Миномётчики, теряя жизни, держали Невский пятачок

Мы сидим с Семёном Ивановичем Посоховым, ветераном войны и труда, в его уютной «хрущёвке». Мой собеседник вспоминает о Великой Отечественной войне. Раньше, когда дети просили рассказать про войну, мрачнел лицом и отмалчивался, щадил, видимо, детские души от того страшного, что было на войне. На их просьбы всегда говорил: «Война – дело дрянь, никому не пожелаю испытать её вновь». Делясь воспоминаниями о том времени, он был предельно откровенен. Его рассказ настолько тронул сердце, всколыхнул душу жестокой правдой, что захотелось запечатлеть его на бумаге.

По рождению я вятский. Родился в августе 1923 года в тужинской деревне Токташи, что в пяти километрах от райцентра. В семье нас было пятеро братьев и сестёр, я был средним. Из детства в памяти осталась коллективизация. Народ в колхоз шёл неохотно: тяжело было расставаться с нажитым годами имуществом. Наш дом, большой и добротный, «экспроприировали», как раньше говорили, под колхозную контору, да ещё оборудовали в нём класс по ликвидации неграмотности. По вечерам и выходным мой отец, Иван Павлович, учил своих соседей грамоте и тому, что сам знал, рассказывал о германской войне, на которой верой и правдой служил Отечеству.

Шли годы, и жизнь в колхозе стала налаживаться. Нас, пацанят, рано приучали к крестьянскому труду. Особенно с удовольствием я ходил в ночное. Ночь пасёшь, трудодень тебе пишут. Потом ловко научился управлять лошадью: на сенокосе возил копны сена, на уборке работал на самосброске и лобогрейке. Когда началась война с белофиннами, и отца опять забрали на войну, мне пришлось пойти работать в колхоз, чтобы помогать матери поднимать младших. Вернулся отец израненным и вскоре умер на лесозаготовках.

20 июня сорок первого на трёх подводах мы повезли колхозное масло в Котельнич на заготпункт. На обратном пути, а ехали километров сто по лесной дороге, навстречу стали попадать партии мужчин. От них и узнали, что началась война. Страха не было: мы верили в силу Красной Армии, да и новобранцы шутили, что за неделю разобьют фрицев и вернутся домой.

Когда въехали в деревню, она словно вымерла. Многих призвали в первый же день войны, остальные ждали повестки со дня на день. Враз повзрослевшие подростки заменили отцов и братьев, ушедших на фронт: с раннего утра до позднего вечера косили траву, стоговали сено, жали серпом пшеницу, овёс, рожь, вывозили навоз на поля, пасли скот.
Патриотизм тогда был настоящий: все рвались добровольцами на фронт. Я тоже отправился в Тужинский военкомат, чтобы быть в их числе. Просьбу мою удовлетворили. В Вишкиле, в 15-тысячном лагере, прошли краткосрочную военную подготовку: познакомились с военной техникой – винтовками, пулемётами, ручными миномётами. Техника была слабой, а солдаты плохо обмундированы.

Полтора месяца учёбы пролетели быстро. После принятия военной присяги, пешком отправились в Котельнич. Накануне всем выдали заплатанные шинели, шлёмы и тюремные ботинки, кожа которых была приколочена к деревянным подошвам гвоздями. 40 километров до пересыльного пункта шли под проливным дождём, но под духовой оркестр. Обмундирование на нас высохло, пока мы трое суток ждали воинский эшелон, доставивший нас в Вологду. Там получили новое обмундирование – 32 кг весом – скатку, шинель, гимнастёрку, брюки в заплатках, англо-американские ботинки. Они были не лучше тюремных. Натерпелись мы из-за них: подошвы картонные ломались, ноги были постоянно в сырости, просушить обувь было негде.

Изнанка войны оказалась не такой, как представлялось. У нас был приказ: не допустить, чтобы враг, зажавший город на Неве в кольцо блокады с трёх сторон силами сорока дивизий, прорвал его оборону. Немцы свою злость, что не удалось захватить Ленинград сходу, вымещали на мирном населении: рушили города, жгли сёла, угоняли людей в Германию. Из-за их дикого разгула местные жители уходили в партизаны.
Наш путь лежал к Ладожскому озеру. Только выехали, на эшелон, как грачи, налетели немецкие самолёты. Врассыпную мы бросились в лес, который и спас нас. Чудом уцелел и поезд. В дороге к воздушным налётам привыкли. А у озера нас снова ждала немецкая авиация: три облёта сделали, бомбя и поливая смертельным огнём. Дальше пришлось продвигаться по болотам пешим ходом, а потом нас посадили на пароходик. До берега оставалось с километр, как опять налетели стервятники. Наши миномётчики не смогли отбить атаку. Судно опрокинуло взрывом. Все оказались в воде. Картина была жуткая. Плавать многие не умели. Из пяти тысяч солдат до берега доплыли лишь тридцать, в том числе и я.

