В ожидании Наоми

    Из-за спины доносится низкий голос Наоми.
    - Человеческий детеныш.
    Два часа у бассейна. Возвратившись, она отправилась в душ, мне порция одиночества - как раз хватит, чтобы не спеша выпить. Выхожу на балкон, улица внизу - разоренный муравейник, сплошное движение; долетая наверх, краски и звуки становятся своим средним арифметическим - мутным жужжанием, тугой петлей стягивающим исполинскую базальтовую жабу – Ворота в Индию. На солнце поигрывает серая акварель залива Бекбэй, кивающего клювастыми носами многочисленных лодок и катеров. Поодаль на рейде десятки яхт, иные размером с эсминец - это Бомбей.
    Слова Наоми входят в меня с последним глотком, от неожиданности делаю не нужный вдох и согнувшись начинаю выкашливать виски из легких. Она фыркает, закатывает глаза, но не уходит, вместо этого острым плечиком подперев ствол белоснежной колонны ждет, когда я выпрямлюсь и утру слезы. Погодя она спрашивает, слышу ли я ее. - Слышу, - глухо отвечает изнанка моего голоса. - Так на чем мы там остановились, не помнишь?
    Она высокая и смуглая до кофейных зерен, обвитая махровым коконом полотенца. Ее мокрые волосы по обыкновению сбились в изломанные трубки, губы – плотоядный цветок, выражение лица с вызовом уличного хулигана. Наоми беспечно соблазнительна с легкой руки создавшей ее природы, и от того несомненно вульгарна. Материал, из которого ее отлили настоян на опасности и разрушении - я не могу полностью расслабиться, когда она рядом, и конечно я не в состоянии расслабиться, когда ее нет. Она как ребенок с огнеметом, ее детская и от того бескомпромиссная система ценностей может в любой момент ударить в мир взрослых струей напалма. Сложно ли, вызнай несколько фактов ее биографии, в них и упрешь теоретические сваи под личность Наоми; с источниками, мотивами, и прочим, что позволит плюхнуться в болото самообмана, где тебя уже заждались лежащие слой за слоем поколения, которым также казалось, что знают про жизнь. К счастью или нет, я не знаю ее настоящего имени. Она не представилась. Я топорно подкатил: «Привет, Наоми». Не соврал. Если девочка похожа на покойную Наоми Симз, то к чему настоящее имя, и не приведи бог, номер социального страхования. Конечно, в каком-то смысле я стал ее работодателем, и отнестись бы к подобным вещам более щепетильно, но свое дело она знала, секс получался фантастическим, я и думать забыл о формальностях. Да и Наоми в чистом виде она пробыла не долго. Это имя ей скоро надоело, ш-ш-ш-урх (взмах катаны), и его место заняло анимэшное Оми, ш-ш-ш-урх, и готово лаконичное Ом. Не помню, кто впервые произнес его, но она была в восторге, перекатывая во рту свое новое имя как леденец.
    - Ом это единица электрического сопротивления и сакральный индуистский звук, – объясняла она. Чувствуешь, какое оно круглое? Как колечко, подаренное бабушкой в детстве, родное и теплое. Она осеклась и растеряно посмотрела на меня. Я улыбнулся, вышло глупо: наслаждайтесь улыбкой десятилетнего мальчика на немолодом уже лице. Но мою подругу это успокаивает, поверить не могу.
    Наоми чуть морщится, глядя на уже пустой стакан, а через секунду прижимается ко мне всем телом и шепчет о другом, ну же, ты вспомнил?
    Я вспомнил, прежде чем с головой броситься в подкрашенную бирюзой воду Ом задержалась у края бассейна и спросила, что если космоса на самом деле нет? такая ли это беда, узнать, что нет ни далеких звезд, ни планет, все они в одночасье исчезли, или вовсе никогда не существовали? Что почувствует человек, понявший вдруг, что картина неба в действительности мираж.
    Да, все так, ее острая скула ложится мне на плече, и замирает. Очень хочется ей ответить, но я понятия не имею что говорить, кроме того, из нас двоих позволить себе безумие может только она.

