На холме в последний день, глава 12

Глава 12
Потеря

          - Ах, оставь, Галахад! - бросила Фэйр с явным раздражением и, опомнившись, добавила тоном извиняющимся: - Мне что-то нездоровится сегодня.
          - Конечно, милая. Ничего серьезного, я надеюсь?
          - Нет, нет, просто устала.

          С легкой улыбкой я соскользнул с кровати, подошел к жаровне у окна и протянул руки к огню. Та весна была холодной и дождливой, а Фэйр любила тепло, и огонь горел в нашей спальне днем и ночью. Cухой жар касался моих рук, лица, груди, а я стоял, закрыв глаза и чувствуя спиной ее взгляд, такой же ясный, как отблеск огня на моем лице, и мое отражение в ее взгляде, черным силуэтом на фоне огня, оранжевого и красного. Приподнявшись на локте Фэйр смотрела на меня с легким одобрением и снисходительным удивлением. Так смотрят на красивую лошадь или породистую собаку. Так смотрят на чужого пажа.
          Это стало случаться все чаще.
          Я знал, что причина ее охлаждения была не во мне. Мое тело оставалось таким же сильным и ловким как и в день нашей первой близости, а мое желание ей угодить с годами лишь возрасло. Перемена произошла в ней. И, стоя в моей спальне, с горячим огнем у моей груди и с холодным взглядом за спиной, я пытался понять, как и когда произошла эта перемена. Как мог я позволить случиться такой беде.

* * * * * *

          Наше первое лето было волшебным, с цветами и с долгими теплыми вечерами, и с радостным удивлением вновь полученной жизни. Мы начинали каждое утро неспешным завтраком в устроенном Фэйр саду, откуда открывался вид на дальние западные холмы, за которыми дышало невидимое из замка море, и на стену, вновь отстроенную из камня взамен сожженного нами частокола. Мы говорили обо всем, о штурме Долоруса, о планах на день, о новой служанке, взятой Фэйр. Я изображал глупого Гердебера и усатого Хьюэла, и Фэйр хохотала, закинув голову, и просила меня снова и снова рассказать ей о том, как я схватил Хьюэла за усы. Легкий ветер трогал ее волосы, которые она стала носить распущенными и стянутыми на лбу лентой или обручем, как носят незамужние девушки, и я приходил в восторг от этой перемены, видя в ней желание Фэйр отказаться от своего замужества. «Моя?» - спрашивал я ее, и она отвечала мне «Твоя!» с такой искренней радостью и гордостью, будто не было на свете большей чести, чем принадлежать мне.

          Осень пришла на смену лету, такая же теплая и тихая, с золотыми осинами, дрожащими на ветру, с новым виноградом и молодым вином, не таким хорошим, как Броселиандское, но зато своим, собственным. В ту осень Фэйр открыла для себя охоту. Не такую, которую она знала в Каер-Мелоте, где королеве полагалось лишь скакать по хорошей дороге или по ровному полю и выглядеть элегантно в охотничьей одежде, а настоящую, со зверем, защищающим свою жизнь, с собаками, убитыми вепрем, и воинами,  считающими особым мастерством добить зверя пикой, а не кинжалом. Я стал учить Фэйр стрелять из лука и она поразила меня своим искусством. Я спросил ее училась ли она прежде, и она быстро ответила: «Нет», а я увидел, что она лжет и был странно тронут ее маленькой ложью и ее желанием заслужить мое одобрение. Она с неутомимым азартом гналась за зверем, на скаку выпуская стрелы, как древняя амазонка, но никогда не соглашалась наносить последний удар, бледнела при виде крови и не могла видеть как освежевывают добычу. Мне нравилось в ней это, ведь она была женщиной и королевой, и я не хотел видеть ее руки, выпачканными в крови.

          Еще она увлеклась старинными обрядами. Будучи христианкой, впрочем, как и Артур, не слишком ретивой, она знала не слишком многое о том, как поклоняются своим древним богам люди, живущие в лесу, у брода на реке, или в холмах, где отшельники в пещерах приносят жертвы старым богам, общаются с ними как со старыми знакомыми, и практикуют простую магию, магию огня, воды и земли,  лесного зверя и болотной птицы. Я рассказывал ей об обрядах Стекляного Озера, и она слушала, приоткрыв губы, о древних богах, о чудесах и о владычице Вивиан и, кажется, не совсем мне верила. Но в ту осень мы праздновали Мабон именно так, как делалось это на Стекляном Озере, но пышнее и богаче, со столами в холле и во дворе, заваленными грудами еды, с серебром для лучших танцоров и певцов, и с реками молодого вина, пахнущего цветами. Из-за этого вина я немного опозорился в тот Мабон: при совершенно трезвой и легкой голове в конце вечера я не смог встать, ноги не слушались меня, и Куница с Хардрисом отнесли меня в замок на руках, смеющегося и пропадающего со стыда.

          Еще одно явление зародилось той осенью: ко мне стали приходить наемники. Они появлялись у ворот поодиночке и группами и терпеливо ждали во внутреннем дворе, сохраняя вид независимый и надменный. Они несли на плечах знаки Силурии и Эммета, Броселианда и Деметии, осколки разбитых армий, отравленные поражением, и все они хотели серебра, крышу над головой, кусок хлеба. Всякий раз я вспоминал Грифидда и, подавляя в себе желание отослать их всех прочь, выходил к ним и говорил с ними о разном. Я замечал в них жажду славы и осторожное любопытство ко мне, а в некоторых из них я видел желание, простое и понятное мне: служить господину, достойному верности, и драться за дело, стоящее жизни. Нравилось мне так же  стремление принадлежать чему-то большему, чем ты сам, готовность следовать приказам и нерастраченная преданность. Таких я оставлял в крепости и посылал к Галву и к Морфанту, отбиравших из них самых сильных и умелых, и таковых в Долорусе скоро собралось около сотни. Так неожиданно сбылось еще одно мое желание – вести в бой своих воинов.

          Между наемниками и клятвенниками разница велика. А у нас в Долорусе возник и особый круг воинов, наиболее почитаемых. Случилось это по желанию Фэйр, назвавшей их очено просто: Спасители Королевы. Вспомнив мой рассказ о магии, соединившей семерых мужчин перед лицом смертельной опасности, она заказала ювелиру в Сегонтиуме особые медальоны, рисунок которых показался бы любому непосвященному похожим на семиконечную звезду с кругом посередине. Каждый из этих медальонов был подвешен на тяжелую золотую цепь и вручен  Морфанту, Галву, Кунице, Кодлеону, Теду и, конечно, мне, с уверением, что любой, носящий этот знак, может ожидать от королевы вечного расположения и покровительства. Такой же знак украсил и пять поминальных крестов, поставленных вдоль дороги в Долорус в память о погибших Спасителях. Их живые собратья и вправду пользовались заметными привелегиями, уступавшими разве что славе Хардриса, и на пиру Мабона сидели во главе стола, вызывая зависть прочих.

          Потом пришел Самхан, когда наши мертвые покидают мир иной и возвращаются к нам, всего на одну ночь, невидимые, но иногда ощутимые, как внезапное дуновение ветра, легкое прикосновение к затылку. В ночной темноте они приходят к погасшим очагам, где мы оставляем для них угощения и маленькие подарки для женщин и детей. Я просидел у такого очага до рассвета в большом зале в замке Долорус, мокнущем под дождем, и темном, и  холодном. Я повторял про себя имена своих погибших друзей, своих родителей, Элейн, но только потому, что помнил свой долг.
          В сердце моем был лишь Гарет.
          Я приготовил для него большой серебряный кубок греческого вина  и сладкий пирожок, я помнил как он любил сладкое и помнил его липкие руки, испачканные медом. Я думал о том, каким придет ко мне Гарет. Десятилетним ребенком с глазами круглыми от восхищения, последышем, таким отличным от своих братьев, нашедшим во мне избавление от своего нелегкого детского одиночества. Или дочерна загорелым подростком, с воплем поднимающим брызги в теплой летней реке. Или молодым воином, горящим желанием проявить себя в бою, бок о бок со мной, не отстав ни на шаг. Или мужчиной, пораженным любовью, как молнией, сразу и на всю жизнь. Я точно знал каким не явится ко мне Гарет: окровавленным и умирающим, в белой рубашке, разорванной на груди. Он придет и молча сядет рядом и мне не нужно будет просить у него прощения, ведь он всегда понимал меня без слов, мой Гарет.
          И вообще, почему он должен придти сюда, в Долорус, думал я той ночью. Он ведь никогда не был в Долорусе. Эта мысль показалась мне невозможной, неужели Гарет никогда не был моим гостем? Нет, не был. А значит, если бы ему захотелось свидеться со мной, он стал бы искать меня в нашей старой комнате, которую мы делили столько лет, где в ночной тишине рассказывали волшебные истории и поверяли друг другу свои полу-детские секреты. Вернее, поверял в основном Гарет, а я помалкивал, да прикидывался спящим, слегка утомившись его многословной доверчивостью. Может быть именно сейчас он сидит на своей узкой кровати у окна и удивляется почему его друг Галахад не пришел с ним на встречу. Так думал я и сам себе не верил. Конечно, свой первый визит из мира иного он нанесет своей жене, своей милой Лайонесс, и своей новорожденной дочери.
          В темном и гулком холле под шум дождя, падающего на крыши, над остывающими углями погасшего огня о моем друге, брате и сыне я плакал.

