Диктатура и полития

История, как известно, повторяется. Но в виде фарса. Был Сталин, была трагедия. Теперь балаган.
Да, диктатура в России снова реально состоялась. Аккуратненькая, приглаженная, слегка замаскированная. Суды в некоторой степени перестали быть судами. Не то что независимыми, а вообще судами. Можно тому приводить множество примеров. Прокуроры давно уже не занимаются соблюдением законности в государстве. Они готовы не видеть нарушений прав граждан в упор, пока не поступит звонок из сфер. Их главная задача сегодня выкатывать обвинения противникам власти «национального лидера». И опять можно приводить громадное количество примеров в подтверждение этому. Многопартийная система практически протянула ноги. Есть одна партия, которая обслуживает одного политического лидера. Выборы всех уровней давно превратились в фикцию. Силовое, административное давление и подтасовки результатов теперь в России называют выборами. Президент России сегодня это только декорация. Он марионетка в руках другого человека. Всякие там вторичные признаки типа молодёжно-тоталитарных движений с хулиганским уклоном я не беру уже во внимание.

Ренессанс диктатуры? А что это, в принципе, такое - диктатура? А, может, есть и полезные разновидности диктатуры? Или полезные ее применения?
Питерское издательство «Наука» издало знаменитую книгу немецкого классика политической мысли Карла Шмидта «Диктатура» в переводе Юрия Коринца. Появление этого фундаментального труда на русском языке служит отличным поводом для того, чтобы вновь задуматься над смыслом понятия «диктатура».

Карл Шмидт понимает термин «диктатура» чисто технически, в отрыве от каких бы то ни было моральных оценок. Для нас уже одно это является чем-то необычным и почти скандальным. Мы привыкли любые формы диктатуры безоговорочно осуждать. Но таким образом мы заведомо подменяем политологический анализ морально-эмоциональной оценкой. Многие политологические термины претерпели в нашей истории сходную судьбу: мы то превозносили коммунизм и социализм, то их резко ниспровергали, то восторгались свободой и демократией, то их проклинали. Сегодня подобная неразбериха царит в отношении терминов «фашизм», «нацизм» и «национализм». Произнося эти слова, мы вначале наполняемся эмоциями и лишь потом задумываемся над смыслом сказанного. А надо бы наоборот.
 
Так же и с «диктатурой». Ещё со времён Монтескье (а в некоторых кругах и до сих пор) термин «диктатура» использовался как нейтральный, чисто технический концепт для описания определённых политико-юридических периодов римской истории – например, эпохи правления Суллы или Цезаря – и их аналогов в других обществах. Классические периоды достаточно удалены от нас и всесторонне изучены, новейшая же история требует большего напряжения ума.

Диктатура вводится тогда, когда традиционный политический уклад и имеющиеся легальные институты и инстанции не могут справиться в рамках обычной управленческой практики с остро стоящими историческими задачами. В этом случае объявляется чрезвычайное положение и определённой личности или группе лиц вручают особые полномочия для решения возникших проблем, разобраться с которыми иным способом не представляется возможным. Диктатура, таким образом, есть приостановление политико-административной легальности любого типа – как демократической, так и аристократической или автократической. При слабом монархе роль диктатора вполне мог играть, например, канцлер или кардинал типа герцога Ришелье.

Диктатура возникает тогда, когда она затребована исторической ситуацией. И в этом случае в ней нет ничего вопиюще аморального. Постараемся и мы оторвать термин «диктатура» от моральной оценки.

В анализе явления Шмидт вводит два важнейших понятия – «диктатура комиссарская» и «диктатура суверенная».
 
Комиссарская диктатура предполагает, что диктатор (индивидуальный или коллективный) получает в условиях чрезвычайных обстоятельств «право» на диктатуру («комиссар» – от латинского «comissio», «поручение»). Комиссарская диктатура, таким образом, основана на декрете некоторого политического субъекта – им может быть парламент, сенат, народ, сословие, олигархическая группировка, этническая или религиозная община, класс или идеологическое движение. Но в любом случае установлению такой диктатуры предшествует акт «поручения», а значит, у подобной диктатуры есть «комиссионеры», «поручители» – те, кто осуществил этот акт и определил цели и задачи диктатуры, иногда вместе со сроком действия и условиями её осуществления. Комиссарская диктатура имеет некоторую правовую базу и ряд легитимирующих её ограничений. Этот тип диктатуры связан с исполнением вполне конкретного объёма действий и решением ясно определённых задач.
 
