друзьям, помогающим, поддерживающим один одного.

- Она по сути – очень хорошая, - размышлял Ефим. - У нее дивная улыбка. Если  захочет, то можно стать и больше, чем просто друзьями. Не захочет? Боится, что я старый импотент? Так нет же! Надо прямо ей сказать об этом! Потом, конечно. Странно, она  с каждым новым сидением на этой скамеечке становится  все ближе … и все желаннее … Сказать ей?

И он однажды сказал об этом! Прямо - и грубовато, кажется!

- Вы и в самом деле хотите меня? – спросила она так, как будто речь шла не о них, даже вообще не о людях, а о каких-то машинах.

И добавила – иначе, тихо и стыдливо:
- Мне никто еще не говорил, что хочет меня. Я не верю вам. А хотела бы поверить ...

Не раз еще пожалеет он о том, что тогда взвинтился, обиделся на неверие, не взял ее руку в свою и не сказал иных слов, теплых, искренних, более необходимых для нее - и для него самого.

- Вот как? Вы не верите? Тогда прощайте, я опаздываю домой, - разочарованно вымолвил  Ефим и крупно зашагал, оставил Нину одну.

Он нашел новую работу в Нетании, ездил туда метапелить старика (тоже моложе себя), это давало пятьсот шекелей; вскоре приятель предложил убирать мадрегот* в подъезде, что  давало еще двести пятьдесят шекелей, не регистрируемых  официально.
И тогда он снял домик-крошку за двести семьдесят долларов в месяц. На жилье уходил весь его заработок, но зато в домике этом, с холодильником, телевизором, газовой плитой и телефоном,  было ему удобно и спокойно.

Занятия в ульпане завершились торжественным вечером с вином и отличными закусками, с приподнятыми речами и вручением удостоверений.
Даже со стихами на иврите, которые зачитали сочинившие их (не без помощи преподавателей все же) отличники.  
Нины на вечере не было: она перестала ходить в ульпан вскоре после того, как он оставил ее одну на скамейке.

Встретились через месяц после выпускного вечера в ульпане. Нина закупала продукты в супермаркете. Он обрадовался и подошел к ней.
- Как старуха? Орет? - спросил Ефим.

- Нет. Умерла она. А я сейчас у другой старушки. Я, можно сказать, в раю. Огромная квартира. Женщина интеллигентная, умная. У меня отдельная большая комната с телевизором и музыкальным центром. Ночью сплю спокойно.

- Рад за вас.

- Все равно я уеду! Не хочу! Не хочу здесь! - закричала Нина.

- Да почему же?!

- Я разочарована! Здесь не то, о чем я мечтала! Нет ни единого еврейского народа, ни мира с арабскими соседями, ни элементарной человечности у чиновников! А русскоязычных вообще за людей не считают! И кто?! Лавочники безграмотные. Да и олимы*, которые устроились  на теплые местечки, - обманщики и взяточники! А кнессет?! Смотреть не могу на их  самодовольные физиономии, телевизор выключаю!

- Нина, мы же в своей стране, на исторической родине, а то, о чем вы говорите, и там было в достатке, и везде есть. Надо видеть и хорошее. Его тоже в стране много. Просто вас кто-то настраивает. Вернее, расстраивает. Кто-то нарочно указывает лишь на плохое.

- А радио рэку* послушаешь, так жить не хочется, - стонала она, не слушая его.

Он взял ее ладонь в свои, и женщина  смолкла, как ребенок, взятый матерью на руки.

- Нина, простите меня, я тогда поступил дурно, я был не прав. Сейчас я снял домик, предлагаю перейти ко мне. Нам будет хорошо, поверьте. На этот раз я не убегу, я надеюсь.

- Я вам верю, Ефим. Вы, наверно,  хороший. Но ... вы опоздали. Прощайте.
Она порывисто обняла его, прижалась на секунду - и ушла быстро, не оглядываясь.
Он был ошеломлен. Стоял молча.
- Хаймэлэ, что-то ты не такой какой-то! - раздался веселый бас. – Женщина тебя так обняла! Наверно, что-то пообещала, а? Почему же такое кислое лицо?

Моше, всегда веселый и нередко слегка подвыпивший, фронтовик и с девяносто первого года полковник в отставке, недавно расставшийся с простатой, хлопал Ефима по плечу.

- Да вот, Нина расстроила.

-  Эта ушедшая так быстро? Чем? Отказала все-таки? Я ее не понял издали?

- Настроение у нее ... непонятное.

