Новогодняя ёлка

               
         

         Праздник был в самом разгаре и набирал силу. Раcсеянно смотря на кружившихся возле новогодней ёлки внуков, он размышлял о своём. О том, что зря, конечно, он пошел на эту ёлку, ведь чувствует себя откровенно паршиво, да дочка хотела, чтобы и внуков повидал, да и поел бы повкуснее. Супруга решила ненадолго навестить  приболевшую сестру, проживающую за Уралом, а сам он, хотя и умел хорошо готовить, ленился. Вот вернётся к новому году жена, тогда и наготовят.
         – Господи, думал он – никак молодым невдомёк, что уже и вкус к еде притупился. Нам много и не надо, а жировые складки от наших нынешних пенсий не образуются. Вообще-то интересно, на кой ляд я работал почти полста лет? Чтобы заработать эти копейки? – Он помолчал, незаметно для себя, параллельно с мыслями, напевая окуджавскую песню о новогодней ёлке – любимую его песню лет с шестнадцати – когда первый раз услышал.
         – После вчерашнего приступа откладывать госпитализацию нельзя – снова закрутилась в голове тема здоровья. –  Чего  тянуть? С моим-то сердцем? Дотяну, что отнесут.
         А ёлка была чудо, как хороша. Обильно наряжена огромными, цветными шарами, разноцветными сосульками, серебряными и золотыми шишками, а на вершине её красовалась красивая золотая звезда. Птички на прищепках, спящие зайчики, белочки, бочонки и многое, многое  другое. Сверху, от звезды, книзу  тянулась мишура из разноцветных нитей, а поперёк елки лежали световые гирлянды, создающие непередаваемо-таинственную атмосферу праздника, для чего специально выключался свет. Основание ёлки и крест, в котором она стояла, было закрыто белым папье-маше и ватой. Вокруг этого «снега» стояли Дед Мороз со Снегурочкой, большой белый медведь, Санта Клаус и пароход «Челюскин». Откуда уж выкопали эту довоенную реликвию, этот раритет, он не знал. Ему захотелось рассказать детям, чем и как украшали ёлку в его годы, но внукам было не до него. Они кружили вокруг ёлки, пели новогодние песни, подбегали к столу, чтобы схватить вкусный кусок, или попить и снова кружились и галдели. В воздухе витали новогодние ароматы – запахи вкусных яств, зажженных свечей и бенгальских огней. Но ничто не могло заглушить запах плодов абхазских крестьян – мандаринов.
         Внезапно у него в глазах пропала резкость, на лбу выступил холодный пот, он ещё успел почувствовать и понять, что теряет давление, что тьма наваливается на него и он падает, но…               
         …Он лежал на больничной кровати на подложенных под плечи и голову подушках. Глаза прикрыты, дыхание неощутимо, настолько оно   поверхностно, в уголках губ спряталась чуть заметная улыбка-усмешка. Рядом с кроватью капельница, с почти полным флаконом спасительного лекарства, стекающего по капле в его вену. Сестричка с большим трудом поставила очередную капельницу – вены прятались и давно затромбировались от частых проколов. Кровать стоит спиной к окну, воскресное зимнее солнце щедро и ярко освещает палату, в которой специфически пахнет больницей. Вторая кровать пуста, но опрятно застелена сестрой-хозяйкой стареньким, чистым бельём. В отделении практически пусто, всех, кого было можно, к новому году выписали. Очень скоро, после длинных новогодних празднеств, обильных возлияний, больных-сердечников немало прибавится, но пока он в палате один, а в отделении – две медсестры на двух постах и дежурный врач.
         Время сильно проредило, особенно со лба, когда-то густую, тёмно-шатеновую шевелюру, да и посеребрило её немало. Провалившиеся щеки поросли бело-чёрной щетиной – во время приступа, по понятной причине, он не брился. Вошедшая в палату медсестра проверила работу капельницы, прислушалась, и позвала на всякий случай дежурного врача – уж больно неподвижен больной. Зашедший дежурный врач склонился, послушал неровное дыхание, подержал руку на пульсе и сказав медсестре: «Мерцает, но пульс стал  реже. Пусть спит», вышел из палаты.