          Та зима запомнилась мне холодной и ясной, солнечной и снежной. Нам смастерили плетеные лодки, мы привязывали их к сапогам ремнями и выходили за стены, ступая по снегу. Фэйр радовалась новой игре и легко бежала вниз с холма, опережая и быстрого Галва, и даже меня. Я также вспомнил мальчишек, катавшихся на щитах в Каер-Мелоте, не постеснялся попробовать эту забаву сам, и нашел ее потрясающей. За мною в игру вступил Галв, заставив Куницу тоже сесть на щит буквально пинками, и вслед за ними щиты потащили на снег все. Фэйр пришлось уговаривать, но я видел как ей хотелось попробовать новое развлечение, и в один особенно солнечный и ослепительный день мы уселись на огромный щит Морфанта вдвоем, а она обхватила меня сзади и визжала мне в ухо совершенно по-детски.

          Ту зиму у нас провел Анеин, появившийся в Долорусе еще до первого снега. Он рассказал нам столичные новости: об Артуре, появлявшемся в Каер-Мелоте лишь изредка, о Лайонесс, родившей девочку и всем назло назвавшей ее Гвенифэйр, о том как Мирддин работает по-старинке и новых методов не признает. Фэйр сразу пленила  и очаровала барда и заставила его работать день и ночь. Тогда и появились все эти песни о Галахаде и Гвенифэйр, которые распевают нынче в каждой таверне. Я тоже воспользовался возможностью и рассказал Анеину о моих погибших друзьях, Ламораке, Несвигге и Эмрисе, и велел ему написать о них. Песня получилась хорошей, в медленном и четком ритме, и была в ней скорбь без жалости и чувство предрешенности,  покорность судьбе и умение сделать трудный выбор, но когда я слышал эту песню годы спустя вместо Несвигги звучало мое имя. И в самом деле, кому интересно слушать о саксонце, выросшем среди чужих, погибшем на службе своему господину? Даже если был он красив и удивительно отважен, и старательно скрывал свою романтическую натуру,  восторженное отношение к женщинам и наивную веру в свою исключительность.
          Еще одну песню спел в Долорусе Анеин и вызвал нашу с Фэйр первую ссору.
          Она кричала, хлопнув дверью нашей спальни:
          - Есть ли предел твоей похоти, Галахад? То у тебя сын в Силурии, то другой – в Корбенике, то Броселиандские принцессы от тебя топятся! Ты вообще кому-нибудь отказываешь?
          Я слушал ее и радовался как дурак, оттого, что она ревнует меня и ругает как жена, а глаза у нее горят яростным синим огнем и вспыхивает румянец на щеках. А когда она замолчала, переводя дыхание, я просто сказал ей: « Прости», и не было у нас ночи восхитительнее, чем наступившая после той ссоры.
          Весной Фэйр вспомнила о моем дне рождения и устроила Остару для меня, заставив меня исполнить обряды Бога-Отца, бога-воина, бога-мужчины. Я спорил, что обычно на эту роль берут мужчин помоложе, но Фэйр не соглашалась, заявляя, что я не молод и не стар, а кажусь безвозрастным и безвременным, как и подобает богу. Наверное, она была права, потому что в кругу огня, в мерных шагах старинного танца, в мелодии песни весны, в воздухе, пахнущем дождем и влажной землей, и вправду жила светлая магия, ненавязчивая и неотвязная, обещающая тепло и новое начало для всего живого,  надежду и жизнь, и юная девушка, выступившая мне навстречу, почти ребенок, с телом тонким, как стрела, и с цветами в волосах, вовсе не была дочерью моего кастеллана Осгольна, а казалась существом волшебным, видением, феей, богиней.
          Фэйр сказала мне той ночью, что я тоже поменял свой облик во время обряда, будто в меня вселился кто-то другой, и отражение другого лица, более жесткого и отрешенного, наложилось на мои черты, и по ее словам никогда еще Остара не видела воина-бога прекраснее и совершеннее. Я обрадовался ее похвале сверх меры и с радостью подавил скептическую мысль о том, что это была первая по-настоящему устроенная Остара, которую моя госпожа видела в своей жизни.
          Мы много говорили с Фэйр. Мы говорили с ней ночи напролет, когда наша близость была невозможна, и я лежал на самом краю кровати, боясь ее коснуться, и говорил с нею о старых богах и о новом, христианском боге, о стрижах, свивших гнездо над окном нашей спальни, и о том, что думает воин, идущий в битву. А она рассказывала мне об Артуре и о том, как они познакомились, когда Артур пожелал ее руки, а Мерлин был против, но король настоял на своем и его предложение польстило ее самолюбию. Она говорила о Герейнте, всегда о Герейнте, о новой крепости в Кадбури, о саксонах и снова о Герейнте. Она уверяла, что никогда не видела никого красивее меня, ни мужчину, ни женщину, что полюбила меня с первого взгляда, с нашей самой первой встречи, когда я сидел в обнимку с Гаретом, слушал песни Мерлина и, пытаясь противиться судьбе, изо всех сил старался на нее не смотреть. Я знал, что сказанное ею не было правдой в самом сторогом смысле этого слова, но она так говорила и сама себе верила и этого было достаточно.
         
          Мы говорили обо всем, выезжая вместе на долгие прогулки, в Сегонтиум с его мастерами и лавками, или же на запад, мимо цветущих садов и виноградников, между зеленеющих холмов и невысоких гор, осыпающихся коричневой крошкой, утыканных огромными серыми камнями, к лежащему под холмами морю. До моря было далеко, по меньшей мере часа три, но Фэйр любила море и, будучи неутомимой наездницей, обожала наши прогулки.
Однажды я по-секрету послал людей на Северн, и одним солнечным ветренным днем, приблизившись к морю, мы нашли на берегу черную саксонскую ладью, одну из тех, что были с нами в Броселианде. Радости Фэйр не было конца, и мы заночевали на берегу, где для королевы поставили шатер, а утром вышли в море, а Фэйр стояла на носу, как вырезанная из дерева фигура, стремительная и прямая и божественная. Я предложил ей взять ладью на Северн, или в Линниус, но она резко замотала головой и по ее заострившемуся, застывшему лицу я понял, как она боялась, как считала наши длинные прогулки смертельно опасными, и только за тройными стенами Долоруса могла перевести дыхание и почувствовать себя в безопасности.
          По пути на море мы проезжали руины большой римской виллы, когда-то великолепной, с выложенным камнем двором, охваченным закругляющимися крыльями коллонады. Мы всегда делали там остановку и бродили среди осколков колонн и по плитам двора, поднятым проросшей между камнями жесткой травой. В центре двора каменный круг выдавал остатки фонтана, где Фэйр любила сидеть на камнях и глядеть на море, уже близкое, бескрайнее, дышащее в лицо соленым и прохладным воздухом.
          - Помнишь Линниус? - спросила она однажды, проводя пальцами по пыльному камню.
          - Помню ли я Линниус... - повторил я за нею и коснулся золотой пряди, выбившейся из-под ее обруча.
          - Когда я увидела тебя, пришедшего с пляжа, такого юного, загорелого, в мокрой рубашке... - она не закончила и я сказал ей тихо:
          - Если бы ты не пришла ко мне в ту ночь, я бы, наверное, умер. - Она с видимым трудом оторвала взгляд от морской дали, взглянула на меня сияющими глазами, и я задохнулся от желания поцеловать ее, прижать к себе, взять... но мы были не одни, и я никогда не позволял себе никаких признаков близости в присутствии моих людей. И никогда не покидал замка без охраны.
          - Эта вилла когда-то была еще красивее, - предположила Фэйр, и я с готовностью откликнулся:
          - Будет! Будет красивее!

