Время и времена

               
 
                С тобою, время неистовое,
                Я жизнь свою перелистываю.

                П. Антокольский, «Надпись на книге»


Я пишу от своего имени, но эта книга не обо мне, а о нас, о нашем поколении, о людях ушедшего ХХ-го века, кровавого, суматошного, звонкого, техничного. Мы  высунулись из него, заглянули в новое тысячелетие и чуть было не споткнулись о его порог. Но время лечит то, что времена калечат. Мы трудно продирались сквозь чащу годов, но все же к ним притерлись и нашли свое крошечное место уличных шарманщиков в этом незнакомом переменчивом мире.
     Как хочется, чтобы наши дети и внуки в беспрерывной череде своих важных неотложных дел нашли хотя бы маленький перерывчик и почитали эту книжку. Ведь потомки, пусть они не обольщаются, тоже будут предками.
               

      ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 1.  38-ОЙ ГОД
                Тарелка на стене
                Судебный процесс

Глава 2.  ТАЙНА ДЕРЕВЯННОЙ ОГРАДЫА
                Что там, за этим забором?
                Циклопические выразители Сталинской эпохи
 
Глава 3.  ДЕТСТВО, РАЗЛОМАННОЕ ПОПОЛАМ
                22-го июня
                Город кувырканых
                Бей жидов, спасай Россию !
                Уральский город Златоуст
                Горький привкус Победы
               
Глава 4.  КОСМОПОЛИТЫ
                Арест спекулянтки
                Моя милиция меня бережет
                Евреи во всем виноваты
                Расточительные проектировщики

Глава 5.  КАК Я И НЕ ПОПАЛ К СТАЛИНУ
                Март 1953-го
                Мое подсудное дело
                Смерть вождя
                Тайна Кремлевского Двора
                Похороны Сталина

Глава 6. ЛИТОБЬЕДИНЕНИЕ «МАГИСТРАЛЬ»
                Напутствие И.Эренбурга
                Б.Окуджава
                Комсомольский литератор
                П.Антокольский
                И.аферан
                Л.Халиф
                В.Войнович
                Г.М.Левин
                М.Светлов
                В гостях у М.Шолохова
                Другие, тоже знаменитые, но не так
                С А.Гинзбургом
                Графоманы

Глава 7. ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА
                Назначение на работу
                Ледовая переправа
                Правый берег
                Котлован. Зона
                Групповое изнасилование
                Собака натаскана на поиск трупов
               
Глава 8. КАНДИДАТ ТЕХНИЧЕСКИХ НАУК
                Хорошее настроение
                А нужна ли была аспирантура?
                С подачи Хрущева
                Неусыпное око генералиссимуса
                Лабораторный совет
                Отказ в защите диссертации   
                Фальсификация
                Настоящие герои всегда идут в обход
                Грозное слово из трех букв
                Письмо в ВАК
                Ресторан «Славянский базар»
                Последнее разбирательство

Глава 9.   ПО ОБЕ СТОРОНЫ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА               
                На Соловках
                Кий-остров
                Другие русские Севера
                По распоряжению тов. Рашидова
                Привилегии – дочери социализма
                Мои связи с КГБ
                Прорыв железного занавеса
                Александр Бенционович Али-Баба   
                На склонах Бабьего Яра
                Я и Михаил Суслов
                На похоронах Андрея Тарковского
                Две встречи с Фиделем Кастро

               
Глава 10. ОПЕРАЦИЯ НА ОТКРЫТОМ СЕРДЦЕ
           Поклонная гора
           Я работал в Кремле
                Загорянка, Луговая, 17
                Инфаркт
               
Глава 11. И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ СВОЙ ЗАКОНЧИЛИ ПОХОД
                Отьезд на ПМЖо
                Старые фотографии

 





               
          
 
                Глава1. 38 - ОЙ  ГОД

                ТАРЕЛКА НА СТЕНЕ

В нашем ведомственном детском саду была одна большая комната, которая служила нам одновременно столовой, спальней, танцевальным залом, читальней и еще чем угодно. У нее были широкие трехстворчатые  итальянские окна и паркетный пол, оставшийся еще от старорежимного прошлого. С потолка свисал с потолка зеленый шелковый абажур на проволочном каркасе, а между окнами располагались остекленные канцелярские шкафы с игрушками - дары нашего шефа, Электрозавода.
У стен почти вплотную друг к другу стояли небольшие железные кровати со скрипучими панцирными сетками.  На них по вечерам, после отбоя ко сну, было весело качаться и прыгать, но зато по утрам  на них же было ужасно больно ворочаться, когда сбивались в сторону тонкие ватные матрацы, и проволочная сетка острыми краями впивалась в наши худенькие детсадовские бока.
Кроме этих нужных и понятных вещей, была еще одна, резко отличавшаяся от всех остальных формой, цветом и, главное, назначением. Она висела на стене над дверью и, казалось, строго следила за каждым, кто входил в комнату, все видела, все замечала, не оставляла без внимания ни одну нашу  проделку, ни одну даже самую невинную шалость. Это всевидящее око наблюдало за нами днем и ночью, присутствовало при всех наших играх, учебных и физкультурных занятиях, зорко смотрело за тем, что мы читаем, рисуем, вырезаем, клеим и даже не покидало нас, когда мы ели и спали или даже когда сидели на горшках. Вот почему мы ее неосознанно побаивались и, мягко говоря, недолюбливали.
Но, конечно, больше всего нам хотелось узнать, что там у нее внутри, где в ней сидят те самые тети и дяди, которые поют "Катюшу" и "Калинку-малинку" или рассказывают про "Конька-горбунка" и  "Аленький цветочек".
У этого круглого черного предмета на стене было несколько странных непонятных очень трудных названий: репродуктор, радиоточка, тарелка. Последнее вызывало особенное удивление, так как вряд ли кому-нибудь когда-либо удавалось из нее поесть. Это мы установили с достаточной степенью точности, потому что, влезая на стул, доставали ее пальцами и наощупь убеждались: да, эта тарелка сделана из простой черной бумаги, и в нее не то что суп, но и котлету с вермишелью не положишь.
Однако, настоящий эксперимент, поистине, разведка боем, хотя никем специально и не планировался, оказвлся довольно неуклюжим.

Был в нашей старшей группе рыжий вертлявый шухарной мальчишка по имени Кока (наверно, Коля - Николай). И прозвище он носил соответствующее - Петух. Вечно он ко всем приставал, задирался и  делал мелкие пакости. Особенно он норовил подкинуть какую-нибудь подлянку тому, кто, как он думал, не двинет ему по носу.
Например, во время обеда, когда все брались за ложки, Кока портил воздух и тут же поднимал руку, обращаясь к воспитательнице с самым невинным видом:
- Агния Петровна, а Сема опять навонял.
И бедного Сему или еще какого-то другого тихоню выводили с позором из-за стола. 
Как-то Петух принес в коробке из-под папирос "Беломор" длинного жирного дождевого червя, не знаю даже, где он такого откопал.  Вечером перед сном вместе с несколькими своими дружками-подпевалами он подложил червя к тому самому Семе в постель. Потом шутнички  улеглись пораньше в кровати и закрылись одеялами с головой. Когда Сема вошел в комнату, из-под одеял слышалось трудно сдерживаемое хихикание. Ничего не подозревавший простодушный Сема подошел к своей кровати, неторопливо разделся и лег. Но, конечно, тут же вскочил, громко крича и плача.
Хохоту было на целый час.

А вот на этот раз от Петуха досталось мне.
Как-то на улице я подобрал потерянную кем-то рогатку. Она была сделана из куска ивовой ветки с привязанной к ее растопыренным концам широкой  резинкой от трусов, которая была хоть и старая, но довольно тугая. Когда я принес рогатку в детский сад,  мальчишки обступили  меня со всех сторон.
- Дай посмотреть, - просили одни.
- Дай потрогать, - говорили другие.
- Давай стрельнем - предлагали третьи.
И только Кока-Петух, ни слова не говоря, нахально вырвал у меня из рук рогатку, повертел ее, пощупал, потянул резинку, а потом достал из необьятных глубин своих карманов небольшой круглый камень.
       - Надо жидов стрельнуть, - процедил он сквозь зубы и нацелился на небольшую стайку бойких воробьев, без умолку чирикавших под нашим окном и, как будто нарочно дразнивших Коку, взлетая на подоконник и прыгая перед самым его носом. 
Он натянул резинку и долго целился, зажмурив один глаз и  водя  рогатку за одним из "жидов". Потом он, наконец, выпустил камень, тот полетел в сторону и шлепнулся о землю в таком месте, которое никакого отношения к цели своего полета не имело. Несколько птиц нехотя вспорхнули со своих мест, полетали немного вокруг, потом вернулись обратно, продолжая издевательски  весело чирикать.
      Кока презрительно взглянул на них, шмыгнул носом, затем с невозмутимым видом снова полез в карман и вытащил оттуда другой камень, побольше предыдущего. Он заправил его в рогатку, опять тщательно прицелился, и ...
 
Но тут произошло нечто совершенно необьяснимое. Вместо открытого окна, в которое с таким старанием целился Кока, его камень из рогатки почему-то сделал какую-то немыслимо сложную дугу и полетел совсем в другую сторону. В одно мгновение он  достиг абажура, миновал его и, преодолев еще один небольшой отрезок пути, со всей силой врезался...  Нет, не в какую-то там  пустую стену или дверь и даже не в потолок, а прямо в середину той самой черной тарелки. Раздался треск рвущейся бумаги, посыпались сверху какие-то винтики, гаечки, шайбочки, и только-что громко ворковавшее радио, простуженно захрипело, засипело, а потом совсем смолкло.
- Ой, какой ужас ! - воскликнула Агния Петровна, когда вошла в комнату и увидела содеянное. В ее глазах был страх, тревога, отчаяние. Она нагнулась и стала собирать упавшие детали поврежденного репродуктора. При этом ее черное суконное платье туго натянулось, смело обозначив округлые задние формы и высоко оголив длинные жилистые икры ног. Кажется, это было мое первое эротическое наблюдение.
Агния Петровна не решилась сама проводить разбирательство по столь ответственному вопросу и привела к нам строгую  неулыбчивую директрису, самоуверенную, неподкупную, прямую и твердую, как сама Правда. Наверно, она была незамужней  большевичкой, вроде нашей Фиры Бейн, бабушкиной племянницы. Будучи в войну главврачом госпиталя она отказала своей родной тете в ампуле пенициллина. "Я не могу позволить себе взять лекарство у раненых красноармейцев", -  заявила она без всяких сомнений в собственной правоте.
Директриса  построила нас в линейку и нависла  над нами, заложив руки за спину.
- Ну, так что же, - сказала она, пристально рассматривая каждого сверлящим взглядом, - кто это сделал ?   
Все молчали, опустив головы и сопя носами.
- Будем играть в молчанку ? – повысив голос, продолжала она свое криминальное расследование. - А это что такое, чья  эта вещь, кто принес ее в детский сад ?
И она  достала из-за спины  главное вещественное доказательство преступления - мою рогатку. Я вздрогнул от неожиданности: как она попала  ей  в руки ? Ведь рогатка была у Коки - Петуха, неужели он ее бросил ? Может быть, от испуга ? 
Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать. Оказалось, что маленький поганец, будущий уголовник-пахан  или, наоборот, главный судья республики, вовсе не бросил, а ПОДбросил рогатку - он быстро сообразил, что та может его подвести. И, конечно, Петух не побрезговал  доносительством.  Он  поднял голову от  пола и, глядя куда-то в сторону, тихо промямлил:
- Это Генка рогатку принес, - и ткнул пальцем в мою сторону. 
Агния Петровна , всплеснув руками, удивленно посмотрела на меня и недоверчиво перевела взгляд на Коку. А директриса приказала мне грозным  голосом:
        - Ну-ка, выйди сюда.


                СУДЕБНЫЙ   ПРОЦЕСС

И вот я стою  перед  ней  с низко опущенной головой, бледный, жалкий, несчастный, а по моим впалым щекам текут крупные девчоночьи слезы.  Всем своим маленьким, худеньким телом, сотрясающимся от беззвучных рыданий, я чувствую свою ничтожность, свою беззащитность. Я плачу не столько из-за этой откровенной кокиной подлости и не из-за обидного  молчания других ребят, которые, зная правду, предательски молчат, и даже не из-за вопиющей, директрисиной  несправедливости. Я плачу из-за своей собственной полной беспомощности и растерянности. Я себя ненавижу, я себя презираю за то, что не могу осмелиться открыть рот и что-то сказать в свое оправдание.
О, сколько раз потом, в моей последующей жизни, я вел себя точно также, не умея в нужный момент и в нужном месте собрать в кулак волю, позорно терялся и пасовал перед  подлостью, грубостью, хамством !  И как много я страдал от этого.
...Конечно, позже, когда в детский сад вызвали мою маму, все выяснилось и стало на свое место – справедливось восторжествовала.
 Но что мне тогда уже было до этого ? 

Еще одно, пожалуй, не менее запоминающееся, но и намного более загадочное событие, связанное с черной тарелкой, произошло как-то утром, когда из нее громко на всю комнату  сердито кричал строгий мужской голос.  Он долго и непонятно что-то доказывал, требовал, утверждал. И Агния Петровна, обычно не очень-то прислушивавшаяся к радиоточке, на этот раз вела себя очень странно. Она сидела посреди комнаты на табуретке, ничего не делала и, стараясь не отвлекаться по сторонам, внимательно слушала то, что говорил дядя по радио.
Всех детей она посадила на пол вокруг себя и велела сидеть смирно. Но это мало кому удавалось. Радио никто не слушал, все ерзали, сопели, переговаривались,  хныкали. Только одна девочка, посидев немного тихо и послушав, вдруг спросила громко :
- Про что это сказки рассказывают ?
Агния Петровна почему-то вдруг очень испугалась и замахала на девочку рукой.
Вскоре поняв, что заставить нас слушать не удастся, она для уменьшения шума  разрешила взять из шкафов игрушки.
Мне опять достался полусломанный вагончик, название которого я осваивал  много времени. Сначала я говорил  "тлавай", потом "травай" и, наконец, "транвай". Тут я посчитал, что совсем уж справился с трудным словом, но взрослые все равно каждый раз меня поправляли, и я никак не мог понять, что же я неправильно говорю.
Сколько я себя помнил, с самого раннего своего самосознания меня, мальчугана - горожанина, почему-то неумолимо тянуло к этому грохочущему техническому чуду. Воображение большинства других моих сверстников занимали четырехколесные бибикалки - грузовики пятитонки ("петьки") или броневые танки на ребристых лентах - гусеницах, и, конечно, звездастые стальные птицы - аэропланы. А меня, всем на удивление, влекли к себе краснобокие вагоны с  низкими ступеньками, на которых в часы пик гроздьями висели  пассажиры.
Почему ?
            Может быть, меня завораживали изящные трамвайные дуги, высекавшие из струн-проводов яркие потоки электрических искр, которые бенгальскими огнями празднично рассыпались на поворотах ? Или из-за цветных огоньков, зажигавшихся в ранние зимние вечера над лобовым стеклом, за которым чуть обозначалась форменная фуражка вагоновожатого ? Еще не постигнув алфавитной и цифровой премудрости, я уже с гордостью  сообщал стоявшей рядом на остановке маме :
- Вон два красных огонька - значит, идет наш, одиннадцатый номер.
Я даже знал, что простой бесцветный огонек означает загадочное, ничего не считающее число - ноль.

Я не помню, сколько времени гремел из репродуктора занудный лающий голос. Час, два, три ? Я помню только как трудно было, не вставая ни на минуту, высидеть на полу все эти часы. А больше всего мне запомнились крупные перевитые толстыми синими жилами руки Агнии Петровны, бывшей работницы Электрозавода, которые непривычно для них замерев, неподвижно лежали на ее угловатых коленях. Сосредоточенная, тихая, она была вся  - внимание, покорность, страх.
      Мне кажется, больше всего на свете она тогда боялась, что кто-то из нас попросится в уборную по-большому. Ведь тогда ей пришлось бы встать и выйти из комнаты, то-есть, нарушить какой-то таинственный обет, который она дала себе, когда уселась слушать радио. А на наши приставания по поводу малой нужды она уже совсем не обращала внимания.  Несмотря  на многочисленные просьбы то одного, то другого, никому не только выходить, но и вставать не разрешалось. Поэтому под  кем-то уже появились на желтом паркете темные мокрые пятна, и  невытерпивший виновато скулил и ерзал по полу. От  Коки Петуха тоже текла небольшая струйка, и я все ждал, когда он обратится к воспитательнице с чем-то вроде :
- А Сема опять в штаны написал.
    Благо, Сема сидел с ним рядом, а я, слава Богу, далеко.
    Но на сей раз даже Кока молчал, видно, был  сегодня не в настроении, может быть, и на него действовал как-то этот мрачный  угрожающий голос, который давил, подавлял, пугал, выкручивал руки, отрывал голову.
Я, конечно, как и все остальные, не только не понимал, но и не интересовался, о чем таком важном вещает грозный  дядя  в репродукторе. И вообще, было совершенно непонятно, почему, когда он говорил, мы должны были молчать, сидеть тихо, не шуметь и слушать. Что именно он говорил ?
Из всего огромного словесного  потока, лавиной  обрушившегося на наши уши, я уловил только несколько слов. И то лишь потому, что они относились к известным мне животным.  Почему-то их очень ругали и обзывали по-всякому. Так, собаки были "бешеными"  и  "потерявшими стыд и совесть", свиньи  - "неблагодарные", акулы какие-то там "капиталистические".
               
             Только много - много лет спустя я сообразил, что тогдашний строгий голос в черной тарелке принадлежал Главному обвинителю на троцкистско-бухаринском судебном процессе Генеральному прокурору Советского Союза Андрею Януарьевичу Вышинскому, а «бешеными собаками» и «грязными свиньями» были фашистские наймиты и подлые гадины Троцкий, Бухарин, Рыков, которых яростно осуждали все честные советские люди. В том числе и очень знаменитые, выступавшие по радио и писавшие гневные письма в газеты :

            Троцкистско-бухаринские банды, это отребье человечества, задумали, подготовили и совершили злодейское убийство Сергея Мироновича  Кирова, убили Максима Горького, великого русского писателя. Мы помним гнусную физиономию неблагодарной свиньи Бухарина, мы помним с какой злобой он обрушился в дни сьезда писателей на всю советскую литературу, на весь советский народ. Мы заявляем суду, перед которым предстали эти потерявшие стыд и совесть троцкисты и бухаринцы: никакой пощады фашистским наймитам. Мы требуем от советского суда беспощадного приговора бешеным собакам фашистским наймитам. Мы уверены, подлые гадины будут уничтожены.

          Соболев, Панферов, Вс.Иванов, Новиков-Прибой, Фадеев, Сельвинский, Вишневский,…
                (Союз писателей)

          Мясковский, Хачатурян, Шебалин, Чемберджи, Белый,…
                (Союз композиторов)

          Яблочкина, Москвин, Садовский, Блюменталь-Тамарина, Е.Гельцер
                (Всесоюзное Театральное Общество - ВТО)
                Газета «Советское искусство», 3 марта 1938 года

 
  И еще:
  Народный артист СССР А.Остужев
  "Велик гнев нашей страны"

          Народный артист СССР М.Рейзен
          "Раздавить гадину"

          Скульптор С.Меркулов
           "Нет меры народному гневу"
               
               


                Глава 2. ТАЙНА ДЕРЕВЯННОЙ ОГРАДЫ         

                ЧТО ТАМ, ЗА ЭТИМ ЗАБОРОМ?
 
Это был очень высокий, очень плотный, очень загадочный Зеленый забор. Он был сделан из широких толстых шпунтованных досок, плотно сбитых гвоздями с большими вафельными шляпками. Этот забор наглухо отгораживал наш детский мир от всей прочей взрослой цивилизации.
В то время моя жизнь почти целиком состояла из всяческих запретов. Мне нельзя было ложиться спать после 10 и вставать раньше 8, уходить далеко от дома, даже на соседнюю улицу, и, тем более, нельзя было бегать на пруд, хотя именно этого особенно очень хотелось. Чего только еще я не смел тогда делать !
Все эти ограничения казались несправедливыми, обидными, однако они были неизбежны и потому понятны. Но вот  Зеленый забор...
Его тайна всегда оставалась неразгаданной, непостижимой, вечной.  Самые высокорослые "дяди Степы" не могли заглянуть за деревянную стену, самые всезнающие знатоки не знали, что скрыто Там. На всем своем протяжении забор нигде не имел  ни одной даже самой крохотной щелочки, а его нижняя часть, казалось, уходили так глубоко в землю, что не оставляла никаких вариантов.
Мой довоенный детский быт был тесно связан с этим  забором. По утрам  я ходил  мимо него с дедушкой в магазин или на рынок, вечером вместе с другими ребятами играл здесь в салочки, прятки, колдунчики, городки, фантики. Здесь, когда грянула война и мы уезжали в эвакуацию, я зарыл под черносмородиновым кустом  большой клад, куда в картонной коробке из-под обуви спрятал все свои самые главные драгоценности: пять оловянных солдатиков, деревянный кортик с ножнами, камень - "сверкач", черный жестяной пистолет и осовиахимовский значок.
Нас было трое мальчишек, живших поблизости. Из всех я, пожалуй, был главным "утопистом". Когда мы уставали от наших бурных вечерних игр и, набегавшись, устраивались на корточках у забора, удобно прислонившись к нему спиной, я начинал плести небылицы, полные драматизма и фантастики.
Я так увлекался, что забывал о присутствии слушателей.  Воображение рисовало удивительные картины, в которых мои обширные познания в геологии, ботанике, спелеологии  причудливым образом смешивались с разными сюжетами известных мне сказок и историй. Стараниями моих интеллигентных родителей я был начинанным ребенком, хотя читать еще не умел.
Я видел себя впереди разведывательного отряда, который после долгих поисков нашел потайной лаз в малиннике. Пробравшись сквозь кусты, мы  обнаруживали таинственный люк, открывали его и начинали спускаться по крутой каменной лестнице в подземелье.  Конечно, я шел впереди. В одной руке у меня был яркий электрический фонарь, как у шахтеров, в другой - длинноствольная скорострельная винтовка. Спустившись по лестнице, мы попадали в начало длинного узкого хода, который как раз и вел Туда. Мы долго шли по скользской бугристой дороге, делали зарубки  на мокрых замшелых стенах, с трудом преодолевали крутые подьемы и спуски. И вдруг мы оказывались в большой мрачной пещере. В одном из ее углов была дверь, закрытая занавесом с нарисованным очагом. Конечно, таким, как в доме папы Карло. Я смело шагал вперед, схватывал занавес обеими руками и тянул его на себя. Матерчатый очаг трещал и лопался. А сверху вдруг раздавалось приглушенное злобное рычание. Прямо на меня ползла страшная крыса Шушара.
Обычно в подобных этому местах мое воображение сбавляло ход, буксовало и где-то глубоко в подсознании срабатывали чуткие, но крепкие стражники - тормоза. Я замолкал.


              ЦИКЛОПИЧЕСКИЕ ВЫРАЗИТЕЛИ СТАЛИНСКОЙ ЭПОХИ

В другой раз я оказывался командиром стратостата, покоряющего необьятные  высоты голубого океана. На мне был круглый гермошлем с надписью "СССР", точно такой, как у тех "сталинских соколов", которые в то время почти каждый день сверкали белозубыми улыбками на первых страницах всех советских газет и журналов. После благополучного перелета через Зеленый забор мы на огромных золотистых шелковых парашютах  смело прыгали вниз и опускались на землю там, где это было нужно.
Иногда  стратостат  замещался самым большим в мире восьмимоторным самолетом  АНТ-20 "Максим Горький", который тогда делал показательно-экскурсионные полеты над Москвой. Моя мама, работавшая  в те годы в ЦАГИ (Центральный Аэро-Гидродинамический Институт), тоже была награждена билетом на один из таких полетов. И надо же было такому случиться, что именно в тот день я заболел ветрянкой, и ей пришлось сдать билет обратно в Профком.
- Мой сын меня спас, - говорила она позже.
Как раз тот полет был для "Максима Горького" последним - столкнувшись с другим самолетом, он потерял управление, упал и разбился, унеся жизни восьмидесяти пассажиров.

         «Максим Горький» был не единственным гигантом-выразителем эпохи строящегося социализма. Еще более одиозную затею предполагалось претворить в жизнь на берегу Москва-реки. Здесь должна была почти на полкилометра взвиться к небу белая пирамида «Дворца советов»  -  новой архитектурной доминанты столицы мирового коммунизма. Рекорд нью-йоркской статуи Свободы побивал гигантский стальной Ленин, в голове которого помещался зал заседаний, а в пальцах вытянутой руки – смотровые площадки.
Однако, выше заложенного еще перед войной  фундамента это циклопическое сооружение так и не поднялось. Строительство было остановлено, потому что в воспаленном воображении Вождя вызрел образ диверсанта, прильнувшего в ленинской длани к оптическому прицелу винтовки, направленной на Кремль.
Осуществление проекта века, повидимому, не состоялось еще и по другой причине. Дворец Советов  возводился на месте взорванного перед этим огромного храма Христа Спасителя, который в свою очередь сменил стоявший здесь и тоже снесенный женский монастырь. Настоятельница монастыря, как говорит легенда, прокляла это место на Москворецкой набережной, предсказав, что, кроме болота, тут ничего стоять никогда не будет.
Не потому ли на заложенном еще перед войной фундаменте Дворца Советов  по инициативе Хрущева в 60-х годах был разлит открытый плавательный бассейн «Москва» ?  И долго ли простоит ельцинско-лужковский новодел - храм Христа Спасителя, построенный на том же трухлявом сильно обводненном известняке, лежащем в его основании ? Ведь относительно необходимости восстановления этого храма высказывалось не меньше сомнений, чем по поводу Дворца Советов. Его сооружение вызывало немало споров. Вот хотя бы два довольно забавных письма, направленные в 1939 году  Молотову.

Дорогой Вячеслав Михайлович !

Вы являетесь председателем комиссии по постройке Дворца Советов и почему-то медлите сообщить, что стройка попала в тупик.. Экспертная комиссия не оказалась жизнеспособной. Архитекторы Иофан, Гельфрейх и Щуко взяли на себя труд этой комиссии, а авторско-творческая проработка взвалена на плечи молодняка-архитекторов. Они ужасаются взваленной на них ответственностью. Молодежь пришла в отчаяние, она думает, что вся эта затея кончится отсидкой в НКВД. А время обнаруживает дефект за дефектом в задуманном проекте.
Сообщу вкратце:
1. Прежде всего, срок создания такого колоссального здания в такой срок нелеп и невозможен. Пантеон строился 50 лет, Нотр Дам в Париже 300 лет, Исаакиевский собор – 100 лет. Разумеется, Дворец Советов, при всем желании, не может быть построен за 5 лет.
 2. Здание – большей и лучшей своей частью будет погружено в вечный мрак. Вместо пронизанного  светом и воздухом здания, должного быть выражением нашей счастливой радостной жизни – явится, наоборот, крематорием. Самая большая зала должна освещаться электричеством, и подсчет электриков-инженеров выяснил, что если зал будет освещаться только, как в метро, то пойдет на него электроэнергии столько, сколько тратится на всю Москву. Во сколько же обойдется эксплоатация всего здания ?
3. Выявлено, что зритель на расстоянии 100 метров не увидит величественную статую тов. Ленина, которая по словам ее создателя тов. Меркулова, должна «вдохновлять своею мощью каждого гражданина, идущего на работу». Затем, по-моему, пришло время удивлять свет пирамидой Хеопса, а именно, в большом зале должны быть поставлены шедевры искусства – статуи тт. Ленина, Сталина и Ваша, как выразителя задуманного.
4. Статуя из нержавеющей стали не будет видна на облачном небе.
5. Рука Ильича, равная 4 метрам, в зимнее время будет подвергаться обледенению сосульками, которые как раз будут падать у входа во Дворец и грозить посетителям ранением и не малым.
6. Увидев альбом небоскребов Америки, убеждаешься, что проект Иофана является далеко не лучшей имитацией американского небоскреба. Почему проект должен выразить стиль Сталинской эпохи антихудожественной постройкой в Америке ? Не будет ли по этому поводу насмешек на американской выставке, если будет представлен макет ? Почему от Вас утаено, что этот проект – сколок американского небоскреба и кое-что взято от Дворца наций, здание которого общепризнано ублюдком капиталистического искусства современности.

Комсомольская молодежь хотела просить у Вас ауиденции, но будет лучше сделать это в дисциплинарном порядке. Вы сделаете все с присущей Вам справедливостью, тактом и глубоким проникновением в каждое дело, что мы видим каждый день в Вашем управлении громадной страной, как СССР. В Ваших руках наш Дворец Советов, он будет Вами построен, как выразитель нашей эпохи.
С пламенным коммунистическим приветом –
                Батурина, член партии с 1906 года.

И еще одно письмо :

«Председателю совета строительства Дворца Советов лично Молотову В.М. от техника-строителя Баканова Н.И.»

Я очень люблю прочитывать печать, где описывают про строительство Дворца Советов. У меня в то время, когда я пишу Вам это письмо, «Спутник агитатора» №9 за май 1939 г. В этом «Спутнике» я узнаю кой-что об истории будущего Дворца Советов.
Дворец Советов будет одним из крупнейших сооружений на земном шаре, высота его будет равна 416 метров, я задался мыслей. Вес Дворца Советов равен 1,5 миллиона тон, одежда его будет из светлосерого гранита, который добывается в Кавказских горах. Мы знаем, что мы должны строить быстро, хорошо и дешево.
У меня зародилась мысль Мыслью этой я хочу поделиться с Вами. Мы крепки и мы должны показать всему миру, как мы можем строить.
 Я вношу предложение: перевезти весь строительный материал  нашей могучей авиацией, и самое главное - это материал - одежду Дворца Советов светло-серого гранита из Кавказских гор. Там где-то далеко от сердца Родины Москвы, в Кавказских горах, добывается одежда для сердца всего человечества мира, для строительства Дворца Советов.
Одежду эту доставляют молодые сокола по воздуху на самолетах.  Караваны самолетов по заданию Совета Строительства без устали днем и ночью выполняют свое задание, прибывают с одеждой на стройку, где их встречает на высоте 200 - 300 метров резиновый ковер. Караваны самолетов пролетают над резиновым ковром, оставляя позади части тела одежды и снова улетая в Кавказские горы. Резиновый ковер по своему телу поглощающий толчки сил сброшенных караванами самолетов, не дает ни малейшего последствия на строительство. "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Прошу Совет строительства сообщить мне, что можно сделать, тогда, когда это в руках большевиков.

               
                А ТАМ НИЧЕГО НЕ БЫЛО

      Мой лучший друг тех времен, Марик, тоже был мечтателем и фантазером. Однако в отличие от меня он в своих представлениях был чистым технократом и видел мир одетым в легированную сталь, алюминий, бетон.
Марикин путь Туда начинался с оптических приборов. Его перископы, установленные в специальном бронированном блиндаже демонстрировали яркие, расцвеченные всеми красками картины. На большом зеленом поле сверкали в лучах солнца белоснежные скаты диковинных самолетов. Они были похожи на огромные крылатые дирижабли со светящимися  носами - пиками, от которых в разные стороны расходились радужные круги. На фюзеляжах воздушных кораблей алели большие пятиконечные звезды, а на пологих скатах серебристых крыльев крутились изящные синие пропеллеры. Это была страна крепостей с батареями дальнобойных орудий и торпедных аппаратов, это было государство стратостатов, подводных лодок и аэропланов-бомбардировщиков.

Третьим фантазером был Ленька, большеголовый шустрый мальчишка, который считался у нас большим воображалой. Однако его воображения были  совсем неромантичными. Например, он показывал  всем простое "86-ое" перо и уверял, что оно из самого Кремля и им писал сам всесоюзный староста дедушка Калинин.
Ленька отличался деловым и суетливым характером. Он был неугомонным, вечно что-нибудь придумывал, куда-то спешил, всегда был занят. Наслушавшись наших сказок, он как-то предложил:
- Эй, вы, братья Гриммы, ладно вам завирать, давайте дело делать. Женька, самый сильный, пусть станет внизу. Марик сядет ему на шею, а я влезу Марику на плечи и достану до самого верха.
С этой программой Ленька носился довольно долго, однако идея  медленно "овладевала массами". Нам трудно было переключиться на конкретное дело, которое, как мы подсознательно чувствовали, может приземлить Мечту или даже убить ее.

И все-таки любопытство оказалось сильнее.
Стоял теплый сентябрьский вечер, солнце уже заходило за кроны лохматых сосен, и мы под укровом высоких кустов малины готовили свою экспедицию. После долгих споров было условлено, что операция проводится три раза с таким расчетом, чтобы каждый участник по одному разу мог взглянуть Туда. Ленька, как инициатор предприятия, выторговал себе первый заход.

Бывают в жизни какие-то, может быть, и не очень уж важные кратковременные ощущения, которые почему-то не забываются никогда.
Кажется,  я и сейчас  чувствую, как сильно впиваются мне ножами в спину острые подошвы марикиных сандалей, как душат, больно сжимая шею, его грязные покрытые ссадинами колени. Я не помню, чтобы когда-либо позже мне пришлось испытать такую сильную физическую нагрузку, хотя, конечно, не раз приходилось поднимать, даже с учетом возраста, куда более тяжелые грузы.
Не знаю, сколько на самом деле все это длилось (мне, конечно, тогда показалось, что прошла целая вечность), но, когда я пошевелился, чтобы посмотреть наверх и узнать, что там Ленька так долго возится, произошло нечто непредвиденное. Вся наша неустойчивая конструкция вдруг пошатнулась, меня  резко рвануло куда-то назад, затем раздался оглушительный крик, и ленькино тело упруго шлепнулось о плотную глинистую землю.
Он сидел, прислонившись к забору и обхватив руками коленку, с которой сползала по ноге узенькая струйка крови. Из его глаз, собирая пыль со щек, текли грязные капли слез. Мы помогли ему подняться на ноги, а потом повели домой, заботливо поддерживая за руки с двух сторон.

Ленька хромал целую неделю, хотя в конце ее, мне кажется, больше притворялся. На наши настойчивые вопросы: "Что Там ?" он отвечал односложно: "Ничего Там нет".  И вообще вспоминать эту историю не хотел. Нам с Мариком показалось, что он стал даже избегать нас.
Однажды мы поймали Леньку возле моего дома и прижали к стенке:
- Говори честно, - потребовал я, - только не ври, ты ведь до верха не достал ?
- Чего вы пристали, -  отвел тот глаза в сторону, - я же вам говорю: ничего там нет, просто пустырь, свалка. Лежит один мусор какой-то, тряпки, склянки, бутылки. И все.
Он вырвался из наших рук и убежал.
Это было слишком неправильно, чтобы быть правдой. Наверно, Ленька врет. Пусть Там не будет сказочной страны сказочного Буратино, пусть не будет  дирижаблей и линкоров, но Что-то же Там должно быть. Иначе - быть  не может, не должно. Иначе - рушится весь мир, разваливается какая-то его главная суть, теряется смысл всей жизни.
Конечно, мы не могли Леньке верить, не хотели, поэтому и не верили. Экспедиция, без сомнения, должна была быть повторена. Вероятно, мы добились бы своего, и осуществили до конца свой замысел, если бы не сверхчрезвычайные события , которые перевернули всю нашу жизнь.

                22 июня, ровно в 4 часа
                Киев бомбили,
                Нам обьявили,
                Что началася война."

                .   .   .

Прошло с тех пор много, много лет. Пронеслись годы, прошла целая эпоха. И вот волей случая, а, может быть, специально, приехал я снова в этот старый  патриархальный поселок. Я вышел на центральную площадь, раньше казавшуюся такой большой, а теперь оказавшейся такой маленькой. Я обогнул тоже потерявший свою высоту двухэтажный магазин "Продукты - Промтовары" и зашагал по знакомой улице, обсаженной тополями. Теперь она была асфальтирована, и по ней сновали машины.
Я прошел несколько коротких кварталов. Остановился. Что это ? Вместо  домов - развалины. Обломки бревенчатых стен, хлопающие на ветру обрывки обоев, рваные листы старого кровельного железа.
Сердце мое екнуло - на месте нашего дома тоже громоздились кучи битых кирпичей. Я опоздал.
Груды обломанных досок, голый остов облезлой разрушенной печки с закопченой трубой, густой слой штукатурной пыли. Кажется, вот здесь была наша комната, вот там стояла большая пружинная кровать и швейная машина на чугунных ножках - львиных лапах.  А рядом была комната бабушки с дедушкой, там на стене висели  жестяные часы - ходики, а в углу стоял  массивный старинный буфет с цветными стеклами на дверках. Мне стало очень грустно и защипало глаза.
Развалины тянулись по обе стороны улицы. Мой взгляд пробегал по грудам бревен, досок, по кучам строительного мусора и вдруг споткнулся о решетчатую стрелу подьемного крана. Я прошел еще немного и вздрогнул от неожиданности. Вот чудо !
Среди общего разгрома, среди развалов бревенчатых и кирпичных  домов стоял, как и раньше,  наш старый добрый Зеленый забор. Конечно, он был уже не таким высоким, не таким плотным и даже не таким зеленым. Он покосился, в некотрых местах совсем упал на землю. Часть его досок было разбито, кривые ржавые гвозди жесткой щетиной торчали на прогнивших перекладинах.
И все же наш Зеленый забор был, он существовал, на зло беспощадному времени. И не где-то там в уголках памяти, в снах, а здесь, наяву. Его можно было потрогать, снова  ощутить теплую шершавую неровную поверхность крашеных досок.
Я зашел за забор, туда, где  начинался большой пустырь - наше первое детское разочарование. В конце пустыря поднимался под гуськом башеного крана белоснежный корпус нового многоэтажного дома с ровными прямоугольниками окон и балконов. И дальше за ним почти до самого горизонта росли разнокалиберные кубики новостройки. Ярко сверкали на солнце пологие скаты оцинкованных крыш, и тавры телевизионных антен высились над ними. На месте нашего старого одноэтажного поселка строился новый большой городской микрорайон.