Диктатор-комиссар легитимен в той мере, в какой он реально исполняет вменённую ему задачу. Но чрезвычайный характер задачи позволяет реализовывать это в условиях, когда обычными нормами права и традиционными политическими институтами и процедурами можно или даже нужно пренебречь. Легитимность диктатора-комиссара проистекает из реализации целей, поставленных всей системе диктатуры. И эта легитимность истекает, когда поставленные цели выполнены и чрезвычайная ситуация преодолена, – например, после завершения войны, подавления бунтов или победы над сепаратистскими тенденциями.
 
По этой логике действует и аппарат комиссарской диктатуры, повторяющий на нижних уровнях принцип всей системы. У диктатора-комиссара есть свои подкомиссары, также задействованные в реализации поставленных целей. И их легитимность, подчас сомнительная с точки зрения традиционных правовых нормативов, вытекает из успеха реализации поставленных задач.

«Комиссарская иерархия» основана на принципе реализации конкретной цели. У комиссара есть чрезвычайные полномочия для реализации этой цели, исходящие из верховной власти диктатора, и они связаны только с поставленной целью. Комиссар не имеет никакого автономного статуса в чиновничьем аппарате, его полномочия всегда носят временный характер и могут быть приостановлены в любой момент, если будет решено, что он неадекватно справляется с поставленной задачей; но при этом он не имеет никаких гарантий.

Иерархия чиновников оптимально приспособлена к функционированию государства в стандартном обычном рутинном режиме. Иерархия комиссаров, действующих именем диктатора, призвана справляться с чрезвычайными ситуациями.
 
Наряду с комиссарской диктатурой существует суверенная диктатура. Суверенная диктатура предполагает полновластие диктатора в отрыве от какой бы то ни было цели, вне всякой легитимации, кроме индивидуальной воли. Суверенная диктатура тождественна тирании или деспотии. Здесь вся система политико-административных нормативов ставится ниже абсолютной власти автократа. Исторически это воплощалось в системе абсолютизма, причём, как правило, в периоды дворцовых переворотов или смены династий. Суверенной диктатуре чаще всего предшествует либо плебисцит (реальный или поддельный), чья дальнейшая легитимность упраздняется новым диктатором, либо узурпация, либо иная форма непосредственного захвата власти.
 
Суверенная диктатура не основана ни на какой целевой установке, не считается временной мерой, отрывается от какой бы то ни было системы легитимации и не имеет за собой никакого «поручения». Суверенная диктатура не является ответом на чрезвычайные обстоятельства и представляет собой тиранический волюнтаризм отдельной личности, в отрыве от какой бы то ни было юридической базы. Постепенно суверенная диктатура может перерождаться в династическую систему и приобретать фиксированную правовую форму. Но тогда она перестаёт быть собственно диктатурой.
 
История знает примеры как комиссарских, так и суверенных диктатур. Внешние черты – приостановление универсального действия правовых норм – их сближают, но сущность и смысл этих явлений совершенно различны. Это различие нам постоянно надо иметь в виду при анализе явления диктатуры. Диктатура диктатуре рознь.
 
Анализ Карла Шмидта в отношении диктатуры чрезвычайно плодотворен для осмысления российской истории ХХ века. С самого начала прошлого столетия в России наступает сплошная полоса «чрезвычайных обстоятельств». Диктатура начинает неумолимо мерцать на нашем горизонте уже после событий 1905 года, когда последний русский царь оказывается перед вызовом проигранной Русско-японской войны и угрозой революции. Николай II после событий Кровавого воскресенья колеблется между демократизацией монархии и введением диктатуры. А через 12 лет самодержавие падает, и диктатура становится реальностью. Но на сей раз это диктатура верхушки крайне левой фанатической секты большевиков.
 
Диктатура большевиков принадлежит к разряду типичных комиссарских диктатур. Это учение было до деталей продумано марксистской утопией, на которую опирались русские большевики. Большевистская диктатура основывалась на теории смены исторических общественно-экономических формаций и роли «партии пролетариата» как движущей силы мировой истории.