          Каменщики, закончившие нашу западную стену, принялись за работу, и всякий раз, направляясь к морю, останавливаясь у нашей виллы, мы видели как расчищается двор, освобождается от мусора коллонада, открывая череду пологих ступеней, поднимаются стройные стены.
          Строительство шло медленно, но нас это не огорчало. Время у нас было. Целая жизнь лежала у наших ног цветным ковром, и спешить нам было некуда.
         
          Поездки на море прекратились по весьма неожинанной причине – к нам зачастили гости. Среди британских вельмож растпространилось мнение о том, что дружба с нами не грозила неприятностями от короля Артура, и мы вошли в моду, став воплощением своего рода протеста, героями романтических историй и песен, звучавших в каждом холле и в любой придорожной таверне.
          Нашим первым гостем стал король Силурии Аиркол, нагрянувший в Долорус с немалой свитой, и королева приняла его с восторгом. Я тоже был рад видеть Аиркола, к которому всегда относился с симпатией. Балы и турниры продолжались целыми днями, а на лугу перед замком устроили карусель – большой круг с тентом над ним и с сидениями для дам, приводимый в движение шестеркой лошадей, пущенных по кругу. Вдоволь натанцевавшись, наохотившись и навоевавшись на турнирах, силурийцы распрощались с нами и им на смену появились другие. Дольше всех задержался отец Фэйр, король Камелианта Ледегранс, приехавший погостить с сыном Эвейнтом. Их визит принес мне немалое беспокойство: я, воин и принц, воспитанник Вивиан, отчего-то стеснялся Ледегранса. Он происходил из древней Римской семьи, не пожелавшей покинуть свои британские владения, имел величественные и сдержанные манеры и облик человека, привыкшего к безусловному повиновению. Ко мне он испытывал одновременно благодарность и что-то вроде брезгливости, и считал меня варваром, вероятно унаследовав подобное отношение от своих римских предков. Нынешнее положение его дочери он расценивал как бесчестие, и в тайне предпочел бы похоронить ее и вспоминать о ней как о невинно пострадавшей королеве-мученице. В его присутствии Мабон не праздновался и Фэйр называла меня не иначе как «господин мой принц», и однажды ночью объяснила мне:
          - Знаешь, отец придерживается очень традиционных взглядов. Римских, вероятно. Для него жена – что-то вроде мраморной скульптуры у входа во дворец. - Она тихо засмеялась и продолжила: - Он был бы шокирован, если бы узнал, что я позволяю себе такие вольности... - и, к моему восторгу, и вправду совершила нечто шокирующее.
          Я не мог на нее сердиться и называл ее «госпожой моей королевой», сохранял между нами приличное расстояние и немного заискивал перед ее отцом.
          Принц Эвейнт испугал меня не на шутку, заявив о своем намерении вызвать на бой короля Артура в отместку за нанесенное его сестре оскорбление, или по меньшей мере короля Гавейна за его недружелюбие и угрозы. Мои уговоры не помогали и тогда я предложил Эвейнту немного размяться на мечах со мной, прежде, чем приступать к дальнейшим, более опасным планам.
          Мы вышли на площадь за внутренними воротами,  демонстративно замотали клинки тряпками и некоторое время покрутились, бережно нанося удары и церемонно их отражая. Потом я поднял руку, останавлився наш поединок, и сказал:
          - А вот как дерется Артур.
          Мое оружие стало молнией, белым огнем, непрестанно меняющим направление, разящим отовсюду, неотразимым и невидимым в своей немыслимой скорости. Мои ноги, локти, колени, плечи, все мое тело превратилось в оружие и, поспешно отступая, Эвейнт споткнулся, сел на задницу и испунанно отшатнулся при виде клинка, застывшего у его глаз. Я протянул ему руку, помог подняться, объяснил:
          - Примерно так, только вдвое быстрее. И с пикой он так же хорош, если не лучше. - Это было неправдой, мой король предпочитал меч.
          - Готов? - спросил я медленно приходившего в себя принца. - А вот так дерется Гавейн.
          Удары страшной, сокрушающей мощи посыпались на Эвейнта, и сталь, обернутая тканью, загудела как колокол. Я наступал, увеличивая скорость, и правая рука стала неметь, уставая, когда Эвейнт поспешно вскинул руку ладонью вперед.
          - Гавейн не так скор как Артур, но при его силе в этом нет нужды, он может просто измотать противника, а потом забить его до смерти, орудуя мечом, как дубиной. Кстати, он предпочитает булаву или кистень. - Эвейнт молчал, погрузившись в раздумья, и я решил развить успех: - Чтобы отразить удары такой силы нужно особое оружие. Твой клинок, например, не выдержит, сломается сразу. Но ты не волнуйся, у меня есть подходящий меч, я тебе его принесу.

          Я выбрал из своей коллекции самый тяжелый и неповоротливый меч и перед ужином отдал его Эвейнту, сказав с сомнением в голосе:
          - Вот этот должен выдержать.

          Поединок Эвейнта и Гавейна никогда не состоялся, и в этом есть моя заслуга. Однако король Ледегранс не оценил моего коварства и остался равнодушным к моему боевому мастерству. После нашего поединка к букету его смешанных эмоций добавилось виноватое опасение, с которым здоровые люди смотрят на буйнопомешанных, способных совершить безумную выходку в любое мгновение, и это новое чувство, вероятно, ускорило его отъезд.
         
          Проводив гостей из Камелианта, я вздохнул с облегчением, а королева заскучала. Да, именно тогда я заметил в ее глазах скуку.

          Как плесень, серая на синем, как ржавчина на светлом клинке, раз возникнув она не исчезла, стала расти, а осенние дожди шли не переставая, и ветер бросал в окно холодные брызги, и я велел занавесить окна кожаными шторами. В замке сразу стало темно и дымно, а разве виновата моя госпожа в том, что она любит свет, солнце и свежий воздух?

          Зима пришла на смену осени, такая же дождливая и сумрачная, холодные сквозняки гуляли по каменным коридорам, и Фэйр заболела той зимой. Опасность ей не угрожала, но я все равно сидел у ее кровати день и ночь,  пытался занять ее историями и читал ей приобретенные по случаю римские вирши неизвестного поэта, написанные на желтом хрупком пергаменте, пока не заметил, что мое неотвязное присутствие ее раздражает. После этого я сократил время моих визитов и ограничил их число двумя в день, за что она обиделась на меня.
          Поправившись, она немного оживилась, вспомнила, как я говорил с ухоживающими за нею женщинами о травах и прочих снадобьях, и потебовала, чтобы я показал ей магию. Ей понравилось как я управляю ветром, хотя мое мастерство ограничивается всего одним и несильным порывом, бесшумная ходьба и чары невидимки ее не впечатлили, зато она оценила заговор крови и потребовала, чтобы я научил ее этому колдовству. Я изрезал себе всю руку, потакая ее капризу. Моя госпожа любила развлечения и доказательства преданности, и еще она немножко любила причинять боль, совсем чуть-чуть.
          То ли я оказался плохим учителем, то ли Фэйр была не слишком усердной ученицей, но мои уроки не принесли желаемых результатов, и Фэйр забросила магию, как нечто недоступное и оттого никчемное. Свое презрение к волшебству она отчасти перенесла на меня, и умела зло и тонко подшутить над моим не слишком впечатляющим могуществом.
         
