Глава 39 романа Оглянись на Лилит Владимира Лазаря

/ размещено с ведома автора/


    Ладо они застали в мастерской.
— Андрей?.. — тот не верил своим глазам. — Пилигрим несчастный, где ты пропадал все эти годы? — воскликнул он, сжимая однокурсника в объятиях. — И девушка с тобой, будто цветок магнолии… Такие красавицы меня уже давно не любят. Дай хоть на нее взглянуть… — восхищался он, отступая назад.
— Не прибедняйся, ловелас лукавый. В свое время ты их немало с ума посводил. Да и теперь еще выглядишь заправским щеголем, — говорил ему Андрей. — Это Жанна, моя невеста.
Высокий, статный, крепко сбитый, с горящими глазами и пышной черной бородой, Ладо смотрелся бравым молодцом.
— Рад. Чрезмерно рад… — гудел он, приглашая осмотреть свое святилище. — После того, как рухнул единый и могучий, я уже и не надеялся… А ты, чертяка, взял и прикатил.
— Прими на память от меня этот лубок, — Шорохов развязал тесьму и протянул ему картину.
— Такую замечательную вещь ты обозвал лубком? Да это же шедевр! — воскликнул он. — Техникой гладкого письма теперь владеют единицы. Ладо не останется в долгу. У меня тоже кое-что припасено для друга.
— А ты, я вижу, пробуешь себя в фольклоре? — вглядываясь в его полотна, Шорохов расхаживал по мастерской.
Здесь были и одинокие витязи с кинжалами, глядящие вдаль суровыми очами, и всадники на горячих скакунах, и девушки с кувшинами, набирающие воду из источников, и древние замки на склонах гор, и строгие вельможи в окружении свиты, и тучные стада, пасущиеся в долинах.
— Довольно глубоко копаешь, — похвалил его работы Шорохов. — Твоя Абхазия показана во всей ее горделивой красоте и самобытности. Рисовать женщин в кирзачах и сталеваров в касках было бы намного проще, — усмехнулся он. — Но ты на это не купился.
Польщенный его словами, Ладо смущенно топтался у мольберта.
— Видишь ли, — сказал он погодя, — коммунисты и новые фокусники из демократов, жонглируя одними и теми же шарами, приучили многих думать, что Абхазия — это часть Грузии. А история и многие старые легенды опровергают такое утверждение. Этих фокусников я и хочу разоблачить.
— Картины скажут сами за себя. А с разоблачением может получиться казус. Ты будешь доказывать одно, а кое-кто из грузин, тут их немало, — обратное. И в результате…
Ладо сверкнул глазами:
— Пока я жив, я буду доказывать свое.
— Художнику лучше всего быть в стороне от политической грызни. Ведь политика — это корова, которую каждый стремится подоить в свое ведро, — горько усмехнулся Шорохов.
— Извини меня, но ты рассуждаешь так же, как и миротворец из Тбилиси, который долго тренировал язык в Кремле. На днях он издал манифест, в котором, прощая всем грехи, зовет абхазов и грузин опять вместе пастись в одном безликом стаде.
— Так, может, он и прав? Помнишь, что сказано у Пушкина?
— «Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…» — процитировал Ладо. — Поэт имел в виду какой-то идеальный случай… В имперских амбициях обвинять его не стоит. Но насчет семьи поспорить можно. Даже в самой дружной, согласованной семье старший брат всегда норовит дать подзатыльник младшему. То же самое у нас, несмотря на все протесты, — до сих пор лишь автономия. Все та же куцая манишка, на том же старом сюртуке, — съязвил Ладо.
— Видно, у вас дело продвигается к войне?
— Пока что наши, захватив двух миссионеров из Тбилиси, выставили президенту ультиматум: полная независимость. Тот готовится послать войска. Не исключено, что город будут штурмовать. Но у нас достаточно оружия, есть своя национальная гвардия — мы будем драться до последнего.
— Сколько я тебя помню, ты всегда был забиякой.
— Это совсем другая драка. Мы будем драться за свободу! — высокопарно произнес Ладо.
— Как бы то ни было, хватать друг друга за чубы — абсурд и безрассудство. Прольется много крови.
— Ничего другого нам не остается. Мы хотим почитать свои святыни и поклоняться своим идолам.
— Насчет святынь не спорю. А что касается поклонения идолам… Так мы уже однажды поклонялись усатому идолу из ваших мест. Чем все закончилось, ты знаешь. И старые вожди, и новые, что, льстя толпе, взбираются наверх, всегда лукавят. Воцарившись, снова помыкают ею, не забывая иногда стегнуть кнутом. Поэтому я идолам не верю и предпочитаю поклоняться женской красоте, — возражал ему Андрей.
— Я всего лишь сторонний наблюдатель, но сердцем… сердцем остаюсь среди своих… Однако хватит о политике. Мы совсем забыли о твоей невесте. — Ладо повернулся к Жанне. — Вам, вероятно, скучно слушать наши рассуждения?
— Напротив, было интересно. Но я не встревала в разговор из-за того, что в этом ничего не понимаю. Говорил один — казалось, он прав. Начинал другой — соглашалась с ним.
— Вы — тонкая дипломатка, — рассмеялся Ладо. — Вам понравились мои картины?
— Конечно, — улыбнулась Жанна. — Посмотрев их, так и хочется вскочить на быстрого коня и с мечом в руках сражаться за свободу. Раз они вызывают такое чувство у меня, то, думаю, не оставят равнодушными и молодых абхазцев.