Я повернул назад и направился к обломкам прошлого, к старому забору, к разрушенным стенам моего довоенного детства. Ну конечно, только здесь, где встретились в пространстве и времени, связались в один узел прошлое и настоящее, только здесь можно оторваться от той узенькой щели, через которую человеку отроду дано смотреть на мир.
Я подошел к завалам стен и перекрытий, коснулся рукой щербатых обгорелых кирпичей на печной трубе и прижался щекой к косяку обломанной двери. И вдруг все вокруг изменилось. Низкое облачное небо опустилось на верхушки деревьев, на крыши полуразрушенных домов. Потемнело, исчезли очертания  строящихся зданий, откуда-то снизу, из земли, распространился какой-то  странный мерцающий свет, который с каждой секундой становился все ярче. В его радужном  сиянии возник новый сказочный мир.
В нем удивительно смешались разные времена года. Рядом с буйно цветущими багровыми пионами истекал ручьями большой сугроб белого снега, возле поникшей ивы  с пожелтевшими листьями зеленел густой куст смородины и расцветала нежными алыми бутонами роза-рогоза. Я с волнением и страхом  подошел понюхать цветок моего далекого детства, протянул руку, чтобы его сорвать. Но тут сразу все снова поблекло, на низком небе появились те же вечерние облака, сквозь которые уже начали просвечиваться редкие желтые звезды.
- Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени ? - вывел меня из забытья тонкий детский голос. Рядом стоял мальчик - прохожий. Что-то неуловимо знакомое было в его худенькой фигуре, удлиненном бледном личике и короткой довоенной стрижке с треугольной челкой шатеновых волос.
- Без пятнадцати десять, - ответил я ему, взглянув на часы, и зашагал к железнодорожной станции.

 
                Глава 3.  ДЕТСТВО, РАЗЛОМАННОЕ ПОПОЛАМ

                22-ГО ИЮНЯ

Утро того воскресного дня было солнечным и теплым. Над дачным поселком уже поднялось раннее июньское солнце и било в глаза прямой наводкой. Мы завтракали на террасе за длинным дощатым столом, и мама время от времени проводила со мной воспитательную работу:
- Не чавкай, ешь с закрытыми губами. Помнишь, я тебя учила ? Вот посмотри, как надо. И не ерзай на стуле, не вертись, ешь спокойно.
Но я не мог не вертеться, так как с улицы несся призывный клич :
- Женька-а-а ! Выходи-и-и !
Это - Вольтик, с соседней дачи.
Вообще-то я был домашним ребенком, и млел от удовольствия, когда все дома (хотя дома, как и сейчас, была только одна мама). Но в данный момент мое сердце принадлежало не ей.
Наконец, я домучил яичницу и вырвался на свободу. Вольтик щелкал курком своего черного жестяного пистолета и бил в нетерпении ногой по нашей калитке.
- Пх-х, пх-х, - стрелял он, - Ура ! Война !
Во всех играх он любил командовать и всегда назначал себя главным. Поэтому на сей раз я поспешил опередить его и громко закричал :
- Чур, я - красный. Беги, а то догоню, у меня тачанка и пулемет.
Вольтик перестал стрелять, и, прыгая зачем-то на одной ноге, подскочил ко мне вплотную. Глаза его горели, он был возбужден и задыхался от переполнявшего его восторга.
- Дурак ты ! - закричал он громко. - Взаправдашняя война началась ! С настоящими фашистами. С немцами. По радио только что передавали. Мой папа сам слышал.
Я не совсем еще понял в чем дело, но мне, конечно, было обидно, что о такой прекрасной вещи Вольт уже знал, а я нет. Опять он меня обставил. На всякий случай я выразил сомнение :
- Врешь ты все. Моя мама  все знает, уж она-то сказала бы мне.
Вольтик с глубоким презрением смерил меня взглядом сверху вниз и поднял ладонь ко лбу, как пионер, каковым ему предстояло стать еще нескоро.
- Честное октябренское слово ! - сказал он торжественно. - Честное ленинское, честное сталинское, честное слово всех вождей !
После такой серьезной клятвы мне ничего не оставалось, как поверить Вольтику и еще раз признать его верховенство.
 Увы, очень скоро все подтвердилось: война действительно началась и стала стремительно набирать темп.
Это она все изменила в моей счастливой довоенной жизни, расколола детство пополам.    

Потом была первая ночная тревога. Оглушительно гудели сирены, хлопали входные двери в квартирах, громко кричали дежурные, сгонявшие жильцов на лестничные клетки, надрывно плакали дети. Дрожа от холода и страха, сонные,  завернутые в одеяла, мы спустились в низкий сырой подвал нашего дома.  Больно стукаясь головами о проходившие повсюду трубы, мы протиснулись в темный пахнущий плесенью угол и долго сидели там, согнувшись, на узких наскоро сбитых грязных пыльных скамейках.
 
В эвакуацию мы ехали в деревянном дырявом вагоне-теплушке, который то прицепляли, то отцепляли к тому или иному железнодорожному составу-товарняку. Перевозил ли он беженцев и раненных в заволжские города и села, или вез на Урал и в Сибирь оборудование какого-либо машиностроительного завода, все равно тащился он на восток медленно, нудно, с долгими  многодневными остановками.
Стояла сильная  жара, продукты, взятые из дома, быстро портились, и мой слабый желудок не выдерживал сурового испытания. Ехавший в нашем вагоне с детьми школьный учитель подшучивал над моей мамой:
- Вы, мамаша, не усердствуйте, воздержитесь  кормить бедного мальчика, ведь сейчас в нашей повестке дня более сложный вопрос, как бы "минус поесть", чем просто поесть.
Действительно, эта проблема серьезно озадачивала неприспособленных к такого рода трудностям городских мам и бабушек, которые изо всех сил старались помочь своим мучившимся животами детишкам. В ход шли кастрюли, сковородки, тарелки, даже стаканы, и в вагоне стояла страшная вонь, особенно на многочисленных стоянках, когда вагон не продувало.

Дольше всего мы стояли на станции Кинель, где наш вагон загнали в тупик.  Здесь на вокзале я впервые увидел плохо говоривших по русски и непривычно одетых мужчин, которые в такую жару носили черные костюмы, пальто и шляпы. С ними было несколько стройных кудрявых девушек в красивых цветастых платьях и ярких золотистых, вишневых и черных туфлях-лодочках на высоких каблуках. Как-то раз мы видели, что одна из девушек подошла к стоявшей на перроне местной тетке с мешком и сняла с себя эти свои  лодочки :
- Пани, хлеба можно ? - спросила она нерешительно.
Тетка подозрительно осмотрела туфли и после безуспешной  попытки заменить ими свои старые стоптанные чоботы, сунула их обратно расплакавшейся девушке. Потом, отойдя несколько шагов, видно, передумала и протянула руку:
- Ладно, давай, чего уж тут. Может, моей малой подойдет.
Положив туфли в мешок, она стала долго в нем рыться. Наконец, вытащила небольшой ломтик хлеба и отдала девушке, та быстро его схватила и  побежала прочь, босая и довольная.    
Позже я узнал, что эти первые иностранцы, которых я  встретил в своей жизни, были евреи-беженцы из захваченной немцами Польши. Большая часть их потом погибла от голода и тифа на широких просторах "гостеприимного" Советского Союза, землю которого они целовали, перебираясь в 40-м году в Белосток через новую государственную границу. Положение этих людей было ужасным: они не имели никаких прав, не попадая ни под какую социальную рубрику сталинского режима. Их нигде не брали на работу, не давали никаких, даже "иждивенческих", карточек. Им не было места нигде, вплоть до лагерей ГУЛАГа, где они по крайней мере имели бы пайку хлеба.
Один из таких беженцев, скрипач  варшавского симфонического оркестра, некоторое время приходил к нам домой в Златоусте, мама давала ему кое-какую еду и одежду, что помогало как-то выживать. Но потом он вдруг исчез. Вскоре мы узнали, что, добывая пищу на помойках, он отравился  крысиным ядом и умер в cтрашных мучениях.

                ГОРОД КУВЫРКАНЫХ

Огромный душный шумный и замусоренный вокзал в Куйбышеве гудел тысячами детских и женских голосов. Люди сидели и лежали на узлах, мешках, чемоданах, рюкзаках, которые служили им кроватями, обеденными столами, стульями и даже стенами их нехитрых домов, где они проводили многие недели, а то и месяцы.
Это был целый город со своими улицами, площадями, переулками. Он жил своей особой жизнью, почти никак не связанной со всем остальным миром. Здесь знакомились, расходились, встречались, ругались, влюблялись. Здесь были свои детские сады, ясли, школы, поликлиники и больницы. Все население этого города делилось на "кувырканых" и "беженых". Первые, эвакуированные, были в более привилегированном положении и жили под крышей вокзала, а некоторые из них, старожилы, на зависть всем остальным, даже занимали скамейки в бывшем Зале ожидания. Вторые, беженцы,  в основном обитали на пыльной привокзальной площади и на перронах.
Над всем этим крикливым разноголосым и разноязычным вавилоном, как лозунг, как голос надежды, как путеводная звезда, висело непонятное, но такое желанное и призывное слово:  РАСПРЕДЕЛЕНИЕ. Оно означало очень многое и звучало заклинанием, молитвой. Тот, кто получал заветную белую бумажку с этим словом, сразу поднимался на новую более высокую ступень строгой вокзальной  иерархии, становился счастливым обладателем  каких-то особо важных благ. Он тут же начинал торопливо складывать свои мешки и чемоданы, а вскоре совсем исчезал в том загадочном завокзальном мире, который носил гордое имя, произносимое почтительно и торжественно: ГОРОД. 
Наконец,  в руках моей мамы тоже появился этот драгоценный бумажный листок с коряво написанным фиолетовыми чернилами адресом: улица Водников, дом 22.
И  вот мы тащим свои узлы по булыжной мостовой, круто спускающейся к Волге от горбатой Хлебной площади с высоким желтым облезлым элеватором. Один квартал, и мы в небольшой комнате старого одноэтажного дома, которая нам предоставлена в порядке "уплотнения" семьи  врача, жившего с женой и престарелой матерью.
Но самой моей большой радостью было совершенно невероятное открытие, которое я сделал на следующий день, когда вышел гулять. Случилось так, что на соседней улице, совсем рядом с нами, живет вот уже целую неделю мой старый добрый дачный друг Вольтик. Его папа, как и мой дедушка, тоже получил направление на эвакуацию в Куйбышев, благодаря чему мы и оказались вместе.
Вольтик, как опытный старожил, взялся показать мне окрестности и первым делом повел на свой двор, большой, грязный, закоулистый. В его глубине копошилось несколько мальчишек. Мы подошли к ним.
Мальчишки занимались странным делом. На земле возле стены стоял деревянный ящик - клетка, из которого неслось тихое жалобное мяуканье. Крупный лобастый парень лет четырнадцати ржавым железным прутом бил через щели ящика тощую окровавленную кошку. Задние ноги у нее были перебиты, и она, перетаскивая из угла в угол свое тело, старалась прижиматься к гвоздистым стенкам. Всюду ее настигал быстрый резкий сильный удар, от которого ей все труднее становилось увертываться. Мальчишка старался попасть ей в голову, спину или живот. Но у него это не получалось. Прут каждый раз соскальзывал, царапал и сдирал кожу, оставляя кровавые следы на грязной лохматой шерсти.
Мне стало очень страшно. Я потянул  Вольтика за рукав и сказал тихо :
- Пойдем отсюда.
Но тот даже не обернулся. Он стоял, как вкопанный, и затаив дыхание, не отрывая глаз, следил за каждым движением лобастого мальчишки.
Быстро темнело, сумерки опустились на улицу, дома, двор. Кошка кричала все громче, в ее крике слышался ужас, отчаяние, мольба.
Вольтик переступал с ноги на ногу, его щеки от волнения покрылись красными пятнами. Вдруг он рванулся вперед, протиснулся к ящику и схватил парня за руку:
- Дай мне попробовать.
Тот с презрением взглянул на него и ухмыльнулся краем губ:
             - Отзынь, малышня, обойдемся без сопливых.
Вольтик деловито оглянулся и, приняв независимый вид, зашел с другой стороны.
             - Очень-то и надо, - негромко сказал он, потеряв блеск в глазах и румянец на щеках.
Но развязка наступила раньше, чем кто-либо ее ожидал. Лобастый парень вдруг попал кошке между ребер и проткнул ее насквозь. Она захрипела, задергалась, потянулась и замолкла.
Мальчишки отпрянули от ящика. Наверно, для них всех это было слишком неожиданно и страшно. Перед ними была сама СМЕРТЬ.
Вольтик еще больше надулся, забегал глазами по сторонам.
- Бежим отсюда, - прошептал он мне испуганно.

На следующий день он, захлебываясь от восторга, уже рассказывал другим ребятам из соседнего двора:
            - Мы ее с одной стороны - бац, бац. Она в другой угол, кусается, стерва, а ее и там  - шарах, прямо по башке. Все-таки кокнули.
А я в тот вечер никак не мог заснуть. Передо мной стояла ужасная кровавая сцена впервые в жизни увиденного убийства. Ночью мне снились мухи. Их было много, черных, жирных. Мы с ребятами ловили их, зажимали в кулаки, потом отрывали крылья и часть ножек. Насмотревшись, как ползают по столу хромые насекомые, мы отрывали им остальные ноги, делая неподвижными беспомощные туловища-куколки, которые судорожно высовывали длинные смешные хоботки. 
Ночные сновидения - зеркало дневного бодрствования. И на самом деле, мы, мальчишки, действительно именно так и "препарировали" бедных мух. Откуда бралась эта бездумная жестокость? Может быть, оттого, что взрослые слова  - Жизнь, Смерть - были для нас пустым звуком, и детское любопытство не оставляло места для понимания чужой боли ? Или оттого, что вообще весь тогдаший мир, охваченный той страшной войной, был наполнен  жестокостью, кровью, смертью ?

Кстати, в то лето в Куйбышеве мух было несметное количество. Наверно, у них был какой-то "демографический взрыв".  Они летали тучами и были буквально везде, включая суп, чай, компот. Как-то в вокзальном буфете мы наблюдали забавную картину. За столиком сидел пожилой раненый красноармеец и в одиночку приканчивал бутылку водки. Воздух был настолько насыщен мухами, что они волей-неволей попадали ему в стакан. Он аккуратно брал их за крылышки, осторожно облизывал (чтоб добро не пропадало), клал рядом со стаканом и, не морщась, допивал до дна.


                БЕЙ ЖИДОВ, СПАСАЙ РОССИЮ !
 
Увы, безжалостность маленьких инквизиторов распространялась не только на животных и насекомых. Доставалось и нам, малышам из первого-второго классов, особенно от нахальных приставучих старшеклассников, не дававших нам проходу ни на улице, ни в школе. Не отягощенные какими-либо принципами морали, они знали только одно жизненное правило: бей слабого. Они могли ни с того, ни с сего стукнуть по голове портфелем или мешком с переобувными ботинками, поддать сзади ногой, больно потянуть за нос и уши или просто дать подзатыльник и ущипнуть.
 Я тоже был из разряда Слабых, но меня выручало  присутствие Вольтика, который учился уже в четвертом классе и ходил со мной в школу и обратно. Чуть что, он почти всегда оказывался на месте.
Так было и в тот раз, когда на школьный завтрак нам, второклашкам, выдали по большому куску сахарной ваты, присланную детям к ноябрьским праздникам местным сахарозаводом.
Вообще-то я не голодал, как многие другие - в нашей семье были две рабочие и две иждивенческие карточки. Но я помню, мне всегда хотелось есть. А сладости у нас тем более были большой редкостью, даже чай мы часто пили "вприглядку", то-есть, глядя на сахар, а не кладя его в чашку.
Вот почему нежная, тающая во рту полуфабрикатная сахарная  вата  была для нас тогда не менее изысканным лакомством, чем  какие-нибудь довоенные шоколадные "бомбы" или латвийские карамели в ярких обертках-фантиках - самое ценное, что дало нам "воссоединение" Прибалтики.

Тот день был по настоящему праздничным.
Я тут же в классе на большой переменке сжевал половину своей порции  сахарной ваты, а остальную часть, завернув в промокашку, оставил «на потом». На школьном дворе, куда я вышел погулять, ко мне привязался долговязый парень из 6-го класса.
- Пойдем пройдемся, - предложил он.
Мы вышли из ворот на улицу и остановились за углом. Здесь парень неожиданно подошел ко мне вплотную, заложил руки за спину и угрожающе промычал:
- Бей жидов, спасай Россию - всем нам будет хорошо.
- Ты что дразнишься ? Чего я тебе такого сделал ? - испугался я, но тут же понял в чем дело.
- Давай сюда вату, жидюга, - приказал парень, угрожающе сжимая кулаки. Я ничего не ответил и прижался всем телом к забору. Тогда мой обидчик взмахнул рукой и сильно ткнул меня кулаком "под дых". Я скорчился от боли, а он залез ко мне в карман, вытащил скомканную подтаявшую вату и, как ни в чем не бывало, вразвалочку зашагал обратно. Я горько заплакал от щемящей сердце обиды, от боли, от своего позорного бессилия.
Крадучись, чтобы никто меня не заметил, я пробрался на школьный двор и плюхнулся на ближайшую скамейку. Краем глаза я видел, как этот бандит, облизывая пальцы, жрал мою вату. Никто из гулявших во дворе школьников не обращал внимания ни на него, ни на меня.
Я сидел на скамейке, страдал, размазывал ладонью слезы по грязной щеке и не заметил, как ко мне подошел Вольтик. Он посмотрел на меня изучающе, потом сказал:
- Ты чего ревешь ? Вот нюни распустил. Это твоя что-ли вата ?
- Ага, - ответил я, заревев уже громко.
Вольтик порылся в своем заднем кармане, достал из него большой ржавый болт и протянул мне:
- Вот, на, держи. Если будут приставать, долбани по морде, сразу отстанут. 
И тут что-то во мне прорвалось. Я вдруг почувствовал какой-то непривычный приступ злости. Я вскочил со скамейки, в несколько прыжков пересек двор и под удивленные возгласы ребят, как коршун, набросился на  дожевывавшего вату парня. Сжимая в кулаке вольтикин болт, я размахнулся и со всей силой стукнул его по уху. Тот, растерявшись от неожиданности, закрыл лицо руками, а я, не останавливаясь, быстрыми движениями стал бить его в грудь, плечи, голову. Наконец, он не выдержал и побежал от меня в сторону школы, а ребята из разных классов, обступив меня со всех сторон, стали расспрашивать, в чем дело. Подошел Вольтик и с гордостью за своего подопечного обьяснил:
- Так ему, гаду, и надо, не будет маленьких обижать.
С тех пор в школе ко мне почти никто не приставал.
А вот другим было хуже.

            Больше всех у нас доставалось черноглазому курчавому мальчугану Леве Левковичу с тихим обидчивым характером, которому никак не подходило ни его имя, ни фамилия. Не знаю, что такое в нем позволяло многим шпанистым мальчишкам вечно насмехаться над ним и делать ему разные мелкие гадости. Хотя в ребячьем коллективе обязательно находится такой вот "козлик отпущения", на котором, утверждая себя, маленькие острословы оттачивают свое ослоумие, а агрессивные молодчики тренируют свои кулаки.
Бедный Левкович каждый день приходил домой из школы в синяках, ссадинах и царапинах. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения его родителей и поставившей точку в левиной школьной жизни, был совсем уж отвратительный случай.
Уж не знаю, как угораздило Леву по дороге домой из школы попасть в длинную глухую подворотню, которая вела в чужой темный двор. Может быть, он зашел туда, чтобы подтянуть свои вечно спадавшие штаны, доставшиеся ему, кажется, от старшего брата, ушедшего на войну. А, может быть, его туда затащили ? Так или иначе, проходя с Вольтиком мимо этого двора, мы услышали доносившийся из подворотни громкий смех и приглушенные всхлипывания. Когда мы зашли внутрь, то увидели несколько фигур, но поначалу даже не поняли в чем дело. Подошли ближе.
Их было четверо, этих длинношеих ушастых школьников в коротковатых брюках и пиджаках навырост с подвернутыми рукавами. Двое из них мочились на прижатого к  стене щуплого мальчика, стараясь направлять струи ему на голову. Двое других держали его за руки, чтобы не вырывался и не закрывал ладонями лицо. Моча попадала мальчику в глаза, рот, текла по щекам и шее на рубашку, которая была уже совсем мокрая, и все тело его вздрагивало от тихих почти неслышных рыданий. Наверно, перед  этим они его здорово отколотили.
Увидев нас и услышав угрожающий крик бросившегося на них Вольтика, мальчишки поспешно запихнули свои орудия пытки в штаны и убежали куда-то в глубину двора. Только теперь мы разглядели в полутьме, что их жертвой был тот самый злополучный Лева Левкович. Мы отвели его в школу, и он истерически разрыдался на глазах нашей классной учительницы. Та была страшно возмущена и тут же пошла к школьному директору, который без особого труда нашел хулиганов. Правда, те не очень-то и скрывались. А один из них, когда его стали ругать, ответил с наглой усмешкой:
- А что это такого мы сделали ? Подумаешь, на жиденка пописали.
Ни  классная учительница, ни директор ничего ему не ответили. И мальчишкам, кажется, так ничего и не было, даже родителей не вызывали.           

                .   .   .

Вопрос национальности был одним из самых сложных и таинственных вопросов моего детства.
 Очень рано я понял, вернее, мне дали понять, что окружающие делятся не только на мальчиков и девочек, взрослых и детей, но и еще как-то, в первую очередь, на хороших своих и плохих чужих, не таких, как все остальные. Что это было за деление, я не очень-то разбирался, хотя догадывался: связано оно каким-то образом с языком. Хотя, казалось, какие это могут быть отличия, когда все вокруг говорят по русски, значит, они и есть русские.
Правда, мои бабушка с дедушкой, когда хотели от меня что-то скрыть, переходили на какой-то другой  непонятный мне язык. Но зато мама и папа, может быть, и понимали бабушку, но говорить так не умели. А вот в большой многодетной семье, жившей в нашем доме на первом этаже, все, даже моя сверстница девочка Сара, постоянно говорили на странном, нерусском, языке.
Как-то, еще пятилетним малышом, я вышел погулять, а во дворе никого из ребят не было. Мне было скучно, и я вдруг придумал чем развлечься. Я подбежал к открытым окнам этих соседей и стал  громко кричать:
- Сколько время ? Два еврея - третий жид, по веревочке бежит. Веревочка лопнула и жида прихлопнула.
Этой дразнилкой меня нередко дразнили и самого.

Прошло много времени, пока я узнал, что эти "не наши" Исмаиловы были татарами.
Зато теперь, в войну, мне хорошо обьяснили, кто я такой есть.


                УРАЛЬСКИЙ  ГОРОД  ЗЛАТОУСТ

Вскоре мы  с мамой переехали на время в небольшой уральский город Златоуст, где мой отец  работал на военном заводе, изготовлявшем сабли, кортики и другое холодное оружие.
Город теснился в межгорной долине, окруженной невысокими лесистыми горами, которые спускались к берегу красивого озера Ай и речке с тем же названием. По этому поводу  рассказывали такую незамысловатую побасенку. Проезжает через город поезд и останавливается на железнодорожной станции. Пассажир выглядывает в окно и спрашивает стоящую на перроне старушку:
- Бабушка, что это за озеро ?
- Ай, - говорит старушка.
- Я спрашиваю, - повторяет приезжий, - как назывется ваше озеро ?
- Ай, - отвечает опять старушка.
- Совсем не слышит, старая, - вздыхает пассажир.
В отличие от Куйбышева, население которого в войну увеличилось почти вдвое, Златоуст мало принимал эвакуированных, и у нас в классе иногородних было всего несколько человек. Местные ребята, нам, столичным зазнайкам, казались поразительными невеждами. Например, дожив до своего десяти-двенадцатилетнего возраста, они не знали, что такое метро или детекторный радиоприемник, никогда в жизни не видели электрического утюга и заводного игрушечного автомобиля.
Эти дети никогда не пробовали винограда и мандарин, арбуза и дыни, не представляли себе как выглядят персики и абрикосы. Помню, одному моему однокласснику я обьяснял вкус апельсина с помощью травы, называвшейся Кислицей. Это удивительное растение, росшее повсюду, в зависимости от своей толщины, высоты и возраста напоминало то лимон, то банан, то еще какой-нибудь фрукт.    
Но, справедливости ради, надо сказать, что и мы, эвакуированные, тоже многого не знали. Например, что молоко бывает твердым и может продаваться на рынке в виде ледяных лепешек, которые получаются, если молоко налить в тарелки и выставить на мороз - легко догадаться какова была его жирность. И также мы никогда раньше не догадывались, что простая каша под названием "И-го-го-го" (овсяная), которую выдавали в столовой на дом в качестве ДП и УДП (усиленное дополнительное питание), годится для приготовления многих разных блюд, включая замечательные оладушки и даже кисели.


                ГОРЬКИЙ ПРИВКУС ПОБЕДЫ
               
В июне 1943 года мы вернулись в Москву. В городе еще действовал комендантский час, и дежурные, проверявшие по вечерам затемнение, могли запросто подвести под расстрел тех, кто плохо закрывал окна. Пойди, потом докажи, что ты не шпион и не даешь ориентиры вражеским самолетам-разведчикам.
Ночной небосвод еще полосовали прожектора, и то тут, то там повисали в небе большие пузатые аэростаты. Еще был покрыт сверху камуфляжной сеткой Большой театр, Кремль и Главтелеграф на улице Горького, еще поезд метро проходил без остановки мимо станции Кировская, где по слухам находилось правительство, а, может быть, и сам товарищ Сталин.
И все же что-то в мире менялось. Начались занятия в школах и техникумах. Заработало несколько кинотеатров. Открывались столовые, продуктовые и промтоварные (даже книжные) магазины. Заработали рынки. Наш Преображенский  быстро завоевал популярность самого "черного" из них. Там можно было  приобрести то, о чем раньше и мечтать не приходилось: колбасу, сыр, сосиски, яйца, даже пряники. Особым спросом пользовались иностранные продукты и одежда, начавшие поступать в страну по Ленд-лизу из США. Американская свиная тушенка, яичный порошок, сгущенка, шоколад - этот "джентльменский набор" был символом домашнего благополучия, знаком  процветания любой советской семьи.
Правда, зарубежный дефицит можно было получить и "по распределению" на предприятиях. Так, однажды моя осчастливленная своим Профкомом мама получила по промтоварной карточке шикарную американскую кожаную куртку, снятую, повидимому, с плеча какого-то военного летчика. Мы с мамой ее потом попеременно носили много лет.
На Преображенском черном рынке из под полы  во всю продавались ворованные на интендантских складах  шинели, гимнастерки, пилотки, поясные ремни, суконное белье, армейские продуктовые пайки. А вскоре в больших количествах пошли трофейные товары  из Германии. Это были мотоциклы, велосипеды, швейные машинки, фарфоровая и фаянсовая посуда, а, главное, одежда, одежда, одежда. Последняя поражала воображение своим шиком и разнообразием и служила предметом женских вожделений, ссор и обид. Злые языки даже говорили, что видели в театрах офицерских жен, вырядившихся в дамские шелковые комбинации и ночные рубашки, которые они принимали за выходные платья.
Но главное, что отличало тогдашнюю Москву от той, которую мы оставили, уезжая в эвакуацию, и что вселяло надежду, радовало и вдохновляло, были  становившиеся все более частыми громкие победные вечерние салюты. Мы выбегали на улицу, задирали кверху головы и при каждом очередном  взлете ярких цветных брызг с диким восторгом орали во всю глотку:
- Ура-а-а-а-а ! Ура-а-а-а-а !!!
В честь освобождения от немецко-фашистских захватчиков Киева, Минска, Одессы, Варшавы, Будапешта, Праги и, наконец, Берлина.   

А вот великий день Победы почему-то запомнился мне почти только одной всеобщей безудержной пьянкой, которая эпидемией охватила улицы города. У нас на Преображенке центром пьяных дебошей был ресторан "Звездочка", возле него демобилизованные солдаты-инвалиды дрались до крови, пуская в дело костыли и палки.
            И еще была одна дикая забава: хватали на улице одетого в военную форму человека и втроем-пятером подкидывали вверх. У меня перед глазами до сих пор стоит страшная картина распластанного на булыжной мостовой лейтенанта с разбитой в кровь головой - его три раза подкинули и два раза поймали.

 
                Глава 4.  КОСМОПОЛИТЫ
               
                АРЕСТ  СПЕКУЛЯНТКИ               

Я сидел за письменым столом и готовился к зкзамену по математике. Но мое внимание было сосредоточено далеко не только на синусах и тангенсах, а почти пополам делилось между котенком Тимой, игравшим носком моей левой ступни, и "банановым лимонным Сингапуром" с патефонной пластинки Вертинского. И вообще впереди было лето, каникулы, дача, речка, лес, велосипед. Кто это так по-дурацки придумал - экзамены в июне?
Неожиданно в комнату вошла мама, только что пришедшая с работы. Она была очень встревожена.
- Что случилось ? - спросил я с удивлением. - На тебе лица нет.
- А где бабушка, она не приходила с работы ?
Только теперь я вспомнил, что, действительно, целый день не видел бабушку, хотя обычно она в 5 часов приходила с работы домой, а сейчас было уже 7 вечера.
- Да не волнуйся ты, наверное, она зашла в какой-нибудь магазин, - стал я успокаивать маму.
- Нет, нет, столько времени по магазинам не ходят. Даже если стоять в очереди,  - задумчиво проговорила она. - Но, главное, эта рожа...
В прихожей стукнула входная дверь и зашаркали шаги деда. Через мгновение он вошел в комнату, бледный, взволнованный, усталый.
- Большая неприятность, - сказал он тихо, ноги его подкосились и он чуть было не упал, если бы не оперся о стену, - сегодня днем Дору арестовали.
Я подскочил к нему, взял под руку, подвел к дивану, усадил, подложив подушку под спину.
- Как это случилось ? В чем дело ? Арестовали, за что ? – я ничего не понимал.
- Так и знала, - сказала мама, - я сразу подумала, что-то случилось, когда увидела, как ухмыляется эта сволочь. Уверена, без Шуры и ее Степика тут не обошлось. Они донесли на нас.
Прошло не так уж много времени, и нам довелось убедиться в правильности маминой догадки. Конечно, дело было в наших соседях по квартире.
                .   .   .
В ведомственном доме, принадлежавшем резино-ткацкой фабрике, наша семья жила с 1929 года, когда дедушку перевели сюда главным инженером из Ленинграда. Ему дали шикарную по тому времени квартиру бывшего хозяина фабрики немца Лерха.
Кстати говоря, именно благодаря активности неких предприимчивых французов и немцев и стал фабричным наш окраинный в то время район Москвы. Еще в начале  ХХ века они рискнули поместить свои средства в начавшую бурно развиваться российскую текстильную промышленность. Могли ли тогда эти вовсе небогатые Штенманы, Лерхи, Мошера или Пире предположить, что в 1921 году их голыми и босыми выбросят из России, как подлых эксплоататоров - буржуев, врагов рабочего класса ? 
Теперь бывший хозяйский двухэтажный особняк стал домом
№ 6 по Суворовской улице Сталинского района города Москвы. Первый этаж, превращенный в общежитие, занимали семейные рабочие, которым в лучшем случае давалось по крохотной темной комнатенке.
И на всех была одна большая кухня с пятью-шестью покрытыми клеенками кухонными столами, где стояли керосинки. Там же на стене висели две ржавые раковины с водопроводными кранами, а за углом в коридоре сильно подванивала единственная на весь этаж грязная вечно засорявшаяся уборная. Правда, во дворе была еще вторая, уличная - деревянный клозет на два очка с выгребной ямой, к ней, как и к первой, каждое утро выстраивалась длинная очередь.

Наша квартира располагалась на втором этаже, ее до поры до времени не  затронула коммунистическая реконструкция. В больших комнатах с паркетными полами еще оставались лепные потолки, в углу высился красивый камин, одетый в белую кафельную плитку, а спальню от столовой отделяли деревянные резные перегородки с вставками из цветных стекол.
 Однако позже все это было тоже перестроено и подведено под все усредняющий советский стандарт: лепнина снята, камин превращен в обычную дровяную печку, а легкие ажурные перегородки заменены капитальными кирпичными стенами. В хрущевские времена, дом вообще перестроили и превратили в четырехэтажную коробку с маленькими одинаковыми  квартирами.
А изначально, кроме трех жилых комнат и широкого коридора, у нас была еще большая кухня с туалетом и огромной ванной комнатой. Вот ее-то после войны дед по собственной инициативе отдал на свою голову одному профсоюзному работнику Степику, вьехавшему в нее со своей  женой Шурой. Это сразу превратило нашу отдельную квартиру в коммунальную с общей кухней и уборной и со всеми прочими связанными с этим неприятностями, не исключая доносов в соответствующие органы.
И этот был одним из первых.                .   .   .

- Откуда ты знаешь, что она арестована ?  - спросила дедушку мама.
- Час назад мне позвонила на работу ее сотрудница Кира из лаборатории и сказала, что об аресте Доры уже знают на заводе.
После этого известия мама вдруг преобразилась. Из сраженной несчастьем слабой женщины она на глазах превратилась в сильного делового человека.
- А ну-ка, нечего тут нюни распускать. Завтра у нас может быть обыск, надо действовать. Женя, идем со мной, - приказала она.
Мы стали вытаскивать из буфета наши многочисленные сьестные запасы, приготовленные к отправке на дачу. Положили их в сумки и, как только  стемнело, потащили к уличной уборной. Потом, чтобы никто не видел, по одному входили в кабинку и запирались. В зловонную жижу полетели килограмовые бумажные пакеты и полотняные мешочки с вермишелью, гречкой, манкой, сахаром, лапшой. Пуская фонтаны коричневых брызг, глухо шлепались в воду консервные банки со свиной тушонкой, бычками в томате и сгущенным молоком.
После того, как мы пришли домой, мама переоделась, порылась в комоде, нашла бабушкины документы и направилась к двери.
- Пойду на Лубянку, может, что-нибудь узнаю, - сказала она и ушла.
Мы прождали ее до 2 часов ночи. Можно представить себе, как тяжело дались нам эти мучительно долгие часы.
Но вот в двери заворочался ключ, и вошла мама, опять сникшая, подавленная.
- Все это время я стояла в дикой очереди, в жуткой тесноте и духоте, - cказала она, устало плюхнувшись на стул, - там крохотная комната-приемная и только одно окошко. Пока дойдешь до него, можно с ума сойти, рассказывают такие ужасы, не дай Бог. В сегодняшних списках Разумова не числится. Велели придти завтра, говорят, наверно, не успели еще зарегистрировать.
- Что же делать ? - спросил дедушка, нервно перебирая пальцами свою палку.
- Сейчас нам все равно больше делать нечего, - ответила мама, поднимаясь со стула. -  Хватит хандрить, надо ложиться спать.
Какой там сон. До самого утра я ворочался в постели, а как только заснул, в окно прорвались первые лучи раннего июньского солнца, и я услышал в соседней комнате громкие взволнованные голоса.
  - Я только что встретил на лестничной клетке соседку Исмаилову, ты же знаешь, она живет в одной квартире с милиционершей из 101-го отделения, - говорил дедушка маме, - так вот она по секрету шепнула ей на ухо: "ваша еврейка со второго этажа сидит в милиции, в КПЗ", то-есть, в Камере Предварительного Заключения.
Я вскочил с кровати, сунул ноги в тапочки, подскочил к маме.
- Можно, с тобой ? - попросил я, увидев, что она собирается уходить. Мама поколебалась немного, потом, помолчав, сказала:
- Ладно, только быстро одевайся, выпей стакан молока с хлебом, на столе стоит.