          Цветной шелк валялся без надобности, лютня пылилась в углу и ветер выл за окнами, и все чаще я читал в глазах моей королевы обиду, пока еще не на меня, а скорее на ее несправедливую судьбу, лишившую ее почестей и славы, запершую ее в темном каменном мешке, провонявшемся дымом, мокнущем под непрестанным дождем. Даже в редкие погожие дни она не спешила выходить во двор, садилась в седло будто по принуждению, стремилась пораньше лечь спать и вставала лишь к полудню, а однажды ночью я услышал ее тихий плач и шепот: «Герейнт...»
          Все чаще она стала отказывать мне в близости. Я никогда не настаивал и не просил, и даже не думал завести себе девушку, а лишь терпеливо ждал, что придет время,  наступит весна, выглянет солнце, станет тепло и моя госпожа снова полюбит меня.
          Остару в том году в замке не праздновали, и о моем дне рождения никто не вспомнил. Я понял, что устал. Безумно устал от этой вечной зимы, от моей любви и бесконечной вины. Устал.
         
          И все же именно той  весной Фэйр забеременела.
          Я узнал об этом еще раньше нее, по особому мягкому выражению лица, по задумчивому взгляду, устремленному в себя, по медленной пластике осторожных движений, по тихому сиянию... И тогда я совершил самую большую ошибку. Я отступил, скрыл свое знание, предоставил ей право самой принять решение, которому суждено было определить остаток нашей жизни.

          И решение было принято.
          Три дня она пролежала в постели, чувствуя себя одновременно жертвой и преступником, мучаясь виной и обидой, теперь уже определенно на меня, и мое присутствие было ей неприятно, но, помня урок ее зимней болезни, я не отходил от нее ни на шаг. А на четвертый день приехал наш добрый знакомый принц Драстан из Кернива. Он привез с собой собак особой породы, весело отмел мои возражения на счет сезона, неподходящего для охоты, и королева позабыла о своей болезни, пожелав охотиться немедленно, и холодный дождь не был ей помехой.
Целую неделю продолжались пиры, танцы и охота. Истории принца Драстана слушались по десять раз, с лютни стряхнули пыль и признали принца несравненным бардом, и его голос, и вправду хороший и верный, вызавал во мне желание выть. Впервые в жизни мне было обидно, когда мое отсутствие музыкального таланта поднимали на смех.
          Потом Драстан уехал, а Фэйр заперлась в своих покоях, не выходила оттуда два дня и меня не принимала.

          И тогда я послал за Мерлином.

          Найти его было легко. Я знал, что Вивиан поддерживала с ним особую магическую связь, и я просто послал Кинана на Стекляное Озеро с подарками для Вивиан и с большой  просьбой послать ко мне Мерлина.
          Его слуга появился в Долорусе вскоре после возвращения Кинана и проводил меня к волшебнику, остановившемуся в Сегонтиуме, в приятной и чистой таверне. Маг принял меня тепло и приветливо, и выглядел он хорошо, ничуть не изменившись с нашей прошлой встречи.  Последовал обмен новостями, несколько односторонний. Мерлин рассказал мне о Лайонесс, и ее дочери Гвенифэйр, о войне на саксонской границе, о беспорядках в Регеде. Я слушал его не перебивая. Потом мы замолчали. Мерлин глядел на меня с состраданием. Он, конечно, знал зачем я позвал его. Этим он отличался от Вивиан. Она сидела бы молча целый день, предоставив мне право вертеться, как уж на сковородке, в поисках нужных слов, но Мерлин пришел мне на помощь. Может быть он и смотрел свысока на нас, простых смертных, но мучения божьих тварей не доставляли ему удовольствия.
          - Я видел недостроенную виллу. Оттуда открывается восхитительный вид.
          - Да, господин, - ответил я совсем тихо.
          - Я видел карусель, покосившуюся набок. Поле для турниров, заросшее травой.
          - Королева скучает, - мой голос был едва слышен, но Мерлин согласился:
          - Да, ей недостает блеска.
          Я перевел дыхание. Снова перекресток судьбы, легкая дрожь в животе и желание спрятаться, укрыться, уйти...
          - Господин мой Мерлин. Мне нужен твой совет. Возможно ли вернуть госпожу королеву ее мужу?
          - Почему? - голос Мерлина прозвучал холодно и я подумал, что, может быть, ошибся в нем. Все они, волшебники, одинаковы, и мы для них, как жабы в кувшине.
          - Она несчастна со мной, - я решил не скрывать правды, безусловно известной Мерлину.
          - И что же? Ты думаешь, она будет счастливой в Каер-Мелоте? Столичные развлечения, возможно, займут ее на некоторое время. Неделю? Две? Потом она станет вспоминать Долорус, какие-нибудь цветы, вид с башни, что-нибудь возвышенное. Тебя, конечно. Станет скучать по тебе, тосковать даже. И снова будет несчастной.
          - Но не я буду причиной ее несчастья, - пробубнел я.
          - Тебе это важно?
          - Да, - ответил я и сам удивился, насколько сказанное мною было правдой. Пусть кто-то другой вызывает ее раздражение. Пусть она вспоминает обо мне с нежностью. С любовью, быть может.
          - Послушай, Галахад, - тон Мерлина стал проникновенным, настойчивым, но мягким, убеждающим. -Ты знаешь Гвенифэйр. Ты понимаешь ее суть, ее проклятие. Она хочет только того, что ей недоступно. Ей интересно только то, что она не может удержать. И ты, пожалуй, единственный человек с достаточно живым воображением, способный сделать ее счастливой. Выведи ее из равновесия, изобрази смертельную опасность, какую-нибудь засаду на дороге, море крови, ничего серьезного. Заставь ее поверить в то, что все для вас может кончиться, раз и навсегда, в любую минуту, в одно мгновение. Устрой, может быть, еще одно похищение, с удачным спасением, в последний момент.
          Он был, конечно, прав. Он говорил невозможное. Я молчал и Мерлин заговорил снова:
          - Ты слишком предан ей, принц, слишком беззаветно и целяком. Слишком стараешься ей угодить. Она не боится потерять тебя и оттого не больно тебя хочет. Заведи себе любовницу в Сегонтиуме, купи себе красивую рабыню.
          - Я не могу так, Мерлин. Я люблю лишь так, как умею.
          Мы замолчали. Я смотрел в кружку, на свое отражение в темном вине. За стеной тихо жужжала прялка и женщина напевала простую и красивую мелодию.
          - Ну, что ж, принц Галахад, спешу тебя обрадовать. Твое желание представляется мне вполне осуществимым.
          Я поднял голову, взглянул в его светлые, словно выцветшие глаза и снова увидел в них сочувствие. Нет, сожаление.
          - Артур примет ее?
          - Он скучает по ней, Галахад. Он никогда не взял себе другой жены, не признал свой брак расторгнутым. Не нашел утешения в других женщинах, хоть и пытался. Да, он примет ее с радостью.
          - Господин мой Мерлин, - я перегнулся через стол, приблизившись к его лицу, ощущая легкий запах мяты, слыша его дыхание. - Мне нужна полная, абсолютная гарантия ее безопасности. Она должна быть восстановлена в своих правах жены и королевы, со всеми причитающимися ее рангу почестями.
          - Я отправлюсь к Артуру и привезу тебе его слово, Галахад.
          - И твое тоже, Мерлин.
          - Мое? - Мерлин удивленно поднял брови и я пояснил:
          - Ты, конечно, обладаешь способностью видеть правду. И если Артур даст слово ты увидишь захочет ли он его сдержать. Сможет ли, если захочет.
          Мерлин вздохнул, потер глаза пальцами:
          - Хорошо, Галахад. Я пришлю тебе весть.
          - Не нужно. Если Артур даст слово, просто пришли за нею отряд. В противном случае... - я запнулся, не зная ответа, и Мерлин невесело усмехнулся:
          - Тогда я снова к тебе приеду, Галахад, и мы будем дальше думать как нам быть.
          - Хорошо, Мерлин. Спасибо тебе.
         