* * *

    Она работала в умирающем  венчурном фонде. Работы было мало, бизнес угасал. Отвечай на редкие звонки, следи за корреспонденцией, всего то. Стены высотного офиса из притемненного фриттованного стекла, открывали прекрасный вид. Но вниз смотреть было жутко, а небо полнилось однообразием, впрочем, часто нарушаемым караванами графитовых облаков и заходящими на посадку самолетами. Последние ее заинтересовали особенно. Все чаще в рабочем лэптопе она открывала он-лайн расписание авиарейсов, чтоб прикинуть, откуда прибывает очередной показавшийся в небе борт. В основном это были рейсы с востока и юга, впрочем, огромные западные аэробусы, перед посадкой вынужденные делать маневр, оказывались как раз перед ее окнами. За неделю она выучила их расписание наизусть. Когда в небе показывалась серебристая точка, она радовалась, точно встретив доброго знакомого: этот летит из Праги, сразу за ним мюнхенский рейс, а через пять минут покажется  борт из Триполи. I love this game!
    Здорово увлекшись, она стала покупать журналы и книги по авиации, побывала на авиасалоне в Ле-Бурже, а вернувшись, занялась поисками подходящего аэроклуба. Не заведя друзей близких и не испытывая потребности делиться с остальными, она мысленно пожав плечам, превратила это собственное увлечение в секрет, косвенно выдав его лишь однажды, выложив на фейсбук несколько сумбурных строк о душах самолетов, преодолевающих свой долгий путь по воздушным трассам, когда стоит бортовому радару опознать знакомый лайнер, он тайком от пилотов отправляет навстречу ему приветственный сигнала и, представьте, получает ответ. На следующий день, еще не вполне проснувшись, она удалила страницу целиком. А вскоре тоже произошло и с ее прежней жизнью.
Каждое утро, примерно в 10:20 в небе показывался моноплан из Дамаска, а четвертью часа позже на его след вставал гигант A380 "Сингапурских авиалиний". Однако в то утро ни в назначенное время, ни позже рейс из Дамаска не появился. Уже давно рассеялся густой белый след сингапурского аэробуса, вот-вот должен был появиться борт из Дели, а Дамаска все не было. Она обновила страницу с расписанием прилетов, сведения о задержке рейса отсутствовали, прибытие в 10:30, статус "в воздухе", а меж тем часы показывали 10:37. Через пять минут, вновь обновленная страница никакой информации о рейсе не содержала. Она даже позвонила в аэропорт, но оператор клиентской линии заверил, что утреннего рейса из Дамаска никогда не было, есть только вечерний, затем попросил подождать несколько секунд, но она быстро положила трубку. Новостные ленты того дня информации об авиакатастрофах не содержали. На следующий день ее уволили.