            
                МОЯ МИЛИЦИЯ МЕНЯ БЕРЕЖЕТ

101 отделение милиции охватывало своим недремлющим охранным оком довольно большую территорию Сталинского района, тянувшуюся от Преображенской до Семеновской заставы. Теперь это были только названия, а еще перед самой революцией здесь действительно стояли заградительные кавалергарды со шлагбаумами, оберегавшими город от бестаможенного ввоза тифа, холеры, чумы и, конечно, контрабанды.
С начала ХХ века это место стало одним из крупных рабочих предместьев столицы, где на обоих берегах небольшой речки Хапиловки тесно приткнулись друг к другу многие сотни каменных и деревянных домов, бараков, казарм, изб.
В 30-е годы, стараниями сталинской коллективизации и индустриализации, население этого района увеличилось в несколько раз, зримо подтверждая на местном уровне факт планетарного демографического взрыва. Дремавшая здесь веками северо-западная Москва вдруг вспыхнула, раздулась и в один присест схапала близлежащие села Черкизово, Измайлово, Богородское. Вскоре сюда хлынули толпы голодных раскрестьяненных крестьян и из многих других подмосковных деревень и поселков.
До войны социалистическая унификация не успела полностью охватить все стороны московской жизни, и народ на Преображенке пока еще жил очень разношерстный. Среди всех прочих здесь выделялись старообрядцы - они носили длинные густые бороды, а их жены даже в летнюю жару не снимали с головы плотные серые платки. Небольшие дома старообрядцев стояли впритык к бывшему Преображенскому монастырю, где, кстати, до сих пор существует старообрядческая церковь. Это именно здесь с картины Сурикова режет нас   фанатичным взглядом героиня церковного Раскола ХУ11 века боярыня Морозова.
И вообще, странное дело: этому, казалось бы, тихому спокойному подмосковному местечку История уготовила очень даже неспокойную судьбу. Ведь  Преображенский монастырь был той самой детской обителью Петра 1, где он со своей матерью противостоял своей сестре Софье, правившей в то время государством. Здесь, по берегам Яузы, он водил свои «потешные полки» и отсюда в одних подштанниках на незапряженной лошади бежал в Сокольники от стрельцов, посланных его убить. А после свержения Софьи на Преображенской площади был установлен эшафот, с которого летели на булыжную мостовую головы тех же стрельцов. И не потому ли Петр отказался от старой столицы и построил новую, поскольку никогда не сидел на московском престоле ? 

 Еще больше было на Преображенке татар, семьи которых в отличие от других жителей района имели по четверо - пятеро детей. В нашем доме тоже долгие годы жила такая многодетная семья. Татары работали строителями, дворниками, продавцами в магазинах, многие из них отличались крутым взрывным характером. Наверно, они были потомками татаро-монгольских конников золотоордынского хана Тохтамыша, напавшего на Русь в 1382.
Обращали на себя внимание и тихие трудолюбивые китайцы, они  жили здесь с незапамятных времен и держали небольшие ручные прачечные, куда многие жители района носили стирать белье. Куда делись эти соплеменники Маодзедуна – секрет московского НКВД , а, может быть, китайских хунвейбинов и цзауфаней.
 
В конце пятидесятых 101-му отделению милиции больше всего хлопот доставлял Преображенский вещевой рынок-барахолка. Его уже несколько раз закрывали, но, вопреки всяческим запретам, он продолжал существовать, жить и развиваться по каким-то своим, рыночным, законам, непонятным городским властям. Милиция брала на рынке с поличным воров-карманников, домушников, проституток, бандитов, жуликов.
Однако главной их заботой и их самым важным достижением был массовый отлов так называемых спекулянтов. Этим кодом обозначались тысячи наиболее активных жителей округи. В основном это были шустрые востроносые старики и старухи - простояв в многочасовых магазинных очередях, они втридорога продавали потом на рынке колбасу, мясо, водку, кофточки и платья.      
Ими в основном и было переполнено каменное двухэтажное здание милиции, куда мы с мамой пришли искать правду. Спекулянты стояли во дворе большой плотной толпой, и их партиями по пять - семь человек отводили в кабинеты разных милицейских начальников или чаще всего просто выставляли за ворота. А пока они громко негодовали, доказывая свою невиновность, кричали, плакали, ругались, крепко прижимая к себе сумки, мешки и авоськи с непроданным товаром.
Взяв меня за руку, мама прошла мимо этой толпы и решительно открыла дверь с табличкой "Дежурная часть". Здесь в отличие от двора было пусто. По трем стенам стояли длинные деревянные скамейки, а  четвертую сторону занимала остекленная стойка, за которой сидел мордастый рыжеватый лейтенант и громко разговаривал по телефону.
- Ничего, ничего, я в субботу выходной. Жди. Приду к тебе. Побалуемся. - Увидев нас, он приложил ладонь к трубке, но кричать не перестал. - Ничего, что старая. Какая ты старая, чего ты ? Все нормально. Что, что ? Плохо слышно. Да не надо никаких чистых простыней. Не выпендривайся, лучше закуску готовь, огурчики там малосольные, грибочки. Бутылку я сам принесу, у меня стоит початая. Ладно, ладно, кончаю говорить. У меня тут люди.   
Положив трубку, лейтенант уставился на нас невидящим взглядом, глубоко погруженным в свои, трудные, но приятные заботы. Как только мы вошли, я сразу  узнал его. Да, это был тот самый Данилов. Я дернул маму за рукав и спросил шепотом:
- Ты помнишь его ?
- Конечно, это же тот твой "друг". - И добавила задумчиво: -  Кажется, нам повезло.
                .   .   .

Это случилось зимой, пару лет назад, когда я, как теперь мне казалось, был еще маленьким. Большинство зимних ребячьих игр в нашем дворе были злыми и глупыми. Например, какого-нибудь слабака, неумевшего дать сдачи, могли повалить на землю и "накормить холодком" – то-есть, запихать в рот горсть грязного снега со льдышками. Или заставить лизнуть на морозе железный столб, от которого отодрать язык можно было только с кровью.
В противположность этим диким забавам, кроме, пожалуй, игры в снежки, было еще одно благородное  занятие - катание на коньках. Оно отличалось от всего остального тем, что требовало, во-первых, самих коньков, которые были далеко не у всех, а, во-вторых, умения. Надо сказать, я в этом деле преуспевал. У меня были не какие-то там малышовые "снегурки", как у других, а настоящие взрослые "гаги". Правда, они тоже одевались на валенки и привязывались веревкой, которая закручивалась для  крепости обыкновенной щепкой.
Со временем у нас, мальчишек, появилась новая мода - использовать тяговую силу автомобилей. Движение на улицах было слабое, машины ходили медленно, и мы, уцепившись за задний бампер легковушки или кузов грузовика, лихо прокатывались на коньках по мостовой несколько десятков метров, а то и целый квартал. Более изобретательные пользовались сделанными специально для этой цели проволочными крюками, ими было очень удобно цепляться.

В тот злополучный день я выпросил у одного из уходивших домой мальчишек с нашего двора именно такой крюк. Он был длинный толстый, изготовленный, наверно, каким-нибудь взрослым умельцем, наверно, специалистом слесарем. Я бережно взял крюк в руки, протер варежкой, очистив от налипшего снега и сказал его владельцу:
- Ты не бойся, ничего с ним не будет, я его не потеряю. Покатаюсь немножко и сразу тебе верну.
- Смотри, осторожнее, не сломай, а то меня папка заругает, - предупредил тот.
Я выкатился на заснеженную оледенелую мостовую и стал ждать. Вот из-за поворота показалась порожняя сильно громыхавшая полуторка со старым подержанным досчатым кузовом. Она медленно, как бы, дразнясь, поехала в мою сторону. Было ясно, что это то самое, что мне нужно. Я прокатился немного рядом, потом заехал машине в тыл и, сильно выбросив крюк вперед, зацепил его за кузов.
О, какое это было наслаждение ! Под завистливые взгляды мальчишек и восторженные возгласы девчонок я, гордо подняв голову, проехал мимо нашего дома, потом соседнего, потом еще одного, второго, третьего. Вот уже проплыли мимо магазины "Булочная" и "Продтовары", скрылась из виду кучка смотревших мне вслед ребят, и вдали уже показалась Преображенская площадь. Хватит, пора было возвращаться.
    Но что это? О, ужас! Я не мог выдернуть крюк из кузова машины - он застрял в щели между досок. Чем больше я его дергал, тем больше он застревал. Я был в отчаянии. Что делать ?  Не мог же я бросить чужой крюк. И отцепиться у меня не получалось.
А машина уходила все дальше и дальше от дома и не останавливалась, а только прибавляла ход. Прохожие на тротуаре провожали меня косыми укоризненными взглядами и восклицаниями типа:
     - Вот хулиган какой !
     - Безобразие !
     - И куда это милиция смотрит ?
Но она как раз не только смотрела, но в лице некого милицейского чина (как потом выяснилось, лейтенанта) стала перед ветровым стеклом грузовика и замахала руками. Машина остановилась, водитель вылез из кабины, и увидев мою поникшую фигуру и поняв в чем дело, подошел к кузову и выдернул крюк из досок. Он протянул его мне, но настроенный менее миролюбиво милиционер быстро его перехватил, сунул  под мышку и громко закричал, время от времени поглядывая на тротуар, где уже начали останавливаться любопытные прохожие.
       - Ты понимаешь, негодяй ты этакий, что ты делаешь ? – заливисто ругался милиционер. - Ты же, паршивец, подводишь под статью честного советского труженика, водителя автомобиля, передовика производства !  Я вот сейчас акт составлю и тебя в колонию отправят, тогда будешь знать, как хулиганить.
   Но увидев мой пристальный  взгляд, прикованный к торчащему у него из-под мышки крюку и кое-что сообразив, он перестал играть на публику и завершил свою угрозу уже более тихим голосом:
     - А эту штуковину, и не думай, ты у меня так просто не получишь. Пусть родители приходят. В 101-ое отделение. Я сегодня до утра дежурю.
     Я снял коньки, сунул их за пазуху и, понуро уставившись в землю, поплелся в сторону дома.
     Узнав о случившемся, мама сначала заохала, заахала, но затем поняла, что ругать меня особого смысла не имело, так как я уже получил наказание вполне достаточного для меня уровня. Она быстро оделась, взяла сумочку и отправилась в милицию. Через полчаса  вернулась, держа в руке тот самый злополучный крюк.
     - За те деньги, что я отдала этому подонку, можно было бы тебе сделать десять таких крючков, - сказала мама.
                .   .   .

И вот теперь этот самый Данилов, как видно, ничуть с тех пор не продвинувшийся по службе, сидел за стеклянной перегородкой дежурки и смотрел на нас отсутствующим взглядом.
- Говорите, Разумова ? - недовольно проворчал он, листая толстую амбарную книгу. – А-а, вот, нашел, есть такая.  Арестована, читаю, "за скупку бытового керосина в особо крупных размерах с целью последующей спекуляции". Дело будет передано в прокуратуру.
- Какая же это спекуляция, товарищ лейтенант ? - сказала мама. - Мы собираемся переезжать на  лето на дачу, а там нет керосиновой лавки. Вот и купили два бутыля. Разве это много ? 
Она раскрыла свою сумочку и стала там что-то искать.
Такой поворот дела сразу же изменил поведение дежурного милиционера -  в его глазах появился интерес, и он, перестав смотреть куда-то вдаль, наконец, удостоил своим вниманием и мою персону. Его глаза забегали от меня к маме и обратно. По-видимому, в его памяти забрезжил какой-то просвет.
           - Так, это ваш что-ли пацан ? - сказал он, оживившись. - Знакомая личность. - Потом, откровенно пялясь на мамину сумку, понизил голос до шопота:
            - Давайте-ка, быстренько бегите бегом, тащите сюда бумагу от профкома, завкома, месткома. Откуда хотите. Пока еще не поздно, попробуем как-то спустить на тормозах это дело.

Вся остальная часть дня прошла в сумасшедшем темпе: звонки бабушкиным сотрудникам, знакомым, начальству - телефонная трубка чуть было не расплавилась. Потом дедушка пошел на Электрозавод и к концу дня вернулся с красиво напечатанным на официальном заводском бланке письмом в милицию. В нем говорилось, что:

 "Д.Разумова - старейший работник лаборатории Изоляционных материалов Трансформаторного завода", что она "инженер- новатор, на ее творческом счете не один десяток научных разработок и рационализаторских предложений".

К вечеру ее отпустили...

Таким образом, первой женщине инженеру, к счастью, повезло – ей удалось избежать трагической участи других первых – писателей, артистов, партийных работников, «большевиков-ленинцев».
В тот момент мы благодарили судьбу и случай за то, что они так своевременно подослали нам эту соседку, милиционершу, и этого проходимца Данилова.
 Но позже стало понятно, что дело далеко не только в них. Пожалуй, более важным было полнейшее ничтожество, тупость и глупость наших соседей-стукачей. Эти идиоты даже не сообразили, что такого рода подметные письма надо посылать не в какую-то там милицию,  а в НКВД.
Вот тогда бы...


                ЕВРЕИ ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ

И времена для этого как раз наступали самые подходящие. Начиналась целенаправленная планомерная (а какая же могла быть другая при плановом ведении хозяйства ?) антисемитская кампания по разоблачению безродных космополитов, прятавшихся за чужими, русскими, фамилиями. 
     Каждый вечер после ужина мой дед усаживался в кресло и раскрывал газету "Известия", которая три раза в неделю совмещалась в его руках с популярной  тогда "Литературкой".   
- Как это они умудряются докапываться до того, кто какую раньше носил фамилию ? - задавал дед риторический вопрос и сам отвечал, переиначивая старый анекдот: - Наверно, они хорошо изучили еврейские имена и знают, что Григорьев это Гиршевич, Михайлов  - Мойшевич, а Акакиев, конечно, - Срульман. 
- Не шуточное  это дело, - замечала бабушка. - Они еще могут и до нас дотянуться: откуда, мол, у этих еврейцев такая умная кацапская фамилия ? Пойди потом доказывай, что она еще от твоего отца. Зря я не оставила себе свою девичью фамилию.

А я про себя думал: ну, какие мы евреи ? По-еврейски не говорим, еврейской истории не знаем, религия для нас чужая. Только что в паспорте отметка, да в анкете пятый пункт.
И еще я не понимал, почему так носимся мы с этим антисемитизмом, придаем ему какое-то особое, даже мистическое значение. Чем отличается злое отношение к евреям, от неприязни к азербайджанцам, грузинам, абхазцам и другим "чернопопым", торгующим на рынках мандаринами и лавровым листом ? Или, предположим, белых жителей Нью-Йорка к черным афро-американцам ? Ведь все они просто-напросто – чужаки в стае.
Только намного позже я начал разбираться, что к чему.

                .   .   .

В то время в Москве было только два места, где еврей мог почуствовать себя евреем. Во-первых, это была Большая Хоральная синагога, построенная еще до революции в середине Спасско-Глинищевского переулка, круто спускавшегося с Маросейки. Одно из первых моих посещений "горки", как называли это экзотическое для Москвы того времени место, было связано с приездом  знаменитой Голды Меир, когда почти весь переулок был запружен ликующим народом.
     Кажется, именно после этого в течение нескольких следующих лет городские власти во время больших еврейских праздников нарочно перекрывали  проезд по близлежащей Солянке. В результате весь транспорт шел к синагоге на этот Спасско-Глинищевский переулок, который вовсе не отличался достаточной шириной. Можно себе представить, что там творилось !
Второе место, где я тоже впервые в жизни оказался в однородном еврейском окружении, был Государственный Еврейский Театр (ГОСЕТ). Наследник блестящего театра Грановского, кстати, первого в СССР получившего еще до Большого и  МХАТа звание Академического, он ставил в своем здании на Ордынке великолепные спектакли на идиш и имел большой успех у зрителей. Однако после трагической гибели  Михоэлса, пышные похороны  которого только что прошли, все изменилось. Государственный театр сняли с государственной дотации. В то время это было страшным ударом, так как оставляло артистов без зарплаты, а спектакли без декораций и костюмов. По Москве среди евреев стали распространяться платные абонементы на посещение спектаклей ГОСЕТ,а,  чтобы хоть как-то его поддержать. Наша семья тоже купила несколько таких абонементов.
В это тяжелейшее для театра время назло всем врагам-антисемитам  артисты возобновили постановку яркого красочного спектакля "Фрейлекс". Для меня, вообще впервые видевшего мюзикл, это было большим событием. Я вдруг узнал, что, оказывается, у евреев есть быстрые задорные танцы, роскошные своеобразные застолья и прекрасные свадебные обряды. Но особенный восторг вызывали у меня мелодичные и задушевные, ритмичные и юморные еврейские песни, отдельные из которых я слышал раньше только на заезженных патефонных пластинках.
А главное, мне посчастливилось в этом самом "Фрейлексе" в роли веселого свата -шадхена увидеть замечательного артиста Зускина, которого я еще раньше открыл для себя в великолепном  шоломалейхемовском "Тевье-молочнике".  Вскоре вместе с другими евреями-артистами, художниками, писателями, музыкантами Зускин был арестован и сразу же погиб, кажется, даже не в лагере, а в застенках Лубянки.
Потом ГОСЕТ совсем закрыли, отдав его сцену как бы в насмешку московскому театру Сатиры. Так был сделан еще один шаг к новому "окончательному решению еврейского вопроса", но теперь уже путем его ассимиляции... 
Впрочем, это только так евреям хотелось думать.

А на самом деле оказалось, что Сталину не терпелось достичь куда более быстрого результата, и он не удержался от применения старых многократно историей проверенных традиционных приемов. Один из них свелся к успешному проведению кампании по разоблачению врачей-отравителей, в результате которой, например, в нашей районной поликлинике не осталось ни одного еврея.

 С другой готовившейся в то время сатанинской провокацией мне довелось соприкоснуться, когда я зашел как-то к своему однокласснику Вале Коваленко, жившему в соседнем доме.
Дверь в валину комнату выходила на большую коммунальную кухню, где в тот вечер, впрочем, как и во все другие вечера, восседал на табурете их сосед Палыч, огромного роста мужчина, который был знаменит тем, что мог за 2-3 вечерних часа выдуть целый ящик пива, те-есть, 25 поллитровых бутылок. На этот раз, похоже, он изрядно подкрепил их еще и несколькими чекушками водки.   
- Подь сюда, - негромко промычал он, не дав мне незаметно проскочить мимо.
      Надо сказать, что относился он ко мне с неизменной благожелательностью.   
      Особенно после того случая, когда я своевременно упредил разгон, который неизбежно грозил ему со стороны его крикливой жены Клавдии за очередное посещение краснощекой вдовушки Маши, жившей в соседнем подьезде.
 В тот раз мы с Валей сидели на кухне, когда вошел с улицы Палыч, еще на пороге сняв со своей лысой головы ушанку. Я бросил взгляд  в его сторону и толкнул Валю локтем:
- Глянь-ка, - шепнул я, показав глазами на гладкую палычину макушку, где красным флажком алел яркий след губной помады. Пока он старательно очищал у порога ноги от снега, я тихонько подошел к нему сбоку и посоветовал заодно почистить и лысину.
Вот за эту услугу и причастность к его тайне Палыч и был ко мне благосклонен.
Но теперь, кроме выпивки, он был явно озабочен еще чем-то.
- Подь сюда, - повторил он и заговорчески склонился ко мне, оглянувшись назад и проверив нет ли еще кого-нибудь рядом. -  Вчера у нас в Завкоме желающим порезвиться раздавали заточки из арматурной стали. Предупреди своих. Усек ?
Я, конечно, тогда ничего не понял и, чтобы поскорее вынырнуть из облака сивушного перегара, окутывавшего Палыча, быстро кивнул головой и поспешно исчез в валиной комнате.
Вспомнил я об этом разговоре только через пару дней, когда по Москве поползли слухи о надвигавшмся погроме и о том, что для спасения от него еврейского населения к вокзалам уже подогнаны длинные составы железнодорожных вагонов.
Наверно, это соответствовало действительности, тем более, что  такие акции уже были ранее проверены на чеченцах, ингушах, калмыках и прочих неблагонадежных народах. Возможно, и в данном случае промашки бы не произошло, если бы не смерть вдохновителя всех побед и бед советского народа.


                РАСТОЧИТЕЛЬНЫЙ ПРОЕКТИРОВЩИК

На подходе к переселению неугодного народца, кроме артистов, врачей и прочих черезчур умных, преследования настигли наконец и техническую интеллигенцию. Не обошли они и нашу инженерскую семью.
Как-то вечером, выйдя на кухню, я обнаружил на нашем столе рядом с  керосинкой помятую "Московскую правду"с жирными карандашными пометками. Я взял газету, вошел  в комнату и прочел небольшую заметку под названием "Расточительные проектировщики". В ней, в частности, говорилось:

  "В то время, когда весь наш советский народ самоотвержено трудится над выполнением данных Партии и Правительству обязательств по досрочному выполению сталинской пятилетки в четыре года, по хозяйственному сбережению средств и материалов социалистического производства, кое-где еще находятся отдельные горе-проектировщики, которые позволяют себе расточительно расходовать недопустимо большие суммы народных денег.
      Так, в московском Государственном институте редких металлов (Гиредмет) при прямом попустительстве дирекции некий главный инженер проекта Зайдман Александр Давидович  запроектировал на заводе в узбекском городе Чирчик дорогостоющую технологическую линию по западногерманскому образцу.
    Как сказали вашему корреспонденту в Парткоме института, инженер Зайдман уже не первый раз пытается протащить в свои проекты чуждые нашему советскому обществу западные стандарты и иностранные технические решения. На заседании Партийно-хозяйственного актива Гиредмета была принята резолюция, осуждающая низкопоклонство некоторых инженеров перед Западом. "Пора остановить расточительство, допускаемое безродными космополитами !" - говорилось на заседании Партхозактива."
               
    - Спасибо этому доброхоту Степику, - заметила мама, прочитав газету, - а то мы бы и не знали , что твой папа стал таким знаменитым человеком.
А я тут же схватил пальто, шапку, перчатки и побежал к метро.

                .   .   .

Мой отец был незаурядным инженером, известным специалистом в области холодной обработки металов. Он даже заседал по каким-то вопросам у самого Серго Орджоникидзе в Наркомате тяжелой промышленности. Сколько я его помню, он всегда много и  увлеченно работал. Вечерами вместо того, чтобы отдохнуть, послушать радио, почитать газету или книгу, он садился с логарифмичекой линейкой или циркулем к письменному столу и делал какие-то расчеты и схемы для очередного левого проекта. Не думаю, что он занимался этим только ради дополнительного заработка. Он просто любил свое дело.
У отца была благородная, этакая импозантная внешность: стройная осанка, гордо посаженная голова с заемом длиных седых волос и большим породистым носом с горбинкой. Он всегда носил чистые белые сорочки, красивые галстуки и строгие темные двубортные костюмы английского покроя. Говорил он медленно, степенно, а главное, обладал ясным здравым умом, что привлекало к нему в институте самых разных людей, приходивших посоветоваться по служебным и даже личным делам.
Для меня папа был главным авторитетом во всех жизненно важных вопросах. Вместе мы решали проблему выбора моей профессии, это он меня отговаривал идти учиться в гуманитарный институт. Я советовался с ним, когда поступал в аспирантуру, когда переходил на очередную новую работу, которую в начале своего рабочего пути менял почти каждые полтора-два года, когда выбирал тему диссертационной работы и даже, когда собирался жениться.
Но характер у отца был, мягко говоря, нелегкий. Он мог неожиданно выйти из себя, накричать и не за что обидеть. Из-за этого у него каждый раз то тут, то там появлялись враги, с которыми он долго не мог никак помириться и сам это тяжело переживал.  Домашним тоже от него доставалось, мама часто плакала, они сутками не разговаривали, и обстановка в доме была очень сложная.

...Разводились долго и трудно. Сначала отец устраивал демонстрации, ложился спать на пол, не завтракал и не ужинал дома. Потом, когда развод был оформлен, он выхлопотал себе отдельную жировку на часть площади в нашей комнате, которую перегородили шкафом и буфетом. Мне пришлось преребраться в коридор, в нем забили парадную дверь, и получилась, хотя холодная и сырая, но отдельная, моя первая в жизни, собственная комната.
Позже папа женился и перебрался к своей новой жене в Армянский переулок.

Там стоял огромный девятиэтажный бывший доходный дореволюционный дом, где на последнем этаже (без лифта)  располагалась большая коммунальная квартира с 12 комнатами, выходившими в длинный узкий коридор. На входной двери было 12 звонков, за дверью столько же электрических счетчиков, а в двух туалетах по 6 деревянных сидений для унитаза и  столько же тряпок для вытирания пола.
Я часто бывал в этом доме, когда меня  приглашали и когда меня не звали. Я приходил по праздникам, суботам, воскресеньям, дням рождения и другим семейным торжественным (и не очень) датам. Я бывал там нередко и тогда, когда папа собирал кампанию для игры в преферанс.
 Но однажды я не пришел, когда меня ждали специально. У отца был день рождения, и я звонил за неделю, обещав обязательно придти.
Но именно в тот вечер у меня неожиданно появилась острая необходимость в очередном свидании с очередной своей пассией. Сегодня я даже не помню, кто она была, и где я с ней проводил время. Но тогда эта встреча казалась мне крайне важной, даже настолько, что про папин день рождения я просто-напросто забыл. А он долго ждал меня, накрыл стол, поставил бутылку, рюмки, тарелки, купил специально любимый мой шоколадно-вафельный торт. Он ждал меня до 7 часов вечера, потом до 8, до 9. Но я не пришел ни в 10, ни в 11. Отец страшно обиделся и разозлился. В 12 часов ночи он сел к письменному столу и написал большое гневное письмо. Однако потом, по-видимому, остыл и мне не показал.
Я прочел это письмо только после его смерти, и до сих пор испытываю чувство глубокого стыда и сожаления, неисправимой вины и неоплаченного долга, который уже никогда мне не отдать и который до конца моих дней будет лежать тяжелым грузом на сердце.
Папа ушел из жизни, прожив чуть больше года после ухода на пенсию, и этот-то короткий срок только ходил по поликлиникам, запоздало пытаясь поправить здоровье, подорванное вредным образом жизни, неумеренным питанием, постоянными стрессами и чрезмерным курением. Он своими ногами пришел в больницу, а в реанимацию его увезли на каталке. Туда к нему я тоже не пришел. Но хотя бы на этот раз уже не по своей вине.

                .   .   .

  Но в тот памятный вечер папа был еще в расцвете сил, и настигший его удар, казалось, нисколько не омрачал его существования. Он сидел в кресле, запахнув свой старинный длиннополый халат из мягкого серого сукна и, наполнив маленькие хрустальные рюмки пятизвездным армянским коньяком, смотрел на меня вовсе не такими уж грустными глазами. 
-  Я бежал к тебе, думал ты убит и подавлен, - сказал я, - но, к моему приятному удивлению, ты не выглядишь более мрачным, чем в тот раз, когда взял пять взяток на мизере.
- Что говорить, сынок, - ответил отец, - конечно, дела мои - далеко не кофе с ликером. Но и не касторка с перцем. Во всяком случае, нос вешать рано, Партхозактив - еще не районный Нарсуд. И понять его вполне можно - «цыпленки тоже хочут жить». Надо отчитаться перед Райкомом, галочку поставить, доложить, что космополита долбанули, задание партии выполнили. Я вчера был у директора, он успокоил, сказал, что тронуть меня не даст. Говорит, придется разжаловать в инженеры и вкатить выговор с занесением в личное дело. Ну, и черт с ними, все равно я буду заниматься теми же своими делами.

К счастью, так и получилось, как сказал директор Гиредмета - отец остался в институте, хотя и на должности простого проектировщика.

Зато маму без всяких статей в газете и даже без особых обьяснений уволили из Бауманского института просто напросто по сокращению штатов. И это несмотря на то, что она работала там всего лишь в исследовательской лаборатории и никогда не занимала никаких преподавательских должностей - на них евреев почти никогда и на пушечный выстрел не подпускали. Боже упаси, это же был идеологический фронт - воспитание молодого поколения строителей социализма, там следовало особо строго подбирать кадры.


                Глава 5. ТАК Я И НЕ ПОПАЛ К СТАЛИНУ
 
                МАРТ 1953-го

5 марта 1953 года утром на первой паре лекцию по железобетону нашему 3-му курсу  читал доцент Шеляпин. Еще осенью, представляясь студентам, он пошутил:
- Мою фамилию легко запомнить. Я не оперный бас Шаляпин и не комсомольский вожак Шелепин. Я нечто совмещенное - Шеляпин.
Этот кентавр, надо отдать ему должное, классно вел свои занятия - говорил понятно, доходчиво, давал возможность записывать формулировки, подробно обьяснял непонятные места. А главное, зачеты принимал без лишней строгости и оценки ставил довольно либерально. Для меня, не очень-то утруждавшего себя домашними заготовками к экзаменационным матчам, такой вариант был весьма подходящим.
               
В то время я еще не достиг той особой привязанности к Московскому инженерно-строительному институту, которая позже привела меня к повышенной стипендии и даже участию в Студенческом научном обществе. Я попал на  гидротехнический факультет этого ВУЗ,а вовсе не по велению сердца, а по чистой случайности.
                .   .   .

И в основном из-за той обидной ошибки на выпускном письменном экзамене по литературе. В десятом классе я неплохо учился и был претендентом, если не на золотую, то хотя бы на серебрянную медаль.
 А к этому самому главному экзамену я готовился особенно старательно. Но вот не учел, что слово бешеный пишется с одним  "н", а не двумя. В других случаях такую ошибочку в сочинениях на аттестат зрелости обычно сами учителя в школе преспокойно исправляли, и в РОНО все проходило, как по маслу - кандидатуры медалистов согласовывались заранее. А я был внеплановым, поэтому в отношении меня была проявлена партийно-комсомольская принципиальность.

             Из-за этой проклятой ошибки мне за сочинение поставили четверку, и никакой медали я не получил. Сейчас это кажется ужасной глупостью, но в те времена для награждения выпускника школы даже серебряной медалью по письменной литературе требовалась только пятерка. Население должно было быть поголовно грамотным.
Но в моем случае далеко не все было ясно. Откуда взялась та досадная ошибка ? Ведь перед тем, как сдать сочинение, я его три раза проверил и выкинул все подозрительные слова, в которых хотя бы немножко сомневался. Неужели это я так раздухорился из-за того, что писал на тему любимого мною тогда громкого поэта Маяковского - а cлово бешенный с двумя «н» слышилось мне как-то  звучнее.
Весьма крайнюю, но по тем временам вполне достоверную догадку  высказал мой дядя Яша, папин брат, который удивился, что я сделал ошибку в таком простом слове.
- А может быть, - предположил он, - это сами учителя тебе подлянку кинули, второе "н" подставили, чтобы ты на медаль не прошел. Такое тоже могло быть. Им бы ведь здорово влетело, если бы они еще одного еврея, да еше внепланового, пропустили.
Размышляя об этом случае, я начинаю думать, что эта версия вполне правдоподобна.

Конечно, теперь мне нечего было рассчитывать на поступление в какой-нибудь престижный ВУЗ (по понятиям тех времен) - вход туда абитуриентам с семитскими корнями, даже медалистам, был закрыт.
А я ни на что и не рассчитывал, и с неосознанной наглостью, наивностью и самоуверенностью юнца понес документы в МГУ на отделение журналистики филфака, и тут же получил по физиономии. Странно, что меня тогда никто не остановил – ведь туда в то время даже для медалистов с арийскими кровями было непрохонже. Это было место только для блатных и очень блатных. Или же для таких, как, например, пришедшая в приемную комиссию в один день со мной знаменитая тогда колхозница ударница-звеньевая Паша Ангелина - ко всем почетным грамотам и дипломам ей зачем-то понадобился и университетский диплом. А у меня даже документы не стали смотреть.
 
Обиженный, униженный и мечтающий о каком-то мифическом литературно-историко-географическом образовании я попёрся в Историко-архивный институт, он казался мне вполне подходящим для этого местом. Там и конкурса-то особенно большого не было. Несмотря на это, меня там тоже до экзаменов не допустили.  На медицинской комиссии докторша велела сделать двадцать приседаний и, приставив стетоскоп к моей груди, заявила, что я не прохожу по здоровью.
- Ты же сам сказал, что у тебя в детстве была скарлатина, - сказала она, - теперь вот осложнение на сердце. Поэтому у нас тебе противопоказано- архивы, пыль.
Только через несколько лет я понял, куда я, дурак, полез с моим-то носом – в те годы этот ВУЗ принадлежал грозному ведомству, бериевскому МВД.

"Если ты а,ид, то иди в МИИТ, если ты а,гой, то иди в любой" - такая ходила  поговорка. Уклоняясь все дальше от намеченного мною еще в детстве столбового гуманитарного пути развития, я  пошел в Инженерно-экономический институт.
 Но пробыл там всего один семестр и сбежал. По очень серьезной причине, с которой была связана изрядная нервотрепка.


                МОЕ ПОДСУДНОЕ  ДЕЛО

В те времена такие вузы, как Инженерно-экономический (наравне с просто Экономическим, Финансовым, Педагогическим, Текстильным, Пушным и другими не чисто техническими) традиционно были женскими. Поэтому я сразу же попал в очень щекотливое положение - в моей группе оказались одни девочки.
Нетрудно представить, как мог себя чувствовать в таком обществе семнадцатилетний юноша, почти все 10 лет учебы видевший своих сверстниц только на редких школьных вечерах, где он подпирал спиной стену и заливался густой краской только от одного случайного взгляда какой-нибудь танцующей девицы.
Последствия раздельного обучения проявились на первом же занятии. Девчонки моментально поняли, какой удачный повод повеселиться дает им мое присутствие, и в буквальном смысле не давали мне прохода. То одна из них как бы невзначай задевала меня в коридоре своими упругими грудками, то другая, сидевшая на занятиях  рядом, задирала юбку, обнажая  круглые розовые коленки. Я краснел, бледнел, сопел и, чтобы ко мне не приставали, садился за первый стол поближе к преподавателю.
Так я стал почти отличником.

Потом покушения на мою невинность стали более опасными. Некая Алла попросила меня помочь ей подготовить домашнее задание по диамату, и, я, крупный знаток марксистско-ленинской философии, однажды вечером оказался с ней вдвоем в отдельной квартире многоэтажного дома, возвышавшегося на Подсосенском переулке рядом с институтом.
Я уж не помню, как это получилось, но после недолгого проникновения в тайны диалектического материализма мы от письменного стола переместились на диван, обнялись, потом наши губы непроизвольно потянулись друг к другу и неожиданно слились в нежном поцелуе. Надо признаться, что у меня это было первый раз. И мне это очень даже понравилось. Я потянулся к Алле снова, потом еще, и еще. Она прижалась ко мне всем телом, закрыла глаза и зашептала что-то невнятное.
Но затем случилось нечто очень странное. Алла вдруг приглушенно застонала, все тело ее задрожало, забилось чуть ли не в конвульсиях, а потом как-то обмякло и затихло. С рваными красными пятнами на щеках, с каплями пота на носу, она резко оттолкнула меня и пересела с дивана на стул.
Нужно ли говорить, как я испугался ? Я подумал, что сделал нечто недозволенное. Может быть, слишком сильно прижимал к себе - не сломал ли чего ? А, если она вообще какая-то припадочная ? Мой богатый сексуальный опыт не позволял мне предположить что-либо другое.
Неожиданно раздался осторожный стук в дверь, затем она приоткрылась. Я поднял глаза и вздрогнул. На пороге стояла... Алла. Нет, не эта, а  другая - более полная и менее высокая.  Но главное отличие было на лице, под которым четко вырисовывался второй подбородок, а возле глаз, подпираемых мешками, обозначались многочисленные морщины. Сразу становилось ясно,что ждет в будущем ту, с кем я так активно только что целовался.
- Это моя мама, знакомься, - подтвердила мою смелую догадку первая Алла.
- Здрасьте, здрасьте, - красиво прокартавила та, - очень приятно. Мне Аллочка говорила о вас. Сейчас будем пить чай с малиновым вареньем собственного приготовления, из собственного сада. А у ваших родителей тоже, наверно, есть дача ?
Вот она моя дурацкая стеснительность, постыдное малодушие, предательская слабохарактерность !  Вместо того, чтобы решительно отказаться под любым предлогом ("спасибо, не хочется", "пора домой", "уже поздно", "меня ждут"), я зачем-то уселся за стол, на котором по мановению ока появились тарелки, рюмки, ложки, вилки.
 Оказалось, под «чаем», хоть и с вареньем, в этом доме понималось нечто гораздо большее. Стол украсился  запотелой бутылкой вина, блюдом - менажницей с салатом оливье, красной рыбой и черной икрой, грибочками, сырокопченой колбасой, ветчиной и сыром.
 Но еще больше меня удивило, что ко всей этой вкуснятине, кроме нас троих, припали какие-то откуда-то вдруг появившиеся люди, может быть, соседи или родственники. Они по-свойски быстро уселись за стол, деловито его осмотрели  и, не произнося ни слова, стали хорошо выпивать и закусывать. А сидевшая рядом мамаша наклонилась ко мне, и, направив руку в сторону остекленной горки с хрусталем  и фарфором, громким шопотом доверительно сообщила:
- Это все мы отсюда уберем, поставим вам софу и комод.
Алла покраснела и потупила взор.