          Я намеревался остановиться в Сегонтиуме на ночь, но после моего разговора с Мерлином я вдруг захотел увидеть Фэйр как можно скорее, сегодня же, и вскочил в седло, и пустил лошадь в галоп, разбрызгивая грязь, навстречу закату. Я приехал в замок уже в темноте, но ворота мне, конечно, открыли, и я проскакал по каменному серпантину между стенами, прямо к замку, чтобы застать ее еще не спящей и, может быть, найти какие-нибудь особые слова, способные все изменить, вернуть, исправить. Я легко взлетел по ступеням, замер у двери ее покоев и услышал, как моя королева, моя Фэйр, голосом визгливым и истеричным бранит свою служанку, звонко хлещет ее по щекам, и бросает что-то на пол, и рыдает, всхлипывая зло и отчаянно.


* * * * * *


          Стоя у огня в моей cпальне, я вспоминал.
          Два года. День и ночь, взлет и падение, любовь и... нет, не ненависть. Хуже. Безразличие.
          Прости меня, Фэйр. Я люблю, как умею.
          Я повернулся к ней лицом, опустился на колени возле кровати, оперся локтями о толстый, набитый шерстью матрац, и постарался не заметить раздражения, проступившего на ее лице.
          - Фэйр, нам нужно поговорить.
          - О чем? - она умела заставить свой голос свистеть, как плеть.
          - О нашем будущем. О твоем, в частности. Пришла пора тебе вернуться в Каер-Мелот.
          - Что?
          - Ты слышала меня.
          Она вскочила на колени, прижав руки к груди. Глаза ее стали черными.
          - Ты отдаешь меня? На смерть?
          - Нет, Фэйр. За твою безопасность поручатся Артур и Мерлин. Ты снова будешь королевой. В Каер-Мелоте. Со всеми почестями. - Слова давались мне с трудом. В комнате было нестерпимо душно. Что-то звенело над ухом, как комар, сводящий с ума звук на самом пределе слышимости.
          - Нет! Нет! Они убъют меня! Сожгут меня на костре! О Боже, Боже, спаси меня!
          Она упала лицом в подушки и застонала в самом настоящем непритворном ужасе. Я коснулся ее волос:
          - Фэйр. Не надо. Поверь мне, все будет хорошо...
          Она бросилась мне на шею, прижалась ко мне дрожащим телом, задыхающимся ртом. Какая изощренная жестокость. Неужели мне придется ее уговаривать?
          - Фэйр, я не могу так больше. - Я крепко обнял ее и услышал как сильно и быстро билось у меня на груди ее сердце. - Ты несчастна со мной. Тебе нужен Артур. Герейнт.
          - Нет, только ты! Только ты один, Галахад!
           Я знал, что верить ей нельзя. Даже если она сама себе верила.

          Так бывает поздней осенью, когда солнце пригреет по-весеннему и станет вдруг тепло, когда стихнет ветер и какая-нибудь корявая яблоня, поверив чуду, протянет к выцветшему небу лишенные листьев ветви и выпустит на свет божий бледные цветы, которым не суждено стать плодами. Так же было у нас с Фэйр, так расцвела наша запоздалая нежность, так удалось нам обмануть время и продлить весну. Снова началось восстановление виллы над морем, вошла в моду охота и завтрак стали подавать в саду с видом на западные холмы.
          На Белтан я взял Фэйр за стены. Она подавила страх и пошла за мною в ночь, в полную темноту. Я не повел ее на луг, где вокруг источника зажгли костры мои воины, и звучали песни, и плясали девушки с цветами в волосах. Я повел ее в дубовую рощу у подножия холма, гда я зажег наш собственный костер и провел обряды, с темным как кровь вином в серебряной чаше, с шестом, увитым красными и белыми лентами и с белым козленком, принесенным в жертву Богине-Матери. Потом мы с Фэйр любили друг друга на земле, покрытой свежей травой, в тени вековых дубов. Я чувствовал силу, проходившую через меня холодным огнем, и просил ее о чуде, об исполнении моего невозможного желания, о Фэйр.
          Снова появились в Долорусе торговцы и Фэйр засыпала меня подарками: серебряные браслеты и золотые ожерелья, и перчатки точайшей кожи выбирались с любовью и с заботой, с желанием угодить и с открытой детской радостью. В холле зазвучала лютня и Фэйр пела старые песни ее страны и новые песни Анеина, хохотала, пытаясь вспомнить песню про Ольвен, и даже сложила с моей помощью песню о яблоне, цветущей осенью.
Идут дожди холодные,
        Сбивают с высоты
        Бесцветные, бесплодные,
        Ненужные цветы,
пела моя королева голосом звонким и верным, а я сидел у ее ног, снизу вверх глядел в ее лицо, освещенное музыкой, и ловил ее взгляд, немного виноватый, будто спрашивающий: «Все хорошо, правда? Ты не сердишься на меня?»
          Все было хорошо и я не сердился. Я молился движущей меня силе, Богу-Отцу и Богине-Матери, воплотившимся в нас в ночь Белтана. Я почти верил в их милость. Что-то могло случиться в пути с Мерлином и моя отчаянная просьба, быть может, никогда не достигла Артура. Или Мерлин в своей мудрости мог дать нам еще одну возможность изменить свою судьбу. Или же Артур, вопреки ожиданию, не пожелал вернуть себе жену, и этому предположению я верил менее всего. Конечно, думал я, Мерлин был прав, я знал как сделать Фэйр счастливой. Ведь я умею видеть правду и замечу гадкую плесень ее скуки еще прежде, чем она успеет отравить наше счастье, и тогда... О, тогда я устрою моей королеве настоящую военную игру, второе падение Требеза, по меньшей мере. Сожгу Долорус до тла, если это ее позабавит. Но Фэйр не покидала меня, и радостные дни сменялись безумными ночами. Каждый вечер я благодарил свою божественную силу за дозволенный мне благословенный день, и каждое утро, просыпаясь рядом с Фэйр, я глядел на ее спящее лицо, спящие руки, пряди спящих волос, и просил ту силу о еще одном дне, вот этом, обливающем розовым светом серые стены моего дома.

          Они приехали за нею в середине осени.
          Той ночью шел дождь, и ветер, разогнавший плотные тучи, к утру затих. Мы с Фэйр взяли луки, вышли из замка и спустились примерно до середины холма, туда, где обломок старой стены поднимался из зарослей крапивы, уже тронутой осенней ржавчиной. Утро было ясным и холодным, и я настоял на том, чтобы Фэйр надела теплый плащ и повязала голову длинным шерстяным шарфом. Спускаясь с холма, она крепко держала меня за руку. Я принес с собой мешок мелких кривых тыкв, расставил их на стене, вспыхнувших оранжевым огнем на сером камне, и, отмеряв пятьдесят шагов, выпустил стрелу.
          Она первая заметила отряд.
          Группа всадников, числом примерно в два десятка, показалась на дороге, и Фэйр опустила лук и подалась вперед, закрывшись от солнца ладонью. Всадники были еще далеко, слишком далеко, чтобы разобрать их лица или гербы, но я уже знал об их принадлежности, как, наверняка, знала и Фэйр. Бледнея, она сжала губы, в немыслимом напряжении вглядываясь вдаль, не дыша и не произнося ни звука. Всадники скрылись за поворотом дороги, огибающей небольшую рощицу, выросшую у источника, где золотые березы как свечи поднимались из темного кустарника, и появились уже ближе. Крупные кони шли мерным галопом, разбрызгивая грязь, и к пике одного из всадников был привязан флаг, неразличимый в неподвижном воздухе. Ожидание становилось невыносимым. Я тихо свистнул, рядом со мною Фэйр вздрогнула, как от удара. Легкий порыв ветра пронесся над дорогой, тронул безжизненный флаг, и багряный дамнонский дракон взлетел в голубом небе, и при виде этого флага Фэйр закричала, тонко и отчаянно, прижимая к лицу ладони.
          - Фэйр... - начал я и она набросилась на меня:
          - Ты! Это ты их позвал! Ты! - Ее глаза побелели от ярости и ужаса, тонкие руки сжались в кулаки, и голос ее сорвался:
          - Ты! Ты, предатель! Будь ты проклят! Будь ты проклят, предатель!
          Повернувшись к замку, она побежала вверх по холму, высоко поднимая юбки, скользя в мокрой траве, а я сел на влажную землю, обхватил руками колени, и стал смотреть, как приближались воины короля, и Мерлин ехал впереди с ухоженной белой бородой, перевязанной черным шнурком.
          Я встретил гостей у ворот, взял в повод лошадь Мерлина и вежливо ему поклонился.
          Вместе с Мерлином приехал Кай и я обрадовался решению Артура прислать за королевой друга, заслужившего ее доверие.
          Я провел Мерлина и Кая в свой покой, небольшую комнату, светлую от утреннего солнца, и предложил им кресла, а сам сел на лавку у стены, к ним лицом. Мы молчали и я думал: они приехали ко мне, а значит они должны начать разговор, и Мерлин кивнул в ответ моей мысли:
          - Господин наш король Артур шлет тебе привет, принц Галахад, и благодарит тебя за службу королеве и за оказанное ей гостеприимство. Он также выражает свое сердечное желание как можно скорее увидеть королеву в Каер-Мелоте.
          - Королева покинет Долорус лишь при условии ее безопасности.
          - Это приемлемое условие. Слово короля тому порукой. Артур также гарантирует своей жене королеве все почести, полагающиеся ей по рангу.
          - И твое слово, Мерлин? - я взглянул ему в глаза и снова увидел в них сожаление, или жалость.
          - Слово Мерлина.
          Паника перехватила мне горло. Происходило непоправимое.
          - Прошу понять меня, господа. В последний раз под опекой своего мужа госпожа моя королева подвергалась смертельной опасности и унижению, несовместимому с ее достоинством.
          В разговор вступил Кай:
          - Позволь напомнить тебе, Галахад, что ее муж – твой господин и твоя жизнь принадлежит ему, так же как и жизнь королевы, и служить ему – твой долг.
          - Мой долг также в службе королеве, Кай. Кто-то должен хранить преданность ей и защищать ее интересы. За ее спасение погибли самые лучшие мои люди, самые близкие мои друзья. Это невосполнимо. - Я раздражался все больше и знал, что скажу лишнее. - Прошу простить мою неуверенность в том, кто уже дважды оказался неспособным ее защитить.
          Молчание было мне ответом и отступать мне было некуда.
          - В противостоянии короля и королевы я сделал свой выбор и вам он известен. Он известен всей Британии!
          Мерлин вмешался и говорол он мягко и успокаивающе:
          - Король сожалеет о совершенных ошибках  и полон решимости их исправить. Тебе больше не придется делать подобный выбор, Галахад. - Он взглянул мне прямо в лицо и я прочел в его глазах: ты не можешь просто взять и передумать. Не смеешь.