* * *

    Ом спрашивает, знаю ли я историю о человеке-амфибии? Конечно, книгу в школе читал. Она усмехается, кто же тебе в книге правду напишет, вот слушай. Живет человек, работает, семья, ипотека. Однажды поехал этот человек к морю. В самолете выпил, в отеле добавил, и понесло его на пляж. А там такой вид открылся, звезды висят низко и в море отражаются. Присел человек на шезлонг, и давай пялиться вверх, внимательно, не отрываясь. В какой-то момент стал он чувствовать, будто проваливается в черноту меж звезд, даже дух захватило. Показалось, что вот-вот что-то очень важное ему откроется. Смотрел он так, присматривался и вдруг, на мгновение, но совершенно четко увидел, как звезды вдруг все разом погасли, и в небе появился огромных размеров нос с круглой стальной оправой пенсне. Человек страшно испугался и бросился в воду. Долго плавал и нырял пока полностью не убедил себя, что все увиденное - от переутомления. Едва он это понял, ему стало так легко и радостно, что он закинул голову, собираясь от души рассмеяться, но звук так и застрял в горле. В небе над всем миром нависала кисть исполинской руки. Большим пальцем кисть потирала о сложенные вместе указательный и средний пальцы, а из эпицентра этого трения в море сыпалось нечто мелкое и легкое, бесшумно ложилось на воду, и расплывалось в разные стороны. Преодолев оцепенение, человек стал осматриваться по сторонам, ища глазами берег. Но обнаружил, что увлекшись, заплыл так далеко, что ничего разглядеть было уже невозможно. В этот момент до него стали доплывать частицы того, чем, по-видимому, рука вверху посыпала море. Это были рыхлые пористые хлопья песочного цвета. Человек почувствовал их запах. Пахло так вкусно, что забыв о страхе и удивлении, он взмахнул плавниками и принялся поедать размокший корм, подхватывая его прямо с поверхности воды или ритмично работая жабрами нырял вдогонку за тонущими кусочками. Наоми замолчала и внимательно на меня посмотрела.
    - Так он был аквариумной рыбкой? – спросил я.
    - Стал ею, когда увидел, что плавает в аквариуме и ест корм для рыбок. Для человека-амфибии это стало весомым аргументом. Но я к чему, что если космос это всего лишь рефракция света на стекле аквариума, в котором мы плаваем? А сверхновые, астероидные поля и метеоритные дожди просто тени одноклеточных водорослей.
    Резной антикварный столик и печально пустой стакан. Чайкой влетает мысль, что не дурно было бы выпить еще. Я научился делать это украдкой от Ом, принимающей танковый шоколад и дымящей кристаллами метамфетамина, не знаю почему. Хвастаться нечем, это слабость что ни говори, хотя и временная, пока не спадет напряжение. Но пока бутылка "Southern Comfort" в моем баре на четверть пуста уже в десять утра. Наполеон островного периода любил повторять: «Это еще не поражение». Подходящий слоган для осени 2008 года. Я скорбно слежу за обвалом рынка, соображаю, сколько теперь должен фондам и банкам, и кто из них мафия. Пара доллар-евро обнявшись как Ромео с Джульеттой, летит в ад, диаграммы валютных курсов напоминают щербатые айсберги, готовые сплющить "Титаник" мировой экономики. Инвесторы боятся просыпаться, Блумберг вот-вот начнет транслировать "Лебединое озеро". Что меня потащило в Бомбей? Все к тому, что идея с выпивкой откладывается, - не без раздражения констатирую я, глядя вслед подрагивающим лопаткам Наоми. Вернувшись в номер, она с разбегу ныряет в неубранную постель, и начинает по-кошачьи потягиваться, сладко, постанывая от удовольствия выпрямляющихся суставов. Полотенце, оборачивающее ее тело, раскрывается, и Наоми предстает передо мной во всей красе. Но словно не замечая этого, удобно упершись локтями в подушку, она продолжает:
    - От ближайшей к нам звезды Проксимы Центавра свет к Земле идет четыре года. Может, звезды уже и нет, а фотоны от нее годами все летят. Вот и то, что космоса нет нам Проксима Центавра сама и докажет, погаснув в обозримом будущем. А по мере отдаления погаснут и другие звезды. Правда до большинства из них тысячи световых лет, так что процесс видимо затянется. Но ведь для подтверждения моих слов достаточно и одной, не так ли?
    Я киваю. Апокалипсический смысл ее слов не будит во мне беспокойства, скорее наоборот – как-то странно умиротворяет. Но чего уж, весь разговор у нас выходит странным, за время с ней я привык, даже привязался к такому ходу вещей.
Меня вдруг осеняет, а солнце? солнце ведь тоже звезда, и свет от него долетает к нам всего за несколько минут, если космоса, как ты говоришь, нет, то почему солнце с утра все также светит? Выходит, никуда оно не пропадало. Ом молчит. Она перестала потягиваться и теперь с интересом меня разглядывает. Я хочу сбиться и умолкнуть, но повинуясь какому-то внутреннему зуду, продолжаю. Неделю тому мы с тобой смотрели запуск спейс-шатла. Куда же он улетел, если космоса нет?
    Она сама позвала меня к экрану, когда показывали тот шатл, белый, похожий на замершего дельфина-альбиноса, готовящегося нырнуть в небесную глубь, я вспомнил это только когда замолчал. А про Солнце Ом и вовсе знала куда больше моего, рассказывая о солнечной короне, магнитных бурях и о двойнике Солнца из созвездия Гончих Псов, загадочной звезде по имени Чара.
    Некоторое время Ом сосредоточено молчит, три минуты, две, одну, и я слышу ее голос.

* * *

    Венчурный фонд кренился на бок как тонущее судно, выбрасывал за борт все лишнее, впрочем, платя за это довольно щедрые отступные. Она без сожалений прыгнула в бурлящие воды неопределенности, на деле оказавшиеся спокойной заводью, тихой верфью на которой можно себя разобрать и собрать заново. Ее основным занятием стали утренние пробежки, все остальное время она не делал ничего особенного, читала, гуляла по городу, подолгу просиживала в уличных кафе, впитывая в себя шумы и запахи мегаполиса. Постепенно она стала чувствовать, как внутри нее что-то меняется. Размокает и рвется под собственным весом подробнейшее расписание, которое она рисовала с раннего детства. Дни рождения родных и друзей, средние баллы по школьным предметам, любимые стихи, дневник, терпения вести который у нее хватало максимум на неделю, и она месяцами о нем  не вспоминала. Отпадали, как старая штукатурка, куски того, вспоминать о чем было стыдно. Рушились карточные дворцы надежд и планов, разбивались почтовые голуби, несущие послания от нее вчерашней к ней сегодняшней. В событийном плане с ней мало что  происходило, но это было только к лучшему. С ее мира срывали упаковочный целлофан, с липким треском он оголял образы и предметы, и все они представали в каком-то посвежевшем  качестве, и ничто не могло отвлечь ее от этой новой игры.
    Она стала еще более замкнутой и нелюдимой, но без подросткового нигилизма, просто весь ее ресурс заняли новые возможности. Оказалось, что беспокойство, приливами мучавшее ее долгие годы, сменяется безмятежностью, стоит только задать себе любой вопрос и попытаться на него ответить. Это тоже была игра, игра в интервью, которое она давала самой себе о себе самой. Вот она спрашивает у себя – скажите, в чем смысл жизни? Подумав, она же и отвечает – а в чем смысл кувшина? его можно наполнить чистой водой, в нем можно отстаивать ржавую муть, и в том и в другом случае он остается лишь емкостью.
Впрочем, прежняя жизнь напоминала о себе. Вволю нарадовавшись новым ощущениям днем, вечерами она вдруг начинала испытывать нечто, более всего напоминающее угрызения совести. В голову без приглашения лезли чужие, не знакомые  мысли. Бубнящими голосами эти мысли нашептывали сами себя, формулировали сами себя, оттачивали сами себя. Они царили одновременно, вместе с тем,  не подозревая ни о какой одновременности. Им никто не был нужен, они пропускали мир через собственное содержание, в котором не слова не было о том, что кто-то кому-то вообще может быть нужен. Многократные безостановочные повторения становились бессмысленными речитативами, сохранившими лишь ритм, слишком частый и сбивчивый для человека, словно по звукоснимателю бежит гигантская сороконожка. Этот кошмар длился не больше минуты, но повторялся каждый вечер.