С трудом вырвавшись из этого дома, я, конечно, больше ни разу в нем не появлялся. И в институте старался избегать Аллу, как только мог. Я не смотрел в ее сторону, отводил глаза, когда мы нечаянно встречались взглядами, и обходил ее по дуге, когда видел стоящей с кем-то в коридоре. Однако скоро мне дали понять, что такое поведение предосудительно.
Прошло всего пара недель, и как-то днем, когда я только что пришел из института, зазвонил телефон. Я поднял трубку.
- Вы знакомы с девушкой по имени Алла ? - спросил строгий мужской голос и, услышав утвердительный ответ, продолжил: - Только что приходила ее мать и просила меня, как адвоката, представлять ее дело в суде. Она собирается подать исковое заявление об изнасиловании и лишении невинности ее дочери. Это после появления недавнего указа - очень серьезное обвинение.  Я вам настоятельно советую найти с ними общий язык, помириться и не доводить дело до суда. Могут устроить показательное рассмотрение и, чтобы  другим было не повадно, влепить вам по полной мере. А это, чтобы вам было известно, никак не меньше пяти лет.
Я так растерялся, что потерял не только способность что-либо сообразить, но даже что-либо сказать. Правда, особой надобности в этом и не было, так как в телефонной трубке послышались короткие гудки -  слава Богу, я не должен был сразу же отвечать.
Что в таком пиковом положении должен был делать юноша, не имевший ни малейшего представления о юридических, медицинских, или каких-то других научных и житейских премудростях ? Пойти за советом к родителям ? В данном случае это исключалось: с мамой говорить на такую тему было невозможно, а папа, как назло, был в длительной командировке. Может быть, отравиться, как сделал один наш однокурсник (правда, по совершенно другой причине), или, наоборот, пойти дать этим мерзавкам в морду ? Но первое сразу же отпало по его абсолютной нежелательности, а второе по неосуществимости - не пойдешь же драться с женщинами.
О, если бы тогда сподобился я догадаться, что так напугавший меня телефонный звонок был из обычной городской юридической консультации, куда побежала с жалобой на меня шустрая аллина мамаша. Но где уж мне было тогда допереть до того, что меня просто хотели взять на испуг, что бояться мне было абсолютно нечего, и никаких последствий этого "дела" быть не могло?

А пока я нервничал, думал-гадал, жевал мысленную жвачку, не зная, что делать, подоспело одно важное событие, благодаря которому моя проблема, хотя, может быть, и не решилась совсем, но ушла куда-то на задний план. А вскоре она и вообще исчезла за горизонтом, не оставив, как мне кажется и как не странно, никаких существенных следов ни в моей душе, ни в моей памяти.
Помог мне в этом  "лучший друг советской молодежи", "отец родной" товарищ Сталин.


                СМЕРТЬ  ВОЖДЯ

Наш вождь не мог не следовать освященной веками традиции всех восточных империй – начиная аж с Шумерской, они все обязательно строили каналы. Сталин начал их возводить еще до войны: канал Москва-Волга в центре страны, Беломоро-Балтийский на севере. Теперь настала очередь "Великих строек коммунизма"- еще более гигантских каналов, плотин, шлюзов, гидроэлектростанций.
Для осуществления планов Партии все было готово. Существовал многоголовый строительный монстр "Гидроэнергострой", действовали два крупных специальных проектных института: "Гидроэнергопроект" (ГИДЭП) и "Гидропроект" (правда, очень скоро, углубляя монополию, второй поглотил первый). Директором ГИДЕП,а  в то время был Н.А.Вознесенский, отец будущего известного поэта - шестидесятника. "Гидропроектом" командовал С.Я. Жук, легендарный гидростроитель, поднятый, как говорили слухи, по указанию самого тов. Сталина из лагерной пыли канала им. Москвы. И до сих пор "Гидропроект" носит имя этого крутого человека, в одночасье превратившегося из простого зэка в крупного руководителя, ставшего в один ряд с И.А.Лихачевым, А.П.Завенягиным и другими знаменитыми хозяйственными полководцами послевоенного промышленного строительства.
Кроме этого существовало и неограниченное количество бесплатной рабочей силы ГУЛАГ,а, что делало осуществимыми практически любые самые одиозные, самые сумасшедшие проекты.
Но помимо рабов нужны были еще, и тоже в большом количестве, надсмотрщики - начальники всех уровней: бригадиры, прорабы, мастера, инженеры.
Вот почему зимой 1950 года в Московском инженерно-строительном институте был обьявлен дополнительный, зимний, набор студентов - специально для подготовки  кадров великих коммунистических строек.
Я был одним из первых абитуриентов, прибежавших поступать на Гидротехнический факультет МИСИ им. В.В.Куйбышева.

                .   .   .

           Вот почему в тот памятный для всей страны день, я сидел в большой 101-ой аудитории здания МИСИ на Разгуляе и слушал лекцию доцента Шеляпина. Между прочим, от почти всех других преподавателей он отличился еще тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова.     Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что не открыли и не разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).
Странным казался нам тогда этот лектор Шеляпин.
А тем утром он явно был в ударе -  азартно обьяснял работу железобетонных балок под разными нагрузками, с увлечением рассказывал о конструкциях с предварительно напряженной арматурой. В обычно шумной аудитории на этот раз было тихо, все внимательно слушали лекцию, записывали в тетради формулировки и старательно срисовывали с доски схемы и диаграммы.
Неожиданно, на самом интересном месте, минут за пятнадцать до звонка дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева - комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях. Однажды на одном из институтских митингов, посвященных 70-летию товарища Сталина, в конце своей пламенной речи эта комсомолка-комиссарка вошла в экстаз и воскликнула:
- Да здравствует вождь всего прогрессивного человечества, отец и учитель мирового пролетариата, наш дорогой, великий товарищ Сталинчик !
Сегодня Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу:
- Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни  Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета  Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.
Первое, что пришло в голову: всё, конец !  Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать американским империалистам и западногерманским милитаристам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую и отечественную со второго курса забрали по "ворошиловскому призыву" моего дядю Лелю. Придется и мне идти воевать. Кровь, раны, госпитали, похоронки.
Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.
Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе !
Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:
- Да, вот так... Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.
Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так ? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот Нешаляпин продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет ? Такая бестактность!
Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки. 
После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:
- Ну, что ты от него хочешь ? Он же беспартийный и вообще контра – поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, из буржуйской семьи.
Другого обьяснения мы в ту пору найти не могли.


                ТАЙНА КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРА
 
Леня Аллилуев в тот день в институт не приходил, не был он и на следующий день. Впрочем, он и раньше не очень-то часто посещал занятия, что, однако, не мешало ему всегда вовремя сдавать курсовые работы и на экзаменах получать твердые четверки.
Это был высокий стройный юноша с благородной породистой внешностью, красивым удлиненным лицом и мягкими зачесанными назад светлокаштановыми волосами. С самого первого дня учебы он мало общался с однокурсниками, ни с кем не заводил дружбы, был тихим и молчаливым. Никто о нем ничего не знал, известно было лишь, что он увлекается радиолюбительством и что у него есть еще младший брат Володя, который тоже не попал учиться туда, куда хотел.
Только к третьему курсу Леня как-то оттаял, стал более разговорчивым, контактным, сдружился с одним - двумя нашими сокурсниками. Наконец, он  настолько перестал быть букой, что даже дал себя уговорить предоставить свою квартиру для новогодней попойки. Оказалось, он был единственным из всей нашей группы, у кого дома в это время не было родителей ("они в отьезде", - обьяснил он).

Наступал 1953 год, и под лозунгом "Новый год с новыми девчонками" мы, нахватав где попало каких-то "чувих", поехали к Лене. От метро "Библиотека Ленина" мы прошли по мосту через Москва-реку и увидели справа на набережной огромное тяжеловесное серое здание с многочисленными подьездами. Помню, я обратил тогда внимание на то, что в очень редких окнах этого дома горел свет. Это было странно -  ведь наступала новогодняя ночь !  
Леня ждал нас на углу. Мы вошли в роскошный отделанный мрамором вестибюль, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь "Дворцу строителей", а не жилому дому. Потом мы поднялись в просторном лифте на пятый этаж и вошли вслед за Леней в широкую прихожую, где стояла многорожковая деревянная вешалка и висело зеркало в овальной золоченой раме.
Особое впечатление произвела на меня большая гостиная с круглой колонной посредине. Ее окружал широкий овальный кожаный диван, на котором, угомонившись под утро, мы заснули вповалку крепким юношеским сном.
В этой комнате, где мы пировали прямо на полу, бросался в глаза большой прямоугольный портрет. На холсте маслом в полный рост была изображена стоящая вполоборота красивая стройная женщина в строгом вечернем платье.
 
            В ту ночь мы и не подозревали, что, хотя и чуть-чуть, но очень опасно прикоснулись к одной из самых страшных тайн тогдашнего кремлевского Двора. Ведь в ту новогоднюю ночь мы побывали в том самом "Доме на набережной", который так ярко описал позже Ю.Трифонов, а женщина на том большом портрете была не кто иная, как та самая  застрелившаяся Надежда Аллилуева, жена Сталина.             Наш однокурсник Леня был ее родным племянником, и один с братом он жил потому, что его мать Анна Сергеевна по приказу ее державного зятя была отправлена в лагерь, откуда вышла только в 1954 году в психически нездоровом состоянии.
            А отец Лени, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Леню с Володей, если бы, как я думаю, не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина и, главное, если бы не своевременная кончина их великого родственничка.
Дальнейшая судьба Лени Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других моих однокашников. Он окончил вместе со всеми институт, женился на девушке с нашего курса и попал по распределению на работу в институт Гидропроект. Там он и протрубил до самой пенсии, занимался, кажется, проектированием гидротехнических металлоконструкций (затворов гидростанций, шлюзовых ворот и всяких других устройств). Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции.
              В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Леня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении, о своих родителях. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.


                ПОХОРОНЫ СТАЛИНА

Смерть главного вождя вызвала всеобщую растерянность и тревогу. Было очевидно, что предстоит ожесточенная борьба за власть. Ходили слухи, что место усопшего займет по наследству другой грузин - Берия. Недаром на похоронах он выступил с речью, в которой почти буквально повторил хрестоматийные слова Сталина, сказанные им в свое время у гроба Ленина. С тем же кавказским акцентом и с тем же пафосом Лаврентий Павлович произнес:

             "Нам завещал товарищ Сталин беречь, как зеницу ока..."

В газетах было опубликовано Постановление совместного заседания ЦК КПСС, Совмина СССР, Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось о необходимости

        "величайшей сплоченности руководства, недопущения какого-либо разброда и      паники".

          Обращало также внимание, что, кроме назначения Маленкова Председателем Совмина, Ворошилова Председателем Президиума Верховного Совета и многих других важных назначений в этом Постановлении было и странное указание,
 
         "чтобы тов. Хрущев Н.С. сосредоточился на работе в ЦК КПСС".

Все газеты пестрели, как тогда было принято, почти одинаковыми заголовками:

"Величайшая сплоченность и единство"
"У гроба И.В.Сталина"
"Москва траурная"
"Бодр наш дух, непоколебима наша уверенность"
"Да живет и побеждает дело Сталина !"

            Как полагается, тут же откликнулись и главные поэты страны. К.Симонов написал:
 
Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!

             Нет, не нашел никаких таких других слов и другой большой поэт А.Твардовский, он тут же рядом повторил почти абсолютно тоже самое:

В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду.

        А в нижнем правом углу "Правды"  7 марта 1953 года Комиссия по организации похорон товарища Сталина сообщала
      "для сведения всех организаций, что доступ в Колонный зал Дома Союзов открыт с 6 часов утра до 2-х часов ночи".
 
Вот эти последние строчки и послужили своеобразным сигналом к началу того массового психоза, который охватил тогда громадные толпы людей, ринувшихся посмотреть на того, кого при жизни они не только не могли видеть, но и слышали только по редким и не всегда приятным случаям. Об этом драматическом или даже трагическом эпизоде нашей истории, когда в давке погибли люди, уже много писалось, и я ни коем случае не стал бы еще раз касаться  этой темы, если бы не одно очень яркое и очень личное воспоминание.

В тот день, движимый тем самым стадным чувством, я со своими двумя школьными друзьями направился в сторону Колонного зала, к гробу вождя и учителя. Наш энтузиазм сник на Страстном бульваре, откуда, колыхаясь из стороны в сторону, огромная многоцветная толпа медленно втекала в горловину Пушкинской улицы.
Очень скоро движение совсем  застопорилось. Мы потоптались какое-то время возле углового здания, а затем решили всех обмануть. Выбрались кое-как из толпы и рванули через арку во двор. Правда, вскоре нам стало ясно, что таких умников было не намного меньше тех, кто шел к Сталину прямым путем.
И все-таки нам удалось пересечь несколько наглухо отгороженных от улицы больших дворов и таким образом значительно приблизиться к цели. Но, увы, из последнего двора, находившегося почти рядом с Проездом Художественного театра, дальше хода уже не оказалось. Что оставалось делать, возвращаться обратно ?
И тут я увидел, что несколько каких-то находчивых ходоков взбирались по пожарной лестнице на крышу. Было очевидно, что они надеялись оттуда пролезть через чердак к другой лестнице на противоположной стороне дома и уже по ней спуститься прямо к наружному подьезду. Вот он путь к Сталину !
«Не буду дураком» - сообразил я и последовал за умными и находчивыми. Подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку. Но потом поднял голову вверх, чтобы посмотреть, куда лезу, и тут замер от неожиданности.
 Сначала я даже не понял в чем дело: что-то ослепительно яркое резануло по глазам - прямо надо мной, в непосредственной близости (рукой можно было достать), из-под серого драпового пальто сверкнуло небесно-голубое пятно девичьих штанишек. Они плотно облегали круглые толстенькие бедра, к которым подбирались широкие розовые резинки, державшие на белых пуговках бежевые чулки. Взгляд магнитом тянулся туда, повыше, к пышным волнующим овалам, но было так неловко и стыдно, что я невольно отвел глаза, замер в нерешительности, а затем снял ногу со ступеньки лестницы и отошел в сторону.

...Так я и не попал к Сталину.

            
 
                Глава 6. ЛИТОБЬЕДИНЕНИЕ "МАГИСТРАЛЬ"
               
                НАПУТСТВИЕ ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

На улице «9-ая рота» находилась наша районная библиотека, где можно было взять на дом томик Коннан Дойля или посмотреть в читальном зале журнал «Смена» или «Огонека», сделать уроки по истории и подготовиться к экзамену по литературе. А более взрослый индивид, например, студент, мог здесь собрать материал для курсовой работы по диамату, потрепаться с однокашниками в курилке, или просто пожать другу руку, а подруге коленку. 
В этой библиотеке со звонким именем КИМ (Коммунистический Интернационал Молодежи) осенью 1948 года мне посчастливилось провести пару часов у ног знаменитого писателя, члена Совета Мира Ильи Эренбурга. Я сидел в переполненном библиотечном зале рядом с мамой и бабушкой и млел от гордости, чувствуя свою личную непосредственную причастность к необьятным высотам великой советской литературы.

Эренбург приехал на читательскую конференцию по его роману «Буря» - ходили слухи, что ее собираются представить к Сталинской премии. Он был одет в строгий черный костюм и белую сорочку с галстуком. Зачесанные назад, еще не сильно поседевшие тогда волосы оттеняли бледное интеллигентное лицо с умными усталыми глазами.
Он говорил ярко, интересно, увлекательно. Он рассказал о своей недавней поездке по небольшим провинциальным городам России, где люди читают и интересуются литературой больше и глубже, чем жители столицы.
        Мне врезалась в память мысль Эренбурга о том, что читатель, фактически, является соавтором писателя – он своим воображением воссоздает образы, предлагаемые ему книгой. В этом отношении, подчеркнул он, намного меньше творческого начала для слушателя несет в себе радио, и еще меньше кино, а, особенно, новый, тогда еще не ставший полностью на ноги монстр, завоеватель душ и умов – телевизор.
Потом Эренбург долго и подробно отвечал на вопросы. Какой-то провокатор спросил его, считает ли он свою «Бурю» лучшей книгой о войне, он ответил, что нет, и назвал таковой «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова.

После конференции Эренбурга окружила большая толпа поклонников, жаждавших получить автографы на свои «Бури». Попытался пробиться к нему и я.
Но мне это не удалось – слишком плотна была стена широких спин, одетых в зимний ратин и каракуль. Маленький, жалкий, я одиноко стоял у двери, сжимая в потной от волнения ладони тонкую школьную тетрадку. Эренбург заметил меня, когда уже совсем уходил, и остановился.
- А где же твоя книга ? - спросил он. 
- У меня ее нет, я хотел другое спросить. – Я подавился словами и протянул ему свою бумажную драгоценность – Здесь несколько моих рассказов, они небольшие.
- Нет, нет, - улыбнулся Эренбург, - я сейчас их читать не могу и взять их с собой не хочу, еще потеряю где-нибудь. – Он подумал и добавил:
- Ты лучше пришли их мне по почте. Вот тебе адрес.      
И он дал мне бумажку с напечатанным на ней адресом:
                Москва, ул. Горького, 8-48,  И.Г.Эренбург
На следующий же день я пошел в наше почтовое отделение на Преображенке и отослал ему несколько, как я считал, самых лучших  своих рассказов. А еще я обнаглел и положил в конверт записку с просьбой помочь поступить в Литературный институт – я ведь заканчивал 10-ый класс.

        Занудливо потянулись долгие недели моего пристального внимания к почтовому ящику.
     Мне крупно повезло. Оказалось, что Илья Григорьевич обладал редкой для  прижизненных классиков обязательностью отвечать буквально на все приходившие к нему письма, хотя бы коротко. Мне он прислал аж треть небольшого листа с текстом, набранным синим шрифтом на портативной печатной машинке. Вот он :

17 июля 1949

              Дорогой Геннадий !
  Спасибо за хорошее письмо и рассказы, они показались мне интересными - непосредственными и искренними.
Если Вам хочется писать, пишите. По двум  рассказам трудно судить о способностях, тем паче, что кругозор рассказчика естественно ограничен – Вы еще мало видели и пережили.
Я не сторонник учебы в Литературном институте, к нему не имею никакого отношения. Думаю, научиться быть талантливым нельзя. Не советую специально стремиться к литературной профессии.
Читайте побольше хороших книг, ведите дневник, вот что Вам поможет в литературной работе.  От души желаю Вам удачи.
                Илья Эренбург
 
Несмотря на этот мудрый совет, я все-таки попытался тогда прорваться, пусть не к литературной, то хотя бы к гуманитарной профессии. Но судьба меня тогда к ней не подпустила.
        И слава Богу!


                БУЛАТ ОКУДЖАВА

Зимой 1951 года со своими романтическими рассказами и героическими сказками я пришел в Литературный кружок при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожника), красивое краснокирпичное здание которого стояло на одном из углов Комсомольской площади. Только через несколько лет этот кружок стал широко известным литературным обьединением "Магистраль", где начинали свой писательский путь многие знаменитости.
       Занятия кружка проходили раз в неделю в помещении библиотеки - тесной длинной комнате, сплошь заставленной книжными стеллажами. На стенах, кроме обязательных Ленина и Сталина, висели дежурные портреты Пушкина, Лермонтова, Толстого и Чехова.               
В один из вечеров, когда все уже собрались, в комнату вошел невысокий сутуловатый молодой человек в черной кримплиновой водолазке, которая не очень-то гармонировала с наброшенной на его плечи серой солдатской шинелью демобилизованного. Скоро оказалось, что и его чистое, а-кающее, московское произношение тоже мало сочетается с грузинскими именем, фамилией и тем более усиками.
      Впрочем, если продолжить эти не слишком уж корректные мудрствования, то, на мой взгляд, и его членский билет КПСС также плохо совмещался со светлым романтическим образом этого талантливейшего человека, барда, поэта, писателя, властителя дум нескольких поколений.
Но в то время его стихи, по правде говоря, не производили такого уж большого впечатления, и в лидерах он у нас не числился, а его песни на рентгеновских пленках ("на костях", как тогда говорили) только еще начинали ходить по рукам. И еще не появилась в "Комсомолке" подметная статья "Осторожно, пошлость!", которая, вопреки замыслу ее публикаторов, только привлекла к Окуджаве всеобщее внимание.
 
Однажды Булат пригласил меня на один из своих концертов, который состоялся в студенческом клубе МАИ. Зал был полон, публика стояла в проходах. Все было хорошо: аплодисметы, цветы.
Но вдруг после очередной песни, когда хлопки почти стихли, и Окуджава,  поставив ногу на сиденье стула, взялся за гриф своей гитары, из зала донесся странный перебор раздраженных голосов. С места поднялся высокий пожилой мужчина, напоминавший то-ли военного, то-ли преподавателя марксизма-ленинизма.
      - Что же это получается ? – Громким хорошо поставленным голосом вопросил он, показывая рукой на сцену. -  В советском вузе, на советской сцене поются пошлые кабацские песни. Ни мелодии нет, ни гармонии, одна сплошная цыганщина. И это еще называется музыкой ?
      В зале поднялся шум, с разных сторон понеслись выкрики, кто-то крикнул:
      - Правильно, не нужны эти ресторанные побрякушки !
 Окуджава снял ногу со стула и подошел поближе к краю сцены. Я увидел в его глазах непонимание и обиду. Он помолчал немного и, подождав пока в зале стихнет, сказал негромко :
      - Но ведь в рестораны тоже люди ходят.
      Ему зааплодировали.


                КОМСОМОЛЬСКИЙ  ЛИТЕРАТОР

Нашего настоящего неформального лидера, на занятиях в ЦДКЖ всегда сидевшего рядом с руководителем, звали Владимир Котов. По поводу тех или иных стихов он подавал лаконичные, дельные и точные реплики.
     Котов был старше нас, окончил уже институт и в противоположность почти всем остальным, начинающим, был профессиональным литератором. Котов работал в литературной редакции "Комсомольской правды", где на зависть другим кружковцам периодически появлялись его стихи, помнится, очень техничные, этакие "правильные", но довольно скучные.
     Хотя позже у него была и удача: он написал текст песенки «Не кочегары мы не плотники» для ставшнго знаменитым фильма «Высота».
     У него была благообразная вальяжная внешность, он носил хорошо отутюженный темносиний костюм и всегда был при галстуке. А его приятная манера дарить каждому крепкое рукопожатие рождала робкую надежду на его возможную поддержку. Поэтому многие к нему подлизывались, наивно полагая, что он протолкнет их опусы в газету. Не знаю, помог ли он когда-либо кому-нибудь, но по поводу его вероятного участия в публикации той самой статьи о пошлости у меня есть серьезные подозрения.
  Такие судьба играет игры: никому тогда неизвестный Окуджава приобрел всемирную известность. А этого важного комсомольского стихотворца, которому так приветливо улыбалась фортуна, и который имел такие благоприятные стартовые условия, вряд ли, сейчас вспомнят даже какие-либо специалисты по истории советской поэзии.


                ПАВЕЛ   АНТОКОЛЬСКИЙ
      
Изредка захаживал к нам маститый поэт Павел Григорьевич Антокольский. У него в руках всегда была узловатая деревянная палка с блестящим металлическим набалдашником. А его степенность, казавшаяся нам, молодым, солидностью, подчеркивалась большой изящной курительной трубкой, которую он редко вынимал изо рта. Время от времени он доставал из бокового кармана  пиджака портсигар и наполнял трубку табаком, ломая над ней папиросы «Герцогина Флор». Повидимому, он имел этих курительных трубок целую коллекцию, так как каждый раз я видел у него новую.
        Антокольский сидел обычно на самом почетном месте и, слушая выступающих, рисовал что-то на сложенных вдвое бумажных листах. Однажды он даже подарил мне, прочитавшему свою очередную сказку-легенду, карандашный рисунок - автопортрет, который хранится у меня до сих пор.
По поводу другого прочитанного мною рассказа, он высказался с добродушной улыбкой:
      - Мне почему-то кажется, что ему надо сделать обрезание. Особенно важно, уж не обижайтесь за двусмысленность, обрезать ему конец. – Антокольский  хохотнул и добавил: - Но можно и головку слегка подрезать. У вас там в начале слишком много ненужных красивостей. Надо было бы их убрать.

     Я всегда вспоминаю Павла Григорьевича, когда редактирую собственные рукописи, и стараюсь выбросить кажущиеся лишними длинные куски. Но часто это бывает так трудно делать!               

               
               
                ИГОРЬ ШАФЕРАН

Я долго и плотно дружил со своим соседом по Преображенке Гариком Шафераном. Он стал потом известным поэтом-песенником, автором прекрасных очень популярных шлягеров, которые пела вся страна ("Ходит песенка по кругу...", «Русское поле» и многие-многие другие).
       У него была счастливая способность к точным и броским метафорам - одной единственной, главной, строчкой он создавал целую песенную картинку, все остальные только ее развивали и дополняли.
       Гарик тогда что приехал с родителями и младшей сестренкой из Одессы и жил неподалеку от нас в двухэтажном доме на улице «9-ая рота». Мы встречались с ним на троллейбусной остановке и вместе ехали в ЦДКЖ, потом тоже вместе возвращались домой и говорили, говорили, говорили.
Он писал тогда стихи о море, моряках, китобойной флотилии "Слава" и хвалился, что с самим легендарным капитаном Соляником запускал гарпуны у берегов Антарктиды. Но этому мало кто верил.
Позже, когда Шаферан стал бурно сотрудничать с разными знаменитыми композиторами, он поменял через ЗАГС своего черноморско-одесского Гарика на великорусского Игоря. Ни с кем из магистральцев я так много не встречался, как с Шафераном. Наша дружба то набирала обороты, то затихала, но длилась почти всю жизнь, до самой его смерти.
       Он рано женился и рано развелся. Его первая жена была дочерью Владимира Масса, одного из известных в то время авторов-драматургов дубля "Масс и Червинский". После своего развода, когда мы созвонились в очередной раз, Гарик сказал:
- Надоела мне вся эта богема, хочу простую рядовую бесхитростную инженершу, познакомил бы меня с кем-нибудь.
И я, работавший тогда в институте Водоканалпроект и тоже подошедший к рубежу своей беспутной вольготной досемейности, стал таскать его по всяким вечеринкам, танцулькам, пьянкам. Кажется, на одной из них он, наконец, нашел себе, еще раньше меня, жену-архитектора, с которой и прожил долгую счастливую жизнь.
Позже, когда я преподавал в Геолого-разведочном институте на Моховой, я частенько забегал к нему в ресторан «Зеркальный» при гостинице «Националь». Многие годы Игорь был там завсегдатаем и подолгу рассиживался с самыми разными людьми - друзьями, коллегами, исполнителями и композиторами песен, слова к которым он писал. Мы пили «Жигулевское» или поцеживали «Ркацители», хрустели солеными сухариками, сосали леденцы и болтали на разные темы, вспоминая молодые годы и забавные приключения с веселыми разбитными девицами. 
Последняя наша встреча была случайной, на улице возле большого многоэтажного дома недалеко от Зубовской площади, где он жил многие годы. Шаферан выглядел усталым, жаловался на нездоровье и на Расула Гамзатова, его старого недоброжелателя, занимавшего какие-то посты на поэтическо-песенном Олимпе.
        Это его тогдашнее настроение меня  удивило, так как в общем-то Шаферан был очень контактным, незлобивым и приветливым человеком, редко поддававшимся унынию и грусти.
Кстати, к этой черте его характера очень подходило, например то, что он знал бесчисленное количество озорных, чаще всего скабрезных, русских частушек, коллекцию которых  собирал с молодости. Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы две наиболее безобидные, привезенные им когда-то из поездки в Целиноград:

Пишет внучка письмецо                У меня на целине
Бабушке Аленке:                Травка шелковиста,
Мы подняли целину,                Никому не дам пахать
Присылай пеленки.                Кроме тракториста.

Нередко мы с Гариком перемалывали языками и извечный еврейский вопрос «ехать - не ехать». Вокруг пустело, уезжали поэты, композиторы, музыканты. Оттуда приходили разные письма. Кому-то удавалось хорошо устроиться и продолжать свою творческую работу. А другим приходилось уходить в дворники, водопроводчики, официанты.
Шаферан никуда не уехал.


            
                ЛЕВ ХАЛИФ

Другой мой приятель тех времен Лева Халиф приехал в Москву из Ташкента поступать в Литературный институт. Конечно, его, как и меня в МГУ, туда не приняли. Жить ему было негде, он скитался по разным домам, ночевал у друзей, на вокзалах, в парках, а больше всего в студенческих общежитиях, откуда его каждый раз выгоняли.
Чтобы родители не волновались, Лева писал им успокоительные письма,  хвастался хорошими отметками за якобы сданные в сессию экзамены, а на конвертах ставил мой обратный адрес. Он жил у нас по нескольку дней подряд, и однажды показал письмо из дома.
"Дорогой мой мальчик, Левушка ! - писала мать. - Очень беспокоюсь за тебя. Вчера встретила на рынке Элизу Константиновну (помнишь нашу соседку из 4-ой квартиры ?). Так вот ее Ник, как и ты, учится в Литературном институте, и тоже на первом курсе. Она ему написала про тебя, но он ответил, что никакого Халифа у них нет. Как же это так ? Не случилось ли что-нибудь ? Срочно напиши..."
- Вот что значит врать, - заметил Лева, - как теперь выкручиваться ?
- Скажи, что учишься на вечернем или заочном, - мудро посоветовал я.

Как-то раз Халиф затащил меня на одну из своих, как он их называл, "явочных точек" - высотное здание на Ленинских горах, где в то время располагалось женское общежитие МГУ.
       Мы весело провели вечер, попили, попели, поели и остались ночевать. Лева уединился с одной из студенток в отдельной комнате, которую заботливые подруги освободили на ночь. Я думал, что ему удалось ту девицу, согласно его образному выражению, "пригвоздить к койке". Но оказалось, он всю ночь читал ей свои стихи. На утро он и мне прочел :

Говорил ей, эти ночи любящей :
"Одежда - цивилизации рубище".
Ночь. Высотное мира здание.
За окнами аэродромов взлет. И боги теснятся.
Померкни на минуту мироздание !
...Она стесняется.

Лев Халиф стал известным, очень незаурядным, профессиональным поэтом, членом Союза писателей. Его стихи печатались в центральных журналах,
вышло два стихотворных сборника "Мета" и "Стиходром". Один из них  послужил поводом для публикации ругательной статьи в "Литературной газете" под незамысловатым названием "Халиф на час".
       Позже Халиф стал писать и прозу, которую сначала можно было встретить только в самиздате. Широкую известность приобрела его блестящая книга  сатирической прозы "ЦДЛ", где он здорово боданул Центральный Дом Литераторов. Пользовались успехом и такие его книги, как "Ша, я еду в США", "Молчаливый пилот" и другие.
В мемуарной книге Евгения Евтушенко «Волчий паспорт» мне случайно попались на глаза несколько неприятных уничижительных фраз о Льве Халифе. В них Евтушенко без какого-либо намека на улыбку вспомнил давнишний глупый розыгрыш - юный повеса Лева Халиф, попав как-то в милицию, назвал себя его именем. А Евтушенко через много-много лет, поведав миру на полном серьезе этот мелкий эпизод, зло обозвал Халифа «неким стихотворцем».
       Странно, что за столько десятилетий тот досадный тогда для Евтушенки звонок милиционера  не смог стать в памяти знаменитого поэта простой шуткой.
 
           В 1977 году, исключенный из Союза писателей, Л.Халиф уехал по израильской визе в Нью-Йорк, где и живет ныне на самом краю этого огромного человеческого муравейника, не похожего ни на какие другие американские города.
Часа полтора я ехал к нему из Квинса на метро с двумя пересадками и вышел на последней остановке где-то за аэропортом Кеннеди. Это был Rockaway - район черных и латиносов. Их английский был не намного лучше моего, поэтому нужный адрес я искал мучительно долго.
        Наконец, за несколькими крутыми поворотами пыльных многолюдных улиц передо мной возник серый давно некрашеный многоэтажный дом. Я вошел внутрь и зашагал по длинному узкому коридору, с обеих сторон которого светились глазками двери однокомнатных квартир - "студий".
        Какие чувства может вызывать вид человека, с которым не встречался более 40 лет ?
Грусть, печаль...
        Себя почти регулярно лицезреешь, когда скребешь бритвой щеки, а тут ?
Копна зачесанных назад длинных черных блестящих волос превратилась в тонкий пучек редких седых прядей. Стройная высокая фигура раздалась вширь, ссутулилась, сникла.
Я вдруг вспомнил, как заплакали наши однокурсницы, когда мы встретились в "Праге" на 20-летнем юбилее окончания института.
        А какого здесь, когда прошло вдвое больше времени ?
И все же мы узнали друг друга, обнялись. Лева достал из холодильника початую бутылку водки и, сдвинув на край стола непонятного назначения предметы, водрузил ее на освободившееся место вместе с двумя давно немытыми стаканами.
- Извини, старик, - сказал он виноватым голосом, - с закуской у меня туго.
И он поставил на стол деревянную хлебницу с обломками булки, из-под которой резво выбежало несколько рыжих усатых тараканов. Я огляделся: неприбранная кровать, разбросанная по полу одежда, мусор на полу.
        Неужели вот так юношеская небрежность превращается в старческую неряшливость, а неустроенность молодости - в запустение старости ?
Хотя, вряд ли, стоило обобщать. Ведь с женой Лева разошелся давно, а сын Тимур, как я догадывался, не очень-то много уделял ему внимания. Ну, а главное, никакой постоянной работы Халиф не имел, и было не очень понятно, на что он жил.
Однако, он продолжал писать свои прекрасные стихи, которые, правда, нигде не печатались. Наверно, здесь, в этой так и оставшейся для него чужой стране, они мало кому были нужны.
Он прочел мою рукопись с этой главой, этими строками о нем и ужасно разозлился.
- Если уж писать о "Магистрали", - сказал он, - то нужно не так, походя, а обстоятельно, серьезно. А то, получилось не то, не сё.
Все же я его не послушался и оставил эти страницы.

               
                ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ

Некоторое время посещал вечера в "Магистрали" Володя Войнович, тогда студент МОПИ - Московского Областного Педагогического Института, также как Шаферан и Халиф, мой ровесник.
    Это был светловолосый юноша, очень независимый и ироничный. Напористым напевным голосом он с выражением читал свои стихи и песни, поначалу вовсе не претендовавшие на какое-то превосходство по сравнению с другими. Только позже одна из них ("Заправлены в планшеты космические карты...") стала знаменитой, была процитирована Хрущевым и считалась чуть ли не гимном космонавтов.
     Вместе с другими нашими студийцами Войнович выступал на разных поэтических и литературных встречах. У меня до сих пор хранится афиша, оповещавшая москвичей о "Вечере литературного обьединения "Магистраль", состоявшегося 16 июля 1958 года в парке Сокольники. Среди участников этого вечера, кроме всех прочих, включая автора этих строк, были В.Войнович, Б.Окуджава, А.Аронов, Е.Хромов, Э.Котляр и некоторые другие – их имена потом стали широко известны.
К сожалению, через много лет В.Войнович в своем "Замысле" слишком резко и несправедливо отозвался о тогдашнем руководителе «Магистрали» Г.М.Левине. Вряд ли, он был им хоть как-то когда-то обижен - как раз, наоборот.
А может быть, и не Левина конкретно Володя имел в виду, хотя многие считают, что в "Замысле" был именно он. Возможно, на кончике пера у Войновича давно уже висел образ этакого общественника-литератора, окололитературного деятеля, прилипалы с толстым портфелем, лопавшимся от своих и чужих графоманских рукописей.
Позже в одном из интервью, которое В.Войнович дал в связи с семидесятипятилетним юбилеем Б.Окуджавы, он вспомнил  "Магистраль" и ее руководителя с большей теплотой. Кажется, и в дальнейшем Войнович несколько раз снова где-то упоминал «Магистраль» без лишнего сарказма. 