          Больше говорить было не о чем. Я вышел в коридор, позвал Кинана, велел привести королеву. Немного постоял в коридоре, не соображая где я и как я там оказался. Вернулся в покой, сел на лавку, уставившись в пол. Мне не хотелось ни жалости Мерлина, ни справедливого негодования Кая. Я покинул комнату, залитую солнечным светом и погрузился в темную воду, в темные глаза Вивиан.
          Королева вскоре появилась, вошла в покой плавной походкой, надменно приподняв брови и глядя вдоль носа. Она была одета в глухое серое платье, застегнутое до подбородка и волосы она связала в узел и накинула на голову тонкое покрывало, как положено женщине скромной и замужней. Я даже не знал, что у нее был такой убор в Долорусе. Она присела в вежливом поклоне, не обращаясь ни к кому в отдельности, и мы встали ей навстречу, и она осталась стоять и никому сесть не предложила.
          - Господа... - пропела она тихим и нежным голосом. Их этому учат, вспомнил я неизвестно откуда. Ей ответил Мерлин:
          - Госпожа моя королева, рад видеть тебя здоровой. Король Артур передает тебе низкий поклон. - Мерлин и вправду поклонился, коснувшись бородой пола, - и надеется увидеть тебя в Каер-Мелоте в самом ближайшем времени.
          - Таково желание моего мужа? - Ее лицо оставалось неподвижным. Каменная статуя у входа во дворец. Как мало походила она на женщину, державшую меня за руку час назад. Если бы я мог вернуть ее. Если бы я мог остановить выпущенную стрелу.
          - Да, госпожа. Король горько сожалеет о вашей разлуке. Он прислал меня за тобой, если будет на то твоя воля.
          Конечно, это было условностью, не более чем вежливым оборотом речи. Но что будет если она все же скажет нет?
          - Желание короля совпадает с моим, - ее голос не выражал никакого желания, как и предписывалось правилами приличия.
          - Мы можем выехать как только ты будешь готова, госпожа. - Завтра. Через неделю. В следующем году.
          - Я буду готова после обеда.
          Ей не понадобилось много времени на сборы, она взяла с собой только самое необходимое. Драгоценные наряды, изящные безделушки, римские диковинки, золото и серебро, все это осталось в Долорусе, осколками нашей жизни. Мы покинули замок после полудня. Мы покинули замок.
          Кай дулся на меня за мои резкие слова в адрес Артура. Я тоже сердился на Кая, против воли завидуя его безусловной преданности, не слишком дорого ему доставшейся и не больно жестоко проверенной. Мерлин ехал рядом с Фэйр и говорил с ней непрестанно. Она нуждалась в его беседах и радовалась его обществу, что оставляло меня наедине с собой, и это устраивало меня вполне.
         Тогда же появились и первые призники моего безумия. Однажды, глядя на группу всадников, едущих впереди, я понял, что не могу различить который из них едет ближе ко мне. Все они казались движущейся плоской картиной, нарисованной на синем и золотом. Это удивило меня и немного озадачило, я подумал, что в бою такая особенность моего зрения может оказаться огорчительной.
          Рано или поздно все подходит к концу. Закончился и наш путь. На въезде в Каер-Мелот нас окружила веселая и нарядная толпа, в которой я не узнавал никого. Я лишь заметил, что нет на стенах Лотианского леопарда, а значит неслучайно король Лотиана не остался в столице. Под ноги нашим лошадям летели цветы, и лица сливались в вертящийся хоровод, белые пятна, красные рты, чьи-то руки тянулись ко мне... но у входа во дворец я увидел Артура, который бережно снял Фэйр с седла, низко ей поклонился, передал ее целой толпе заботливо кудахтавших женщин и после этого уже смотрел на меня одного.
          Я едва успел спрыгнуть на землю, когда он подошел ко мне и молча притянул меня к себе, и я послушно опустил голову на его плечо. Его коротко стриженные волосы блестели сединой и новые морщины лучами расходились в углах его глаз, но в остальном он был прежним Артуром и ничего не нужно было ему объяснять. Он обнял меня за плечи и осторожно, как больного, повел меня прочь.
          В его покое, там, где перед взятием Долоруса мы сидели на полу, появились две низкие лежанки, явно римского происхождения, а между ними стоял круглый столик с едой и с вином в кувшине. Артур захлопнул дверь и подвел меня к одной из лежанок, а сам растянулся на другой и налил вина нам обоим.
          - Спасибо тебе, Галахад, - такими были его первые слова, и я лишь кивнул ему в ответ, принимая его благодарность. - Я ведь и вправду готов был убить ее, и тебя тоже. Так и думал: начну все с начала, возьму себе новую жену, найду другого друга, чтобы все было чисто, честно, понятно. Чтобы без сомнений, без ревности. Чтобы никто не пересмеивался за спиной. Только, знаешь, пусто. С ней может быть по-разному, хорошо или тепло, грустно, больно, скучно. А без нее – пусто. Такая пустота, что ходишь и не понимаешь умер ты или жив еще. Понимаешь?
          Я понимал его прекрасно. Эта пустота, уже поселившаяся во мне, была ощутима, как сталь, вошедшая в грудь. Мне еще предстояло научиться с ней жить.
          - Рассказывай! - велел мне мой господин и я рассказал ему все.
          - Семеро? Не может быть! - не верил Артур и я назвал всех по именам, и радуга освещала лица мужчин, готовых погибнуть за то, что считали они своим долгом.
          - Ламорак! Знаешь, он ведь хорошего рода. Короля Марка племянник. Много с ним скандалов было в Каер-Мелоте, но давно, еще до твоего приезда. - Артур нарочно отвлекал меня от мыслей о Гарете, и Ламорак вставал в воротах, черной тенью на фоне огня, чтобы в последний раз послужить своей королеве.
          О нашей жизни в Долорусе я не рассказал ничего, запнувшись на полуслове, но Атрур махнул рукой:
          - Полно, Галахад, мы взрослые люди. Она прожила под твоей крышей два года, неужели ты думаешь, что я не понимаю. Оставь, право...
          Я молча поднес к губам кубок, и Артур наклонился ко мне, перегнувшись через стол:
          - Но теперь все должно быть по-другому, слышишь?
          - Да, Артур.
          - Клянись! - Его глаза казались глубокими и прекрасными, с горячим огнем на дне, с магией света и тепла.
          - Клянусь, - сказал я и всей своей душой верил в свою клятву.
          Артур встал, прошелся по комнате и вернулся ко мне с длинным свертком в руках:
          - Вот, привезли мне из Каер-Лайла...