* * *

    Ом спрашивает, слышал ли я что такое фантомная боль. Она лежит, подперев голову рукой, и глядит куда-то в сторону. Я то и дело пробегаю глазами по ее трогательно маленьким соскам, сосредоточенно следящим за нашим разговором.
    - Кажется, это когда отрезанная нога вдруг начинает болеть.
    - Не совсем так. Эта нога, которой нет, может почувствовать все, что угодно: от онемения и покалывания до хрустящего пляжного песка, так словно идет по нему. Здесь слово «боль» просто термин, который не следует воспринимать буквально, не подразумевает же магнитное поле, раскинувшееся до горизонта поле с комбайном.
    - Фантомы, - продолжает Ом, - суть следствие нарушения роботы нервной системы. А теперь смотри, огромное количество нервных окончаний обслуживающих ногу, после ее ампутации остаются безработными и начинают вести себя в точности как занюханное статбюро, которое давно пора разогнать. Оно активно отправляет отчеты в центр. Эти отчеты основательны и глубоко тревожны, однако за ними ни стоит ничего кроме паразитического умысла – убедить вышележащий слой менеджеров в том, что несущая такой крест организация контролирует нечто очень важное, а массивы информации, которые она обрабатывает, имеют общеотраслевое значение. В случае с ногой, таким центром, естественно, является головной мозг, регулярно получающий порции боли, как бы призывающие внимательно следить за здоровьем конечности, то есть в переводе на язык гнилой конторы - выделять дополнительные бюджеты, или хотя бы не урезать существующие. Парадокс в том, что мозг видит обман, но поделать ничего не может, в точности как система, кормящая тысячи паразитов, потому что они и есть ее суть.
    Наоми переводит дух и тянется за лежащими на столике короткими разноцветными сигаретами. Закурив оранжевую, она откидывает голову и выпускает вверх столбик сладкого дыма.
    - Бюрократия, - произносит она дымящимся ртом,- заложена в нас на уровне ДНК. Вектор любой человеческой активности всегда направлен с поправкой на бюрократию. Особенно это видно там, где субъекты начисто лишены объектов, в поле, где существует чистый, не замутненный плотью, кровью и не оскверненный законами физики и логики человек, как на полотнах Шагала.
    - О, боже! – вырывается у меня, порядком раздраженного этой бессмысленной болтовней.
Но у Наоми реакция обратная:
    - Вот именно, человеческий детеныш, правильно!
    - Что же тут правильного?
    - Бог, точнее наше представление о боге это продукт чистого, свободного разума, над которым не тяготеет причинно-следственная связь, и вообще ничего не тяготеет. Полная свобода, так сказать. Но тут-то и вступает в игру бюрократия. И человеку становится мало просто бога. Нужна концепция, модель, бизнес-план, проектный менеджмент и должностные инструкции. Вот так и рождается религия. Она, конечно, спотыкается, как и все созданное руками человека, но посмотри, к примеру, на Бутан или мормонские колонии, а с другой стороны освобождение от налогов всей филиальной сети – предпринимателям в политике и бизнесе таки да, есть чему поучиться у святых угодников.
    - Но солнце-то тут причем? – ядовито говорю я, пытаясь уместить в одной фразе весь свой скепсис и разочарованность тем, что беседа увязла в каком-то эзотерическом болоте. Но на Ом это не производит никакого впечатления, только волны бровей вытягиваются вверх, как в преддверии цунами.
    - Со мной одна девочка училась, - начала она, закуривая фиолетовую сигарету. У нее прадед с Аляски, говорила, что он там вроде потомственного шамана. Так его прадед, тоже шаман, волей или неволей подвязался внештатным консультантом Русско-Американской торговой кампании, когда русские продавали Штатам Аляску. Внештатник из местных понадобился как коммуникатор между царским правительством и старейшинами нескольких племен, которым сделка очень не понравилась. Эти старейшины из рода в род местных пограничных духов заговаривали, чтоб те отводили от их берегов корабли и сбивали с пути залетных чужаков. А делалось это для охраны некого сакрального места, которое шаманы называли лунной столицей мира. Там по легенде должна была возродиться какая-то древняя сущность. У эскимосов для нее не было имени, изредка говорили, что должен прийти Хозяин. А когда христианские миссии в те края добрались, некоторые аборигены тепло восприняли слово о втором пришествии, уверяя проповедников, что начнется оно с их земли. Шаманам, в общем, было все равно, какие ярлыки вешать. Их заботило только чтоб место это оставалось нехоженым. Много веков об этом можно было не волноваться, снега и льды делали свое дело, а при царе их бы там еще лет сто никто не трогал. Они как о готовящейся сделке услышали, стали насылать на обе стороны беды. Шаман и отмену крепостного права в Росси, и гражданскую войну в Штатах этим объясняет. Чушь конечно, но все же сделку пришлось отложить. Правда, надолго этих инициатив не хватило. В схватку с эскимосами вступили племена индейцев солнцепоклонников, считавших луну прямым врагом тех богов, которым поклонялись сами. К каким именно силам они взывали неизвестно, но скоро Ротшильды стали от России требовать возвращения прежних кредитов, и заторопились царь с министрами снова Аляску продавать. У эскимосов осталась одна надежда - украсть у индейцев бога-солнце. Вырезали они глыбу льда в самом центре лунной столицы и растопили его, поместив в чан, чан поставили на костер. Прадед утверждал, что под чаном горели долларовые ассигнации, но я в этом сильно сомневаюсь. Растопленная вода какое-то время настаивалась, отражая солнце, луну и звезды. Затем шаманы позволили выпить воду белому оленю. Когда олень все выпил, его освежевали, достали желудок, вытянули из него небесные тела, и опустили обратно в чан, только солнца там уже не было. С тех пор небо стало отражать содержимое чана.
    - А что там вместо солнца было? – спохватился я, вдруг осознав, что слова Наоми долетают до меня словно бы издалека, с трудом пробиваясь сквозь плотный слой моих собственных мыслей.
    - Это ты у американских спецслужб спроси, - довольно засмеялась моя подруга, - но эскимосы, ребята очень практичные, в силу природных условий и не склонные к религиозному фанатизму, утверждают, что солнца уже давным-давно нет.