               
                ГРИГОРИЙ МИХАЙЛОВИЧ ЛЕВИН
 
На  самом деле, Григорий Михайлович Левин был удивительно благородный, честный и порядочный человек. Он совершенно бескорыстно, за грошовую зарплату, всего себя отдавал начинающим авторам, приходившим в "Магистраль".
      Он блестяще вел заседания нашего литературного обьединения, критично и доброжелательно разбирал "по косточкам" новые стихи и рассказы. Знатоки даже утверждали, что его занятия не уступали некоторым семинарам крупных поэтов в Литинституте.
      Неоднократно Левин организовывал молодым "гениям" встречи с разными важными функционерами Союза писателей, пропагандировал студийцев, где только мог, и всячески пытался им помочь пробиться в печать.
Ему нередко удавалось затаскивать на занятия "Магистрали" многих известных поэтов - кроме уже упомянутого Павла Антокольского, неоднократно приходил к нам Назым Хикмет, Хулио Матео, бывали у нас Евтушенко, Вознесенский, Межиров, Коржавин (Мандель).
Левин тонко чувствовал поэзию, знал бесчисленное количество стихов разных поэтов разных стран и разных времен. Он был высокообразованным и начитанным человеком, мог совершенно неожиданно прочесть не слишком уж широко известного Льва Мея или Жака Превера, процитировать Де Монтеня и Поля Сартра.
 Григорий Михайлович был нашим добрым наставником, учителем и другом, общение с ним приносило большое удовольствие и пользу - он давал дельные советы, мгновенно реагировал на фальш, мог удачно подправить строчку, рифму, ритм. Он подолгу терпеливо занимался с каждым, кто обращался к нему за помощью.
 Кроме занятий в помещении "Магистрали" в ЦДКЖ, мы встречались и у него на квартире, где в наших посиделках участвовали его жена Инна Миронер и сын Володя.
Увы, Г.М.Левина тоже уже нет в живых. После развала "Магистрали" он как-то сник, опустился, я нередко встречал его на улице в сильном подпитии. Позже он так плотно приник к этому пагубному российскому занятию, что от него ушла жена, и он закончил свой жизненный путь в одиночестве, без близких, родных и друзей.


                В ГОСТЯХ У М.ШОЛОХОВА

Большой зал московского Центрального Дома литераторов встрепенулся и взволнованно загудел, когда председатель всесоюзного совещания молодых писателей обьявил о выступлении Михаила Шолохова.
       Живой классик советской литературы медленно поднялся из-за стола президиума, всем своим видом выражая значимость и сановность социалистического реализма. К тому времени он уже был дважды Герой соцтруда, член ЦК КПСС и приехал в столицу в связи с предстоящим присуждением ему Нобелевской премии.
  Он взошел на трибуну и, крепко вцепившись в ее края крупными узловатыми пальцами начал свою речь : 
- Дорогие мои милые детки, родные вы мои ребятушки, - сказал он, медленно выговаривая каждое слово, дававшееся ему, повидимому с большим трудом. – Наша великая советская Родина на радость и подмогу нам, старикам, взрастила вас, вырастила. Ныне надо вас довести до ума, до дела.
В зале раздались приглушенные голоса, смешки. Но Шолохов ничего не заметил и продолжал свою, как потом оказалось, мучительно долгую тягомотную речь. Я не помню, что он говорил, но помню рассказ молодого парня -звукооператора, который в этот момент крутился возле трибуны, налаживая барахлившее оборудование для радиозаписи.
        - Там за трибуной, - сказал он, - в потемках я собрался было зажигалкой себе посветить- контакт проверить. Но вовремя спохватился: такие там спиртные пары воспарялись - не приведи Господь, взрыв мог произойти.

Вторая моя встреча с автором «Поднятой целины» должна была состояться в его вотчине селе Вешенском. Будучи на студенческой производственной практике в Сталинграде, я затесался в какую-то городскую комсомольскую делегацию, которая тремя машинами поехала на прием к знаменитому писателю. Сдуру я напросился ехать в маленьком плотно набитом людьми УАЗике, вместо того, чтобы сесть, как  большинство, в открытые грузовики со скамьями по бокам. И поплатился за это.
  Стоял жаркий сухой летний день, и за машинами тянулись длинные хвосты серой дорожной лёссовой пыли. Она была такой мелкой и густой, что лезла в глаза, уши, рот и, совсем не оседая, заполняла всю кабину. Ехать в этом закрытом сильно нагревавшемся на палящем солнцеУАЗике было настоящей пыткой, и я, прижимаясь мокрой от пота спиной к горячей спинке сиденья, с завистью смотрел на тех, кто ехал в открытой машине и пел веселые песни. 
После многочасовой езды по ухабистым степным дорогам мы остановились у высокого крепкого забора, отгораживавшего большую территорию шолоховской усадьбы от бедной станичной застройки. Забор имел широкие ворота, калитку и будку для привратника. Это теперь, с появлением загородных домов "новых русских", такой частной собственностью никого не удивишь. Но тогда, в 1954 году, эта роскошь была для нас ошеломляющей.
       А еще нас поразило, что кроме двух легковушек, у Шолохова была и грузовая машина, которая на наших глазах несколько раз вьезжала и выезжала из ворот.   
Наш предводитель подошел к привратнику и показал рекомендательное письмо Горкома комсомола. Тот сначала долго и внимательно его изучал, потом поднял телефонную трубку и стал с кем-то что-то выяснять. Прошло минут десять, пока он снова взглянул на нас, помолчал немного, затем коротко бросил:
- Секретарь подтвердил, что ему из Сталинградского Горкома действительно звонили. Так что, ждите.
Мы ждали час, два, три, четыре. Начинало темнеть, и пора было уже возвращаться в Сталинград. Мы несколько раз подходили к окошку привратника. Наконец, он смилостивился и позвонил опять, после чего сказал:
- Михаил Александрович вас сегодня принять не сможет, он захворал. Приходите завтра. - На слове "захворал" он многозначительно взглянул на нас и, как нам показалось, улыбнулся краем глаз:  -  Могу только посочувствовать.
Это был удар ниже пояса. Вот так да, ехали такую даль, по жаре, глотали пыль, потом просидели полдня под забором, и вот - "приходите завтра". Ничего себе, предложеньице !
        Мы ехали к нему, патриарху советской литературы, как к Льву Толстому в Ясную Поляну, а он...


                МИХАИЛ СВЕТЛОВ

Другой Михаил, демократичный и доступный, был прямой противоположностью тому первому, хотя тоже, как известно, был изрядным выпивохой.
        Я впервые увидел его в том же ЦДЛ, где нас, членов «Магистрали», в очередной раз принимали на заседании Комиссии по работе с молодыми авторами. Он зашел в комнату, присел к краю стола, послушал очередного начинающего Пушкина, и лицо его осветилось мягкой застенчивой улыбкой.
- Я много хожу по разным встречам, выступлениям, прослушиваниям, многое мне нравится, - сказал Светлов, покачивая головой с редеющей шевелюрой, - многие бросают биту далеко, почти до горизонта. А я вот всё жду с надеждой, не появится ли кто-то, кто кинет за горизонт?
       Увы, Светлов так и не дождался этого чемпиона. Нет его и поныне.

       Широко известны обросшие легендами шутки, остроумные реплики и веселые розыгрыши, на которые был горазд Михаил Аркадьевич.
       Но я не могу похвастаться, что много общался со Светловым. Мы были с ним уж слишком в разных весовых и возрастных категориях. Но одну, правда, повидимому, не самую его выдающуюся шутку я хорошо помню.
       Как-то вечером с двумя другими магистральцами я ужинал в ресторане ЦДЛ, когда увидел за соседним столиком Светлова. Он сидел со своими литинститутскими студентами, читавших ему стихи. Но мне показалось, что он слушал их без особого внимания, которое больше привлекал стоявший перед ним пузатый графинчик с водкой и тарелка с чем-то дымящимся, только что принесенным с кухни.
       Неожиданно он остановил рукой пылко декламировавшего стихи студента, другой поднял над столом свою тарелку, с которой спрыгнула на пол вилка.
       - Официантка! – громко выкрикнул он. – Позовите кого-нибудь с кухни.
       К столу подошла толстая подавальщица в не очень свежем, но зато белом фартуке и угодливо наклонилась над тарелкой.
      - Нет, вы понюхайте, понюхайте ! – с нажимом сказал Светлов. – Неужели вы не чувствуете, что эта котлета сделана из той, которую кто-то уже вчера сьел ?
      Так шутил большой поэт и замечательный человек, которого так рано сьел страшный  прожорливый неодолимый рак.


                ДРУГИЕ, ТОЖЕ ЗНАМЕНИТЫЕ, НО НЕ ТАК

Среди представительниц прекрасного пола в «Магистрали» ярче всех блистала самая талантливая из наших поэтесс Нина Бялосинская, писавшая очень пронзительные, хватавшие за душу лирические стихи. Тогда казалось, что она идет следом за Мариной Цветаевой или, быть может, Анной Ахматовой.
К сожалению, ей было не суждено стать с ними в один ряд. А жаль.

            И еще была у нас одна прелестная черноглазая девушка Эля Котляр, которая мне очень нравилась, и, если бы в то время у меня было хоть какое-то желание покончить с холостяцкой жизнью, я, без сомнения, сделал бы это именно с ее помощью.
            Эльмира Котляр, также, как и многие другие юные магистральцы, училась в одном из московских пединститутов на факультете русского языка и литературы. Но главное, что она делала, это писала хорошие стихи для детей. В дальнейшем я не очень следил за ее публикациями, но, кажется, она напечатала  немало талантливых стихов в разных изданиях, в том числе, в самых известных толстых журналах, и выпустила несколько книг, имевших большой успех.
 А со времени нашей юности мне запомнились, например, такие четверостишья:

             Слушай, маленький бычок,            Верблюжонку в клетку
             Покажи нам свой бочок.              Бросили конфетку.
             - Я его не покажу,                - Не хочу тянучку,
             Я на нем лежу.                Я хочу колючку.

Однако основной костяк "Магистрали" составляли способные, может быть, даже талантливые, ребята, которые по разным причинам так никогда и не стали профессиональными литераторами.
   Например, Яша Белицкий, проработавший потом всю жизнь на радио и сделавшийся известным московским краеведом, писал что-то такое:

     Осторожно, осторожно,        или       Я помню все:и глаза,и вокзал,
         Осторожно - листопад !                И то,что тебе я тогда не сказал.
         Разве можно, разве можно
         Так смеяться невпопад ?

Саша Аронов, оставаясь незаурядным поэтом, долгое время в основном занимался журналистикой, его имя хорошо известно по регулярным интересным публикациям в популярной газете "Московский комсомолец", где у него даже была своя рубрика.
            Мы часто встречались с ним в московском Доме Ученых, где работала его жена-художница.

Виктор Забелышенский окончил механический факультет МИХМ,а (Московский институт химического машиностроения) и всю жизнь проработал в конструкторском бюро. Однако, он никогда не бросал писать стихи, в том числе юморески, скетчи, пародии и, кажется, являлся автором либретто одной из оперет, имевших когда-то в Москве шумный успех.
С Витей учились мои школьные друзья, которые вспоминают его с большой теплотой.

Миша Грисман, ставший потом Михаилом Курганцевым, нашел себя в качестве блестящего переводчика и пропагандиста современной африканской и азиатской поэзии. Правда, у меня есть подозрение, что представляя русскому читателю не очень известных и в самой Африке и Азии поэтов, он многие их стихи писал фактически сам.
 Очевидно, он делал с ними то же, что производилось в другие более ранние времена с так называемой поэзией Джамбула Джабаева, Сулеймана Стальского и других выдвинутых властями народных акынов и сказителей.


                С АЛИКОМ ГИНЗБУРГОМ

В более поздние времена в "Магистрали" бывал будущий известный журналист и писатель, создатель знаменитого подпольного диссидентского журнала "Синтаксис", узник совести А. Гинзбург. В 1988 году я неоднократно встречался с ним в Париже, где он прожил остальную часть его жизни, бывал у него  дома, и слышал от него очень добрые слова о "Магистрали" и его руководителе.
Алик уделил мне тогда много внимания, за что я у него до сих пор в неоплатном долгу. Благодаря ему я попал не только на панихиду и поминки Тарковского, но и на презентацию только что изданного в Париже нового сборника стихов Генриха Сапгира, с которым (и с его дочерью) я там и познакомился.
Однажды, когда я был у Алика дома, позвонили из «Голоса Америки», где, кстати, работала его жена. Он взял телефонную трубку, поговорил, потом повернулся ко мне:
- Помнишь, - сказал он, - пару дней назад произошло сногсшибательное событие – впервые за 70 лет советской власти в советскую тюрьму были допущены иностранные журналисты ?
- Да, я помню, - ответил я. - Эти два француза отсняли сюжет, о котором писали газеты.
- Вот-вот. Теперь меня, как бывшего лагерника, просят наговорить текст к телевизионному репортажу. Давай, сьездим в студию и посмотрим эту пленку, поможешь мне удостовериться в подлинности сьемок, – он сделал паузу, улыбнулся и добавил: - Если не боишься, конечно, связи с антисоветчиной.
Мы взяли такси и через четверть часа сидели в темном просмотровом зале «Голоса Америки», куда впрыгнули из каких-то дальних вятских лесов  безоконные бревенчатые бараки с двухярусными нарами и высокий бетонный забор с многорядной колючей проволокой. Потом бритоголовые зэки в чистых синих костюмах долго гремели железными кружками и алюминиевыми тарелками, садясь за деревянные столы на длинные двуногие скамейки.
- Ты посмотри, какие алкогольные рожи, - вдруг шепнул мне Алик, - это же никакая не тюрьма. Я подозреваю, нашим журналистикам просто напросто подсунули ЛТЛ.
     -  Вполне может быть, - заметил я, - на самом деле, не видно, чтобы эти   руки только что валили лес. Наверно, ты прав, действительно, это заведение скорее похоже на лечебно-трудовой лагерь, чем на тюрьму.          

Вот так в те времена еще дурачили мировую общественность бдительные стражи советской секретности.

                ГРАФОМАНЫ

Как и в любом человеческом коллективе, по настоящему талантливых людей в "Магистрали" было значительно меньше, чем бездарных. Большинство молодых (и не очень) людей, приходивших в ЦДКЖ, были простые любители изящной словесности, причастие к которой в то время, в отличие от сегодняшнего дня, считалось весьма престижным.
И вообще это было единственное место, где пробующим перо любителям представлялась возможность хотя бы раз в неделю почувствовать себя настоящими поэтами или прозаиками.
В действительности, что, повидимому, и отложилось в памяти В.Войновича, большинство в "Магистрали" были обычные графоманы, приходившие сюда просто пообщаться, послушать себя и других, повеселиться, похохмить. Их приходилось терпеть, так как они в большинстве своем были из путевых ("непутевых") железнодорожных рабочих, для которых и существовал ЦДКЖ. Остальные проходили под условным названием "члены семей железнодорожников".
     Писали эти самые "рабочие" многословно и выспренне или, наоборот, примитивно и безграмотно. Запомнился почему-то такой шедевр :

  Я и Маша - антипод,
Но я - сверху,
Она - под.

В течение нескольких лет "Магистраль" была для меня и клубом, и школой, и творческой мастерской. Однако, я быстро понял, что не видать мне лавров ни Окуджавы, ни Войновича, и очень скоро сник, перестав тратиться на бесполезную нудную переписку с многочисленными редакциями, которые я заваливал своими творениями.

     И все-таки, с завидным упорством, достойным другого применения, я  продолжал строчить так никогда и не увидевшие свет рассказы и стихи, то-есть, писать "в стол". Но в основном стал поворачивать оглобли своих увлечений в сторону гидротехнических сооружений, инженерной геологии и технологии строительного производства.
     Впрочем, теперь я об этом совсем не жалею.


          
              Глава 6.  ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА

            НАЗНАЧЕНИЕ НА РАБОТУ

Шел 1949 - последний год одного из самых страшных, самых трагических десятилетий ХХ века. В то время, когда в поверженной Германии на берегах Рейна зарождалось эрхардовское экономическое чудо, в стране победившего социализма осуществлялись "дерзновенные планы советского народа" -  на берегах Волги разворачивалось строительство гигантского гидроузла.
Именно в этот исторический момент я и ступил на свой собственный путь к этой знаменитой стройке, который через пять лет учебы в интитуте привел меня на заснеженную автобусную остановку с обледенелым указателем:
                Управление "Куйбышевгидрострой"
 Одетый в серое ратиновое пальто на ватине и черную цыгейковую ушанку, я перебирал мерзнущими пальцами железную ручку тяжелого желтого дерматино-фибрового чемодана.
Передо мной на низком левом берегу Волги чернел штакетными прямоугольниками частного сектора небольшой старинный городок Ставрополь-на-Волге, называвшийся теперь Соцгород. Несмотря на такое громкое имя, "социалистическому" городу была уготована печальная участь - большей его половине предстояло затонуть, исчезнуть в пучине нового рукотворного Куйбышевского моря.
 Рассеченный высокой земляной плотиной, этот город тихо доживал свои оставшиеся полгода. Каждый месяц он терял то одну, то другую улицу одноэтажных бревенчатых домов, их безжалостно разбивали тяжелые чугунные бабы, подвешенные к крюкам автомобильных подьемных кранов.
 
Сжимая в руке бумажку из Отдела кадров, я направился к покосившемуся от старости и вросшему в землю бывшему рабочему бараку, стены которого были подперты длинными подгнившими жердями. Сбоку у двери висела пожелтевшая  вывеска:
      "Гостиница Постройкома"
Здесь на втором этаже находились две большие комнаты, где стояло 10-15 железных коек с набитыми соломой матрацами, с их помощью такие же молодые специалисты, как я, коротали время до получения направлений на рабочие места.
Все было бы ничего, если бы в этом бараке можно было спать.
Больше всего донимал громкий храп соседей. Особым мастерством в этом деле отличался некий Витя Черников, щуплый парнишка из Новочеркасска, хилая внешность которого совершенно не соответствовала его мощным храповецким способностям.
Мы промучились с ним пару ночей, а потом кто-то придумал привязывать длинную веревку к спинке витиной койки и дергать ее поочередно, так что каждому приходилось дежурить всего по полчаса в ночь. Но очень скоро выяснилось, что это гениальное изобретение мало продуктивно, так как большинство дергальщиков благополучно просыпали время своего дежурства, и виртуозные трели храпуна продолжали оглашать всю округу.

Другой помехой нашему сну была ожесточенная война с огромной армией коренных жителей этого барака - жирных кровожадных клопов. Сначала я подумал, что нас, пришельцев, они восприняли, как захватчиков, посягнувших на их законную территорию. Но вскоре понял, что слишком хорошо о себе думаю, что я для них - просто кусок подгнившего завонялого мяса, и годится он клопам на ужин только с большой голодухи, за неимением ничего лучшего.
    Если от черниковского храпа еще можно было хоть как-то избавиться, например, положив подушку на ухо, то от клопов ничто не спасало. С вечера до утра они ели нас поедом, и за две-три ночи наши простыни покрывались сплошными кровавыми разводами. Что мы только не предпринимали - мазались вонючими одеколонами, натирались специальными мазями, использовали самые современные патентованые средства. Не помогало.
    Наконец, мы раздобыли керосин, налили его в банки из-под консервов и, чтобы преградить клопам подходы для нападения, подставили их под ножки кроватей. Казалось бы, вот оно спасение. Однако, и это не помогло: подлые твари додумались атаковать нас сверху - они взбирались по стенам на потолок, подползали к точно выверенным позициям и оттуда пикировали вниз, прямо на наши замученные исстрадавшиеся тела.

Но вот наступил торжественный момент: для назначения на работу мною было получено приглашение на прием к Главному инженеру стройки Разину. Я старательно готовился к этому событию, одел нарядный мосшвеевский костюм изысканного цвета моренго, нацепил яркий бордовый галстук, начистил до блеска туфли и, как мне велели в Отделе кадров, ровно в 8-15 утра стоял у дверей Самого. Ко мне вышла строгая, вся на пуговицах, секретарша и сказала, чтобы я подождал в коридоре, так как Николай Васильевич сейчас занят, у него совещание, а в приемную она меня пустить не может, так как там очень много народу.
     И действительно, мимо меня проходили один за другим многочисленные посетители с рулонами чертежей и графиков, с папками разных бумаг, заявлений, заключений, обьяснений, писем, записок, докладов. При этом число входивших  явно превышало число выходивших. Часто из приоткрытых дверей доносились громкие раздраженные голоса, грубые окрики, короткие смешки, а больше всего отборный густой мат, до которого, как я слышал и раньше, был очень охоч Главный инженер.
Ну, конечно же, он меня так и не принял, хотя я и простоял под дверью его приемной до 2 часов дня. В конце концов направление на работу я получил просто в Отделе кадров. В выданной мне голубой бумажке значилось, что я направлен работать строительным мастером на Правый берег, в 1-ый район, на участок строительства Монтажной площадки.


                ЛЕДОВАЯ ПЕРЕПРАВА

Март стремительно скатывался к апрелю, и теплые западные ветры старательно очищали небо от облаков. Но временами небо снова быстро темнело, крупные хлопья мокрого снега приятно холодили лицо, и все вокруг ненадолго становилось бело, нарядно, красиво. Однако, как только опять выглядывало солнце, нежная белизна снега тут же сменялась чернотой и желтизной жидкой глинистой грязи, которая чавкала под ногами, сдергивала с ботинок галоши и тяжелой серой бахромой повисала на манжетах брюк.

С каждым днем ледяная дорога через Волгу, зимой исправно служившая  грузовому и пассажирскому перевозу, становилась все опаснее. Лихачи-водители легковушек, «козлов» и грузовичков от случая к случаю еще продолжали проскакивать на тот берег, но официально переправа была закрыта. А другого способа перебраться через Волгу до ее полного вскрытия или пуска дороги через плотину не было. Вечерами, когда все мы, получившие направление на Правый берег, собирались возле своих коек, тема переправы становилась одной из главных.
- Чего бояться-то ледового зимника ? - говорил Витя Черников, работавший когда-то шофером. -  На 4-ой скорости ЗИС-150 запросто проедет. Лед еще толстый, крепкий, не оттаял. На всякий случай можно дверку оставить открытой, чтобы успеть выскочить.
Он и еще двое молодых специалистов сговорились за червонец с каким-то водителем о перевозе, и назавтра с утра отправились в путь. Предприятие их продолжалось недолго. Уже через несколько часов они вернулись обратно, промокшие, промерзшие, злые.
- Надо было двигать ночью, когда подмораживает, - оправдывался Черников, стаскивая с себя мокрые брезентовые брюки. - А так, конечно: днем лед сверху подтаял, ледяная каша образовалась, дороги под ней не видно.
Черников отжал над тазом штанины брюк, с которых стекли сквозь его пальцы длинные струйки мутной желтоватой воды, и положил их на доску под матрац  для ночной "глажки".
  - Да еще эти гады, дорожники, указательные знаки уже сняли, не поймешь, куда ехать,- добавил он, вешая на спинку своей койки сырую фуфайку. - Хорошо еще машина только колесами провалилась и на брюхе застряла, а то была бы хана.   
- Да, придется пёхом переть, - подытожил я и глубоко вздохнул, - ничего не поделаешь.

Сборы были недолги. Мы раздобыли где-то у соседей по общежитию детские санки, толстыми веревками привязали к ним покрепче вещевые мешки, рюкзаки, чемоданы и, напялив поверх пальто брезентовые плащи от ветра, ранним утром отправились в поход.
Солнце уже поднялось над Жигулями, над горами Могутовой и Отважной, над серыми кубами блоков бетонирования. Огороженный рваными рядами обтаявших сверху, почерневших и поникших снежных сугробов, зимник неширокой грязной полосой тянулся через Волгу к правому берегу. 
Еще совсем недавно он был ярко расцвечен полушубками, ватниками, плащами, пальто десятков и сотен проходивших по нему людей, разноцветными кузовами грузовиков, автобусов и легковых машин - их монотонный гул далеко разносился над замерзшей рекой. Еще пару недель назад бульдозер расчищал дорожное полотно от только что выпавшего снега, сгребал его на обочину и равнял сугробы. Теперь здесь было безлюдно, пустынно, тихо.
  Мы спустились вниз с берега на дорогу и двинулись вперед. После первых же нескольких десятков метров стало ясно, что поход наш будет не легким и не быстрым. Ноги скользили по мокрому насту, разьезжались в разные стороны, и приходилось делать большие усилия, чтобы удержаться в вертикальном положении. Мы размахивали руками, сгибали ноги, наклоняли  туловище, но все равно теряли равновесие и, поскользнувшись, с грохотом падали на твердый мокрый лед, больно ушибая локти, бока, колени. После такой получасовой эквилибристики мы устали и сделали перекур, усевшись на вещмешки и чемоданы.
 
Нас было пятеро двадцатитрехлетних молодцов, решившихся форсировать
ледяную преграду. Самым рассудительным и осторожным был Исак Акушский.
Опираясь на локти и полулёжа на своем большом перешитом из плащпалатки зеленом рюкзаке, он задумчиво протирал платком снятые с переносицы очки.
- Может быть, хватит ? - сказал он, со значением взглянув на каждого из нас. - Мы топаем уже довольно долго. За это время нам обязательно должен был бы кто-нибудь встретиться  с того берега. Но что-то никого не видно. Что это означает, соображаете ?   
- Ерунда, ничего это не значит, - быстро ответил ему Витя Черников. - Сегодня будний день, некому тут особенно шастать. А вчера с того берега ходили, я узнавал. Так что не бойся, Исачёк, прорвемся, - потом помолчал, подумал и уже с меньшей уверенностью добавил: -  Да, и рано еще - наверно, тот, кто оттуда вышел, до нас еще не успел дойти. 
Поспорив еще немного, мы все-таки двинулись дальше. Шли цепочкой с интервалом в полтора - два метра, и каждый по очереди возглавлял процессию, держа подмышкой длинную палку-багор -  с ее помощью при случае можно было бы удержаться в полынье.
Неожиданно откуда-то из-за Морквашей налетел холодный северный ветер, солнце накрыла большая черная туча, пошел крупный липкий снег. Дорога сразу же покрылась ребристой коркой, подошвы сапог перестали скользить, идти стало намного легче. Настроение улучшилось, мы взбодрились, пошли быстрее, и я крикнул двигавшемуся впереди Черникову :
- Эй, направляющий, не тяни ногу, жми веселей. Давай, запевай !
Но наш благоразумный Акушский, шедший сзади, меня одернул:
- Рано веселиться, - сказал он, озабочено поглядывая по сторонам. - Теперь идти становится еще опаснее. Глянь-ка вон туда.
Я посмотрел в ту сторону, куда он махнул рукой, и, догадавшись в чем дело, испуганно поежился: страшные темные полыньи, хорошо до сих пор различавшиеся, начали быстро покрываться тонкой ледяной коркой. Они на глазах светлели и становились незаметными, сливаясь по цвету с окружающим их толстым ледяным покровом.
      
Наверно, есть что-то в поверьи, что предсказывающий плохое может накликать беду. Я, гнусный пессимист, поняв какая страшная опасность нам грозит, сразу потерял всякое желание веселиться, сбавил шаг и стал беспрерывно думать о самом худшем. Видимо, этим я сам себе и накаркал.

Не прошло и получаса с того момента, когда повалил снег, и начало подмораживать, как впереди раздался истошный крик Вити Черникова:
- Острожно !! Вода !!
Мы бросились к нему, но тут же остановились: впереди раздался треск ломающегося  льда, и брызги воды фонтаном взвились над тем местом, где только что стоял  Витя. Он сразу же весь с головой  погрузился в воду, и только его руки судорожно хватались за воздух.
    Из всех нас только Исак в этот момент не растерялся и раньше всех сообразил, что надо делать. Он мгновенно лег на живот, быстро подполз к краю полыньи, схватил откатившийся в сторону бугор и придвинул его поближе к воде. Витины пальцы тут же вцепились в палку, он подтянулся, и его голова, облепленная длинными мокрыми волосами, появилась над водой.
    Мы осторожно подползли к полынье и, стараясь не очень сильно давить на кромку льда, схватили Черникова за полушубок, подтянули его поближе, поднатужились и, сильно потянув на себя, вытащили из воды. Потом посадили на санки, сняли мокрую верхнюю одежду и переодели во все сухое. Оказалось, что его нижнее белье даже не успело промокнуть. 

После этой нашей ледовой эпопеи, кончившейся так плачевно, никаких попыток перебраться на правый берег сухопутным путем мы уже не делали. Из всех возможных средств передвижения, освоенных к тому времени человечеством, годился нам только один - воздушный. 


                ПРАВЫЙ БЕРЕГ

Во владениях "Куйбышевгидростроя" единственным представителем этого вида транспорта было взлетно-посадочное предприятие «Александровское поле». Мы прибыли туда на попутном самосвале, резким броском вывалившим из своего кузова на грязную землю наши чемоданы и рюкзаки.
   Перед нами за невысоким железным забором-сеткой лежало большое очищенное от снега поле, где готовились к взлету двукрылые "Антоновки" на десять пассажиров и трехместные "Илы". У края поля чуть возвышалась над землей небольшая контора с печкой и заспанным диспетчером. Он был одновременно и кассиром, и дежурным, и механиком, и даже дворником, отвечавшим за чистоту взлетной полосы.
    Последняя его должность имела в то время года особое значение, так как густая липкая грязь, покрывавшая в ростепель летное поле, серьезно затрудняла посадку самолетов с шинными колесами. А на лыжах садиться становилось уже опасно - снеговой наст был далеко не тот, что зимой.

И вот я взгромоздился со своим чемоданом в Ил-2, сел рядом с пилотом и крепко сжал в потной от страха ладони кожаную страховочную петлю, за долгие годы своей службы сильно потертую моими предшественниками.
   У меня не было слишком уж большого полетного опыта, но я помнил, что в других самолетах между пассажиром и стенкой фюзеляжа всегда оставалось какое-то расстояние. Оно создавало некую психологическую зону безопасности и хотя бы чуть-чуть отделяло человека от той страшной пропасти, которая раскрывалась у него под ногами. Здесь же ничего подобного не было - мое правое плечо уперлось прямо в тонкую остекленную дверь, и сразу за ней разверзлась та самая бездна.
    Смотреть вниз было ужасно страшно, невероятно жутко, но и очень-очень интересно.
 Наша "этажерка" проплывала над строящимся гидроузлом, над жилыми кварталами гидростроителей, неожиданно оказавшимися ровно и красиво спланированными, над строящимся гидроузлом. За переплетеньем бетоновозных эстакад, канатных дорог и мотовозных путей уже угадывались контуры будущих шлюзовых камер, кратеров гидротурбин и водосливов бетонной плотины.
     А у самого правого берега к высокому крутому скалистому откосу  прижалась серовато-белая мозаика квадратных и прямоугольных блоков бетонирования гидроэлектростанции.
Здесь и предстояло мне трудиться.

Куйбышевгидрострой был тогда одной из многих «Великих строек коммунизма», затеянных вождем всех времен и народов. Волга, Днепр, Обь, Енисей, Дон - на карте Советского Союза не оставалось, пожалуй, ни одной  голубой нити, не перевязанной там или тут синими узлами будущих гидроузлов.
    Строительство было развернуто с большим размахом - это так напоминало пресловутые "10 Сталинских ударов" Великой Отечественной войны. То же сосредоточение в одном месте и в один час огромного количества  техники, механизмов и людских ресурсов, тот же жесткий командно-приказной режим.   
    Но те Удары ударялись постепенно, один за другим, а эти наносились одновременно, сразу. И не по внешнему врагу, захватчику, а по собственному народу, еще не оправившемуся от той самой войны. До жилых ли домов, до продуктов ли питания, до производства ли одежды было тогда советско-партийным руководителям ? И снова, как до войны, ютились в сырых подвалах и землянках строители светлого коммунистического будущего, и опять недоедали их дети, жены и матери.
    Ударным стройкам должен был соответствовать ударный труд. Поэтому на каждой из них надлежало побить тот или иной рекорд. Так, Куйбышевгидрострою весной 1955 из министерского Главка спустили план по достижению рекорда суточной укладки бетона. Первое место по этому показателю в то время держали американские строители гидроэлектростанции Грэнд-Кули.
    Достигался этот рекорд не очень-то хитрым способом. Сначала в течение нескольких недель никакого бетонирования вообще не велось, а на всех сооружениях только устанавливалась опалубка и арматура (то-есть, готовилась так называемая "посуда"). Затем в одночасье включались на всю мощность бетонные заводы, и все, что должно было делаться в течение месяца или двух, делалось за один-два дня.
Надо ли говорить, что качество такого бетонирования было очень далеко от идеального; потом приходилось многое переделывать, отбивать уже отвердевший бетон и класть новый.

Как раз тогда и произошло трагическое событие, о котором, разумеется, не говорилось в «Последних известиях», и свидетелям которого рекомендовалось покрепче держать язык за зубами.
   Случилось так, что в самый напряженный штурмовой час борьбы за мировое первенство одного зека бетонщика заживо завалили бетоном. Работая  с вибробулавой по уплотнению бетонной смеси, он нечаянно споткнулся о шланг, не удержал равновесия, упал в блок бетонирования и начал в нем тонуть. Прораб велел подать ему гак подьемного крана.       Рабочий схватился за крюк, подтянулся на руках, вытащил ноги из бетона и уже повис было в воздухе над опалубкой.
    Но тут от поступавшего сверху потока бетонной пульпы отскочил большой камень и стукнул зека по голове. От этого удара тот потерял сознание, сорвался с крюка и снова упал, угодив прямо под струю бетонной жижи, которая быстро его завалила.
   Надо было срочно позвонить на завод, прервать подачу бетона, отключить бетоноводы, подсоединить аварийный сброс. Но ничего этого не было сделано ни в ту же минуту, ни через час.
    Пожалуй, даже если бы кто-то и захотел что-либо остановить, то не смог - ведь для этого нужно было разрешение самого высокого начальства. Да еще и письменное - шутка ли, прервать выполнение важного государственного задания партии и правительства по достижению мирового рекорда! Кроме того, что за такая особо ценная потеря ?
 Зек, он и есть зек.

... Замурованное в бетонной плотине Куйбышевской ГЭС и лишенное доступа воздуха, тело этого человека без тления, в целости и сохранности, может пролежать много тысячелетий и стать очень даже ценной находкой для археологов будущего.
  Но прочтут ли они эти строки ? Конечно, нет.

                .   .   .

 
                КОТЛОВАН.  ЗОНА.
 
Странным был в ту пору город Жигулевск - куда не повернись, резкий неприятный ветер-резун всегда бил в лицо, с какой бы стороны не дул. Недаром поговорка гласила:
                "Вокруг леса да горы, а в них - ветра да воры".
  Со стороны Волги к шуму ветра присоединялся глухой гул взрывов - это саперы рвали на реке лед. Надо было облегчить проход ледяных торосов мимо строящихся гидросооружений, сжавших реку и уполовинивших ее ширину. Это пришло время ледохода, когда спавшая долгую зиму Волга "вышла из себя", тронулась с места, и огромные белые глыбины льда медленно двинулись вниз по течению к острову Телячьему. А местами уже кое-где прорезалась голубая вода -   вот-вот она начнет подступать к прибрежным улицам поволжских поселков.
   Вчера на тот берег по взьерошенной, взлохмаченной реке прошел первый катер-ледокол.

В 70-м квартале Жигулевска совсем недавно начал расти молодежный городок с клубом-красным уголком, пищеблоком-буфетом и камерой хранения. И, конечно, с блочными пятиэтажками общежитий.

В небольшой комнате на двоих, где умещались две койки, две тумбочки и один канцелярский стол, нас поселили с Исаком Акушским. В соседних комнатах рядом с нами жил Витя Черников и все остальные знакомые ребята.
   А на первом этаже комната чуть побольше была заселена  девушками - выпускницами саратовского техникума. Они попеременно то горько плакали, то заразительно смеялись, а лившиеся из их комнаты грустные заунывные песни вдруг сменялись веселыми озорными частушками, ритмичной румбой или зажигательным краковяком.

    На работу мы добирались обычно на автобусе, но поскольку он всегда был переполнен, мы старались его заменять попутками. Правда, эта замена далеко не всегда была успешной - наши требовательно поднятые вверх руки водителями грузовиков нагло игнорировались. Но нас это не смущало, мы догоняли машины сзади, хватались за борта, подтягивались на руках и прыгали в кузов.
    Вот так однажды я сиганул второпях в один из проходивших мимо самосвалов, и... оказался по колено в строительном цементном растворе. Вот уж смеялись прохожие, видевшие мои пируэты, которые я делал, пытаясь вытащить ноги из вцепившейся в них вязкой густой жижи.

 
Новый город строителей и энергетиков Жигулевск рос не по годам, а по месяцам. Но главным на этой обширной территории были вовсе не жилые кварталы пятиэтажных новостроек и не улицы одноэтажных частных домов. Центром притяжения, сосредоточением всего, ради чего вообще существовало все вокруг, был Котлован, Зона.
Сюда каждое утро приводили на работу, сопровождаемые конвоем с собаками, нестройные колонны зеков, сюда же со всех сторон подьезжали автобусы и бортовые грузовики с вольнонаемными рабочими. К котловану сходились все автомобильные и железнодорожные дороги, бетоноводы, линии электропередач, водопроводные и канализационные коммуникации.
Котлован был огромен и многолик. В нем день ото дня все выше росли опоясанные деревянной опалубкой и плитами-оболочками блоки бетонирования с ажурными каркасами арматурных решеток. Над ними нависали остроносые гуськи портальных подьемных кранов, и нескончаемым потоком шли один за другим тяжелогруженые самосвалы "Белазы".
  В котловане почти везде хозяйничали зеки: они были и рабочими, и прорабами, и бетонщиками, и арматурщиками, и сварщиками, и электриками. Сюда в пустых кислородных баллонах нелегально завозили из города водку, и зеки торопливо ее распивали, используя разную подсобную тару, в том числе ржавые консервные банки.
 