В согласии с общими принципами комиссарской диктатуры якобы некий мифический «пролетариат» – на первых порах российский, а затем и мировой – поручал «своему авангарду» в лице Коммунистической партии большевиков установить в России (в дальнейшем – в мире) новый политический и социально-экономический порядок, отменив системой исторических декретов действие прежней правовой системы и её административных и юридических институтов. Чрезвычайное положение было осмыслено в терминах закономерной революции. Таким образом, диктатура большевиков имела идеологическое обоснование, строго определённую политико-историческую цель и фиксированную инстанцию, легитимирующую её установление. Эта диктатура создала некоего подобия «революционного права», позже переработанного в различных изданиях советских Конституций.

Тем не менее, легитимность диктатуры большевизма и комиссарский характер всей общественно-политической и правовой системы сохранялись на всём протяжении советской истории, вплоть до её конца на рубеже 90-х. Иными словами, весь советский период мы жили в условиях диктатуры комиссарского типа.
Следует подчеркнуть, что комиссарские функции коммунистической партии закреплялись законодательно в знаменитой 6-й статье Конституции. Легитимность большевистской диктатуры сохранялась – хотя и в размытой форме – вплоть до «горбостройки».
 
Когда советская система, основанная на диктатуре верхушки и аппарата КПСС, рухнула, её место – начиная с 1991 года – заняла иная политическая модель. Эта модель, однако, также вписывается в разряд диктатур. Конец советской легитимности создал новую парадигму чрезвычайного положения.

Тогда члены ГКЧП попытались ввести свою диктатуру – основанную на стремлении предотвратить распад СССР и свернуть процесс «демократизации» и развала страны Эта диктатура не осуществилась. Но то, что последовало за ней, тоже являлось диктатурой – только иного типа.

Разрушение СССР вскоре после провала августовского путча создало ситуацию правового вакуума, который стал немедленно заполняться волюнтаристическими действиями победившей в России весьма пестрой либерально-демократической власти в лице Ельцина и его группы. Если возврат к диктатуре социалистически-державного типа провалился, то переход к либерально-демократической диктатуре, напротив, удался.
 
Ельцин основывал легитимность своих действий, начиная с Беловежской Пущи, на мандате доверия чисто диктаторского свойства. Стройных правил правового поведения в процессе распада СССР не существовало и не могло существовать, и президент России, по сути, узурпировал право диктаторской власти для того, чтобы справиться с ситуацией.

Ельцинская диктатура была частично комиссарской, а частично – суверенной.
Комиссарский её характер состоял в том, что Ельцину было поручено неопределённой группой «реформаторов» («комиссионерами») с опорой на ещё менее определённое стремление народа к «переменам» (в каком, собственно, направлении, в то время никто ясно сказать не мог) осуществить демократизацию политической системы и либерализацию экономики. С другой стороны, комиссарский характер ельцинского периода был существенно размыт тем, что группа «заказчиков» демократизации не была ясно оформлена, не обладала стройным идеологическим инструментарием и весьма произвольно толковала волеизъявление граждан. Этот вакуум заполнялся индивидуальной политической волей диктатора – Ельцина, который в определённых ситуациях вёл себя как типичный носитель суверенной диктатуры. Война в Чечне была начата им вопреки всякой легитимации со стороны «демократов», равно как и многие другие политические действия основывались на чистом произволе.
 
Правление Ельцина неоднократно проявляло диктаторскую суть. В 1993 году, опираясь на революционную логику чрезвычайного положения, Ельцин вопреки всякой легальности расстрелял парламент, а потом навязал свой вариант Конституции, превращавший парламентскую республику в президентскую (без какого бы то ни было объяснения народу). В 1996 году, вновь с опорой на чисто диктаторскую логику необходимости «спасения демократии», были фальсифицированы выборы, в которых победил лидер оппозиции Геннадий Зюганов, политически не способный тогда (да и позже) настоять на своей закономерной победе.
 
Президент Путин стал успешным выходом из кризиса системы ельцинской диктатуры. На его фигуре сошлись представители двух основных властных групп ельцинского периода – либерал-реформаторы и мафиозный олигархический клан «семья».
 Либерал-реформаторы всё ещё осознавали себя «учредителями» системы Ельцина и надеялись снова стать весомой силой, передав полномочия проведения либеральных реформ более молодому и прагматичному комиссару (диктатору). «Семейные» видели в Путине лишь гаранта безопасности ближнего окружения самого Ельцина, т.е. преемника почти в династическом смысле. Для оформления передачи власти и те и другие обратились к широким массам россиян, уставшим от эксцессов ельцинской диктатуры, с новой патриотической и великодержавной повесткой дня, читавшейся во всём образе Путина – силовика, молодого политика, державника.
 