* * *

    Прошла неделя, как Наоми получила расчет. Единственным ее регулярным занятием стали пробежки в парке во второй половине утра, когда спадает поток клерков, а воздух еще не пропитан канцерогеном автомобильных выхлопов. В парке она несколько раз оббегала два сообщающихся озера, на бегу разглядывая престарелых шахматистов и собирающихся в стайки нянек с колясками. Сегодня пробежав привычную дистанцию она не почувствовала усталости и сделала еще один круг, после чего уже шагом через липовую аллею направилась к воротам парка, восстанавливая по пути дыхание и погладывая на наручный пульсометр. Выйдя за ворота, она пошла по бетонной площадке, по выходным обыкновенно забитой автомобилями, и полупустой в эти утренние часы буднего дня. Мобильный зазвонил когда она поравнялась с зеленым пикапом, стоящим в ряду последним. Не останавливаясь, она достала из кармана телефон и вглядываясь сквозь солнечные блики в экран вдруг почувствовав ледяное беспокойство, скоростным лифтом прокатившее по хребту.
    Это был трехдверный пежо 206, выгоревшего, какого-то неопределенно-серого оттенка, из тех усталых машин, столь популярных среди азиатских беженцев. Наоми не почувствовала боли, только треск кузовных деталей и визг тормозов доносились откуда-то с периферии вращающегося вокруг нее словно бешеная карусель мира. Тряпичной куклой она перелетела через крышу авто, позади кто-то заверещал, и прежде чем потерять сознание, она с какой-то совершенно не уместной радостью узнала сверкающую на багажной двери наклейку, серебристую кроличью голову с галстуком-бабочкой.