         Но он не спал. А может, спал? Вот же, он ясно видит, стоят у кровати его жёны, одновременно все три.
         – Это что? Я же не мусульманин, чтобы иметь в одно время трёх жён – вроде бы, почти испуганно  подумал он. – Как это они собрались все вместе? Созвонились?
         Его вторая жена умерла, но сейчас стоит рядом с другими. Да как отлично он их видит – красивых, молодых, улыбающихся.
         – Какие девки у меня ладные – подумалось ему, а жёны,  (они, видать, умеют читать чужие мысли), сказали: «Нет, дружок, девки твои, вон, у стены стоят. Мы их к кровати и близко не подпустили. Побудь-ка с нами, с жёнами»!
          – Как я всё это вижу, да так отчётливо? Я ж без очков! – Он только приготовился прошептать что-то тёплое, ласково-интимное жёнам, как они, вдруг, исчезли, а вокруг него оказались одни мужчины в военной форме…
         …Лето, теплынь. В песочнице около небольшого дома играет мальчишка, лет четырёх, одетый в плохо сшитый фланелевый костюмчик, с одной лямкой через плечо и с большой пуговицей на штанишках для этой лямки. Ну, прямо как у Карлсона. Играет мальчонка  в войну, как все пацаны тех лет. Мальчишку он сразу признал – по старым фотокарточкам из их семейного альбома. Он, было, хотел подойти к мальчишке, но в это время из дома вышла миловидная женщина и позвала мальчика: «Давай, сынок, домой».
         – Господи, да это же мама, молодая мама – бледнея, и почти теряя голову от увиденного, прошептал он.
         Мальчишкой, понятно, был он сам.
         …Он родился на следующий, по окончанию войны год, в поднимающемся из руин Ленинграде. Выжившие и дождавшиеся окончания бойни люди, страстно  выполняли божий наказ: «Плодитесь и размножайтесь». Однако год, когда он родился, да и следующий, были одни из самых голодных в послевоенной истории страны. Питер, ещё шатающийся от голода после страшной блокады, недосчитался многих народившихся малышей. Ему повезло. Выжил. Отец был офицер, жили они в воинской части, отцу полагался паёк. Правда и едоков на этот паёк было немало. И сколько он себя помнил в детстве – всегда хотелось есть.
         Редко-редко, но ему вспоминался послевоенный уклад жизни, да и то мельком – в общем, без деталей, а сейчас он видел всё так чётко, подробно и удивлялся этому. Да и убогости их бытия удивлялся.
         Внезапно он увидел незнакомого человечка, или его силуэт, невозможно было понять, кто это или что это, так как сквозь человечка он видел, то есть тот был невесом и прозрачен, да и пропадал временами.
         – Ты кто? – хриплым ртом и не сразу спросил он.
         – Я твоя память.
         – Ах, память. Врёшь ты, мой друг. Вот, ты порой пропадаешь, а я что-то не припомню, когда у меня пропадала память. Да! Если ты – моя память, ну, попробуй, объясни мне, почему я так хорошо помню детские годы, а нынешнюю жизнь и не вспоминаю.
         – Это очень просто. Ты ведь не молод, дорогой хозяин. Подспудно понимаешь, особенно здесь, в больнице, что не так уж много и осталось нам с тобой быть вместе. Не возражай, это факт. Вот и заставляешь меня припоминать радостные, приятные тебе события жизни, да так сильно напрягаешь, что я  выкапываю из своих архивов то, что тебя ранее не интересовало – некогда тебе было, а сейчас, видишь, и время нашлось.
         – А почему ты пропадаешь, я же ещё не выжил с ума?
         – Знаешь, у каждого человека есть воспоминания, которые он желал бы позабыть. У тебя тоже были ситуации, за которые тебе до сих пор стыдно и которые ты хотел бы изменить. Но это же невозможно. И вот, когда ты подходишь в мыслях к неприятным тебе твоим же поступкам, то я, просто щадя тебя, временно пропадаю. Понятно? Ну, ладно, смотри дальше своё кино.