Путин был продавлен на высший пост системой эффективных технологий, которые властная верхушка освоила за время правления Ельцина. Процедура «выборов» и медийной раскрутки кандидата имела здесь прикладное значение. Но, тем не менее, успех патриотического оформления передачи власти преемнику Ельцина привнёс в ситуацию дополнительное измерение. Это ещё была не новая легитимность, но нечто на неё очень похожее.
 
Путин был избран с помощью процедур «управляемой демократии», т.е. в модели «мягкой диктатуры». Но эта диктатура была не собственно путинская, не идеологическая, не комиссарская и не суверенная. Это была, скорее, инерция предшествующего периода, который всё ближе подходил к критической черте, за которой маячила его смерть.
 
Власть Путина изначально основывалась на апробации его фигуры либерал-реформаторами (комиссарский аспект), на консенсусе мнений личной свиты бывшего диктатора, ушедшего на покой («семья»), и на массовой популярности политического имиджа православного мускулистого патриота-государственника, олицетворяемого Путиным как личностью.

В отличие от предшественника Путин за всё правление ни разу не прибегал к диктаторским мерам, меняя лишь второстепенные правовые аспекты – введение процедуры назначения губернаторов или форсирование дела ЮКОСа. Не проявляя качеств суверенного диктатора, т.е. деспота, Путин не слишком считался и с «учредителями» прежней ельцинской диктатуры, и с прошлой придворной челядью. Параллельно этому изначально во многом пиаровский имидж «державника» становился всё более и более весомым, что позволяло Путину позиционировать себя как конвенционального демократического правителя, опирающегося на массовую поддержку и лишь использующего централистскую структуру к этому времени уже легитимированной президентской республики.
 
Хотя в истоках прихода Путина к власти лежит инерция либерально-политической (комиссарской) диктатуры и придворного олигархата, период его правления нельзя однозначно отнести к диктатуре какого бы то ни было типа. Но так обстояло дело до начала критического срока 2007–2008 годов. После небольшой путинской передышки Россия снова сталкивается с проблемой диктатуры. И немудрено – ведь мы прожили под властью диктаторов (коммунистических или либеральных) как минимум последние сто лет – практически без перерыва.

Карл Шмидт в других работах проводил фундаментальное различие между «легальностью» и «легитимностью». «Легальность» предполагает соответствие формальной стороне закона, правилам. «Легитимность» – более глубокая категория, связанная с политической и исторической оправданностью, обоснованностью того или иного действия, его связью с самосознанием народа, нации.

В России к концу второго срока правления Путина эти две политико-правовые реальности всё более входят в противоречие. С точки зрения «легальной» демократии Путин должен в 2008-м уйти и предоставить определение президента на усмотрение прямых всенародных выборов. Более того, никакой «управляемости» в этой демократической процедуре и близко быть не должно, как не должно быть даже метафорических разговоров о «преемнике». Уходящий президент – правивший весь срок, не являясь членом никакой партии, – может разве что выразить личное мнение о разных политиках, претендующих на президентское кресло, но это мнение не должно иметь никакого особого значения. Частное мнение одинокого гражданина, не более того.
 
Так оно и должно было бы быть, если бы в истоке самого прихода Путина к власти не лежали разные элементы собственно диктаторской системы, а сама Россия не сталкивалась бы с вызовами, которые требуют экстраординарных мер. А так как антагонистические напряжения в российском обществе и на самых верхах власти не улеглись, а давно перезревшие реформы в экономике страны так и не начинались, то президент Медведев нуждается в реальной легитимации гораздо больше, чем в простой легальности. Более того, легитимность – т.е. конкретный и основательный ответ на основные вызовы России и эффективность действий по снятию наиболее острых проблем (в первую очередь – реанимации экономики) – будет намного перевешивать легальность.

Установление диктатуры в России в период 2007-2008 годов было практически неизбежно. Как 100 лет назад мы вошли в полосу чрезвычайных ситуаций и фатальных вызовов, так мы в этой полосе и остаёмся. И нам сейчас стоит думать не о том, диктатура или не диктатура, но о том, какая диктатура. С каким содержанием? Во имя чего?