- И только-то? Зайдем ко мне, у меня чудесная финская водка, Дебора сделала гефилтэ фиш* - пальчики оближешь!

Действительно, водка оказалась отличной, а уж гефилтэ фиш - и того лучше. Беседа тоже приподняла настроение: полковник был оптимист и сионист. Иврит у него, как он сам говорил, никак не шел, но его это не беспокоило, потому что вырос в местечке, идиш был для него мамэ лошн*, и это в Израиле везде, ну прямо везде, помогало.

В последовавшие дни Ефим был занят  мелкими финансовыми проблемами, требовавшими большой работы со словарем. Кроме того, он, конструктор фрезерных станков-автоматов, нашел работу почти по специальности: фрезеровщиком. Уточнялись детали договора с хозяином, тоже требовавшие напряжения в иврите.

О Нине вспомнил лишь, встретив одну знакомую, спросившую, не знает ли он ее адрес.

- Она взяла у меня книгу и обещала отдать через неделю, а уже прошли три недели.

- Нина - человек обязательный, - встревожился Ефим. - Не случилось ли чего? Она была в плохом настроении, когда я ее встретил. Это было ... Да, это было … около двух недель назад. А вот нового адреса  ее  я и сам не знаю.

И получилось так, что уже на следующий день эта знакомая снова встретилась ему.

- Вы понимаете, она в самом деле не могла отдать мне книгу. Она в больнице Тель-ашомер. Ее прооперировали, а теперь - химиотерапия.

- Онкология?

- Да. Я звонила. Сказали: мацав кашэ*.

Он приехал в больницу на автобусе номер шестьсот восемнадцать, которого дожидался сорок минут. Шел по длинному коридору, показавшемуся каким-то фантастическим, из далекого будущего. Наконец, увидел надпись: «Онкология».

Вошел. В регистратуре обратился к молодой беременной работнице на иврите. Та быстро позвонила куда-то, выслушала ответ и сказала, ласково посмотрев на него:

- Умерла. Я сочувствую вам, господин.
Он не сразу понял. Переспросил. Женщина повторила, медленно, по слогам. И вдруг эта красивая, молодая, превратилась в Нину, улыбнулась жемчужно и сказала по-русски:

- Ах, Ефим, не сняли мы домик вместе.

Это длилось какой-то миг, и Ефим понял, что ему просто показалось, что никто и не появлялся, что он сам вызвал образ Нины в своем сознании. Но чувство невосполнимой потери и неоплатной вины тяжело сдавило и голову, и грудь.

И снова вместо юной пкиды* как бы она, ушедшая навсегда, грустно улыбалась ему.

- Прости, Нина, прости, пожалуйста, - пробормотал он, слабея. – Я должен был …

- Что вы сказали? – спросила на иврите Нина, но нет, не она, не она, а эта красивая, юная.

- Я сказал, что благодарю вас. Да, я вас благодарю, - сказал он по-русски.

Спохватился – и  перевел, задыхаясь от подступившего к горлу нежданного комка:  

– Ани модэ лах, ани модэ лах, гвирти*.

Пошел к другому, ближнему выходу. Солнце палило во всю свою средиземноморскую мощь. Автобусной остановки здесь не было. Кто-то садился в такси. Ефим подошел, спросил, куда едут. Севший рядом с водителем что-то зло произнес. Водитель перевел на русский:  
- Едем на кладбище, потому он и злится.
- Да-да, и она тоже уже на кладбище, - откликнулся Ефим. – Я вернусь, надо узнать, где ее похоронили. Надо проследить, чтобы все было, как положено. Чтобы все было, как положено. Да.

И показалось ему, что солнце померкло, а все звуки вдруг стихли, уйдя в поглотившую их тишину таинственной вечности.
Это продолжалось лишь мгновение.

Такси плавно отъехало, а он медленно, тяжело зашагал  обратно: узнать последний адрес Нины.

ульпан - студия, курсы по изучению иврита
схар-дира – арендованная квартира
метапель (м.р.), метапелет (ж.р.) – работник по уходу за больным
мадрегот – ступени лестницы
бейт-авот (букв. Дом отцов) – дом престарелых, богадельня
олим – новые репатрианты в Израиле (оле – поднявшийся в Сион)
кнессет – израильский парламент
РЭКА – русский отдел радио «Голос Израиля»
гефилтэ фиш – фаршированная рыба
мамэ лошн – родной язык (применительно к языку идиш)
мацав кашэ – положение тяжелое
пкида – чиновница, служащая в учреждении
ани модэ лах, гвирти – я благодарю тебя, госпожа моя