          Наша с Гаретом комната как ни странно оказалась свободной, и я пришел туда со своей ношей. Я сел на свою кровать и подумал о том, как удивительно мала наша комната, какой обжитой и совсем недавно покинутой кажется кровать Гарета, будто в любой момент он может войти и разлечься поверх серого шерстяного одеяла, не снимая пыльных сапог и потягиваясь с хрустом. Решившись, я развернул лежавший на моих коленях сверток.
          Мой меч.  Когда я  получил его от Вивиан он был слишком для меня большим, сликом длинным и тяжелым, и Балин говорил, что такое оружие прививает плохие привычки и лучше бы мне подождать, когда окрепнут руки и плечи, и вес стального клинка не заставит меня держать острие опущенным. Теперь я знаю что он был прав. Только, однажды взяв свой меч в руки, я уже не смог с ним расстаться. Он был удивительно красивым, пугающим и завораживающим в своей очевидной магии. Я не видел такого оружия никогда. Два металла составляли его клинок, каждая грань которого была светлой, как солнечный луч, и темной, как грозовое небо. Очарованный волшебной красотой двух теней я крутил клинок и солнце отражалось от сияющей стали и терялось в синей глубине, а Вивиан говорила мне:
          «В товоем оружии соединены два великих начала: свет и тьма, день и ночь, добро и зло, жизнь и смерть. Без одного нет другого, как нет тени без света и нет конца без начала. Тебе этого не понять, но ты должен знать, что в твой меч вложена большая работа, серьезная и тонкая, так что не пропей его и не потеряй где-нибудь. Другого такого не добудешь».
          Я и вправду не слишком ее понимал, а знал только, что меч мой имел способность сливаться с моей рукой и становиться ее продолжением, клинок отлично держал заточку, и вмятины на светлой стали появлялись лишь после самых безжалостных ударов, а на темной – не появлялись никогда.
И все же я потерял его. Бросил его в грязь рядом с умирающим Гаретом и даже не вспомнил о нем, пока на исходе следующего дня, покидая разрушенную лесную хижину, не почувствовал непривычную легкость пустых ножен.
          Я потянул рукоять и с тихим шелестом клинок покинул ножны. Светлый и темный, очищенный от крови и отточенный, он блеснул в неярком вечернем свете, день и ночь, жизнь и смерть. Моя жизнь и смерть Гарета, две грани, слившиеся в одну судьбу. Не раздеваясь, я лег на свою кровать и положил мой меч рядом, на пол, между нашими кроватями, наш с Гаретом меч. Так я думал в тот вечер и под эти мысли погрузился в сон, глубокий и темный.
          Меня разбудил Мерлин, сидевший на кровати Гарета, уронив руки с крупными кистями между расставленными острыми коленями, обтянутыми белой робой.
          - Принц! Проснись. Мне нужно тебя кое о чем предупредить. Я уже поговорил с Гвенифэйр, а с тобой не успел. Послушай. Король не может так просто принять королеву, прожившую с тобой два года. Требуется доказательство ее невинности и таковое будет предоставлено завтра утром, в новой христианской церкви.
          Он вскинул руку ладонью вперед, останавливая мой протест, и продолжил:
          - Как я и обещал, никакого вреда нанесено не будет, ни тебе, ни королеве. Можешь представить себе некоторую красивую церемонию, с хорошей впечатляющей магией, что-то вроде обряда. Я задам тебе вопрос, ты дашь на него отрицательный ответ, постарайся звучать убедительно, для тех, кто нуждается в подобных убеждениях. Не стоит волноваться. Все самое худшее осталось позади. Может быть ты найдешь последствия этой церемонии если не приятными, то хотя бы умиротворяющими.
          - Мне все равно, Мерлин, - ответил я честно.
          - Ну, вот и отлично. Безразличие – это хорошее начало. Это затишье перед тем, как переменится ветер.
          Я не нуждался в его утешениях.
          - Ты был прав, Мерлин. Я должен был оставить ее себе. Любой ценой.
          - Нет, Галахад, - ответил Мерлин уверенно. - Это ты был прав, а я ошибался. Артур – избранник богов и все мы его слуги. Если ему нужна твоя Фэйр, значит ее место здесь, в Каер-Мелоте. К тому же ничего бы у тебя не получилось. Можно ли удержать ветер? - Он неловко встал, по-старчески закряхтев, и легко коснулся моей переносицы. - Спи, принц. Теперь я вижу отчего Вивиан до сих пор зовет тебя мальчиком.
          Наутро я нашел постель Гарета нетронутой и подумал, что Мерлин мне приснился, но вскоре пришел Кинан и принес мою лучшую одежду и известие о том, что через час меня ждут в новой христианской церкви.
         
          Церковь оказалась довольно просторной, но при этом могла вместить лишь небольшое количество желающих присутствовать при затее Мерлина. Если бы не тупое, хмельное безразличие, овладевшее мною в то утро, многое показалось бы мне странным: убранства чужой веры, тот факт, что языческая церемония происходила в доме христианского бога, важный священник, с волосами, выстриженными, как у друида, с большим крестом на груди и синим кинжальным шрамом на щеке.
          Я пришел в церковь в назначенное время. Моргант с Галвом шли позади меня, и я чувствовал отсутствие Хардриса и Ламорака, как открытую рану. Монах в длинной черной робе проводил нас к предназначенному для меня месту, слева от алтаря. Тихая музыка лилась откуда-то и мое сознание уплывало, ускользало туда, где западный ветер трогал золотые пряди в саду за розовыми стенами, когда я услышал обращенное ко мне:
          - Принц Галахад?..
          Лайонесс стояла передо мною и я понял, что забыл, как она мала ростом и как удивительно мила.
 - Госпожа моя Лайонесс...
          - Позволь представить тебе нашу Гвенифэйр.
          Я присел перед девочкой с лицом моего Гарета и она рассмеялась, показав мне два белых одиноких зуба, и эта улыбка сохранила мой рассудок.
          - Госпожа, я не узнал... - Она не позволила мне закончить, коснувшись моих губ кончиками пальцев:
          - Я знаю, принц. Я знаю. Приходи к нам после этого всего, - она небрежно дернула плечом в адрес прочих в церкви и исчезла так же легко, как и появилась, а я вдруг увидел солнечные лучи, проникающие в высокие узкие окна, пляшущие в них пылинки, обращенные на меня глаза, тепло во многих из них. Увидел Фэйр, медленно идущую к алтарю, в простом белом платьи, подпоясанном тонким золотым шнурком, в прозрачном белом покрывале с золотым обручем на лбу, королеву, белую и золотую, нежную и чистую, с лицом прекрасным и отстраненным, плывущую в лучах солнца, едва касаясь земли. Она остановилась справа от алтаря, прямо напротив меня, и я стал глядеть на ее золотой пояс, а она, конечно, не глядела на меня. Она снова переменилась, утратив малейшее сходство с женщиной, два года делившей мою постель, и это было для меня большим облегчением. Я не узнавал ее и желал не больше, чем мраморную статую у входа во дворец.
          Следом за Фэйр к алтарю подошел Артур и остановился прямо перед священником. Выглядел он хмуро и недовольно. Я увидел, что он боялся, прежде всего за Фэйр, но и за меня тоже, и в церкви воцарилась полная тишина, когда двое слуг внесли полыхающую огнем жаровню и поставили ее за спиной Артура.
          Мне тоже стало страшно за Фэйр. Огонь. Образ слишком сильный, слишком кошмарный, чтобы забыть о нем, чтобы не приходить в ужас от одной лишь мысли... Но прекрасное лицо оставалось безмятежным и отрешенным и я подумал, что, пожалуй, ее опоили, чем-то вроде тех зелий, которыми пользуются иногда жрицы на Стекляном Озере.
         