Диктатура в техническом смысле Шмидта отнюдь не является антитезой демократии. Так что и новый тип диктатуры вполне может сочетаться с сохранением и даже развитием демократических институтов. Но, правда, может и не сочетаться. По крайней мере, сейчас не сочетается.
 
Так как ни сам Путин, ни другие известные фигуры верховной власти не имеют признаков радикального волюнтаризма, необходимого для «суверенной диктатуры», скорее всего, новая диктатура в России будет носить характер «комиссарской». И учредителем такой диктатуры может выступить на сей раз гражданское большинство – народ. Странно об этом говорить, но такой кентавр, в принципе, возможен. Если все стороны, включая и олигархов, даже их в первую очередь, будут иметь достаточный уровень ответственности и осознавать, что страна, а с ней и все они, на грани гибели. Не следует обольщаться мечтой драпануть в Лондон, - сейчас это убежище действует, поскольку существует Россия. Если она растворится, убежище станет весьма небезопасным.
 
Если народ России выступит заказчиком грядущей диктатуры, то это будет форма «народной диктатуры», «национальной диктатуры», если понимать под «нацией» всю совокупность россиян, без этнического и классового членения. Путин или Медведев, а скорее их дуумвират, будет в первую очередь «комиссаром России», черпающим легитимность в воле народа к сохранению идентичности, к укреплению государственного суверенитета и сохранению территориальной целостности страны. Легальность такой системы будет вопросом второстепенным. Главное – в акте вверения чрезвычайных полномочий верховному правителю, а тот вверит чрезвычайные полномочия второго порядка группе «опричных сподвижников».
 
Комиссарская диктатура под эгидой национальной идеологии сможет установить экстренный контроль над государственной машиной, которая сегодня поражена эпидемией невообразимой коррупции и действует совершенно неэффективно. Путин пришёл к власти эволюционным, а не революционным образом и не имел достаточной свободы действий, чтобы приступить к жёсткой повестке дня. Хотя говорил о ней с первых этапов правления. Как бы готовил нас к будущему. И хотя за словами сплошь и рядом не следовало действий – их и не могло последовать при таком состоянии бюрократического аппарата, – даже слова сыграли важную роль, подготовив будущее.

Впереди нас ждёт весьма жесткая диктатура. Но отчаиваться не стоит. Во-первых, нам не привыкать, а во-вторых, есть основания считать, что на сей раз она будет отвечать интересам не узких групп олигархов и даже не классов, но всего народа, интересам нации, интересам России. Опять же повторяю – при наличии искренней ответственности всех. Без этого кроме фарса ничего не родится.

В постсоветской России диктатура, повторяю, была всегда. Поскольку за всю историю не было ни одного периода, когда бы мы жили при относительно нормальной демократии. В 87—91-м годах впервые вздохнули, в 91—93-м — это уже нечто другое. Потом опять был расстрел парламента. Два года вроде бы потерпели — война в Чечне. Повторю, мы никогда не жили при нормальной европейской демократии.
      
Может быть, мы просто не можем так жить и для нас коммунизм был бы лучшим вариантом? Я буду, наверное, не оригинален, когда скажу, что «Моисей водил их 40 лет по пустыне, чтобы умер последний раб». Пока последний «раб», последний, в ком сидят коммунистические гены, в том числе, конечно, и я, не вымрет, ничего принципиально нового не будет. Потому что так или иначе к власти в этой стране все равно приходят люди, связанные с прошлым. У Путина за плечами 20 лет гебистского прошлого. У Явлинского, который мне симпатичен своей интеллигентностью и образованностью, да и у самого Медведева гены все равно оттуда. Даже те, кого называют «молодыми политиками», — не настолько молоды, у них все равно коммунистические корни. А если копнуть глубже, то эти корни уходят еще глубже, - в рабское прошлое еще царских времен.

Так что ответственная диктатура комиссарского типа для переходного периода от неофеодализма к демократии европейского уровня может быть вполне приемлемым решением. Ибо мечты о демократии, конечно, прекрасны, но пока условий для нее принципиально нет, и в ближайшие полвека таковые вряд ли предвидятся. А доводить дело до инферно в деревне Голозадово не совсем разумно. Как вам идея? По-моему как раз в духе аристотелевской «политии».

Валентин Спицин.