* * *

    - И ты веришь в эту чушь? – говорю я, осипшим, словно от долгого сна голосом.
    - А почему бы и нет, - жизнерадостно восклицает Ом,- подмена первооснов – главный признак нашего времени. Помнишь ту итальянскую часовенку?
    Я помнил. Мы наткнулись на нее в Тоскане, катаясь на велосипедах, и Наоми предложила войти. Внутри было прохладно, пахло деревом и ароматической смолой. Под образом мадонны догорало несколько свечей, а чуть поодаль сгущался силуэт распятия. Я сделал шаг навстречу, что бы рассмотреть его, и обмер. На почерневшем от времени древе креста была распята кукла актера Вигго Мортенсена в образе Арагорна, короля-следопыта из трилогии «Властелин Колец». От вида канонического Иисуса кукла отличалась лишь мускулатурой спецназовца и на мой вкус каким-то коммерческим выражением лица. Все остальное – набедренная повязка, длинные, ниспадающие волосы, и многодневная небритость были как на многочисленных изваяниях. Я хорошо знал эти двенадцати дюймовые фигурки голливудских персонажей. Одну такую, в виде пришельца из фильма "Хищник" я когда-то подарил Наоми, решив двигаться от противного. И угадал, кукла ей понравилась, даже более того, и она тут же поинтересовалась, есть ли фигурки по больше. На мое «зачем» она ответила, что полуметрового Хищника можно было бы завернуть в пеленки, положить в коляску и отправляться на охоту за любителями без приглашения заглядываться на чужих малышей.
    Несчастный Арагорн внимательно наблюдал за мной остекленевшим взглядом. Это выглядело жутко и вызывало обиду, главным образом потому, что во всем этом было нечто необъяснимо личное. Я любил все фильмы трилогии, и конечно саму книгу, во многом благодаря которой и выучил английский. А теперь одного из главных героев моего детства, отважного воина и доброго друга замучили, прибив к дереву, так словно он был листом фанеры с объявлением "костры не жечь". Я указал на распятие Наоми, но она взглянула на него лишь мельком. Вид распятого наследника Исилдура не произвел на нее впечатления. Я спросил, смотрела ли она что-либо из трилогии, она отрицательно помотала головой. Я тогда сказал, что христианская религия напоминает пантеон богов древнего Египта. У египтян были боги с головами крокодила и сокола, а у нас бог с головой Арагорна. У всех тела обернуты в какие-то простыни, только головы разные. Вся история человечества это, по сути, такое вот тело с комплектом голов, а если потребитель атеист – найдется голова какого-нибудь спортсмена или поп-звезды.

* * *

    Наоми очнулась среди тишины, запаха пыли и бытовой химии. Неведомо как, но она сразу поняла, что находится в машине, и в какой именно машине, хотя темные стекла между ней и превратившимся в царство теней внешним миром едва пропускали свет. Она попыталась нащупать манипулятор стеклоподъемника – тот не реагировал. Постепенно глаза освоились, и из сумрака проступили руль и приборная панель, возникшие вокруг разрозненные контуры стали наполняться скупыми черно-белыми оттенками. Минуту спустя, когда только мельчайшие детали салона остались невидимыми для глаз, геральдический лев в центре руля ожил и заскреб когтями по выцветшему пластику.
    - Привет, - произнес лев приятным поставленным баритоном.
    - Здравствуйте, - ответила Наоми. Ни сил, ни желания бороться с нахлынувшим абсурдом у нее не осталось. Сейчас она чувствовала себя чем-то вроде мячика в настольном футболе, чьи-то руки поставили ее в нужную им часть поля и вращением рукояти привели в движение. Лев тем временем  внимательно ее изучал.
    - Как жить то дальше будешь, дочка?- спросил вдруг лев участливо и так по настоящему, что Наоми, прежде чем подумать, выпалила:
    - А разве я не умерла?
    - Бля, ты мне весь ice-breaking испортила, - рассердился лев, и испуганной Наоми показалось, что серебряная краска на концах его лап покрылась маленькими трещинками.
По салону разлилась неловкая пауза. Наоми очень хотелось исправить собственную оплошность, но она боялась ляпнуть что-то такое, после чего лев разозлится еще сильнее. Наконец она собралась с духом, и уже было открыла рот, как лев примирительно сказал:
    - Знаешь, в чем-то быть может ты и права. Нет, про смерть это конечно полный bullshit. Но для более эффективной э-э…, - тут лев защелкал кончиком хвоста, и Наоми поняла, что он подыскивает слово.
    - Для более эффективной аффилиации, - нашелся лев, - можешь считать, что здесь ты на искусственном жизнеобеспечении, вроде как в барокамере.
    Наоми не вполне представляла, что такое барокамера, но само слово говорило о чем-то тесном и герметичном, а еще ей показалось, что межу букв, словно единорог в роще, прячется слово «клаустрофобия».
Лев, видимо, был доволен собой, поигрывая мускулами на лапах, он продолжил:
    - Тут внутри для тебя полный friendly environment, и пока ты здесь, - Наоми показалось, что лев снова помрачнел, - ты жива, в том смысле, в котором ты это понимаешь.
    - А что в этой машине такого, чего нет за ее пределами?- спросила Наоми.
    - Время. В этой машине есть время. – невинно  ответил лев.
Наоми подумала, что ослышалась.
    - А за дверью, значит, времени нет? – сухо уточнила она.
    - Нет. – все так же просто ответствовал лев и замолчал, давая всем видом понять, что все сказано и добавить больше нечего. Но Наоми это не устраивало.
    - Несколько минут назад я же была там, за дверью…- тихо начала она, но лев ее строго перебил.
    - Никакого "там" (передразнил он Наоми) больше нет, да и не было никогда, впрочем, что я тебе рассказываю.
    Наоми стало ясно, что над ней издеваются. Подумав об этом, она почувствовала себя настолько беспомощной и одинокой, что пришлось напрячь все душевные силы, чтобы не разрыдаться. Лев видимо это понял и тут же, как мог мягко заговорил.