Меня определили на участок Монтажной площадки.
"Площадка" - только название, на самом деле, это было большое железобетонное строение на 10-12 этажей, которые кроме лифтов должны были соединяться пожарной (аварийной) лестницей. Вот ее-то мне и предстояло установить.
 Эту первую в моей жизни самостоятельную работу я по понятным причинам благополучно провалил.
На участок меня привел начальник по имени Шкуро (одна фамилия чего стоила!). Он сунул мне пачку совершенно непонятных чертежей и оставил наедине с узкой темной шахтой, где должна была быть смонтирована та самая лестница. И с бригадой десяти рабочих - зеков.
Кое-кто из них встретил меня недоброй ухмылкой, а все другие вонзили мне в лицо хмурые подозрительные взгляды, оглядев исподлобья с головы до ног.
По списку бригада должна была состоять из 11 человек, однако одного на работе не было никогда. Несколько раз я безуспешно пытался выяснить, кто он, этот одиннадцатый, пока однажды подвыпивший Шкуро не раскололся:
- Ты что не знаешь, кто такой «вор в законе» ? Да за него охраннички любому голову оторвут: ведь для соблюдения порядка в зоне это самый нужный человек, без него такой бардак начался бы, не приведи господь. Так что не задавай дурацких вопросов и выводи на него такую же зарплату, как и на всех - бригада за него работает. И не возникай, коли хочешь быть цел.Усёк ?

Увидел я одиннадцатого только в конце месяца, когда закрывал наряды. Он оказался неприметного вида человечком, отличавшимся от других, пожалуй, лишь огромными кулаками, которыми он, повидимому, довольно часто пользовался. Кроме того, что было особенно для меня важно, - он был тоже москвичом. Узнав, что я его земляк с Преображенки, он растрогался и заявил, чтобы я не дрейфил, никого не боялся, что он за меня будет "мазу ставить".

Но это было потом, а в тот первый мой рабочий день натерпелся же я страху. Решив посмотреть, где мне предстоит работать, я залез на один из нижних ярусов лестничной шахты и стал сверять чертежи с местами крепления лестницы, как вдруг кто-то сверху позвал:
  - Начальник !   
   Я высунул голову из проема, и в этот момент раздался страшный грохот, вся шахта передо мной заполнилась летящим вниз густым облаком цемента - это наверху опрокинули бадью. В следующее мгновение в полной тьме совсем рядом с моим ухом просвистел тяжелый стальной трос с прицепленными к нему крюками. У меня все оборвалось внутри, защемило под ложечкой, застучала кровь в висках - убить хотели !  С дрожью в коленях я спустился вниз и увидел этот трос - действительно, я был на волосок от смерти.
   Вечером в общежитии, услышав от меня рассказ об этом странном и страшном случае, догадливый Витя Черников обьяснил:
  - Это так твои зеки проверяли тебя на "вшивость".

Вряд ли когда-либо до того у меня был повод интересоваться лестницами, тем более аварийными; по правде сказать, я даже плохо представлял себе, как по ним лазают. Поэтому, получив с базы готовые стальные лестничные пролеты и не долго думая, я велел сварщику соединять их друг с другом, а крановщику - ставить в шахту. Потом мы установили ступеньки, приварили перила, и через пару недель все было готово. Я позвал начальника принять работу.
Скандал был жуткий ! Оказалось, что я нарушил все нормативные документы по установке аварийных лестниц, что они должны спускаться по часовой стрелке, а не наоборот, что перила должны быть справа, а не слева, что я не умею читать чертежи и что меня надо не только лишить квартальной премии, но и месячной зарплаты, а может быть, совсем выгнать с работы и даже отдать под суд.
Но, слава Богу, все обошлось, я отделался обыкновенным Выговором, даже без занесения в личное дело, и осенью перевелся на работу  в трест "Гидромонтаж", а потом вообще уехал домой в Москву.

Все это у меня так безобидно получилось, наверно, потому, что шел уже 1955 год - излет эпохи ГУЛАГ,а, когда уже не было страшного бериевско - абакумовского МВД и кончалось всевластие людей в красных погонах.



                ГРУППОВОЕ  ИЗНАСИЛОВАНИЕ
 
Однако все эти мои беды были сущей пустяковиной по сравнению с тем, что выпало на долю моего тогдашнего друга Исака Акушского.
  Это был добрейшей души человек, скромный, стеснительный, хотя, когда надо, особенно на работе, решительный и твердый. Он был уроженцем небольшого украинского города Словута, где жили его родители. Они присылали ему письма, куда вкладывали каждый раз еще пустые почтовые открытки с обратным адресом для ответа. Но, увы, это не помогало - писать домой Исак не успевал. Или ленился.
   Внешностью Акушский, на первый взгляд, совершенно не удался: короткая шея, длинные руки и направленные в разные стороны ступни  ног, как у Чарли Чаплина. Последнее, кажется, послужило поводом в детстве  дразнить его "лопоногим", хотя на самом деле он был еще и лопоухим.
   Но неисповедимы пути движения женских сердец, непонятны нам, мужикам, их привязанности. Как не странно, Исак пользовался у женщин завидным успехом, по крайней мере, саратовские девчата явно "положили на него глаз", две из них очень даже активно им интересовались. Одну звали Валя Котикова, она была светловолосой пухленькой простушкой-хохотушкой с румяными щечками-персиками и маленьким фарфоровым носиком-курносиком.
Другая, Майя Сандлер, представляла собой ее прямую противоположность - была серьезной, не очень красивой, но очень начитанной и образованной девушкой. Как-то в минуту откровенности, доверительно наклонившись ко мне и покраснев от смущения, Исак признался:      
   - Ты знаешь, на Майку у меня не стоит, а вот Валечка, ого-го, как настраивает.
   Правда, впоследствии он женился именно на Майе и счастливо прожил с ней долгую благополучную жизнь...

Строительные обьекты, где мы работали, были пусковыми, поэтому вкалывать нам приходилось по-черному. Наши трудовые смены, хоть дневные, хоть вечерние, длились не по 8 часов, как было положено, а по 10, а то и по 12. Домой мы приходили поздно, ужинали чем придется и заваливались спать. Лишь по воскресеньям, если их не обьявляли тоже рабочими, удавалось немного отдохнуть, сходить в кино, клуб, библиотеку.
В один из таких выходных  мы играли с Исаком Акушским в шахматы. Обыграв меня в очередной раз, он вдруг обратился ко мне с просьбой:
- Послушай-ка, что-то я Валю давно не вижу, - сказал он. - Может быть, ты зайдешь к девчатам, спросишь ? А то мне как-то неудобно.
Отодвинув шахматы, я надел пиджак и отправился на первый этаж к девушкам. Постучался, зашел. Вали действительно не было.
- А где же ваша Котикова ? - спросил я. - Что-то, говорят, ее давно не видно.
- Да, - ответила Майя Сандлер, - действительно, уже второй день, как Валя ушла вечером работать в ночную смену и вот до сих пор не вернулась. Но особых причин для беспокойства я не вижу. Скорее всего, она уехала к сестре в Куйбышев. Вообще-то она говорила, что собирается к ней. Наверно, отправилась в город прямо с работы первым утренним автобусом.
Я еще немного потрепался с девушками о том - о сём, о джазе, о стилягах, о новом фильме Чухрая, шедшем в клубе. Потом вернулся к себе в комнату. Исак уже сложил шахматы в коробку и засел за учебник по электротехнике - он осваивал еще одну специальность.
- Валя уехала в Куйбышев к сестре, - сказал я.
- Да-да, я вспомнил, - ответил Исак, - она действительно что-то и мне говорила об этом.

Вечером того же дня я собрался на работу в ночную смену, оделся потеплее, натянул на телогрейку брезентовый плащ, сунул ноги в резиновые сапоги и отправился в котлован.
На участке все было тихо, мои работяги под предводительством бригадира занимались своим делом и прекрасно справлялись без меня. Поэтому я забрался в каптерку нашего участка, уселся на табуретку и стал закрывать наряды - был конец месяца.
Работа эта была нудная, тупая и заключалась в выдумывании дорогостоящих работ, которых на самом деле никто не делал (недаром это называлось "выводиловкой"). Например, я писал, что монтажные подмости подтаскивались к месту их установки и собирались вручную, а в действительности, они подвозились на тележках и монтировались подьемным краном.
 В те времена вообще всяческие приписки были общепринятой нормой,  строго соблюдавшейся повсюду, от самой заурядной стройбазы до Статуправления Советского Союза.
Приустав от нарядов, голова уже от них  гудела, я решил прогуляться по котловану. Спустился со своей Монтажной площадки на самый нижний, так называемый, нулевой уровень, прошел к участку строящейся ГЭС. Постоял возле турбинного блока, где монтажники собирали рабочее колесо турбины, потом пошел дальше.
И вдруг возле какого-то стоящего поодаль вагончика-подсобки я заметил группу молодых зеков, громко о чем-то говоривших cильно возбужденными голосами. Я подошел чуть поближе и, благодаря ветру, дувшему в мою сторону, услышал обрывки их разговора:
- Я уж ей и солидола для смазки напихал, а она, падла, все равно, кричит "больно - больно" и за яйца хватает, чтобы побыстрей кончил. Я ей за это ка-а-к  вмажу.
- А кто там сейчас по очереди, Васька что-ли ?
- Ага, а ты следующий ?
- Ага.
Я вздрогнул от страшной догадки и рванулся вперед, к вагончику, но тут же остановился. Что я, с ума сошел ?  Да они меня сразу же ножом пырнут - никто не увидит и не услышит. Подходить туда нельзя. Надо позвать кого-нибудь на помощь. Запахнув потуже плащ, я побежал к турбинным монтажникам, но они все уже ушли - спустились лифтом вниз, на опорную площадку.
    Я вернулся к себе и хотел было рассказать об услышанном своим работягам, но, увидев их закрытые неприветливые лица, понял, что они меня не поймут и, не дай Бог, еще заложат тем же самым бандитам.   
Тогда я бросился к проходной, где был единственный доступный мне телефон. С большим трудом разыскал своего начальника Шкуро, который, как оказалось, ночевал не дома. Тот сначала никак не мог сообразить, что я от него хочу, а когда разобрался, и понял, что это не касается дел на его участке, ужасно разозлился.
- Я же тебе, мать твою так, говорил - не возникай, коли хочешь быть цел ! - закричал он сердитым голосом понапрасну разбуженного человека. - Может быть, эта девка в охотку там отдается, а ты шум поднимаешь. Иди на свое рабочее место, мать твою так, и работай. А не то, тоже срок заработаешь, идиот, я уж похлопочу.
Еле дождавшись рассвета и конца смены, я вышел из проходной и в толпе только что сошедших с автобуса работников утренней смены увидел Акушского. Мы встретились с ним глазами, и он сразу же пошел мне навстречу.
- У тебя сегодня какой-то опрокинутый вид, - сказал он, с тревогой вглядываясь в мое лицо.
- Там, на 4-м участке в подсобке... - я замялся, не зная, как сказать, помолчал немного, потом добавил:  -  ... Но я вовсе не уверен, что это она.
Акушский насупился, помрачнел, глаза у него сузились, посуровели .
- Ладно, надо идти, - пробормотал он и, опустив голову и поджав плечи, повернулся в сторону проходной.
- Я пойду с тобой, - рванулся я за ним.
- Вот этого не надо, - отрезал Исак. - Кроме того, чего зря говорить, тебя же сейчас не пустят.
Действительно, мой порыв был бесполезен, так как в Зону я мог пройти по пропуску только в свою смену. 


                СОБАКА НАТАСКАНА НА ПОИСК ТРУПОВ

Я приехал домой, переоделся и залег, пытаясь уснуть, как делал всегда после ночной смены, но у меня ничего не получилось. Провалялся с полчаса на кровати, потом вскочил: что это я разлегся, разве так можно ? Надо куда-то бежать, что-то делать !
Я оделся почище, забежал к Вите Черникову, к другим нашим ребятам, но никого не застал. Тогда решил действовать сам, сел в автобус и поехал  к начальству. Через 15 минут я уже поднялся на второй этаж нового кирпичного здания с большой остекленной синей вывеской:
 "Строительно-монтажное управление Правого берега".
Здесь царила обычная деловая суета. Длинные коридоры были полны табачного дыма и многоголосого гула сердитых озабоченных голосов, приветственных возгласов, криков, смеха и, конечно, громкого витиеватого мата,  сопровождавшего любые разговоры на любые темы. Начальники участков, прорабы, транспортники, буровые мастера, геодезисты громко обсуждали свои дела, спорили, выбивали у снабженцев горючее, транспорт, трубы, подьемные краны. Это был, как писали газеты, "Боевой штаб штурма Волги", до ее перекрытия  оставалось всего несколько месяцев.
    Однако, внимательный наблюдатель мог заметить, что не меньший накал страстей здесь кипел в связи с другим ожесточенным сражением - за высокие должности и оклады, многокомнатные квартиры и правительственные награды. До чужих ли бед было всем этим занятым людям, озабоченным своими такими важными личными проблемами ? 
Я заглядывал то в один, то в другой кабинет, кое-где пытался даже с тем или иным начальником поговорить, но всюду мне давали понять, что пришел не по адресу. Конечно, я заходил и по прямой свой принадлежности в Комитет комсомола, но там за столом сидела такая строгая и сердитая дама, что я даже не стал к ней обращаться.
Встречал я в коридоре и знакомых, с которыми делал попытки поговорить. Один из них, бывший начальник Вити Черникова, даже удостоил меня пятиминутной беседы. Узнав в чем дело, он, как и Шкуро, стал меня урезонивать:
- Брось ты, парень, совать нос в лагерные дела - не нашего они ума. Там в котловане что ни день, то пое..ень:  уголовники отлавливают учетчиц и лаборанток,  затаскивают в вагончики и насилуют целыми бригадами. Ну, и что ? Ничего не поделаешь, такова жизнь. Хотя им в пищу и подмешивают антистоин, но он мало помогает, все равно им хочется.
      Он прикурил новую сигарету от старой и продолжил:
        - Ты гляди, сам-то будь осторожен. А то как бы чего не случилось. Вон в прошлом году в женский барак бабы затащили такого же молодого специалиста,  на койку положили, руки-ноги связали, штаны сдернули и член у основания бичевкой затянули, чтобы кровь обратно не оттекала. Всем бараком несколько дней использовали. Пришлось потом ампутировать.    

Только в профсоюзном Постройкоме я, все же,  попал к человеку, который меня выслушал до конца и, врубившись в суть вопроса, взялся помочь. Потом оказалось, что он тоже был здесь новеньким и еще не успел достичь того уровня цинизма, при котором групповое изнасилование не воспринималось, как преступление, и на которое не только гидростроевское, но даже лагерное начальство смотрело сквозь пальцы.
Он поднял телефонную трубку, набрал какой-то телефон, кого-то не застал, потом позвонил еще куда-то, потом еще и еще, наконец, на том конце провода ему кто-то сказал что-то важное. После этого он медленно положил трубку на рычаг телефонного аппарата, задумчиво помолчал, затем, постучав костяшками пальцев по краю стола, сказал с недоумением:
- Да, странное это дело. Много в нем непонятного. - Он взглянул на меня вопросительно, в голосе его звучала тревога: - Ваш Акушский пропал. На работу сегодня не явился, и никто не знает, где он.
- Как же так ? - воскликнул я с отчаянием, тошнота подступила к горлу. - Мы же с ним сегодня утром встретились у проходной, он направлялся в котлован. - Что с ним ? Где он ?
- Давайте-ка, я попробую вам достать пропуск в котлован. Хотите ?
- Да, конечно, спасибо вам большое, - ответил я, торопливо пожал ему руку и помчался в Спецотдел получать зеленую картонку с надписью "Разовый пропуск".
Я выскочил из Управления, поголосовал на повороте дороги, поймал попутку и уже через полчаса  был в зоне, в кабинете замначальника 4-го района Правого берега по режиму, моложавого капитана МВД в чистенькой полевой форме с колодкой наград на гимнастерке. Он внимательно и недоверчиво посмотрел на меня, потом коротко бросил:
- Можете, если есть желание, отправиться с ефрейтором на розыск вашего героя, команда уже дана, -  он поднял трубку и произнес, ухмыльнувшись краем губ: - Вот тут еще один Шерлок Холмс обьявился, забери и его с собой, чтоб не шастал по начальству.
Внизу, в дежурной части я увидел Витю Черникова, который сидел на стуле у двери и комкал в руках фуражку.
- С Исаком что-то случилось, - сказал он, - его начальник уже обзвонил весь котлован, а я все закоулки обошел, был, где только можно, нигде его нет. Исчез. Теперь собаку дают, может быть, больше толку будет.
Через некоторое время появился ефрейтор-сверхсрочник, белобрысый курносый парнишка, стриженный под «бокс». В руках у него был длинный кожаный поводок, а на нем - огромный серый овчар с чуткими подвижными ушами и близко сидящими друг к другу глазами, кровавые прожилки на белках придавали им особую свирепость. Ее подтверждали и грозные клыки, торчавшие из слюнявой пасти. Увидев испуг в моих глазах, белобрысый ефрейтор успокоил:
        - Ты не бойся. Джек специалист только по мертвым, он натаскан на поиск трупов. Живых не трогает.

Мы вышли, когда уже стало смеркаться, над портальными подьемными кранами зажглись осветительные огни, а в блоки бетонирования вонзились длинные пики прожекторов.
Более четырех часов мы  ходили по котловану, обошли всю территорию 4-го района, поднимались вверх, опускались вниз, заглядывали в бетоноводные тоннели, мотовозные галлереи, но так ничего и не нашли. Время от времени ищейка останавливалась, делала стойку, замирала, потом сильно натягивала поводок. Но каждый раз это оказывалась дохлая кошка или собака, а то и просто крыса или даже ворона. Наконец, ефрейтор сказал:
- Все, баста, хватит, а то вы мне пса совсем заморите.
Мы уже направились обратно, и вдруг меня как-будто что-то кольнуло. Я остановился, повернул голову в сторону высокого бетонного забора с многорядной колючей проволокой. Возле него лежали штабелем старые побитые трубы большого диаметра - бывшие опоры бетоновозной эстакады.
- Вы ничего не слышите ? - спросил я своих спутников.
Витя Черников тоже остановился, прислушался.
- Давайте-ка подойдем вон к тем трубам, - предложил он.
Мы не успели сделать и десяти шагов, как собака неожиданно рванула и повела. Через минуту мы стояли у стальной ржавой трубы с приваренными по обоим ее торцам толстыми железными заглушками. Собака залаяла, а из трубы мне послышался какой-то слабый глухой шорох.
Я побежал на свой участок, который был ближе всего от этого места, и привел бензорезчика. Тот достал замасленный спичечный коробок, держа от ветра ладони домиком, зажег спичку, потом открыл горелку и запалил резак.
- Ну, что вам тут резать ? - спросил он, прицеливаясь к середине трубы.
- Нет-нет, - остановил я его, потом подумал немного и показал на торец, - режь вот здесь.
Бензорезчик направил синюю струю пламени на одну из заглушек, металл закипел, огненные брызги разлетелись в разные стороны. Не прошло и пяти минут, как, закончив резку, он погасил горелку, достал из висевшего у него на поясе мешка ломик, засунул его в щель между торцом трубы и заглушкой и резким рывком ее откинул.
 В трубе было темно, грязно и ничего не видно. Ефрейтор включил фонарик, и мы, присев на корточки, стали вглядываться во внутрь. Где-то далеко в глубине что-то лежало.
         - Это старый поношенный башмак валяется, - сказал Черников, - ничего интересного.            
      Да, действительно, я тоже разглядел контуры ботинка. Потом посмотрел на него внимательнее. Что-то показалось мне знакомым.
      Ну, конечно, у кого еще могли быть такие допотопные бутсы ? Сколько раз уговаривал я его одевать резиновые сапоги, в которых ноги всегда остаются сухими. Но Исак упорно сопротивлялся, уверяя, что резина парит ноги, и ходить в ней вредно. Поэтому он все еще донашивал свои старые кожаные ботинки, привезенные из дома.
Дрожащими от волнения руками я взял у ефрейтора фонарик, наклонился к трубе еще поближе и снова посветил. К моей великой радости башмак зашевелился, потом появился другой, наконец, и сам его владелец стал вылезать наружу. Он выполз из трубы и, тяжело дыша, сел на землю. На его лице были кровоподтеки, пальцы левой руки перебиты, одежда изорвана. 
- Хорошо еще сварщик оказался говенный, - процедил Исак сквозь запекшуюся на губах кровь, - не сумел плотно стык заварить. А то мне была бы хана, задохнулся бы.
Мы взяли его под руки и отвели в стоявшее рядом с проходной здание Медсанчасти.

...Через несколько недель, выйдя из больницы, Исак Акушский перевелся в "Дирекцию строящегося предприятия" и больше в котловане никогда не появлялся.
А Валя Котикова вообще уехала домой в Саратов.

 
    
                Глава 8. КАНДИДАТ ТЕХНИЧЕСКИХ НАУК

                ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Все дни начинались одинаково. В семь утра под подушкой крикливо и назойливо вопил будильник. Я протирал глаза, зевал, бездумно-задумчиво разглядывал потолок. Потом мои ноги медленно сползали вниз, нащупывали тапочки, я потягивался, тер уши, чтобы проснуться, и плелся в совмещенный санузел нашей двухкомнатной хрущевки.
Перелом в утреннем ритме моего дня происходил после того, как я затягивал на шее галстук. Многие не любят этот непрактичный предмет мужского туалета - его трудно завязывать, он давит горло, мешает вертеть головой. Но меня галстук заводил, как шнурок заводит лодочный мотор. Едва я успевал затянуть узел на шее, мои движения становились быстрыми и решительными. Я сбрасывал пижамные брюки в угол дивана, выхватывал из шкафа костюм и торопливо скреб электробритвой щеки.
 Потом на ходу заглатывал бутерброд, смахивал щеткой пыль с ботинок и сбегал вниз по лестнице. Затем была минутная задержка у почтового ящика и спринтерский бег в метро. Опаздывать на работу не рекомендовалось - у дверей института дежурили строгие девушки "Комсомольского прожектора", они брали опоздавшего "на карандаш", что могло грозить даже  лишением квартальной премии.

Я любил метро. В роскошных подземных вестибюлях-дворцах всегда было празднично и уютно, тепло морозной зимой и прохладно жарким летом. И очень приятно было поболтать на скамеечке с приятелем или назначить нежное свидание с девушкой.
Самой красивой, несмотря на некоторую аляповатость интерьера, я считал станцию метро «Комсомольская», торжественные своды которой напоминали купола православных храмов – недаром ее архитектор Щусев был в свое время церковным зодчим. По пышости и изяществу не уступала ей «Арбатская», а по романтичности и тонкости «Пушкинская». Но сердце мое  принадлежало «Маяковской» с ее уходящими ввысь серебристыми титановыми колоннами и яркими цветастыми мозаиками Дейнеки.
 А была еще одна станция, которая отличалась от всех прочих своими многочисленными названиями, их смена четко отражала эволюцию революции.
         Сразу же после открытия, правда, очень ненадолго, она получила свое первое имя - «Коминтерна». После разоблачения этого шпионского гнезда мировой буржуазии, она была переименована в «Дворец Советов». Затем по причине отказа от одиозной затеи возведения самого крупного памятника социализма станция метро была названа в честь революционера, анархиста, князя и географа Кропоткина. Впрочем, это название не очень-то входило в гармонию с задумавшимся напротив каменным Энгельсом, «как денди лондонский одетым».
         Ныне, когда над стареньким неказистым зданием метро нависли яркие золотые купола храма Христа Спасителя, она снова  поменяла свое имя.

        Однако Кропоткинская отличилась передо мной еще кое-чем – под конструктивистской аркой ее входа я познакомился со своей будущей женой.

Хотя на берегу Москвы-реки и не появился архитектурный монстр, но созданное еще до войны УПРАВЛЕНИЕ ПО СТРОИТЕЛЬСТВУ ДВОРЦА СОВЕТОВ стало проматерью многих расположенных неподалеку будущих государственных проектных и научно-исследовательских институтов. На обломках пресловутого УПРАВЛЕНИЯ образовались и потом успешно прожили долгую  жизнь такие мозговые гиганты, как ВНИИСТРОЙДОРМАШ, ВНИИОСП, ВОДОКАНАЛПРОЕКТ, ВОДГЕО.
 В предпоследнем я начал свою первую проектную работу, а в последнем попытался с нею расстаться.
               
В Водоканалпроекте я был владельцем однотумбового канцелярского стола, он в художественном беспорядке содержал чертежные линейки, угольники, карандаши, кружку, ложку, кеды и пингпонговые ракетки. Рядом стоял кульман – второй мой рабочий станок, за которым я трудился в поте лица.
Я был Башмачкин и, как гоголевский чиновник, ежедневно ходил в Присутсвие, сидел за столом или стоял у чертежной доски. В свои 30 лет, я работал простым инженером, для большего мне нехватало, кроме всего прочего, апломба и самоуверенности.
Вместе со своими сослуживцами я подчинялся Патрону. У него была представительная внешность: большая седовато-серебристая голова, всегда гладко выбритые щеки, ладно сидящий костюм и безупречно белая сорочка. Каждое утро ровно в 9 он появлялся в отделе, обходил поочередно всех сотрудников и с каждым здоровался за руку.
Эта «обходительность» начальника многим, особенно дамам, очень нравилась. Эллочка Щукина, которая в отличие от той, ильфопетровской, знала намного больше разных слов, обычно восторженно смотрела ему вслед и громко шептала кому-нибудь на ухо:
- Вы только посмотрите, какие у него роскошные серебряные запонки ! Кажется, это он их привез из Берлина.
Патрон просматривал чертежи, проверял расчеты и каждому давал важное ЦУ (Ценное Указание). Потом он надолго исчезал, у него всегда были дела в Главке, Министерстве, Тресте. После его ухода Эллочка Щукина удалялась в туалет начесывать волосы, а мой сосед Корней Иванович извлекал из портфеля яблоко и протирал его носовым платком.

В тот день я получил от Патрона нагоняй за мелкие, на мой взгляд, ошибки во вчерашних чертежах, которые он велел переделать. Но я упорно сопротивлялся, тщетно пытаясь избежать лишней работы. Когда Патрон отошел, нечуковский Корней Иванович склонил ко мне свою коленколысую голову.
- Надо, брат, знать старинный закон субординации, - тихо прошипел он, прикрывая рот рукой, - я начальник, ты - дурак, ты начальник, я - дурак.
Однако, несмотря на стычку с Патроном, у меня почему-то было приотличнейшее настроение. Я тихонько насвистывал модный мотивчик и водил карандашом по чертежному листу.
- Ты чегой-то размузицировался ? - проворчал Корней Иванович. - Не с чего тебе сегодня веселиться.
Я умолк, ссутулился над чертежом. Действительно, чего это я ?
В обед с Академиком мы пошли в Булочную, где нас поджидали тарелки с горячими пельменями, обильно сдобренными сметаной, маслом и уксусом, против которых пока кишечно-желудочный тракт не возражал.

После обеда все вкалывали. Эллочка Щукина сосредоточенно давила своими наманикюренными пальчиками клавиши пишущей машинки. Корней Иванович, подтянув до локтей синие нарукавники, низко склонился над пояснительной запиской к проекту, а я уткнулся в свои чертежи – их все же приходилось переделывать.
По ватманcкому листу извилистой лентой тянулась река, вдоль нее стройными рядами выстроились длинные прямоугольники заводских корпусов. К ним со всех сторон сходились полоски автомобильных дорог, стрельчатые линии электропередач и паутина коммуникационных сетей. А в правой части ватмана возле закрашенного зеленым лесного массива темнели косо заштрихованные квадраты будущего города.
Я был инженер Гарин, у меня были густые генсековские брови и высокий ленинский умный лоб. В противоположность тому, алексейтолстовскому, я, хоть и не создавал гиперболоид, но тоже был не каким-то там задрипанным служилой. За своим кульманом вместе с другими работниками карандаша и циркуля я решал судьбу тысяч людей, которые будут жить в этом новом казахстанском районе под Кустанаем и строить свою жизнь по нашим чертежам.
Здесь в диком пустынном крае поднимутся стеклобетонные корпуса обогатительных фабрик Соколовско-Сарбайского горно-обогатительного комбината, его металл даст жизнь сотням ракет, которые полетят к другим планетам, к другим мирам. Это благодаря моим трудам будут открыты новые инопланетные цивилизации, и загадочные гуманоиды раскроют нашим космонавтам тайны необьятной Вселенной.
Поэтому мне трижды плевать на Патрона с его монархистскими замашками и заграничными запонками.
Я снова стал насвистывать свою ритмичную мелодийку, и Корней Иванович опять укоризненно на меня посмотрел. В самом деле, чего это я так разрадовался ?

И вдруг вспомнил. Утром, когда я спускался на эскалаторе в метро и по своему обыкновению разглядывал едущих навстречу пассажиров, какая-то незнакомая и очень симпатичная молоденькая девушка ни с того ни с сего приветливо мне улыбнулась.
Может быть, у нее было хорошее настроение, и ей, доброй душе, хотелось им с кем-нибудь поделиться.
А может быть, я ей просто понравился ?


                А НУЖНА ЛИ БЫЛА АСПИРАНТУРА?

Этот день мне так не запомнился бы, если бы он не был отмечен еще одной встречей, которая многое изменила в моей жизни, наполнила ее новым содержанием, новым смыслом и на долгие годы определила мою судьбу.
       Но тогда я этого не понимал, тогда мне более важным казался праздный треп с Академиком и призывная улыбка случайной девицы на эскалаторе.
Это мое недомыслие обьяснялось, увы, не только глупостью молодости, но и просто природной дуростью. Кто-то из великих мира сего сказал, что не тот умен, кто много знает, и не тот, кто много умеет, а тот, кто, начиная то или иное дело, представляет себе, чем оно закончится. Так, вот я в этом смысле всегда был большим дураком, ничего не умея предвидеть и предугадать.

Поэтому в тот день, когда мы с Академиком шли от института к метро и повстречались с Николаем Николаевичем Веригиным, я не придал этому такого уж большого значения.
Мы проходили мимо троллейбусной остановки на Больших Кочках, когда я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я повернул в ту сторону голову и понял, что кто-то смотрит на меня внимательнее, чем мог бы смотреть незнакомый человек, поэтому и догадался, что нужно поздороваться.
       - Здрасьте, - сказал я.
       - А я вас помню, - он направил на меня большие круглые стекла очков,  придававших его довольно простому крестьянскому лицу какую-то особую значимость и интеллигентность. -  Вы учились в МИСИ на гидротехническом факультете, не так ли ?.
       - Да, в группе "Использование водной энергии", - ответил я и незаметно толкнул Академика в бок, чтобы тот перестал меня дергать за рукав.
       - А теперь где работаете ?
       - В Водоканалпроекте, в гидротехническом отделе.
       - Кажется, вы проявляли интерес к моему курсу, и на экзамене показались толковым студентом.
      Он говорил, а я соображал, как бы повежливее от него отделаться и поскорее удрать с торопившим меня Академиком. Но вдруг я услышал нечто  такое, что заставило меня насторожиться и посерьезнеть:
       - Не хотели бы вы продолжить учебу ?  - сказал Веригин. - У нас в ВОДГЕО есть своя аспирантура, и я сейчас как раз набираю аспирантов. Подумайте. Вот мой телефон. Позвоните.
Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, вырвал из него листок и, быстро написав на нем номер телефона, протянул мне. Я сложил его вчетверо и положил в свою записную книжку. Через несколько дней я позвонил.
 
Это был первый в моей жизни преподаватель, который не был преподавателем. Он тоже когда-то окончил МИСИ, стал инженером и ученым, сотрудником ВОДГЕО, а по совместительству с основной работой читал нам, третьекурсникам, лекции.
        В отличие от всех других, он не "вел курс", как обычно делали профессиональные преподаватели, не придерживался строгого плана и методики, не диктовал формулировки, не заставлял записывать цифры, названия, имена. Вместо этого он в вольном стиле рассказывал о гидроузлах на Волге и Днепре, в проектировании и расчете которых сам принимал участие.
       Держался он очень артистично, говорил легко, просто, сопровождал лекции интересными историями и веселыми байками - слушать его было одно удовольствие. И экзамены принимал соответствующе, скорее это были не экзамены, а беседы на заданную тему.
       Поэтому он был всеобщим любимцем, и его лекции не пропускали даже самые последние лентяи. Наверно, именно ему я должен быть благодарен, что состоялся, как специалист, во всяком случае, только после общения с ним во мне тогда  проснулся интерес к профессии. И поэтому я даже одно время был функционером СНО (Студенческого Научного Общества).
 
      С тех пор прошло несколько лет, я уже накушался дерьма на Великой стройке коммунизма и теперь тянул лямку монотонной службы в Водоканалпроекте. А Николай Николаевич Веригин за это время стал доктором наук и скоро должен был получить от ВАК,а  звание профессора. Вот для этого ему и нужно было иметь не менее пяти защитивших диссертацию учеников-аспирантов. В числе них, будучи не очень-то политически подкованным и не очень-то разборчивым, он захотел поиметь и меня.

А зачем я полез в эту воду, не зная броду?
        Только ли из природного честолюбия, желания вскарабкаться повыше к солнцу, из стремления схватить за бороду судьбу ?
        Вряд ли. Скорее всего, просто захотелось молодому оболтусу вольной жизни, легкого житья.
        Незадолго перед этим я встретил на улице одну свою бывшую однокурсницу, ставшую теперь аспиранткой нашего МИСИ. Она всегда была самой заурядной студенткой, ее можно было заподозрить в чем угодно, но только не в любви и привязанности к учебе.
- Как это тебя угораздило податься в науку ? - спросил я.
- А что, плохо ли ? - она поставила авоську с картошкой и луком на тротуар и сладко потянулась, расправив плечи. - Сижу дома, ребенок под присмотром, квартира прибрана. И степуха идет своим чередом - 90 рэ в месяц, столько же, сколько я в Гидропроекте получала. Так там ишачить надо каждый день, а тут на целых три года обеспечена спокойная жизнь. Блеск !
     - Нужно же еще и диссертацию делать, - нерешительно выразил я сомнение. Но она с шаловливой улыбкой махнула на меня рукой:
     - Нужно-то нужно, да не нужно. Во всяком случае, не обязательно. Можно проболтаться как-нибудь, потом сказать, что не получилось, не убьют же за это.
     Этот разговор окончательно утвердил меня в немудреной мысли, что знания - не только пища, как хлеб и каша, но и удовольствие, как торт и мороженое. И я побежал в институт ВОДГЕО сдавать приемные экзамены.


                С  ПОДАЧИ  ХРУЩЕВА

Однако в аспирантуру меня не приняли. Чиновник в министерском Главке, которому подчинялся институт, глядя в сторону и морщась, как-будто ему на язык попал кусок лимона, медленно процедил сквозь зубы:
- Вам отказано. Вы не прошли по конкурсу.
- Как же так ? - удивился я. - Ведь все приемные экзамены у меня сданы на отлично.
        - Этого я не знаю, все решала комиссия. - Чиновник впервые взглянул на меня и, увидев мою расстроенную физиономию, добавил тихо: - Возможно, вы не прошли по анкетным данным.
     Что было делать ?
     Подумав немного, я направился к Веригину. Он сразу насупился, помрачнел. Потом засуетился, занервничал.
        - Очень это странно, – сказал он. - С отделом аспирантуры ведь было все оговорено. - Он встал из-за стола, походил по комнате, потом подошел к телефону, постоял возле него и нерешительно взял трубку: - Надо переговорить с начальством.
      Однако директора в тот день не оказалось. Разговор с ним у Веригина состоялся позже.
     Через пару дней я ему позвонил.
      - Не знаю, обрадуетесь вы или нет, - сказал он. – Но почти все устроилось. Вы приняты к нам в институт в аспирантуру. Но только, к сожалению, в заочную, без отрыва от производства.
 