         И память услужливо показала ему то, что он хотел увидеть…
         …Как известно, военный человек и его семья неподвластны в выборе места службы и частоты переездов. Но ведь не зря поговорка гласит, что два переезда – один пожар. Сколько же раз, получается, они «горели»! По понятной причине своей мебели у них фактически и не было. Мать рассказывала – прибыв в часть и въехав в какое-то жильё, получали  казённую мебель – платяной фанерный шкаф, стол, стулья или табуреты. Но вот,  память даже смогла выкопать в своих архивах прибитые к этой мебели овальные инвентарные номера воинской части! И чёрную тарелку на стене, которую он так полюбил, потому что выучил и пел, на радость родителям, песни, звучащие по радио. И обязательную у всех этажерку, с несколькими книгами, из которых ему почему-то запомнилась «Военная топография». И папину кавалерийскую саблю, и портупею, с висящей на ней кобурой. И всё это, чаще всего в одной комнате. Потому и ширмы у каждой кровати. (Как они детей делали – до сих пор ума не приложу).
         И ещё, из какого-то уголка вылезло воспоминание, как к ним приехала папина сестра с двумя детьми. И все во вшах! Во время войн педикулёз всегда и везде свирепствует. После войны про это зло уже стали забывать, тем более в воинских частях, но на «гражданке» многие ещё ходили вшивыми. Какие к чёрту ванны, в баню бы попасть –  с гигиеной и помывкой было трудно. И немедленно ему вспомнились «походы» в баню всей семьёй, со своими тазами, мочалками, вениками, разговорами типа – какое мыло лучше, и бесконечные очереди в баню, сначала на улице, а после внутри. И как мама долго брала его с собой в женское отделение, пока какая-то очень худая тётка не сказала маме сердито: «Вы что, женщина, такого большого мальчика с собой берёте, он уже такой, что и поймет ВСЁ»? А мама, помню, ей ответила: «Не волнуйтесь, ваши титьки и в микроскоп не разглядишь». Когда же он чуток подрос, то стал ходить  в баню вместе с братьями и отцом и полюбил её.
         У-ух, какая горячая была эта баня, особенно в парной, где мужики хлестали себя вениками, считай, до изнеможения. А его долго тёрли огромной шершавой мочалкой, положив на тёплую мраморную скамейку, затем обливали, поочерёдно, то горячей, то холодной водой. После бани отец покупал каждому по бутылке лимонада. Каждому! Вот это – незабываемо. Такого лимонада сейчас нет, сплошная химия, а раньше…
         А для папиной сестры, помнится, сколотили из снарядных ящиков нары, широкие, как полати, постелили на них солдатские ватные матрасы, и она там спала с детьми. Вшей, конечно, у них повывели. А когда родня уехала, то он любил там спать с братьями. Правда иногда и получал от братьев по заднице, когда, бывало, наиграется, да заснёт так крепко, что описается во сне.
         …Его вернул к яви голос медсестры, пришедшей снять капельницу.
         –  Ну, как, вы, больной? – Сестра задала вопрос дежурным тоном, привычно быстро управившись с его веной.
         –  Благодарствую, лучше – тоже дежурной вежливостью ответил он. Во-первых, от медсестры несло табаком, чего он терпеть не мог. Во-вторых, на душе была досада, что его оторвали от таких снов, видений и воспоминаний, ибо в своих видениях он уже подходил к новогодней ёлке – самому любимому и по сей день празднику.
         – Тогда у нас остался укольчик на ночь, а сейчас уж вы полежите немножко после капельницы, а потом и в туалет сходите, я вам ввела мочегонное – надо ваше сердце разгрузить.
         – А который час?
         – Половина шестого.
         – Ого, сколько я провалялся в забытьи.