          Священник начал свою проповедь, темой которой, как и ожидалось, была супружеская верность или отсутствие таковой. Он приводил примеры из жизни его бога и многочисленных божественных сподвижников, называя их по именам, как старых знакомых, и вскоре я утратил нить его рассуждений. Снова мой рассудок поплыл, как воск, обожженный пламенем свечи, но я заметил на себе особенный взгляд, увидел Лайонесс, стоявшую рядом с Фэйр и чуть позади, и уже не сводил с нее глаз, вцепившись в ее дружеское тепло, в полное, безусловное прощение и в плавное течение ее простых мыслей о Гарете, грустных и светлых и благодарных.
          Я совсем перестал слушать жреца, лишь понял, что проповедь свою он закончил упоминанием безвинно оговоренных, также по имени и с детальными подробностями, и я не знаю кто в церкви был способен следовать его запутанным историям. Артур кивнул жрецу и повернулся к нему спиной, лицом к горящим углям, и проповедь закончилась очень внезапно.
          Несильный порыв ветра тронул пламя свечей. В церкви потемнело и где-то вдали прокатился гром. Вздох прошел по церкви, и в дверях показался Мерлин. Он стал выше ростом,  старше и величественнее, и новая несвойственная ему твердость появилась в его облике. В одной руке он нес тяжелый посох, в другой – сухую ветку с шипами. Медленно и плавно он приблизился к жаровне и замер перед огнем. Oн поднял руки и произнес заклинание на языке, мне неизвестном, и огонь, взметнувшись к самому потолку, умер и угли бросили багровый отсвет на его лицо. Он поднял свой посох и опустил его на жаровню. В полной тишине слышался только тихий треск углей, да шелест листвы за окнами церкви. Наконец, Мерлин поднял свой посох, прочертив красную дугу раскаленным наконечником в полумраке церкви, и поднес ветку к посоху и сухое дерево вспыхнуло ярким бездымным пламенем.
          Мерлин обернулся ко мне и я выступил вперед. Раскаленный металл горел перед моими глазами. Строгий голос Мерлина прокатился над нашими головами, отразился от сводчатого потолка, эхом отозвался в полутьме:
          - Галахад, принц Бенвика! Обладал ли ты этой женщиной, королевой Гвенифэйр? - Можно ли обладать ветром? Как легко мне ответить на твой вопрос, Мерлин.
          - Нет! - сказал я звучно и прижал ладонь к сияющему металлу. Он оказался холодным. Обжигающе холодным. Ледяной огонь побежал по моей руке, взорвался в груди, тысячами игл вонзился в живот, охватил бедра. Мерлин, старый мошенник, я и забыл кому ты служишь, как любишь действовать наверняка. Какая красивая церемония, с огнем и с раскаленным металлом, с внезапно налетевшей грозой и с зарядом хорошей боевой магии, в результате которой некий принц перестал быть мужчиной.  Какая изящная гарантия его дальнейшего праведного поведения. «Спасибо», сказал я ему мысленно, и услышал брошенное в ответ: «Не за что».
          Я разжал руку, поднял ее ладонью вперед, и по залу прокатился вздох, а я надеялся, что Фэйр увидит, что я невредим, а значит и ей нечего бояться.
          Она ступила вперед, тонким солнечным лучом в полутемной церкви, и огонь вспыхнувшей ветки отразился в ее золотом обруче и в глазах, глядящих на Мерлина кротко и безмятежно. В ответ на вопрос Мерлина «Отдавалась ли ты принцу Галахаду?» она произнесла «Нет» с выражением невинности, которому позавидовали бы девственницы Моны. Так же спокойно она взялась за раскаленный метелл. Я стал думать о том какой же подарок приготовил Мерлин ей, и вскоре я получил ответ: едва разжав руку, не тронутую огнем, Фэйр оглянулась в некотором беспокойстве. Ее взгляд упал на Артура, ее лицо просветлело, и она ласково вложила свои ладони в протянутые королем руки. Они стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза, освещенные словно изнутри, во власти вновь вспыхнувшего огня их любви, во власти магии самой могущественной и самой прекрасной, и Артур медленно наклонился и коснулся лбом ее лица, а люди в церкви, только что ставшие свидетелями чуда, перестали дышать.
          Потом Артур вздохнул, глубоко и радостно и взволнованно, и я увидел слезы на его глазах. Люди зашевелились, и солнце снова заглянуло в окна, и Артур, не выпуская руки Фэйр, протянул руку и мне. Я понял его неверно и начал опускаться на колени, чтобы поцеловать его руку, но он подхватил меня, сжал мою руку в своей и повел нас прочь из церкви, сияющий и великолепный, красный с золотом, ведущий за руки женщину белую, как лебедь, и мужчину, черного, как ворон, день и ночь, свет и тьма, жизнь и смерть. Бог-Отец и Богиня-Мать, воплотившиеся в нас в ночь Белтана в дубовой роще.
          Я принял приглашение Лайонесс и провел с ней остаток дня, удивляясь сходству маленькой Гвенифэйр с Гаретом, и как-то мне удалось дожить до праздничного ужина, на котором Артур посадил меня по правую руку и оказывал мне честь как только мог. Он умел быть счастливым так открыто, так заразительно, что даже я перевел дух и ощутил вкус вина и услышал музыку лютни и сказал любезность сидящей рядом со мною Лайонесс. Но потом я увидел взгляд Артура, медленный, мечтатальный, обращенный в себя, немного застенчивый, и поймал обрывок его простой мысли. Я вспомнил, что он не был со своей женой больше двух лет и не может дождаться наступающей ночи, и думать ни о чем другом больше не может. Я обратился к нему:
          - Артур, прошу твоей милости. Не откажи. Позволь мне уехать, завтра же.
Он нахмурился: - Галахад, когда я обещал тебе безопасность...
          - Я не просил безопасности для себя, - перебил я. - Только для королевы.
          - Я знаю. Но я обещал ее тебе все равно. Пока ты живешь под моим кровом. Но если ты уедешь, я не смогу тебя защитить.
          - Моя жизнь полна опасностей, господин, - улыбнулся я и Атрур рассмеялся:
          - Да, ты не больно себя бережешь, - и добавил уже серьезно: - Гавейн охотится за тобой. О прочих я не слишком переживаю. Но потерять любого из вас для меня невыносимо, так и знай.
          - Я хочу уехать на Стекляное Озеро, Артур. Можешь так ему и передать. Прятаться я не стану.
          - Там я за тебя спокоен, - кивнул Артур и повернулся к обратившейся к нему жене. Анеин в центре зала закончил песню о Галахаде и Ольвен, и я бросил на пол несколько серебряных монет.
          Я уехал рано утром, не простившись ни с кем.
          На Стекляном Озере я отпустил своих людей и велел им вернуться в Долорус. На Стекляном Озере я не нуждался ни в ком.
          Я нашел Вивиан на берегу, на ее обычном месте, и молча сел рядом. Что можно сказать волшебнице, знающей все наперед? К вечеру она ушла, а я остался на берегу один, глядел в воду, различал в глубине смутные образы: Гарета, Ламорака, Хардриса, Лайонесс, и Фэйр, все время Фэйр. Я видел ее с Артуром и, не желая глядеть, закрывал глаза, но видел их все равно, и я так никогда и не понял было ли увиденное мною в озере плодом моего воображения или реальностью, происходившей за много миль, в Каер-Мелоте. Мое собственное отражение в воде тоже удивило меня: несколько ровных белых прядей появилось у моего левого виска, будто большой зверь ударил меня лапой и оставил белые шрамы на черной шерсти.
          Вечером сестра Лайонесс Ровенна принесла мне еды и вина, но есть мне не хотелось, и не хотелось доставать рук из-под плаща, а ночью пошел дождь, и прятаться от него я не стал.          
          Наутро пришла Вивиан и погладила меня по голове, как старую собаку, большую и глупую, и спросила: «Помочь тебе, мальчик?». Я молча кивнул.

          И тогда Вивиан отняла у меня разум.