Конечно, это было далеко не то, чего я хотел, но все же...
"Все же" оказалось очень даже очень. Оно, и это, пожалуй, было для меня тогда самым главным, включало в себя ежегодный месячный оплачиваемый отпуск - его давали заочным аспирантам для сдачи экзаменов на кандидатский минимум. Обычно я первые полмесяца сдавал один из этих экзаменов, а вторую половину использовал для катания на лыжах в каком-нибудь подмосковном доме отдыха с компанией таких же молодцов, как я.   
Нередко с нами ездил и Николай Николаевич Веригин, большой любитель лыж и всяческого оздоровления. Например, он многие годы посещал на Лужниковском стадионе занятия так называемой хладотерапией. Заключались они в том, что группа пожилых людей под наблюдением специального врача-тренера начинала с осени бегать по стадиону почти голыми, в одних плавках. В таком виде они встречали зиму, и рекордсмены из них выдерживали мороз с температурой до  -15С  по 15-20 минут.
        Казалось бы, подумаешь, невидаль: моржи терпят еще большее охлаждение. А вот и нет. У них в воде температура  ниже  -4С  почти никогда не опускается, а здесь - вон сколько.
     Хладотераписты так обьясняли свое оздоровление: при резком охлаждении организма старые кровяные частицы умирают, а новые нарождаются, то-есть, возникает эффект переливания крови. Занимавшийся в Лужниках вместе с Веригиным знаменитый математик академик Колмогоров, бывший к тому времени глубоко в восьмом десятке, шутил по этому поводу : 
     - После наших процедур такое омоложение происходит, что, кроме жены еще и аспирантки требуются.

     Николай Николаевич Веригин был очень незаурядным ученым.
     Это он впервые успешно применил теорию теплопроводности для решения  задач движения подземных вод. Это он создал расчетные методики, с помощью которых запроектированы сотни гидротехнических сооружений, плотин, водозаборов, водохранилищ. Это его книги и ныне не исчезают с рабочих столов научных сотрудников и проектных работников.   
     Он был очень требователен к себе и другим.
     - Вот берите пример с корейских товарищей, - говорил он нам, шелопаям, не очень-то себя изматывавшим упорной учебой.
     А те, действительно, вкалывали вовсю. Помню, два веригинских аспиранта из Северной Кореи даже отказались от стипендии, которую им платил Ким ир Сен (правда, советскую они все же получали).
     - Зачем нам деньги ? - говорили они. - Мы же в отличии от вас на девочек и на рестораны не тратимся. Мы приехали сюда учиться, а не гулять. 
    Я то думаю, они лукавили, и это было у них некое добровольно-принудительное мероприятие в рамках какой-нибудь очередной коммунистической  кампании по "сбережению", "экономии" или еще чему-нибудь такому.
    Кстати, некоторые из этих корейцов и на самом деле оказались потом большими хитрованцами. На защите диссертации, когда им задавали трудные вопросы, они делали вид, что не понимают из-за языкового барьера. Тогда поднимался со своего места научный руководитель Веригин и за них все отвечал.

К сожалению, несмотря на свою мировую известность Николай Николаевич Веригин выше профессора и доктора по иерархической лестнице советской науки так никуда и не поднялся. Он был даже выдвинут как-то в члены-кореспонденты Академии Наук, но его кандидатуру провалили. А как же ? У него не было партийного билета, он не занимался общественной работой, и, главное, не умел, как другие, быть с нужными людьми «сю-сю, му-сю», а имел вместо этого трудный неуживчивый характер.
      Кроме того, Николай Николаевич был до смешного меркантилен и скуп. Вот только один пример. В 1970 году у нас с ним была опубликована статья в журнале "Гидротехническое строительство". Я получил свою часть гонорара, а он нет. Дело в том, что по только что появившемуся тогда дурацкому постановлению, плата за статьи в специальных журналах полагалась только авторам, написавших их в нерабочее время. И подтверждено это должно было быть справкой от начальства.
     А ее-то Веригину директор не давал - у них  в то время  из-за чего-то испортились отношения. Вот по этому-то поводу Николай Николаевич тогда всех и достал. Он многократно звонил  в редакцию, жаловался в министерство, заставлял меня ходить к главному редактору журнала. Все над ним посмеивались и недоумевали - ведь речь шла всего-то о каких-то несчастных 17 рублях (это был по тем временам его часовой заработок !)

Поступление в заочную аспирантуру мало изменило мою тягомотную повседневность. Я продолжал по 8 часов в день гнуть спину над письменным столом: рассчитывал на логарифмической линейке длинные гидрологические ряды, сверял кальки с чертежами и злился на Патрона за его вечные замечания.
       Вообще дисциплина в нашем Водоканалпроекте в то время была довольно строгая. Шляться по коридорам просто так не разрешалось. Хочешь потрепаться, бери сигарету и иди в "курилку", то-есть, на лестничную клетку. Так я начал курить.
Изменить образ жизни помог мне неугомонный Хрущев, очередной затеей которого была ликвидация Министерств и создание в провинции Совнархозов. Там нужны были молодые, не обремененные семьями работники с высшим образованием. Наш институтский комитет комсомола не нашел никого более достойного для направления на работу в Кустанай, чем я. Как молодой специалист, еще не отработавший по распределению института обязательные 3 года, я отказаться не имел права.
Но я отказался.
       - Езжайте сами, - разозлившись, выпалил я на комсомольском собрании. - Я уже свое на стройке отбарабанил. С меня хватит.
Несмотря на этот мой самоотвод, собрание постановило, что я вполне подхожу на роль провинциального чиновника. Подняли руки, проголосовали, составили протокол и отправили его вместе со всеми остальными моими документами в райком комсомола.
      Там меня принял вельможный хлыщ в модной черной рубашке с ярким светлым галстуком. Полный чувства собственного достоинства и всемогущества, он стукнул по столу кулаком:
- Положишь сюда комсомольский билет, если не поедешь.
        - Не вы мне его давали, и не вам его у меня отбирать, - расхрабрился я и тоже стукнул. Дверью.
Потом меня вызвал директор института, поговорил со мной по душам, и, повидимому, будучи человеком более порядочным, а, скорее всего, просто менее заинтересованным, чем мои комсомольские сверстники, решил вопрос без особой волокиты – подписал мое Заявление об увольнении.

Тогда я и сменил Водоканалпроект на Оргводоканал.
        Казалось бы, разница небольшая -  почти только в приставках. Но, ох, как много за ними стояло! Новое место моей работы являло прямую противоположность предыдущему. Это был не проектный институт, не «Присутствие» с его старосветским монастырским укладом, а суматошная вольница пусконаладочного треста. Работники этого учреждения не вылезали из командировок, поэтому дома, в Москве, бывали фактически «проездом».
       Я тоже с привеликим удовольствием обьездил всю матушку Россию вдоль и поперек: от Мурманска и Норильска на севере до Майкопа и Дербента на юге и от Калининграда и Сортавалы на западе до Магадана и Южносахалинска на востоке. Работа была интересная, веселая, хотя и далеко не легкая.
       Бригадой из 3-4 человек, мы приезжали на тот или иной пусковой обьект, проверяли правильность установки оборудования, составляли список недоделок и подписывали так называемый «Акт пуска-приемки». Конечно, он требовал соответствующей «обмывки», поэтому мы каждый раз напивались за госсчет в дребодан, после чего возвращались в родной трест, чтобы через пару-тройку недель снова отправиться в путь на новый обьект.
      Вот когда я набрался под завязку профессионального и житейского опыта, окунулся в настоящую взрослую жизнь, познал многие ее сладости, наконец-то, по-настоящему стал мужчиной.
В смысле последнего больше всего запомнился уральский Свердловск, куда я приехал в составе четырех молодцов, не отягощенных какими-либо моральными предрассудками.
Это было то страшное для свердловчан и челябинцев время, когда на юге Челябинской области, в Каштыме (так называемый «Челябинск 40»), только что прогремел мощный атомный взрыв, сравнимый по силе лишь с будущим Чернобылем и предыдущей Хиросимой.
       О нем, конечно, никто толком ничего не знал, правда тщательно скрывалась, ходили лишь туманные слухи о какой-то аварии на железной дороге. Энкеведешная легенда гласила, что где-то под Челябинском, якобы, взорвался вагон товарного поезда с атомными веществами.
       На самом же деле, взрыв был вызван традиционным советским бардаком – бесхозяйственным сбросом отходов военных атомных заводов в отвалы. Чрезмерное накопление там расщепляющихся веществ и привело к достижению ими критической массы и взрыву.   
Именно по этой трагической причине, во время нашего пребывания в Свердловске на десятки километров вокруг не только погибли все растения и животные, но пострадали и высшие творения природы. Мужчины поголовно перестали ими быть, а женщины потеряли необходимость предохраняться.
       Вот почему наша вполне дееспособная бригада подоспела как раз вовремя.
Cтояло жаркое лето 1957 года, и мы во всю «жарились» с молодыми телефонисточками междугородной телефонной станции, горничными гостиницы, продавщицами из соседнего гастронома. Кто только не побывал в нашем небольшом четырехместном номере с узкими пружинными скрипучими кроватями.
          В нем была установлена очередность приема по две сразу.
 

                НЕУСЫПНОЕ ОКО ГЕНЕРАЛИССИМУСА

Разумеется, такая жизнь не могла длиться бесконечно, тем более, что подходил уже срок окончания аспирантуры, а завершение  работ по диссертации не маячило мне даже в самой дальней дали.
      Нет, нет, я вовсе не был таким уж полным лоботрясом, хотя, конечно, большая часть моей души и, тем более, тела тянулась к чему угодно, но только не к науке. 
И нельзя сказать, что я совсем уж ничего не делал. Вопреки всему, кое-каких успехов я все-таки достиг. Например, я решил одну из задач теории фильтрации, которая даже попала в поле зрения корифея нашей области Полубариновой-Кочиной.
       Пелагея Яковлевна была академиком и очень незаурядной женщиной. Я бывал у нее дома на Ленинском проспекте, мы обсуждали с ней разные профессиональные вопросы, она рассказывала о прошлом, о муже - известном математике Кочине, показывала свои рисунки (она неплохо владела карандашом), читала главы своей книги воспоминаний, которая потом вышла в издательстве «Наука». Позже очень теплое предисловие написала она и к моей книге «Подземная вода». По представлению Пелагеи Яковлевны и поддержке ее зятя Гриши Баренблата одна моя статья была опубликована в престижном академическом журнале «Прикладная математика и техническая физика».
        Я ходил с поднятым вверх носом и ликовал.
        Но все-таки из-за нелепой приземленности, мальчишеского стремления пощупать все своими руками (и, как вскоре стало ясно, просто по недомыслию) я счел, что этого мало. Я решил, что, кроме теории, нужен еще эксперимент, лабораторный опыт. Хотя мой шеф Веригин вовсе на этом не настаивал.
Скорее всего, я внял бы его совету и не имел тех неприятностей, которые меня подстерегали за углом, если бы…

        Если бы судьба не пошла мне навстречу в лице некого Смыгунова, невзрачного бельмоглазого крепыша, бывшего информационного работника, члена КПСС, очень хотевшего стать еще и кандидатом наук. Причем, с помощью почти такой же, как моя, диссертационной темы. Он был начальником отдела в институте «Оргэнергострой» и взял меня к себе на работу, чтобы я ему сделал то, что он сам никак сделать не мог, так как не знал даже с какого конца подступиться.
После двухлетнего беззаботного шатания по командировкам и лихого безделья я ретиво взялся за серьезную работу. Собрал опытную установку – большой фильтрационный лоток с песком и прозрачными стеклянными стенками, измерительными пьезометрами и лучевыми трубчатыми дренами.
Наверно, даже в детстве деревянные кубики и железные конструкторы не занимали меня так сильно, как эти окрашенные флюорестином покатые линии тока и пологие депрессионные кривые. И никогда раньше я не ходил с такой охотой на работу, чтобы до позднего вечера крутиться около радиальных стеклянных плоскостей, изучать загадочные ламинарные течения в земле и таинственные турбулентные потоки в трубках. 
Через несколько месяцев передо мной лежала толстая амбарная книга, почти целиком заполненная косыми столбиками цифр и исчерченная многочисленными графиками и схемами. Это был тот самый «Рабочий журнал опытов», который мог служить скелетом для двух (а, может быть, и трех) диссертаций. Оставалось лишь добавить текстового мяса в виде разных описаний, толкований, выводов и заключений, что было семечками для меня, большого любителя и мастака метать словесную шелуху.

            Так что, все было о,кей.
            Но… только до тех пор, пока я не допустил глупую досадную ошибку, доставившую мне потом кучу неприятностей. Попутал меня черт мелким нелепым тщеславием, жалкой страстью лицезреть свое имя напечатанным типографским шрифтом (увы, она владеет мной и поныне, свидетельство тому – эта вот книга).
            Мои стихи и рассказы не брала ни одна газета, ни один журнал, хотя я и посылал их туда с завидным упорством, достойным лучшего применения. А вот брошюру с названием «Лучевые водозаборы» с охотой, не очень-то мне понятной, быстро напечатали в Стройиздате. Это была тоненькая книжка в голубой обложке с красным обводом – первое в моей жизни отдельное издание. Я им очень гордился и, полный собственного достоинства и самодовольства, щедро раздаривал друзьям и знакомым.
Разумеется, начальник воспринял мою выходку, как удар ниже пояса. В его глазах я оказался тем поваром, которому он заказал бифштекс, а тот сьел его прямо на кухне, не оставив даже гарнира. Но в тот момент это все казалось мне лабудой, так как я был молод, самонадеян, беспечен, а, главное, - влюблен.

                .  .  .

Я положил на нее глаз осенью, когда ехал в автобусе с очередной своей пассией в санаторий Марфино. Это была маленькая, хорошенькая, улыбчивая девушка с длинной шейкой, искристыми черными глазками и очень привлекательным бюстом. Я выбрал момент, когда моя марфинская спутница на что-то отвлеклась, и втихоря бросил девушке заинтересованный многозначительный взгляд.
        Она его поймала и бросила мячиком мне обратно, сопроводив веселой игривой улыбкой.
        Пару недель спустя я по телефону договаривался о встрече со своим приятелем Толей Файбусовичем.
        - Давай, как всегда, в 7 вечера у Кропоткинской, - сказал он. – Но не обижайся, я буду не один.       
        В метро мне почему-то вспомнилась та девушка из автобуса, я подумал, жаль, не взял у нее телефончика. Потом поднялся по ступенькам на улицу, посмотрел вокруг и увидел своего приятеля, стоявшего возле газетного киоска.
        Но что это ? Вот чудо –  рядом с ним была та, о ком я только что думал.
Я подошел, мы улыбнулись друг другу глазами. Разговорились и оказалось, что и ее фамилия мне знакома, причем с самого раннего детства - моя мама много лет работала с ее дядей.
Неужели, это была судьба ?
        Конечно, Судьба.

Мы поженились в августе и сразу же уехали в свадебное путешествие на Черное море, в небольшой приморский городок Архипо-осиповку.
       Беззаботные, веселые, прямо с поезда мы отправились на пляж, бывший в это вечернее время  тихим и пустынным.
        Быстро темнеющие серые облака, уходя на ночлег, низко склонялись к необьятной полуплоскости моря. Мы дождались, пока совсем стемнело, и яркая лунная дорожка легла на черную и гладкую, как рояль, поверхность воды. О, какое же это было наслаждение, взявшись за руки, бухнуться голышами в ласковое морское парное молоко !      
Потом мы долго бродили по берегу. Звонко шлепали босыми ногами по колкой гальке у кромки воды, без умолку мололи языком разную лабуду о песнях сестер Бэри, о твисте, рок-н-роле и, казалось, внешний мир отступил от нас, скрылся во тьме наступавшей ночи.
      И вдруг он напомнил о себе -  ложка (нет, ложечка) дегтя плюхнулась в бочку нашего медового месяца.
      Подул боковой порывистый ветер, и сильный противный запах чего-то незнакомого, тревожного неожиданно ударил в нос. Это был запах смерти.
      Мы прошли еще минут пять, и за высокой черной громадой скалы на берегу небольшой бухты перед нами открылась страшная картина чужой трагедии. В тусклом матовом свете луны темнели большие мертвые тела странных морских существ с тупыми рыльцами и короткими русалочьими хвостами. У многих из них сквозь разодранные бока белели крупные кости.
      - Что это ? – испуганно спросила она, прижавшись ко мне и вздрагивая всем телом. – Может быть, акулы или киты ?
      - Кто их знает, возможно, дельфины, - с сомнением ответил я.
 
         Подхватив сумки, мы бросились бежать назад : в поселок, к людям, к фонарям, к свету в окошках. Мы постучались в первый же попавшийся нам домик у самого моря и сняли маленькую хибарку-сараюшку, внутри которой почти ничего не было, кроме крохотной тумбочки и огромной кровати-сексодрома. Высота последней была настолько велика, что мне приходилось подсаживать на нее мою возлюбленную - сама взбираться она туда не могла.
        Но еще большей достопримечательностью этого нашего первого совместного жилья был полуметровый портрет усатого Генералисимуса, его яркие золотые погоны успешно соперничали с не менее ярким багетом золоченной рамы. За все двадцать ночей, которые мы провели под неусыпным сталинским оком, он ни разу не отвел в сторону эти свои холодные бесстыжие глаза, зорко следя, чтобы мы не опрокинули хояйскую кровать или, не дай Бог, не сломали ее.

 
                ЛАБОРАТОРНЫЙ СОВЕТ
    
     Эх, жизнь-зебра ! Как не любим мы, когда она поворачивается к нам своей темной полосой. Не успел я по приезде домой сбросить на пол дорожную сумку и перецеловать близких, как услышал взволнованный голос мамы :
       - Тебя тут разыскивали с работы, какие-то у вас там в лаборатории неприятности. Срочно позвони  Соркину, он обьяснит в чем дело.
       Эдик Соркин, мой помощник по работе и ближайший друг, говорил очень нервно:
       - Ну, ты, старик, даешь ! Тут без тебя шеф поднял такой хипиш ! Говорит, этот мудило всю лабораторию подвел под монастырь. Теперь вот заслуженное нами переходящее Красное знамя из-за него не получим. – Эдик, задыхаясь от волнения, поперхнулся и закашлялся. - Какой же ты все-таки, чудик ! Это же совсем надо было охренеть, чтобы в свадебное путешествие на отгулы уехать! Ничего не оформил, ничего не сказал начальству! В общем, готовься к расправе - как только выйдешь на работу, тебя потащат на собрание.   
         О, мой добрый наивный друг – откуда ему было догадаться в чем дело ? Я же сразу все понял. Ну, конечно, Смыгунову кто-то из доброхотов рассказал о моей книженции (я ведь растрепался о ней всему свету), и тот сильно сдрейфил. Он решил, что теперь, когда результаты опытов опубликованы не под его фамилией, они ему не принадлежат, а это значит, что, если он ими воспользуется, могут сказать, что он их  украл. На самом-то деле, бояться  было нечего, я бы ему эти же опыты обработал и преподнес совершенно в другом виде. Но он был туп, и этого понять не мог, он мерил всех на свой аршин – все, мол, подонки и стараются, где только можно, друг у друга чего-нибудь слямзить.

Лабораторный совет начался сразу же, как только последняя из опоздавших сотрудниц добежала до своего стола. Начальник был серьезен и мрачен, выражая всем своим видом непреклонную волю бороться за чистоту рядов.
       - В нашем коллективе произошло очень неприятное событие, – произнес он медленно, выделяя (наверно, обдумывая) каждое слово, - нас всех сильно подвел Геннадий Александрович, 20 дней он не появлялся на работе, лишил нашу лабораторию первого места в социалистическом соревновании. О его прогуле уже известно дирекции института, там настаивают на увольнении с соответствующей записью в трудовой книжке. Нужно еще только для формальности одобрение трудового коллектива, это теперь требуется по новому закону о труде.
       Смыгунов помолчал немного, зорко оглядывая присутствующих, многие из которых, уткнув глаза к полу,  рассматривали рисунок на линолиуме, и продолжил:
       - Так что же, может быть, сразу и проголосуем ? Вопрос-то совершенно ясный. Или будем обсуждать ?
       - Пусть Геннадий обьяснит, как он дошел до жизни такой, - вдруг сказал кто-то из последнего ряда.
        Я встал со своего места, опустил голову, как провинившийся школьник, и промямлил тихим голосом :
- У меня были отгулы за работу в колхозе, 10 дней… Я ведь в ноябре на картошку ездил, тогда нам сказали, что эти отгулы идут – два за один. Вот я и взял эти дни.
        - Нигде ничего оформлено не было, я поинтересовался в отделе кадров. Там только пожимают плечами, - отрезал начальник и снова вопросил: - так что же, никто ничего сказать не хочет ? Тогда я зачитаю проект решения нашего Лабораторного совета, и мы проголосуем. 

        Все продолжали молчать. А у меня лезли в голову мысли, одна мрачнее другой. Почему они молчат ? Неужели одобряют? Или боятся ? Что это, стая волков, или стадо овец ?
Вон сидит лощеный интеллигент и отьявленный сталинист Тимофеев. На него посмотришь – снаружи такой благообразный, прямо из дворян или профессоров. А на самом-то деле, в этом гусе лапчатом ничего благородного и нет. Он, старый хищник, даже теперь, во времена хрущевской оттепели, нет-нет, да и оскалит свое холопское мурло коммуняки. Наверно, раньше работал в органах. Ему только попади под руку, отобьет почки и ребра переломает. 
А вот Николай Семенищев.
                «Коля, Коля, Николай,
                Милый Николаша,
                Ты меня не обижай,
                Как Марусю Яша».
       Нет, не проси, этот, не задумываясь, обидит, загрызет. Ну-ка, покажи свои зубы, Николенька. Они хоть и прокурены до цвета кабачковой икры, но еще как больно могут укусить !
Тоже в первом ряду восседает Ревмира Ивановна. Эта «мировая революция» сметет с лица земли все, что встанет на ее пути, разорвет на куски любого, кто помешает ей хапнуть то, на что она нацелилась. Эта хищница вцепляется в добычу мертвой хваткой.

Впрочем, нет, пожалуй, не тянут они на волчью стаю. Они больше похожи на послушное стадо старых облезлых овец. И строящий из себя интеллигента Тимофеев – никакой не сталинист, ему плевать на всякие там идеи и принципы, не зря он член партии. Военный коммунизм, как и интеллигентность, -  это у него маска такая, он ее носит теперь, как носил, наверно, раньше зеленый чекистский китель, под которым всегда трепыхалось трусливое овечье сердце.
У Коли Семенищева тоже никаких зубов нет, он давно уж их потерял, проел, прокурил - обломали их ему его многочисленные бабы. Ходит он с вставными челюстями и шамкает протезами. Он такой же беззубый, как и бесхребетный. «Чего изволите?» – вот его сущность.
Тем более Ревмирочку к хищницам совсем уж трудно отнести. Она, хоть и защитила кандидатскую с помощью своего передка, но осталась простой домохозяйкой,  наседкой с куриными мозгами. Где уж ей осмелиться  без спроса напасть на кого-то ?  Кто прикажет – под того и ляжет.
И вообще, еще неизвестно, что лучше (хуже?) попасть в зубы волкам или быть затоптанным копытами овечьего стада.


        - Ну, так что же, будем молчать, - снова воззвал к собранию Смыгунов, - или лучше примем решение и быстрей разойдемся?  Ставлю на голосование.
Но тут произошло неожиданное. С места вдруг поднялся Эдик Соркин и с обычной для него запальчивостью громко выкрикнул прямо в лицо начальнику:
        - Что за ерунда получается ? В отлучке от семьи, дома, да и от любимой работы мы карячимся на этих крысиных овощных базах и в вонючих колхозных амбарах, а потом причитающиеся нам за это отгулы начинают зажимать ?  Подумаешь, какое преступление совершено - ну, не оформил Генка свои отгулы, ну, уехал в отпуск - так все же знают, что он той осенью ишачил на картошке.Что же его теперь за это с работы переть ?
        Все встрепенулись, загалдели, вверх потянулись руки осмелевших говорунов. Ревмира   Ивановна пропищала с места своим полудетским дискантом:
        - А я осенью тоже на овощной базе работала, у меня тоже отгулов набралось на целый месяц, все никак не соберусь их использовать. Что же и мне влетит за них, если я захочу отгулять ?
       Потом вперед вышел Тимофеев.
       - В наш век универсального прогресса, - произнес он, артистично отбросив назад голову с тщательно уложенными седыми волосами, - каждый критику ассимилирующий индивидуум должен оптимистически мистифицировать трансцендентную абстракцию и прагматично конвертировать ее в конкретную реальность. Шутка. А если серьезно, у меня на письменном столе под стеклом лежит рабочая этикетка с указанием моей второй профессии - «Бригадир Первомайского отделения Останкинского овощного склада». В этой своей деятельности по переборке, извините, гнилого картофеля я вижу яркое проявление коммунистического подхода к внедрению советской науки в социалистическое производство. Что касается поведения нашего молодого сотрудника, прогулявшего без оформления отпуска более трех недель, то, я думаю, увольнение его с работы – слишком сильная мера, неадекватная его проступку. Можно дать ему выговор, вычесть из зарплаты лишние дни, наконец, лишить квартальной премии, но и хватит этого.
        Коля Семенищев поддержал Тимофеева.
        - Правильно, - сказал он, - выговор - вполне достаточное наказание, хотя, конечно, обидно терять из-за этого первое место, и соответственно, связанную с ним немалую, как я понимаю, премию каждому из нас. – Он повернулся к Смыгунову и предложил: - А, может быть, поставить перед руководством института вопрос, чтобы нас все-таки наградили ?
        Снова все заговорили наперебой, заспорили, загудели.
        Но, я понимал, чтобы еще ни говорилось на этом собрании, как бы дальше не повернулось обсуждение моего дела, в любом случае увольнение мне уже не грозило. И я с наивностью семиклассника почувствовал облегчение - «уф, пронесло!», как будто мне удалось увернуться от летящего в меня камня.
        - Ну, что же, - услышал я бодрый голос начальника, - раз коллектив против увольнения, то я лично этому только рад и сегодня же скажу директору, что вопрос следует пересмотреть. На этом давайте обсуждение закончим и собрание будем считать закрытым. А Вы, Геннадий Александрович, - обратился он ко мне с миролюбивой улыбкой, - конечно, понимаете, что вам по этой теме больше работать не придется, поэтому сдайте, пожалуйста, рабочие материалы, в том числе журнал опытов.    
        Он сделал паузу и добавил:   
        - Пожалуй, давайте-ка, прямо сейчас и принесите их.     
        А я и не сообразил, какую игру вел в тот момент Смыгунов и как он меня наколол. Последнее его сообщение об отстранении от темы я принял, как жалкую попытку начальника сохранить свое лицо перед подчиненными, поэтому с щедростью победителя тут же удовлетворил его просьбу, побежал к своему столу, вытянул из-под вороха бумаг толстую амбарную книгу и выложил ее начальнику на стол.
       Очень скоро выяснилось, что это и была моя самая грубая ошибка, а его самая большая победа, и что рабочий журнал опытов был главной целью, ради которой и затевался Смыгуновым весь  этот спектакль с прогулами и отгулами.


                ОТКАЗ В ЗАЩИТЕ ДИССЕРТАЦИИ

Вместе с тем мои соискательские дела вышли на финишную прямую. Я закончил писать диссертацию, перепечатал ее начисто, вычертил графики и схемы, вписал формулы и даже подготовил демонстрационные плакаты для выступления на Ученом Совете. Оставались чисто формальные  дела, без которых не могла состояться защита диссертации, но которые для меня были весьма приятны. Поскольку  защита называлась публичной, то о ней должно было быть сообщено Публике.
      Это означало, что, во-первых, нужно было опубликовать автореферат, а, во-вторых, оповестить эту самую публику через газету, чем в то время в основном занималась «московская сплетница» газета «Вечерняя Москва».
               
                .    .    .

       Между прочим, наряду с обьявлениями о защитах диссертаций и разными дежурными рекламами, ей тогда вменялось в обязанность делать и еще одно менее приятное, но не менее интересное оповещение публики –  о разводах. Без этих извещений дела в суды не принимались.
      Вот некоторые из таких любопытных публикаций :

Денисова Нина Михайловна, прож. Москва,В-234, Дом студента, зона «Е», блок 717, возбуждает дело о разводе с Масхадовым Исиром Масхадовичем, прож.Нижняя Хохловка, 19, кв.2. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде Ленинского района г. Москвы.

Корнеев Владимир Георгиевич, прож. Московско-Казанская ул., д.15/24, кв.11, возбуждает дело о разводе с Корнеевой Анной Петровной, прож. Проезд Серова,19, кв.16. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде 6-го участка Железнодорожного района г. Москвы.

Рапопорт Наум Михайлович, прож. Солянка,3, кв.9, возб. дело о разводе с Купер Рахиль Матвеевной, прож. г.Кишинев, ул.28 июня,58. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде г. Кишинева. 

Кобылянская Антонина Семеновна, прож. Суворовский бул., 38, кв.5, возб. дело о разводе с Кобылянским Николаем Семеновичем, проживающим там же. Дело подлежит рассмотрению в Нарсуде 4-го участка Щербаковского района г. Москвы.

        А вот обьявления о Защите диссертаций :

  МОСКОВСКИЙ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ИНЖЕНЕРНО-СТРОИТЕЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ (МИСИ) им.В.В.Куйбышева(Спартаковская пл.2, ауд №214)
15/Х-63 года в 15 часов на соискание ученой степени кандидата технических наук Агасьяном А.А. на тему: «Расчет железобетонных балок с предварительно напряженной арматурой для условий  строительства  сборно-монолитных промышленных  зданий в районах Крайнего Севера».

  ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ АКАДЕМИИ НАУК СССР (Волхонка,14, комната 420)
 1/Х1-63 в 10 часов утра на соискание ученой степени кандидата исторических наук  Кадыком Ф.Ф. на тему: «Особенности революционной пропаганды РСДРП в период Гражданской войны среди бойцов Красной Армии на примере Тамбовской губернии».

МОСКОВСКИЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА ХИМИКО-ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ (МХТИ) им.Д.И.Менделеева (Миусская пл.,5/2)
 4/Х1-63 г. в 10 часов утра на соискание ученой степени кандидата химических наук. Горинштейном З.Р.на тему: «Исследование процесса нанесения молотковых меламинных эмалей в электростатическом поле на детали стиральных машин».

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ                (МГПИ)   им. В.И. Ленина (М.Пироговская,1)
 15/X1-63г. в 14 часов на соискание ученой степени кандидата исторических наук  аспирантом Троицким И.С. на тему: «Роль политических отделов в освоении Великого Северного морского пути (1934-1941 гг)».

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ (МГУ)им. Ломоносова (Ленинские горы, ауд.337)
 10/X1-63 г. в 15 часов дня на соискание ученой степени кандидата экономических наук Букомовым И.Л. на тему: «Основы организации социалистического соревнования, как главного фактора повышения производительности труда на предприятиях текстильной промышленности Ивановской области».

12X1-63 г. В 15 часов на соискание ученого звания кандидата биологических наук Эвкалиптовым Ш.Р. на тему: «Основные направления  устранения агрессии таракановых, как переносчиков возбудителей инфекционных заболеваний у детей дошкольного возраста и яиц гельминтов».

               И, наконец :

ВСЕСОЮЗНЫЙ  НАУЧНО - ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ ВОДОСНАБЖЕНИЯ, КАНАЛИЗАЦИИ И ИНЖЕНЕРНОЙ ГИДРОГЕОЛОГИИ (ВОДГЕО)(Комсомольский проспект,14, кор.2)
24/Х11-63 г. в 10 часов утра в Актовом зале института на соискание ученой степени кандидата технических наук Разумовым Г.А. на тему: «Исследование водозаборов с горизонтальными радиальными скважинами»
             
      Однако, в отличии от предыдущих, именно эта защита  не только не состоялась в назначенный срок, но и это обьявление не было опубликовано.

                .    .    .

       Раннее солнечное утро того злосчастного для меня майского дня было отмечено обычным для этого времени года резким  похолоданием, когда московские парки и сады наполнялись острым запахом черемухи, только что густо покрывшейся ярким белым нарядом. Я вышел из станции метро Парк культуры, на фасаде которой ртутный столбик упал до мороза, и пошел в сторону большой проезжей улицы, превратившейся по личному указанию самого Хрущева из узких старомосковских Больших Кочек в широкий Комсомольский проспект.
Совсем недавно на пути этого эпохального преобразования стояли как раз те два высоких кирпичных здания довоеноой постройки, в одном из которых размещался ВОДОКАНАЛПРОЕКТ, а в другом - ВОДГЕО.
      Оба этих каменных старожила нахально вылезали тогда на проезжую часть нового проспекта и беспардонно мешали уличному движению. Поэтому по проекту главного московского передвигателя зданий инженера Ратнера дома были отрезаны от своих фундаментов, приподняты и поставлены мощными домкратами на специальную раму с колесами. С помощью этой катковой системы они за считанные часы  переехали по рельсам на несколько десятков метров в глубь квартала.
      При этом жизнь во всех учреждениях, размещавшихся в зданиях, не претерпела никакого ущерба, их сотрудники (и я в том числе) продолжали умывать руки в туалетах и пользоваться настольными лампами.
       Кстати, тот же Ратнер при реконструкции комплекса зданий газеты «Известия» на Пушкинской площади чуть ли не на 100 метров передвинул и построенный в начале ХХ века памятник архитектуры стиля «модерн» Дом-типографию издателя Сытина (позже редакция газеты «Гудок», получившая известность благодаря И.Ильфу и многим другим знаменитым писателям и поэтам 30-х годов). 
       А неподалеку, в конце Комсомольского проспекта, звонко громыхали подьемные краны на стройке еще одного детища хрущевской эпохи - нового метромоста, который перебрасывал свои тонкие пролеты-балки через широко разливавшуюся здесь Москва-реку.
      Это был один из первых в стране мост, строившийся полностью из сборного железобетона. Темпы его возведения были настолько же высоки, насколько низко его качество, поэтому не прошло и двух десятков лет (что крайне мало для таких сооружений), как мост стал разрушаться, и движение по нему  прекратилось.
      Рядом с метромостом раздавались другие более гухие звуки, это ухали сваебойные бабы - снаряды, закладывавшие основание нового столичного чуда – Центрального стадиона им. Ленина. Вот что писала об этом газета «Московская правда» :

• В излучине Москва-реки на низкой пойме, часто затопляемой весенними паводками, там, где еще недавно стояло старое подмосковное село Лужники, землесосные снаряды намыли грунт на большую заболоченную территорию. В результате этого ее поверхность поднялась, исчезли сырые болотины и западины, а речное дно, откуда песок перекочевал на берег, стало намного глубже. Теперь в Лужниках по проекту архитекторов А.В.Власова, И.Е.Рожина и других (Ленинская премия 1959 года) строится один из крупнейших в мире спортивных комплексов. Москвичей и гостей столицы здесь будет ждать Большая спортивная арена на 103 тысячи мест, Малая арена на 10 тысяч зрителей, открытый плавательный бассейн, теннисные корты, футбольные поля и другие спортивные и инженерные сооружения. Особое место в Лужниках займет большое красивое здание Дворца спорта.
 
       Я шел с высоко поднятой головой, в которой толпились высокопарные мысли о собственной значимости – в руках я нес папку с драгоценным содержимым: кандидатской диссертацией, авторефератом и текстом обьявления о  защите Именно в этот день оно должно было быть отослано в «Вечерку». Я шел на прием к директору и представлял себе, как тот встанет мне навстречу из-за своего широкого стола, пожмет руку, поздравит с окончанием аспирантуры и подпишет письмо о рассылке автореферата членам Ученого Совета, заинтересованным лицам и организациям.
        Однако, моим радужным надеждам не суждено было претвориться в реальность. Когда я поднялся на второй этаж и вошел в приемную, то услышал от секретарши :
- Вам придется подождать, директор сейчас занят.
      
     …Сколько же я за свою советскую жизнь провел времени под дверями разных начальников, в очередях за колбасой, мясом и железнодорожными билетами, за кухонными полками и подпиской на газеты ! Наверно, эти часы можно сложить в годы, во всяком случае, без сомнения, их в моей жизни не меньше тех, которые были проведены за обеденным столом или в ванной комнате.

     Вот и теперь за время  ожидания в директорской приемной я вполне успел бы позавтракать, пообедать, поужинать, принять душ и даже понежиться в ванне. Но и, попав в его кабинет, я продолжал ждать, когда САМ соблаговолит обратить на меня  внимание и оторвётся от многочисленных телефонных звонков и визитов к нему разных нужных людей, входивших в кабинет без всякого стука и спроса.
     Директором ВОДГЕО в то время был некий Сидоров, такой же невзрачный затертый человечишка, как и его фамилия. Вероятно, именно потому в общении с такой мелкотой, как я, он напускал на себя особую важность, логично считая, что возвышаться (хотя бы в своих собственных глазах) можно, не возвышаясь самому, а принижая других. Если, конечно, это  удается.
     Промариновав меня на стуле у двери около четверти часа, Сидоров, наконец, соизволил допустить меня к своему вниманию, но потратил на это не более минуты. И пока эта минута наполнялась секундами, директор задумчиво смотрел на бумагу, положенную мною ему на стол, потом долго думал, морща лоб и выражая своей физиономией явное неудовольствие. Потом он отодвинул мою бумагу от себя подальше на край стола, и я услышал те убийственные слова, с которых и начались самые большие в той моей жизни неприятности :
      - Это письмо в редакцию газеты я подписать не могу, его отправлять нельзя. Ваша защита вообще отменяется. В институт поступил сигнал. В нем сообщается, что все ваши опытные данные сфальсифицированны, поэтому допустить вас к защите нельзя. Мы создаем специальную Комиссию по расследованию этого дела.
      Вот так номер ! Конечно, это дело рук подлюги Смыгунова. Он прислал сюда в ВОДГЕО подметное письмо, чтобы остановить мою защиту, не дать мне его опередить. Теперь он захапает все опытные материалы и защитится раньше меня. Для того он и обкакал меня с ног до головы.    
     Попробуй, теперь, отмойся.