         – Да, я и врача дежурного к вам вызывала, уж больно тихо и неровно вы дышали, почти беззвучно, я даже напугалась. Хотели вас в реанимацию перевести, позвонили заведующему, вашему приятелю, он сказал, подождите, сейчас подъеду. Да вот и он.
         В палату зашёл врач, Иван Сергеевич, его многолетний приятель, известный кардиолог, всегда внешне спокойный, знающий и своё дело, и истинную ситуацию с сердцем больного.
         – Привет, дорогой. Сейчас мы кардиограмму снимем, посмотрим, что дальше делать – сказал Иван Сергеевич, взяв его руку у запястья, чтобы нащупать пульс. Затем вытащил из кармана фонендоскоп, поднял одеяло и стал слушать сердце, перенося мембрану то влево, то вправо. – А, вот и сестра с аппаратом.
         Сделав электрокардиограмму, сестра передала бумагу с записью Ивану Сергеевичу и ушла, а тот внимательно изучал кардиограмму, затем позвал сестру, что-то пошептал ей на ухо, а потом вслух сказал: «Кардиограмма неважная, то-есть ситуация, скажем, непростая. Не хочу переводить тебя в реанимацию, у нас есть переносной аппарат. Мы тебя сейчас к нему подключим. Потом, друг  мой, сделаем тебе укольчик, чтобы спал, а чтобы не вставал, уж потерпи, вставим катетер и писай на здоровье».
         Иван Сергеевич дождался действия укола, пощупал пульс, сказал медсестре, чтобы смотрела  за больным в три глаза, и звонила бы ему срочно, если что, уехал.
…        А он провалился в беспамятный медикаментозный сон, «привязанный» проводами к прибору, а катетером к утке. Позже, когда действие снотворного закончилось, к нему пришла невыспанная память. Силуэт её в этот раз был особенно размыт, да и вся она была какая-то помятая и понурая. Кстати, он никак не мог решиться спросить – память, это она, или он? Вроде бы память – женского рода, но, он-то мужик, откуда у него женская память?
         – Слушай, если они ещё пару раз тебе эту заразу ширнут, то меня пришибут, и буду я «оно». А ты будешь, дурак без памяти – зайдя в его мысли, ворчала память. –  Нда, а дела у нас, видать, плохи, раз тебя проводами всего опутали, да снотворное колют. Нда. Скажи, чтобы перестали колоть, а то про ёлку не смогу вспомнить. Да нечем будет вспоминать! Ну, да ладно, не смотри на меня так. О какой ёлке ты говоришь? Понятно.
         …И вот он видит себя в сшитом мамой костюмчике у них дома.
         Оказывается, самая большая комната в этом доме для офицеров, – у папы с мамой. Больше только у генерала. В доме тепло, натоплены, не жалея дров, обе печи – простая и «голландка».
         К их столу приставлен ещё один, соседский, на столе вместо скатерти белая простыня, а на ней…
         А на ней праздничный стол тех времён:

Обязательный винегрет (с сельдью).
Сало, купленное на базаре.
Отварная картошка с американской ленд-лизовской тушёнкой.
Ветчинно-рубленая колбаса из консервной банки (опять же, ленд-лизовской).
Квашеная капуста с клюквой из подсобного хозяйства части.
Солёные грибы. (Грузди и рыжики)
Водка.
Клюквенный или брусничный морс.
Хлеб, нарезанный крупными ломтями.
         Всё это богатство появляется на столе, естественно, вскладчину.
         Пришедшие к нам женщины и мама, одетые в нарядные платья, с брошами на них, восторженно воркуют о платьях из воздушного крепдешина и обсуждают фильдеперсовые чулки одной дамы. И невдомёк им, дорогим, что эти, греющие их души названия не немецкие, как они предполагают, а французские.*
*Крепдешин – Crepe de Chine (фр.) – Креп, то-есть ткань из Китая.