Несколько дней мы блуждали по болотам, пока не вышли к посёлку Токсово, в котором находились наши солдаты. Меня зачислили в миномётную часть. И когда из учебного батальона прибыл командир для отбора будущего младшего комсостава, я попал в их число. Через полтора месяца получили погоны и трое суток продвигались по берегу Ладожского озера к фронту, вытянувшемуся вдоль правого берега Невы. Дорога на Ленинград была прочно перекрыта. Так мы оказались на передовой – среди укреплений, дотов и дзотов.

Запомнились бои за знаменитый Невский пятачок около посёлка Дубровка, который надо было взять любой ценой. 22 апреля 1942 года под покровом ночи на рыбацких лодках моя пулемётная рота переправилась на немецкую сторону, но встретила крепкое сопротивление. Гитлеровцы создали сильную оборону, построив огневые точки. Мы же против немцев имели лишь 4 пулемёта, винтовки-трёхлинейки, по 2 патронташа патронов, да по две гранаты. Бились до последнего солдата. Восемнадцать атак отбили. Когда остатки роты бросились врукопашную, немцы отступили. Из сотни миномётчиков уцелело четверо, да три пулемёта. И опять мне повезло: остался жив, хотя и был ранен в предплечье. Когда перед уцелевшими встала задача доставить на другой берег пакет командованию, выбор пал на меня: из четверых только я умел плавать. Истекая кровью, с пакетом в зубах, бросился в Неву. Немцы заметили и открыли на меня охоту. Спасла меня проплывающая мимо льдина, к которой я прицепился. Выручила сообразительность. Я бросил в воду шапку, а сам буквально слился с льдиной, наблюдая, как пули решетят мой головной убор.

Добравшись до берега, зацепился за куст, с трудом выполз из воды. Ну, думаю, умираю. Передохнув, пополз дальше. Когда силы были на исходе, да и рана кровоточила, зубы буквально стучали от холода, меня заметили разведчики. Они перевязали меня, растёрли спиртом, переодели в сухую одежду и отправили в санчасть. Уже там я узнал, что бой на пятачке приняли на себя другие роты, из которых мало кто уцелел. Но самое главное, противник стал выдыхаться. Об этом Б. Воронов написал так:

За Ленинград стояли насмерть,
За каждый метр и за клочок,
И миномётчики, теряя жизни,
Держали «Невский пятачок».

Кость на плече у меня была не задета, и через 10 дней солдатская судьба отправила меня на Кировский завод. В суровых условиях город жил и сражался. Люди на заводе напряжённо трудились, везде был строжайший порядок. Ленинградцы являли собой образец патриотизма, стойкости и исключительной организованности. Из добровольцев был сформирован 141-й стрелковый полк. Он стоял в обороне в 20-25 км от Ленинграда. Немец окопался на горе и хвостал по нам оттуда. Потери были страшные: день – и роты нет. Кругом лежали горы трупов. Несмотря на потери, оборону мы держали крепко. Мальчишки все погибли, ведь вооружены мы были только винтовками, а у врага – артиллерия, авиация, танки и автоматы.
Бои шли с раннего утра до глубокой ночи. Страшный грохот, разрывы снарядов, стоны умирающих. Это до сих пор тяжело вспоминать. Мины, снаряды, бомбы, каждый день атаки, жестокие бои. А мы все были так молоды, и нам так хотелось жить! Не раз приходилось подниматься в атаку. Считаю, кто хоть раз просто вылезал из окопа на пулемёты, уже герой.