Ладо удовлетворенно хмыкнул:
— Вы не только первостатейная красавица, но еще и умница.
— Но поскольку я трусиха, — продолжала Жанна, — то хотела вас спросить: насколько опасно нам здесь оставаться? Вдруг нас возьмут в заложники или того похуже — пристукнут под шумок?
— Не пугайтесь, дорогая, вас никто и пальцем не тронет. Город живет за счет туризма, и большинство относится к приезжим дружелюбно. А вот когда стреляют — всегда опасно.
— Я имела в виду мародеров и прочих типов, что шныряют по дорогам, — уточнила Жанна. — Если обстановка нестабильна, всякое может случиться.
— Тут вы правы, — согласился он. — От таких вещей не застрахуешься. Лучше всего не искушать судьбу и вылететь при первой же возможности. Конечно, можете укрыться у меня. Но ведь, сами понимаете, — гарантий никаких. Веронику с детьми я отправил к родственникам в Гудауту. Если старый лис надумает послать войска… Чем все обернется, известно одному Всевышнему.
Как показалось Жанне, знал он больше, но не договаривал.
Ладо подошел к мольберту, возле которого были прислонены картины, и, выбрав одну из них, протянул Андрею.
— Это тебе в подарок от меня. А поскольку в отъезде Вероника, то встречу отметим в ресторане, — добавил он.
Через полчаса они потягивали виноградное вино и вспоминали студенческие годы. Конечно же, тогда им всем казалось, что каждый из них — гений и сможет перевернуть весь мир. И, как большинство их однокурсников, кто раньше, а кто чуть погодя, когда их потрепала жизнь, стали преданно служить системе, прося наград и сытого пайка. О том, какие жернова пришлось пройти самим, они молчали: оба были не из тех, кто, разорвав рубаху, выставляет напоказ свои болячки.
— Помнишь Ромку Кудряшова? — говорил Андрей. — Он до сих пор считается заслуженным. Преподает технику станка в лицее.
— Не смеши меня: ему никогда не удавалось правильно туловище расположить. А уж придумать композицию, передать характер или выписать кисть руки он не сможет и под пыткой, — припомнив долговязого, нескладного Кудряшова, сказал Ладо.
— Тем не менее, при коммунистах этот лизоблюд преуспевал. Изящных рук и обнаженных плеч он не показывал. На его плакатах все одеты в куртки, каски, рукавицы. Но самое удивительное, что к этой бездари сбежала Лена, а теперь он учит рисовать мою невесту, — немного захмелев, возмущался Шорохов.
— Теперь ему — хана! — Ладо взмахнул рукой. — Ты выставляешься, твои картины покупают, скоро въедешь триумфатором в Париж, а за его поделки никто не выложит и ломаного гроша, — видя, что на сердце друга скопилось много горечи, утешал Ладо.
Пообещав держать друг друга в курсе всех событий, они простились. Ладо настойчиво советовал уехать.
— Ну как тебе Ладо? — возбужденно спрашивал Андрей, когда они вернулись в номер.
— Юпитер! Необузданный мятежник! И судя по тому, что я увидела, довольно талантливый художник, — отметила она. — Я думаю, что он не сторонний наблюдатель, а один из организаторов восстания. Причем активный, не последняя спица в колесе… Он слишком хорошо осведомлен.
— Я тоже понял это, — сказал Андрей. — Такой бунтарь, как он, не может оставаться в стороне. — Он в раздумье сдвинул брови. — Через пару дней город может оказаться на военном положении. Будет закрыт аэропорт, блокированы все дороги…
— Может, нам действительно не искушать судьбу, а побыстрее улететь? — с тревогой на лице сказала Жанна. — Как бы здесь не повторилась Варфоломеевская ночь… Я приму ванну, а ты позвони в аэропорт. Перерегистрируем билеты и махнем обратно.
Шорохов присел и стал звонить. К телефону долго никто не подходил. Потом дежурная уставшим голосом сказала, что распоряжением властей все рейсы отменяются.
— Узнал что-нибудь? — входя, спросила Жанна.
— Мы оказались в западне, — ответил Шорохов. — Аэропорт уже закрыт. Но мы попробуем выбраться отсюда морем или по шоссе.
Жанна включила телевизор. Шла информационная программа, но ничего конкретного выяснить не удалось: местный лидер изобличал столичного, говорил, что предан своей нации от пят до макушки, призывал сограждан задать жару инородцам, если потребуется — поголовно лечь костьми, поскольку дело правое, не осрамиться перед тенями предков.
Жанна тяжело вздохнула и щелкнула выключателем:
— Завтра что-нибудь придумаем. А сегодня давай посвятим эту ночь любви. — Она распахнула пеньюар.
— Ты права, — улыбнулся он, любуясь ее загорелым телом. — К черту эту политику, идеи, лукавых лидеров, вражду, эксцессы… — Он притянул ее к себе.
Тревога, что поселилась в нем за эти дни, не уняла, а еще больше разожгла его желание. Он захотел ее так же мучительно и сильно, как и в первый раз, когда, не смея ей признаться, рисовал с нее сирену и силой воли подавлял нахлынувшее чувство. Его губы и ладони нежно прошлись по ее груди, красивому волнующему телу. Он взял ее с восторгом, с шумным ликованием, радуясь, будто маленький ребенок, что заполучил наконец любимую игрушку. Он был первым мужчиной, которого она любила всерьез, по-настоящему, и она отдалась ему так же восторженно и пылко.