* * *

    - Мы смотрим на распятие с неправильной стороны, - произнесла Наоми туша фиолетовый окурок в пепельнице. Она возит им от стенки к стенке, что-то вырисовывая на барханчиках пепла.
    - Мы делаем это не со стороны жизни, как это следовало бы, но и не со стороны смерти, понятно почему. Мы смотрим под каким-то ломаным углом, точно посредством выпуклого зеркала, которые ставят в горах на изгибах крутых поворотов дороги, что бы было видно встречный транспорт. Происходит это потому, что мы изначально знаем – Иисус умрет на кресте, а затем воскреснет. Обладая буфером этого знания, большинство из нас теряют саму суть бога, а именно - возможность сострадать, поскольку знаем, что закончилось все хорошо. Это как в кино, где первая сцена хронологически самая поздняя, и весь оставшийся фильм мы следим, как эпизоды, словно стеклышки в калейдоскопе, складываются в цветок той последней сцены. Но тут-то сценаристы нам и готовят сюрприз, который, по правде сказать, ожидаем. Сюжет вдруг делает кульбит и все переворачивается с ног наголову. Можно ли предположить, что подобный трюк наличествует и в христианстве? Ты бы хотел верить, что священники, перед смертью, скажет тебе нечто такое, что изменило бы все?
    - Я не знаю.
    - А хочешь, я скажу?
    В ее голос звенят новые, не известные мне нотки.
    - Что скажешь?
    Я совсем растерялся. Ноами же напротив, казалось, собирается с мыслями.
    - Слушай меня внимательно, - сухо заговорила она. Виски который ты пил, я растворила в нем психотроп. Твое дыхание стало прирывистым, значит уже действует. Умоляю, не пытайся пошевелиться, только зря потратишь силы. Ты можешь поверить, а можешь счесть абсурдом. Твой временный паралич также позволит упасть на пол и биться в припадке. Но это ничего не изменит, точка не возврата пройдена. Мне безумно жаль тебя, скорее всего ты не в состоянии ничего поделать. Мне жаль весь мир, потому что он такой недоразвитый, словно рожденный больной матерью…

    Врешь Наоми, мои руки движутся, сейчас схвачу тебя за плечи, прижму к себе, и ты перестанешь нести околесицу. Падая, я кое-как выставил вперед непослушные ладони. Она говорит: "…потому что он такой недоразвитый, словно рожденный больной матерью". Я кричу: "Прекрати, я больше не желаю этого слушать!!!". Комната потемнела, сумрак сгустился так, что я перестал что-либо различать.
    Очнувшись, я вижу Наоми, сидящую в прежней позе. Теперь я только и могу, что взглядом сказать ей - понял, любые потуги препятствовать - бессмысленны, я буду просто слушать. Она благодарно кивает.