Бой 27 января 1943 года, когда наши войска пошли на прорыв блокады Ленинграда, стал последним в моей солдатской судьбе. В этом бою рядом со мной разорвался снаряд, и меня накрыло землёй. Санитарка случайно заметила торчащие из земли сапоги, которые шевелились, и начала разрывать холм. 10 дней я не приходил в сознание, и никто не верил, что я выкарабкаюсь. Мне казалось, что боль и страдания никогда не кончатся, но жизнь теплилась в моём израненном пулями теле. В Вологодском госпитале, откуда я начинал фронтовой путь, на меня обратил внимание старенький профессор. Он приказал найти кровь и влить её мне. «Если найдёте кровь, он будет жить!» – сказал профессор. Так и вышло. После первого вливания зашевелились пальцы, после второго – ноги, после третьего – я заговорил…

Полгода меня перевозили из одного госпиталя в другой, я перенёс множество операций. Из моего живота вынули пять пуль, а шестую найти не смогли. Хотя ногу спасли, но она стала на семь сантиметров короче. Меня признали негодным к строевой, вывели на группу инвалидности и в сопровождении медсестры, подштопанным и подлатанным, с незатянувшейся раной на животе, зимой сорок четвёртого отправили домой. Зима была суровой, но ни у медсестрички и ни у меня не было даже рукавичек. Пожалев девчушку, в Котельниче я посадил её на обратный поезд, а сам пешком отправился домой. Дорога была знакомой: два с половиной года назад по ней я возил масло в заготпункт.

Так закончилась для меня эта страшная война, хотя её отметины в моей душе и на теле до сих пор дают о себе знать. Мои родные, конечно, радовались, что я вернулся с войны, пусть и инвалидом. Раны долго не затягивались. Я терпеливо ходил в медпункт на перевязки, а мать отпаивала меня парным молоком. И вроде силы стали возвращаться. Деревенские не раз приходили с просьбой: «Возьми, Семён, бригадирство на себя!» Я хоть и слаб был, но согласился. Полтора года, до Победы, работал бригадиром. Деревня в войну жила плохо. Как ни колотились на колхозной работе, накормить всех досыта не могли. На трудодень давали мало. С личного подсобного забирали почти всё – молоко, сметану, масло, яйца, картофель и другие продукты. Всё шло на фронт. Дома почти ничего не оставалось, и все отчаянно голодали.

Я близко видел и радость, и горе односельчан. Вместе с ними радовался, вместе с ними плакал. Как и все, ждал окончания войны. Помню, с какой надеждой и страхом встречали в деревне почтальона. У людей замирало сердце, если он вручал письмо или телеграмму. А когда нарочный прискакал в деревню с радостной вестью, мы всей деревней собрались вечером, помянули тех, кто не вернулся, на кого пришли похоронки. И сильнее прежнего стали дожидаться остальных, от кого давно не было весточки…

Моя гражданская жизнь оказалась непростой. Я женился, своими руками построил в Туже добротный дом, перевёз семью, вырастил детей. Всю жизнь работал в сельском хозяйстве. Не хвалюсь, но был знатным комбайнёром, даже имею за труд правительственные награды. В районном музее хранятся мои фотографии, вырезки из газет.

Война без конца догоняла меня: фронтовые ранения не прошли бесследно. Через 37 лет после войны меня от смерти – в который раз! – спас теперь уже яранский хирург от Бога: он извлёк шестую пулю, которую я все эти годы носил в животе. В восьмидесятом я вновь «родился», да и «награда нашла героя». Оказывается, за тот январский бой 1943 года меня представили к награде, но тогда все думали, что я умер. И только спустя 37 лет медаль «За отвагу» нашла меня. Теперь она на моём парадном костюме рядом с другими наградами: Орденами Отечественной войны I и II степени, медалями «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией», «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», «Ветеран войны» и многими юбилейными медалями.

Немало ран запеклось на моём сердце: рано умерла жена, сгорел дом, построенный моими руками, я практически потерял зрение. Но на старости лет мне снова улыбнулось счастье: я встретил вторую жену – Валентину Филипповну. С тех пор мы с ней, почти двадцать пять лет, вместе.
Я счастлив, что долгие годы нас, бойцов 98-й дивизии, на празднование юбилеев Победы приглашали в Ленинград. Жизнь моя на закате. Хоть и тяжела, трудна, а порой и невыносима была она, но болезням я не поддавался. Очень хочется, чтобы молодёжь знала о нашем подвиге, а сегодняшние девчонки и мальчишки при опасном повороте истории повели бы себя так же, как их ровесники в далёкие сороковые.

Конечно, жаль, что мы отдали Родине самое дорогое, что имели – молодость, силы, здоровье. И всё-таки, если начать всё сначала, я, скорей всего, в своей жизни не стал бы менять ничего: свой долг стране и народу я отдал сполна.