Похмелье

Петр Семеныч с трудом разлепил глаза.  Стало быть проснулся. Но встать с постели не смог – голова давала трепака. Лежит Петр Семеныч, ждет. Час лежит, два лежит, вот уж и третий пошел. «Ну всё, - думает Петр Семеныч, - не ровен час концы отдам. А ведь я столько всего не успел. Я бы мог! Я бы мог. Ну вот хотя бы капитаном мог стать. А что? Плывешь на корабле, вдаль вглядываешься, трубку покуриваешь, право руля! Лево руля! Матросы палубы драят. Я бы даже попугая завел. Ну а чего? Завел бы! Точно тебе говорю. А это потому что я животных люблю. Всех между прочим. Вот у моей первой жены была шавка Люська. Жена ее очень обхаживала. Ох и вредная сука была. Потому мы с ней и разбежались. Так вот эта Люська была кровей благородных. Уж не знаю бывают ли собаки голубых али каких еще других кровей, но глаза синие-пресиние. Бывало глядит на тебя, вот ей-богу дыру сверлит, то ли жалостливо, то ли с вызовом, черт ее разберет, того и гляди цапнет, а сама норовит из тарелки твоей сосиску подтянуть, пока ты душой к ней прикипаешь. Один раз так и было. Хватанула сардельку и бежать. Так я не будь дураком за хвост ее поймал и поднял. «Стоять! - говорю, - отдавай сардельку!» Та ужом извивается, визжит!. Ну а сарделька-то давно уже из пасти и выпала. С тех пор Люська меня уважать стала. Как домой прихожу, она честь отдает – сядет в угол и ждет, пока хозяин в комнату удалится. Умная собака потому что. Благородных кровей. За то животных и люблю, что они всё понимают.»
Петр Семеныч повернулся на правый бок и подложил руку под щеку. Затем облизнул пересохшие губы.
«Или вот  художником могу стать. Это я вот может только по профессии маляр! А в душе-то живописец. То ведь не каждому дано ровность линий под потолком соблюдать. У меня штрих легкий, рука настрополеная! Вон, Колизей Агафьич, вывески малюет по три рубля за штуку. Так ведь жене своей сапоги купил! Она теперь и скалкой бить его перестала. Только орет иногда. Ну да баба орет по положению. На то она и баба. Это ничего, это ерунда. А коли портретики писать возьмешься, то можно все пять рублев брать. Оно же дело нехитрое, холсты да краски нужны. А в остальном талант в помощь, коего не занимать. Ну а чего правда?»
Петр Семеныч почесал бок. Ему до ужаса захотелось пить, но тело бастовало. Отчего он смог лишь перевернуться на спину и заложить левую руку за голову.
«А еще дельцом можно быть. Намедни я у Ильича сторговал штаны ,с четырех рублей до трех писят сбил. А ведь Ильич тот еще жмот! У него, как у бабки сало не выпросишься. Уперся рогами в свои четрые рубля. Нет, говорит, четыре и ни копейки меньше. Баста! А я ему, как же так, говорю, Кузьма Ильич, да не совестно ли вам кузькину мать товарищу своему показывать. Вы же без ножа режете - такую цену заламываете. А сам его под руку. Пойдемте, говорю, Кузьма Ильич, прогуляемси, свежий воздух помогает в принятии решений. Идем, значится, я ему про Фому, он мне про Ерему. Так и сторговались. А ведь хорошее дело я придумал. Ладное какое. Обстряпать всё да и поделом! Велосипед куплю, на театры вечерами ходить буду.»
В дверном замке повернулся ключ, и думы Петра Семеныча прервало цоканье каблучков.
«Неужто Лидочка пришла? Так верно воскресное утро сегодня. Та как же это?»
Лидия Аркадьевна дама утонченная. Походка легкая, спина прямая. Вытянется струной и устремлено летит, огибая преграды и прохожих. На дворников смотрит свысока, и незнакомым мужчинам руки не подает при выходе из трамвая. Подбородок всегда поднят, что свидетельствует о женской гордости.
Лидия Аркадьевна приставила стул к окну, что было возле ложа Петра Семеныча. И закурила. Нынче дамы курят без мундштука, ибо мундштук теперича моветон.
Сидит, ножку на ножку сложила, губки тянет, колечки пускает. «Вы, -говорит, - Петр Семеныч давеча опять горькую потребляли?
«Вот жеж дьявол-баба, -сокрушенно вздохнул Петр Семеныч. Да как прочухала-то? Да ведь я простудиться мог, для примеру»
«Что вы, Лидия Аркадьевна, приболел. Того и гляди гроб заказывать придется. В расцвете сил, так скыть, к праотцам. Мне бы стаканец воды напоследок»
«Полноте! Врать в наше время считается неприлично. От ваших вчерашних деяний ar;me на всю Колейную стоит. В старые времена топор вешали. Нынче они повывелись» - строго заметила Лидия Аркадьевна.
«Вот завернула, так завернула. Иди пойми теперь где нахваталась да что это значит.»- причмокнул Петр Семеныч.
 «Я к вам вот по какому делу, Петр Семеныч. В прошлую пятницу минуло 11 месяцев и 29 дней с начала нашего знакомства. Ничего не скажу, мужчина вы видный на свежий взгляд, ну а подоле с вами поикшаешься, так вся ваша шелуха отреплется и наружу червоточины проступают»
«Эка кроет!» - почуял неладное Петр Семеныч.
Лидия Аркадьевна продолжала. «10 месяцев и 15 дней назад, после того как Василий Степанович завернул Татьяне Шубертовне с предложением, вы изволили сообщить мне о самых серьезных намерениях, но до сих пор их не исполнили. Кроме того в совокупности 5 месяцев и 18 дней вы пили горькую, дебоширили, выкрикивали ругательства, а однажды учинили такое, что и сказать совестно»
«Эка заливает!» - Петр Семеныч не припоминал сих событий, ввиду его чрезвычайной веселости в моменты встречи с другом и собутыльником Василием.
«Я ухожу» - Лидия Аркадьевна перешла на шепот.
«Куда?» - прохрипел сухим горлом Петр Семеныч. Лидочка залилась краской и слезами. А также заломила руки.
«Вы сухой человек!»
Дверь оглушила Петра Семеныча совсем некстати, он только начал приходить в себя.
«Вот жеж баба. Воды не дала» - подумал Петр Семеныч и отвернулся на левый бок. На нем он сегодня еще не лежал, а тело ломотой так и просилось на неопробованую сторону.