* * *

    Так случилось, что наш мир находится в воображении чернокожей девушки, которой из всех имен больше всего нравится короткое Ом. Она не бог и не черт, но ей, как никому, известно, что вне человека нет ни черта ни бога, в человеке же богов и чертей столько, что почти всегда они занимают все, вытесняя прочь его самого. Она воображает очередной мир, извлекая его из подводной тишины своего сознания, и воображает себя в этом мире, находя свое "я" в разных его уголках и в разных сущностях. Забираясь в человеческие тела мелких бесов, доморощенных демонов и темных исчадий она так увлекается их игрой в жизнь, что забывает о своей изначальности, и тогда нить воображения рвется, лампочка гаснет и наступает очередной конец света, сопутствующий воображаемой смерти единственного существа во Вселенной, девушки по имени Ом. И всякий мир, терпеливо ждет своей участи, надеясь, что он-то получился далеко не самым ужасным. Что до нашего, то Наоми будет помнить, что поверх него было положено чуть больше губной помады, чем следовало бы, и уйти из него она предпочла соответствующе, под взрывы и выстрелы, пожары и сотни человеческих жертв. Проснувшиеся в последующих мирах будут помнить день ее ухода как теракт в Бомбее 26 ноября 2008 года.

* * *

    Она воодушевленно начинает что-то говорить, но чем старательнее я пытаюсь вникнуть в смысл ее слов, тем решительнее неведомая сила, как котенка в чулок, заталкивала меня в какую-то полудрему. Я вижу людей с лицами темного воска, врывающихся в наш номер, в руках они держат страшные черные автоматы. Через секунду один из них оказывается очень близко ко мне, и я чувствую источаемый им тяжелый запах пота и горелой пластмассы. Что-то больно бьет меня в грудь, и сейчас же рот наполняет солоноватый вкус крови, а тело становится неподъемным каменным саркофагом. Я рву мышечные волокна, пытаясь обернуться к Наоми, но шумно дышащее смуглое лицо заслоняет мне весь мир. Единственное, что удается разглядеть – пламя двух дрожащих ступней, которые тушат грубые однозначные руки. Сквозь пелену я замечаю, как тянуться пальчики ее ног, словно у танцующей во сне балерины в поисках несуществующего паркета. Крови во рту слишком много, я начинаю захлебываться и разжимаю губы.  Теплая, она стекает по лбу и щекам, и затылком я чувствую, как быстро, быстрее, чем вода в сливном бачке, поднимается ее уровень. Липкая жидкость затекает в уши, и вот они полностью утопают в моей темной крови. Первые ручейки затекают в глаза и нос, я зажмуриваюсь и перестаю дышать.

* * *

    Я бешено кручу педали, обгоняю ветер, вылетаю на пирс, и за метр до последней черты, срываю с себя скелет велосипеда, перелетаю через раму, и что есть силы, бью ступнями по рулю, отталкиваясь от этого мира с единственным желанием, я буду ждать тебя, Наоми.

* * *

    Я стою, вокруг меня вечность. Она не представляет ничего грандиозного. Монгольский пастух, нашедший медяк в пустыне Гоби теоретически может его на что-нибудь обменять. Вечность  стоит куда меньше, ее не поменяешь ни на что, как ни старайся. Подарить тоже не выйдет – некому. Таково условие вечности – никого рядом, иначе появится точка отсчета, появится постоянный ориентир, а вечность это не постоянство, вечность это одиночество бога. Взамен мне предоставлена целая вселенная, звездные копи космоса, а в самом центре главное сокровище - залив, балкон, всегда полная бутылка, разговоры и события, придуманные мною в ожидании Наоми.

* * *

    - Ты помнишь, как это случилось в первый раз? – спросил лев. Тогда ты все поняла. В журнале New Scientist ты почла о гипотезе одного польского ученого, который утверждал, что наша вселенная находится внутри черной дыры – области со сверхплотностью, чья гравитация притягивает все, что оказывается в радиусе ее действия. В тот момент ты подумала, боже, как я тебя понимаю, как я сочувствую твоей притягательности, и как ты, должно быть, устала от разной космической дряни, которая без конца липнет к тебе. Потом была еще одна мысль о том, что мир как навязчивый сон, с которым нельзя ничего поделать, потому что твоя воля отлична от воли стакана в баре лишь тем, что ты сама, без толчка чужого локтя можешь потихоньку пододвинуться к краю стола, слететь с него, расколоться и уничтожить то, что находится внутри тебя. О да, ты думала и об этом, но попытайся вспомнить, за краешек чего ты случайно потянула и так испугалась, что предпочла занять себя размышлениями о самоубийстве.
    Наоми замерла. Все что говорил лев, необъяснимым образом находило отклик внутри нее. Она доподлинно знала – лев не врет, и все так и было, и эти мысли и то другое, о чем она теперь может вспомнить. Да, может, а еще она может представить себе чужой холодный ветер, воющий за стеной ее сущности, которую это главное воспоминание, стоит ему родиться, вырвет вместе с фундаментом и тогда всему конец.
    - Что, в тени дерева бодхи получалось лучше? – насмешливо спросил лев.
    - Не было никакого дерева, легенды врут, как всегда – отвечала Наоми, спокойно и тихо, когда все вокруг исчезало.