*Фильдеперс – Fil de Perse (фр.) –  Нить из Персии
         Все они примерно одного возраста – лет тридцати, с небольшим. Мужчины –  в военном, они же офицеры, лучшая, привычная для них одежда – форма. Все курят, причём курят здесь, в комнате, понятно, что «Беломор» фабрики Урицкого. «Казбек» можно было позволить себе, разве что за чужой счёт, говорил мне отец.
         (Любимое фото мужчины тех времён – с обязательной папиросой в углу рта). (Ну, а женское – в зимнем пальто, с чернобуркой на плече, в руках муфточка, а лицо под загадочной вуалью и с мушкой на щеке).
         В углу комнаты стоит ёлка. Её срубили сегодня и сразу поставили утром на деревянный крест, она вся чудесно пахнет хвоей, крест закрыт белой бумагой и под ёлкой стоит большущий Дед Мороз.
         Наряжали ёлку братья и мама, наряжали всем, что можно было у соседей, кто не ставил ёлку, что-то попросить. Мама мне сказала, что на ёлке будут висеть конфеты «Мишка на севере», «Белочка» и «Каракумы», потом она меня ими угостит.
         В то голодное, непростое время нелегко было найти ни подарки для детей, ни ёлочные украшения. Слава Богу, если у кого-то сохранились ещё довоенные игрушки – собаки-санитары, пионеры, барабанщики, красноармейцы, танки, самолёты, броневики. Идеологически неправильных рождественских ангелочков заменили Кремлёвские башни. Ну, а на вершине ёлки ярко горела, да нет, что вы, конечно не Вифлеемская, а пятиконечная звезда!
         Так что, украсить ёлку в то время – непростая задача. Одна его хорошая знакомая, примерно ровесница, рассказывала, что когда её  привели на ёлку в Дом офицеров, то вся ёлка была украшена только красными варёными раками, а если точнее – их панцирями. Больше было нечем украсить. Но зато потом, после ёлки, Дед Мороз вручил детям сказочные подарки – пакеты из серой бумаги, с печатью дома офицеров. В пакете были первые, попробованные в жизни конфеты. По иронии судьбы – «Раковая шейка».
         …А на нашей ёлке мне запомнилось, что гости совсем немного  пили, зато много пели. И русские народные песни, и военные, и просто любимые песни.  И подпевая патефону, с Утёсовым, Руслановой, Шульженко, и просто так, без аккомпанемента. К слову сказать, все знали тексты и пели замечательно. Потом долго танцевали, а я незаметно заснул.
         Когда гости разошлись, мама меня разбудила, подвела к ёлке и предложила снять три разных конфеты. Я снял и, аккуратно, чтобы не повредить красивые фантики, развернул их – во всех конфетах был хлебный мякиш. Ох, и досталось тогда на орехи моим братьям!
         …Он засмеялся и что-то проговорил. Медсестра, наблюдавшая за ним и не заметившая, когда он проснулся, спросила, мол, с кем это  во сне разговаривает.
         – Со своей памятью – честно ответил он, за что получил взгляд, которым смотрят на душевнобольных. Чуть позже, прикрыв глаза, услышал, как сестра, пригласив вторую вместе покурить, заглянула к нему в палату, причём «его сестра» что-то шепнула второй и покрутила у виска пальцем. Когда медсёстры вышли, он поблагодарил память за встречу с той ёлкой. Ведь под ёлкой лежали коньки-снегурочки, которые привязывали к валенкам, и на которых он «жигал», как говорила мама, и настоящие финские лыжи, для братьев, с шишечками на загнутых концах и….
         Внезапно он почувствовал немыслимою, нестерпимую боль за грудиной, хотел вдохнуть, но лишь приподнял руку и провалился в подступающую тьму.
         И не дано ему было видеть, как над ним, незаметные для всех, парили две, переговаривающие между собой субстанции, – его душа и его память…
         Через сорок дней душа покинет земную обитель и вернется к Создателю, который, может, и найдёт ей новое достойное прибежище. А память? ЕГО память умрёт. Может статься, и  будет жить какое-то время, но уже в другой ипостаси – как память о НЁМ.
         Бренное его тело закончило земную жизнь. А душе - царство небесное.