                ФАЛЬСИФИКАЦИЯ 

     Комиссия собралась только много недель спустя.
     Мы сидели друг против друга – жалкий аспирант-недотепа с подмоченной репутацией и величавые вельможные жрецы науки, умудренные многолетним опытом борьбы за звания, должности и научные степени. Перед ними на столе лежал толстый том моей диссертации в малиновом коленкоре, а на стене напротив висели исписанные формулами демонстрационные плакаты. Мне дали пятнадцать минут, в течение них я безуспешно пытался привлечь к себе внимание. После этого старички ободряюще покивали седыми головами, вежливо поулыбались и потом попросили выйти за дверь.
    «Какие милые дедушки, - думал я, -  конечно, они не хотят мне никакого зла, наверно, для формальности  пожурят немного и отпустят  по-хорошему». Поэтому то, что я услышал, когда вошел, хотя меня и насторожило, но не очень обеспокоило.
    - Чтобы разобраться в обвинениях, которые против вас выдвигаются, - сказал один из членов Комиссии, - нам надо посмотреть исходные материалы опытов. Чем раньше вы их принесете, тем будет лучше.
    - Конечно, я понимаю, это в моих интересах…, - растерянно промычал я, потом помялся немного в нерешительности, и, так ничего больше из себя не выдавив, торопливо снял со стены свои плакаты, собрал бумаги и отправился восвояси.
     "А как же может быть иначе, - успокаивал я себя по дороге, - только сопоставив фактические замеры с полученными результатами, и можно утереть нос этому негодяю Смыгунову, доказать, что все у меня в порядке, что нет никакого повода говорить о какой-то фальсификации».
     Эх, если бы это было так!
     «Умен задним умом», «Знать бы, где упадешь, соломку б подстелил», «После драки кулаками не машут» - как верны эти народные мудрости, видимо, придуманные такими же, как я, горемыками!  Почему я тогда сробел, чего испугался, почему тут же на Комиссии не сказал, что не имею никаких исходных материалов, что начальник их у меня отобрал ?  Если бы я тогда именно так поступил, может быть, и не настрадался столько. А так…

     Но пока ничего неприятного не было. Получив от Комиссии задание, я уселся за письменный стол, достал логарифмическую линейку, открыл свою диссертацию с графиками, таблицами и начал вытаскивать из них первоначальные данные. Это было очень интересно, так как в действительности я не просто занимался расчетами, а решал так называемую «Обратную задачу», что было важно и само по себе.
     Несколько дней я не мог оторваться от работы. Передо мной ровными рядами  выстраивались стройные шеренги цифр. Выбегая из прямоугольных рамок таблиц на листы миллиметровой бумаги, они превращались в плавные кривые графиков. Создавалась новая методика, решалась новая задача. Это добавляло к моим прежним исследованиям некую новую серьезную часть, которая, как мне казалось, значительно повышала уровень всей работы.
     «Эти ученые дяди должны по достоинству оценить мой успех», - думал я, передавая в Комиссию толстенькую пачку листов, плотно исписанных цифрами.
      Но, увы, я здорово ошибся – мой труд никак не был оценен и не произвел ни малейшего впечатления на членов Комиссии. Эти ученые черви мои научные достижения вообще не заметили. Полученные мною расчетным путем числа были просто-напросто механически сопоставлены с теми настоящими из Рабочего журнала опытов, которые им передал Смыгунов. Конечно, цифры не бились друг с другом, не совпадали, и это бросалось в глаза, хотя разница и была в пределах точности самих измерений.
       Поднялся страшный шум – а как же ? Выявлен злонамеренный подлог, подтасовка опытных данных, фальсификация эксперимента. Весь институт ВОДГЕО стоял на ушах, в кабинетах, лабораториях, в коридорах только и говорили об этом редком и неожиданном событии.
 
Не знаю, возможно, результаты работы Комиссии и не произвели бы такого уж звона, если бы  два ее члена Романов и Гаврилко, отьявленные институтские антисемиты, не проявили особое усердие в моем осуждении.
        О первом ходили слухи, что он вообще не имел высшего технического образования, а окончил перед войной какие-то языковые курсы. Потом на фронте служил военным переводчиком, а после войны устроился на работу в эмведешный номерной почтовый ящик НИИ-100 (потом НИИСТО – научно-исследовательский институт Строительных Оснований, а теперь НИИОСП). Там он тоже занимался не инженерной работой, а техническими переводами с немецкого и английского.
        А тут как раз подоспело время борьбы с низкопоклонством перед Западом, все заграничное стало запретным, всякая иностранщина была предана анафеме, и, соответственно, зарубежная литература, даже специальная техическая, перестала читаться. Вот тогда-то Романов, почесав затылок, сообразил, какой клад у него в руках. Не боясь никаких разоблачений со стороны коллег, отлученных от зарубежных журналов и книг, он смело стал переписывать чужие заграничные формулы.
 На этих ворованных формулах он и защитил кандидатскую диссертацию, получил должность старшего научного сотрудника, и теперь его обуревала  неуемная страсть разоблачать всяческих фальсификаторов, плагиаторов и прочих научных мошенников.
Второй, Гаврилко, даже не претендовал числиться в больших ученых, он занимался сугубо производственными инженерными делами – фильтрами водяных скважин, ездил по стройкам, что-то внедрял, что-то пробивал, а в основном делал деньги. Однако позже, на склоне лет, ему захотелось и походить в маститых ученых. Он издал книжку и сделался доктором наук. Его отец, как говорили, был донским (или еще каким-то) казаком, с большим усердием рубавшим шашкой в начале Гражданской войны жидов и большевиков, а в ее конце – хохлов и шляхту. Поэтому и для сынка осадить лезущего в науку еврейчика было святым богоугодным делом.

     Ну, а что же мой дорогой научный руководитель Веригин, свидетель моего позора?  Ведь по простой крестьянской логике и его профессорская репутация  была обгажена?  Как вел себя мой учитель в этой непростой ситуации, защищал ли своего аспиранта?
     Увы, Николай Николаевич в тот трудный момент, вел себя, мягко говоря, весьма странно: он не только не оказывал мне прямой поддержки, а, наоборот, иногда даже тихонько показывал свою непричастность к этому делу. Нет, нельзя сказать, чтоб он вообще отмалчивался или, не дай Бог, оказался на стороне моих противников. Нет, он что-то даже говорил в мою защиту. Но делалось это как-то слишком вяло, осторожно, нерешительно. Так, на заседании Комиссии, куда его вытащили с большим трудом, он высказался  следующим образом:
     - Перед нами способный молодой человек. У него ярко выраженная склонность к научно-исследовательской работе. А ведь это, собственно говоря, и должна, согласно Инструкции ВАК,а, доказывать диссертационная работа. С этой точки зрения у него все в порядке. Да, и сама диссертация почти готова, развитой в ней теории вполне достаточно для представления к защите на соискание кандидатской степени. Но Геннадий захотел еще зачем-то добавить экспериментальную часть, хотя она была совсем не обязательна: нельзя же, на самом деле, опытами в ящике с песком доказывать точность теоретических решений. Поэтому по поводу его экспериментов, их строгости и представительности я сказать ничего не могу. Если Комиссия разобралась в этом деле, то ей и карты в руки.
 
      Моему возмущению не было предела. Как же так ? Он меня сам затащил в эту чертову аспирантуру, три года я вкалывал, как бобик, выводил формулы, вел их обсчеты, составил десятки таблиц с тысячами цифр, построил сотни графиков. На всех собраниях, заседаниях, семинарах он всегда меня похваливал. А теперь вместо того, чтобы  поддержать, защитить от нелепых обвинений, он  выражает какие-то сомнения. В чем дело, почему ?  Тогда я не мог найти ответа на этот долго мучивший меня вопрос.
      Только спустя много лет я понял, что иначе Веригин вести себя и не мог, им руководило тогда только одно гадостное и неистребимое чувство - страх. Да, и как могло быть иначе, ведь он был сыном раскулаченного пензенского крестьянина, дрожал в 27-м, 37-м и в 47-м годах. Поэтому страх оказаться в числе гонимых, преследуемых всегда подавлял в нем все остальное. И это можно понять, хотя и трудно принять.

Выводы Комиссии были убийственно однозначны:
 
«1.Считать доказанным факт фальсификации экспериментальных данных в диссертации аспиранта Г.А.Разумова «Исследование водозаборов с горизонтальными радиальными скважинами».
2. Рекомендовать дирекции института за допущенные действия, порочащие звание советского научного работника, Разумова Г.А. отчислить из аспирантуры и отказать в приеме его диссертации к защите  на соискание ученой степени кандидата технических наук».



                НАСТОЯЩИЕ ГЕРОИ ВСЕГДА ИДУТ В ОБХОД

     Вот так я и сошел с дистанции.
     Сначала очень горевал, переживал - пережевывал происшедшее. Но время шло и медленно, но верно, сотворяло свое благое целительное чудо забвения. Да, и молодость с ее беспечностью и беззаботностью брала верх над горестями и неприятностями. Постепенно другие дела и заботы, намного более приятные и веселые, начали задвигать мое соискательство куда-то на второй план.
    Возможно, со временем я и совсем снял бы этот вопрос с повестки дня моей жизни, но однажды кто-то из друзей ткнул меня носом в очередной номер «Вечерней Москвы», где на последней странице с обьявлениями, я прочел :

Ученый Совет Московского Строительного института им. В.В.Куйбышева сообщает о защите на соискание степени кандидата технических наук диссертации Г.В.Смыгунова «Осушение котлованов гидроэлектростанций с применением лучевых фильтров». Заседание Совета состоится 22 июня 1964 года в 101 аудитории института по адресу Спартаковская пл., 1

Чем были для меня эти четыре досадные строчки ? Последним приговором ? Окончательным и бесповоротным решением вопроса ? Крестом на могиле моей злосчастной диссертации ?
        Нет уж, дудки, решил я. Нельзя позволить этому подонку, этому тупице, бездарю, этой сволочи оставить меня с носом. Надо что-то делать, что-то предпринять. 
Я начал думать. Лобовые атаки здесь ничего дать не могут. Нужно прощупывать фланги. «Настоящие герои, - как говорил в одном из своих фильмов Ролан Быков, - настоящие герои всегда идут в обход». Вот и мне следовало найти какой-то боковой путь. И этот путь оказался Ленинградской железной дорогой им. В.И.Ленина.
 
В Питер в то время я ездил довольно часто, у меня там были дела по составлению одной из инструкций, на которые была так горазда наша прикладная ведомственная наука. Часто я выезжал вечерним ленинградским поездом, ночь проводил в вагоне, потом целый день работал, а вечером успевал даже смотаться в какой-нибудь БДТ или Мариинский. После это я прибегал на Московский вокзал, и снова, проспав ночь в поезде, выходил на работу, уже в Москве. И так я жил неделями – не удивительно ли, как хватало на все это здоровья, как организм выдерживал такой сумасшедший ритм жизни ?
            Молодость - она и есть молодость…

Вот эти связи с Ленинградом делали совершенно естественным мое появление с диссертацией в ленинградском ВНИИГ,е (Всесоюзный научно-исследовательский институт гидротехники) у профессора Аравина. Я перенес туда из ВОДГЕО свои соискательские дела также легко и просто, как если бы перешел из двери одного магазина в другой.
       Какие могли быть проблемы ? У меня и в голову не приходило, что этот переход кому-то покажется побегом.

Владимир Иванович Аравин был крупным ученым, главой ленинградской гидротехнической школы и приветливым доброжелательным человеком. Он прочел мою диссертацию и сказал:
- Ну, конечно, мы примем ее к защите. Мне Ваша работа нравится - интересная постановка темы, оригинальные решения и явная польза для практики. Я не вижу причин, чтобы она у нас не прошла.  Давайте,  дерзайте,  думаю, все будет хорошо.
И, действительно, все в Ленинграде для меня складывалось удачно. ВНИИГ издал и разослал по разным адресам мой автореферат, напечатал обьявление в газете. И в Москве, в Гипроводхозе, где я уже тогда работал, тоже поддержали. Руководитель моего отдела Геннадий Алексеевич Жуков, прекрасный человек, кстати, единственный порядочный начальник за всю мою жизнь (дай Бог ему здоровья), подозвал меня к своему столу и сказал:
        - Садитесь, садитесь. Я слышал, у вас на днях защита. И вам надо ехать Ленинград. Так вот у меня просьба или, если хотите, поручение – выпишите себе во ВНИИГ командировку, я подпишу заявку, и отвезите туда Инструкцию по гидроизоляционным материалам.
           Вот так деликатно и тонко Жуков устраивал мне деловую поездку в Питер, и я ехал туда не просто по личным делам, как какой-то задрипанный соискатель-аспирантик, а как солидный представитель крупного головного столичного учреждения. И отношение ко мне должно было быть соответствующим.

          Держа под мышкой рулон с демонстрационными плакатами и папку с диссертацией, я прямо с вокзала поехал на Лесную во ВНИИГ. Настроение было бодрое, боевое, в успехе я почему-то почти не сомневался и особых неожиданностей не ждал. Но, как очень скоро оказалось, напрасно.

         Аравин встретил меня дружелюбно, приветливо, но в глазах его я сразу почуствовал какую-то настороженность, тревогу.
- Все готово к Вашей защите, - сказал он, - В Ученый Совет Поступило 8 Отзывов на автореферат, все положительные. Но, к сожалению, есть еще и 9-ый, причем, пришел он только сегодня рано утром в виде телеграммы из Москвы.
  Он открыл папку с моим соискательским делом, достал оттуда пачку листов с машинописными текстами Отзывов на автореферат и телеграфный бланк с наклеенными на него узкими полосками бумаги. Протянул мне. В телеграмме говорилось:

«Председателю Ученого Совета ВНИИГ,а.
 Принятая Вами к защите диссертация Разумова содержит фальсифицированные экспериментальные данные, что подтверждается Заключением авторитетной комиссии ВОДГЕО, которая высылается ваш адрес дополнительно.
 Романов, Гаврилко, Смыгунов»

У меня потемнело в глазах, заломило в висках, на лбу выступили капли пота. Вот гады, бандиты, все-таки достали меня ! А ведь я должен был ожидать чего-либо такого, эта проклятая телеграмма не должна быть для меня столь неожиданной. Неужели, она меня выбьет из колеи ? Неужели, снова все пропало ?   
- У Вас есть выбор, – услышал я голос Владимира Ивановича. - Вы можете отложить защиту, разобраться с вашими «друзьями», поправить диссертацию и уже защищать ее без этой кляузы. Или же отнестись к ней, как к обычному отзыву, и ответить на нее во время защиты. К сожалению, по существующим правилам мы обязаны реагировать на все, что поступает в Ученый Совет, поэтому придется приобщить эту телеграмму ко всем другим документам, которые пойдут с вашим делом в ВАК. Смотрите сами, как лучше поступить, подумайте.
Я попытался взять себя в руки, сосредоточиться. Это же они, мерзавцы, нарочно послали  свою подлую телеграммку прямо к самой защите, хотели застать меня врасплох, хотели стукнуть посильнее, побольнее. Они целятся сорвать защиту. Неужели я доставлю им такое удовольствие ?
        Не выйдет! Я вдруг разозлился, надыбился. Хватит распускать нюни, размазня, надо бороться, защищаться, ощитиниться и… в бой.
- Попробую рискнуть, - ответил я.
- Ну, и хорошо, - поддержал меня Аравин, - я не имел права вам подсказывать, но считаю такое решение правильным. Я думаю, это лучше, чем откладывать защиту на неопределенный срок. У вас ведь все готово, и пока, кроме этой телеграммы, все складывается совсем неплохо, так что бояться нет причины. Давайте, дерзайте, желаю успеха.
Ободренный таким добрым напутствием, я снова воспрянул духом и отправился в конференц-зал развешивать свои плакаты на вбитые в стену гвозди.

Защита прошла по четко отработанному порядку, в старых добрых давно устоявшихся традициях. Надев на лицо умное выражение, я негромко озвучивал тезисы своей диссертации и с видом мудреца прохаживался вдоль стены, периодически тыкая указкой в написанные на плакатах формулы. По совету более опытных товарищей, я старался вести себя как можно тише, выполняя главную задачу – не разбудить старичков-членов Совета, сладко подремывавших за длинным столом.
       Но вот я закончил свое выступление и присутстующие оживились, так как им предоставлялась возможность, задавая мне вопросы, блеснуть друг перед  другом своей «эрундицией». Правда, вопросов было мало и все они иллюстрировали полную отлучку моих слушателей от того, что я говорил.
      Потом ученый секретарь долго и нудно зачитывал Отзывы, среди них, к моей радости, незаметно дуриком проскочила и та самая телеграмма. Почему-то она никого не тронула, не задела, и я ответил на нее так же, как на все остальные Отзывы.
      После этого началось так называемое Обсуждение. Выступили три моих знакомых, с которыми я имел здесь какие-то дела, и еще один дежурный оратор, выступавший на всех защитах с целью быть приглашенным выпить и закусить. Затем ученые мужи ушли на голосование.
И вот,  ура ! Победа:  21 – «за» и только 1 – «против».
Я - кадидат технических наук !
А вечером, в ресторане «Москва» на Невском проспекте противный запах валерьянки и валокардина, на которых я держался целый день, сменился у меня во рту приятным ароматом коньяка и нежным вкусом паюсной икры.


                ГРОЗНОЕ СЛОВО ИЗ ТРЕХ БУКВ

Для тысяч кандидатов в кандидаты и доктора эта аббревиатура звучала почти также, как и другое более грозное словосокращение из трех букв. Действительно, ВАК была КГБ в научном мире. Именно эта самая Высшая аттестационная Комиссия решала поднимется ли тот или иной человек на ступеньку выше по крутой лестнице государственной науки.
       А от этого в свою очередь зависело поедет ли он летом с женой на Рижское взморье или будет «отдыхать» на своем садовом участке за прополкой морковки. И будет ли этот его отпуск длиться 24 дня, как у всех простых смертных, или удлинится до 36 дней, как у кандидата, и до 45, как у доктора. И совершенно неважно, какой он на самом ли деле ученый, а очень важно, как он сумеет использовать эту свою ученую степень.
«Ученым можешь ты не быть, а кандидатом  быть обязан», - так переиначивались слова знаменитого поэта Некрасова. Конечно, он произнес бы их именно так, если бы сидел не за письменным столом красного дерева в своем  помещичьем доме в Ярославской губернии, а стоял за чертежным кульманом в московском НИИ у метро Фрунзенская.

    И он, тем более, усомнился бы в правильности своего призыва быть гражданином, когда на его уши обрушился бы гром других Призывов.

                ПРИЗЫВЫ  ЦК КПСС
            к  годовщине Великой Октябрьской социалистической революции

        Слава Великому Октябрю, открывшему новую эпоху в истории человечества – эпоху торжества социализма и коммунизма !

Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза ! Непоколебимое единство партии и народа, верность заветам великого Ленина – залог всех наших побед !

Да здравствуют нерасторжимые интернациональное единство и братская дружба народов Советского Союза – животворный источник силы нашего общества !

Трудящиеся Советского Союза ! Шире развертывайте социалистическое соревнование за повышение эффективности производства и качество продукции !

Да здравствует нерушимый союз рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллигенции!

            И наконец, наиболее для меня в то время призывные Призывы :

Трудящиеся ! Ускоряйте научно-технический прогоесс ! Настойчиво внедряйте в производство достижения науки, техники, передового опыта ! Народному хозяйству – интенсивное развитие !
 
Советские ученые ! Повышайте результативность исследовательских работ. Увеличивайте свой вклад во внедрение достижений науки в практику !

Деятели литературы и искусства, работники культуры ! Высоко несите знамя коммунистической идейности, партийности и народности ! Создавайте произведения, воплощающие в себе духовное богатство новой социалистической цивилизации !


В том государстве далеко не Призывы ЦК КПСС служили главными двигателями науки и техники. Ими в большей степени были всяческие научные степени и звания, раздаваемые с большой оглядкой, за которой в свою очередь зорко следило недремлющее ВАК,овское око. Потому-то при звучании этого слова из трех букв у одних охотников за привилегиями и почестями сладко замирали сердца, а у других они бились в ужасной тревоге.   
Я принадлежал ко вторым. Вообще-то, формально я уже состоял в кандидатах, и ВАК должна была только утвердить решение Ученого совета ВНИИГ,а. Вот докторские она иногда и мариновала месяцами, а то и годами. А для кандидатских нужно было особое везение, чтобы попасть на выборочную проверку. Именно мне и выпала честь хотя бы в этом сравняться с докторами наук..   
Конечно, та сволочная телеграмма сыграла свою роль. Но, кто знает, может быть, ее и проглядели бы ВАК,овские чиновники, если бы не еще одно крайне неблагоприятное для меня обстоятельство, из-за которого и начался следующий круг моих злоключений.

                .    .    .

Но я тогда о них ничего не знал. Сбросив тяжкий груз соискательской незавершенки и решив для  себя, что дальнейшее от меня никак не зависит, я полностью переключился на всяческие радости жизни, которые поглощал с большим энтузиазмом.
Надо признаться, что самой большой и всегда доступной такой радостью для меня была все-таки работа. Причем, совершенно неважно, какая. Я получал почти одинаковое наслаждение и от составления чертежей опытного участка дренажа, и от сооружения нового крыльца на даче, и от сочинения очередной статьи для «Техники-молодежи».
Поскольку диссертацией заниматься уже стало не нужно, у меня вдруг возник естественный вакуум времени - из-за своего беспокойного суетного характера я не мог ему позволить оставаться незаполненным. Поэтому я и полез во всякие разные предприятия.
 Раньше, во времена моих родителей, почти всякая внештатная деятельность носила грубое название: Халтура. Но я с таким усердием и рвением делал эту свою дополнительную работу, что назвать ее халтурной было бы несправедливо. И она меня не только никогда не тяготила, но часто доставляла даже больше удовольствия, чем основная  работа.

        Первая моя профессиональная подработка была в институте Патентной Экспертизы, где  составлялись заключения на  изобретения. Я быстро там приобщился к некой хитроумной деньговыжимательной системе. Для достижения наибольшего денежного результата с наименьшей затратой мозгов и времени, такими, как я, затейливыми внештатниками, был придуман довольно ловкий прием.
       Каким бы гениальным не было поступившее на экспертизу изобретение, его автору сначала давался отказ (за это платили 2,5 рубля), потом, когда тот присылал «Возражение», составлялось еще одно «Отказное заключение» (еще 2,5 р). И только, когда изобретатель продолжал упорствовать в своей правоте, на третий раз ему выдавалось «Авторское свидетельство» (это уже стоило 3,5). Таким образом, хитрованец - эксперт, без какого-либо особо сильного напряга, мог получать с одного носа более чем тройную мзду в размере 8,5 р.

Потом я устроился почасовиком в Геологоразведочный институт, где вел занятия со студентами-вечерниками, которые, подремывая с дневного устатка, слушали меня вполуха. Затем некоторое время я точно также работал в институте Землеустройства, заочном Сельскохозяйственном институте и на Высших инженерных курсах Госстроя СССР. Конечно, я надеялся втайне, что когда-нибудь пробьюсь в доценты или даже в профессора. Но это было с моей стороны нелепой наивностью – для таких, как я, евреев беспартийных, поступление в ВУЗ по старой еще сталинской традиции было абсолютным непрохонже.
 
Позже я подвизался в обществе «Знание» и читал лекции на всякие занимательные темы типа «Правда о летающих тарелках», «Затонувшие города и страны», «Загадки исчезнувших цивилизаций». Они имели удивительный успех - меня наперебой приглашали то куда-нибудь на завод-почтовый ящик «Маяк», то на швейный комбинат «Красная Заря», то еще во всякие НИИ или тресты-комбинаты. Однажды я попал даже на кондитерскую фабрику «Рот-Фронт», где после лекции меня провели по вафельным, шоколадным и конфетным цехам, от одного воспоминания о которых у меня и сейчас текут слюнки.
 
  Все эти дела почти одновременно перемежались еще с одной работой по совместительству: в институте Научной и Технической информации. В этом ВИНиТИ я писал рефераты на статьи в иностранной периодике, а со временем так обнаглел, что даже не гнушался публикациями на китайском и японском языках. А что мне было до их иероглифов? Ведь они сопровождались аннотациями на английском, а если их не было, я тоже не тушевался – формулы на всех языках  одни и те же, а графики и схемы везде выглядят одинаково. Занимался я этим реферированием далеко не только из-за денег – у меня был и большой профессиональный интерес, я раньше всех других оказывался в курсе многих новинок в своей области.

С позиций сегодняшнего дня все это кажется странным, даже невероятным – как это я ухитрялся так много делать, причем в довольно-таки разных сферах ? Не было ли это в ущерб основному делу ? Ведь я столько всего делал между делом, что и самого дела, наверное, не делал.
В этом, повидимому, ответ на вопрос, почему я вот так, разбросав свои интересы по разным путям, не добился ничего путного. Кстати, в отличие от других более целеустремленных, более мудрых своих коллег и товарищей.
И вообще, откуда у меня эта трудомания ? Не в генах ли сидит ? Может быть, она от прадеда – николаевского солдата, кантониста. Или от прабабушки из югославской Черногории. А скорее всего,  от моей знаменитой бабушки, первой женщины-инженера в России. Именно благодаря ей и деду, я - инженер в третьем поколении. Еще в пятилетнем возрасте на вопрос о родителях я отвечал : «У меня мама - инженер, папа - инженер, бабушка – инженер, дедушка – инженер и няня – инженер»         

Однако, было бы неправдой  утверждать, что только работа являлась для меня смыслом бытия и высшим наслаждением. Вовсе, нет. Мою тогдашнюю жизнь наполняли и многочисленные другие приятности. В первую очередь это были путешествия и поездки, деловые и отдыхательные. Затем, театры, кино, концерты, рестораны, стадионы, выставки, вечеринки, встречи с приятелями -  да чему только  мог не радоваться полный сил, здоровья и надежд тридцатипятилетний мужчина ?
Но особое удовольствия, конечно же, я получал от общения с маленькой Леночкой, от которой был без ума.
«Па-ма», - говорила мне эта маленькая дипломатка, когда я приходил с работы, и: -  «Ма-па», когда встречала маму.
А как-то, увидев на моем письменном столе гору учебников, которые я принес для подготовки к экзаменам на кандидатский минимум, она спросила :
- Неужели ты их все прочтешь ?
        - Обязательно, - отвечал я, - а что ?
        - Ты же охрипнешь, -  заявлял многоопытный ребенок.

               
                ПИСЬМО В ВАК

            Вот так, в делах и заботах, радостях и хлопотах бежали быстротечные месяцы, сложившиеся в не менее скоротечные полтора года. Изредка, в те редкие минуты, когда мне удавалось остаться наедине с самим собой, где-то в каком-то дальнем уголке души вдруг появлялось без спроса колющее чуство обиды и боли. Но бывало, что кто-то невольно и вызывал его участливым вопросом «Что слышно, соискатель?»   
Именно так было и в тот раз, когда в обеденный перерыв я спустился вниз в институтскую столовую.
       Надо сказать, что вся бурная полная страстей жизнь Гипроводхоза из тесных забитых столами и шкафами комнат и кабинетов около 12 часов дня перемещалась в просторный цокольный этаж, почти целиком отданный институтской столовой.
       Простояв полчаса в очереди, там можно было водрузить на протертый мокрой тряпкой поднос блюдце винегрета, мисочку борща, тарелку с мясными биточками и стакан компота. А для того, кому лень было стоять в очереди и кто не очень-то заботился о своей печени, в соседней булочной предприимчивая продавщица доставала из холодильника стакан сметаны. В нем «стояла ложка», вызывая умиление наивного посетителя, полагавшего, что вертикальность этой ложки связана с густотой содержимого, а не с замораживанием его водной составляющей.
   
В тот раз, отойдя с тяжелым подносом от раздаточной стойки и безуспешно пытаясь усмирить голодное урчание в кишках, я тоскливо обозрел забитую до отказа столовку и намеревался протиснуться к одному из подоконников, где нетерпеливые едоки уплетали свои котлеты. Вдруг я услышал знакомый гололс :
      - Гена, не стойте с подносом, идите сюда. – Это позвал меня Жуков, мой начальник. – Здесь вот место освобождается, садитесь.   
               
Геннадий Алексеевич был на редкость приветливый и участливый человек, обладавший замечательным свойством всем нравиться и со всеми быть в прекрасных отношениях. С кем бы он не разговаривал, он в первую очередь проявлял интерес к делам собеседника, а не лез к нему со своими делами, как  поступают обычно почти все другие.
Вот и теперь, когда я подсел к нему и расставил на столе свои многочисленные тарелки, он посмотрел на меня добрыми улыбчивыми глазами и спросил:
        - Когда же мы, наконец, будем обмывать Ваши «корочки»?
        - Ой,Геннадий Алексеевич, не знаю, что и делать, – ответил я с погрустневшей физиономией, - даже звонить в ВАК боюсь. Что-то там не так. Вот уже столько времени прошло, а ни ответа, ни привета оттуда нет.
        - Это вы зря боитесь звонить, - сказал Жуков задумчиво. - Впрочем, надо не звонить, а писать. Знаете, звонок к делу не подошьешь, а вот бумагу, да еще, если она от учреждения, ни один чиновник не посмеет бросить в корзину. Помурыжит немного для порядка, нет-нет, да и ответит.      
       Жуков отодвинул в сторону тарелку с недоеденным салатом, посмотрел на меня долгим взглядом и добавил:
         - Я думаю, пора уж действовать. Не откладывая в долгий ящик, садитесь и сочиняйте письмо в ВАК, все подробно обьясните, пожалуйтесь на задержку рассмотрения. Приносите это письмо мне, я его у директора подпишу.

Как Жуков был прав! И какой я был дурак, что не додумался до этого раньше, и не организовал такое письмо хотя бы несколько месяцев назад. Действительно, у советской бюрократической системы была одна из немногих полезных черт – начальники всех уровней и всех учреждений обязаны были «реагировать» на все «письма трудящихся».
        Прошло около двух недель с того дня, когда я отнес в институтскую канцелярию напечатанный на фирменном гипроводхозовском бланке запрос о состоянии моих дел. Однажды утром Жуков подозвал меня к себе и протянул мне не менее красивый фирменный бланк с ответом.
- Вот видите, - сказал он, - я был прав, бюрократия свое дело туго знает. На каждый запрос должен быть ответ, а если письмо пришло по почте, то на него тем более обязательно отвечают. С вашим делом получилось именно так - вот прочтите, они просят, чтобы вы предоставили им еще один экземпляр диссертации. Наверно, раззявы, потеряли, или нарочно так запрятали, что найти не могут. Теперь надо действовать очень оперативно - быстро несите в ВАК диссертацию и сдавайте ее непременно под расписку. Проследите, пусть обязательно зарегистрируют вхождение. Кроме того, если удастся, выясните, что же на самом деле случилось с тем первым экземпляром. Это очень важно.

В то время ВАК еще не имел, как теперь, своего собственного роскошного нового здания на улице Грибоедова, а размещался в Министерстве просвещения и был одним из его главков. Я поднялся на 2-ой этаж и вошел в комнату с вывеской «Экспедиция». К окошку, куда сдавалась корреспонденция, стояла очередь посетителей с конвертами, пакетами, пачками бумаг. Очередь двигалась медленно, я в ней был последний и имел достаточно времени для того, чтобы внимательно разглядывать приемщицу. Это была одетая в грязносерый рабочий халат небрежно причесанная женщина неопределенного возраста с волосами тоже неопределенного седовато-рыжевато-черного цвета.

  Именно в тот момент я и додумался до того очень полезного психологического приема, который значительно позже попал мне на глаза в книге известного американского психолога Д. Корнеги.
       Вот вы стоите в овощном магазине у прилавка, за которым сидит грязная неряшливо одетая продавщица. Поначалу она вызывает у вас отвращение. Но вы, преодолевая его, начинаете искать в ее облике хоть что-нибудь хорошее. Наконец, находите - пусть это будут, хотя бы, серьги в ее ушах. Вам они действительно нравятся, и вы вполне искренне продавщице говорите: «Какие прелестные сережки, как они подходят к цвету Ваших волос!». Успех вашей покупки обеспечен, вы получите самый отборный виноград и самые свежие сливы.

В моем случае задача была куда более важная, чем покупка винограда, и я изо всех сил старался обнаружить в той замарашке что-нибудь хорошее. Мои глаза скользили по ее изуродованной возрастом фигуре, пытаясь выделить какие-нибудь женские прелести, но ни одна из них нигде не проглядывалась.
           И вдруг, мой взгляд споткнулся о нечто неожиданное – о цепочку на шее. Казалось бы, нy, что тут особенного, подумаешь, какая невидаль. Но дело в том, что на этой цепочке висел маленький кулон. Но и это было не главное. Кулон был не кулон, а самый настоящий могендовид, щит Давида – шестиконечная звезда.
           Сейчас-то никого не удивишь никакими религиозными символами ни на шее, ни на груди, ни на разных других местах. А в том нашем атеистическом богохульном мире какой-нибудь даже самый маленький, самый завалящий нательный крестик на шее, а тем более, могендовид был редкой диковиной, выдающийся по смелости поступок, почти вызов обществу.
Я напряг мозги, пытаясь вспомнить что-нибудь относящееся к своему происхождению, но ничего, кроме отдельных не относящихся к делу еврейских словечек, на ум не приходило. Не стал же бы я говорить ей «Азохэнвей», «Зайгезинт» или «Аицинпаровоз». А ничего другого я, советский ассимилянт, не знал. И только, когда моя очередь уже подошла к окошку, меня  вдруг осенило (как я раньше об этом не подумал?): имя знаменитого еврейского писателя ведь означает «здравствуйте». И, подавая ваковской мымре свою диссертацию, я растянул губы в натянутой глуповатой ухмылке и произнес с хорошей дозой игривости в голосе:
        -  Шолом Алейхем !
Женщина взглянула на меня, как мне показалось, без особо большого интереса, хотя какое-то подобие улыбки, вроде бы, искривило краешек ее рта. «Наверное, - подумал я, - промашка у меня получилась, никакая она не еврейка. И вообще, почему я решил, что шестиконечная звезда – монополия иудаизма?».
        Я вытянул указательный палец в сторону диссертаци и сказал:
- Это второй экземпляр.– Потом помолчал немного и добавил: - А первый, как я понимаю, пропал. Хотелось бы узнать, куда он подевался, нельзя ли как-нибудь это проверить ?
- Дату отправки знаете ? – не глядя на меня, спросила экспедиторша.
      - Нет, не знаю.
      - Тогда ищите сами, вот книга «Входящих», - и она протянула мне толстенную папку с подшитыми в нее плотно исписанными листами бумаги.   
       «Неужели я не ошибся, и она, действительно, еврейка? - подумал я. – Впрочем, какая разница – главное, у меня в руках такой важный документ!». И я отошел в сторону, бережно обхватив пальцами «Журнал регистрации диссертаций». Первая страница была разграфлена на вертикальные полосы с названиями: «Дата поступ.», «Диссерт.», «Назв.», «Кому перед./ Дата».   
Я стал быстро листать страницы, водя по ним пальцем сверху вниз. Под ним мелькали десятки разных мудреных названий, простых и замысловатых фамилий, сложившихся или сломанных судеб людей, ставших учеными или получивших отказ называться ими. Правда, тогда еще было далеко до суровых аракчеевских времен ваковского министра с нарицательной фамилией Угрюмов, когда браковалась, кажется, почти каждая четвертая докторская. Кстати, мой дядя Леля со своей прекрасно защищенной диссертацией как раз и попал тогда в эту четверть.
       Я долго еще водил пальцем по густо исписанным синими чернилами листам бумаги, и, вот, наконец, удача – в запутанном клубке небрежно выведенных букв я узнал свое имя! Вот она дата и вот он тот, «Кому перед.». Тем же торопливым плохо различимым почерком было написано: «ЭС Аверьянов».
       Я быстро захлопнул папку, без всякого уж теперь политеса  сунул ее в окошко согнувшейся над столом экспедиторше и, процедив сквозь зубы без паузы «спасибо-досвидания», стремглав понесся к метро Кировская. Через полчаса я уже вбегал, запыхавшись, на четвертый этаж ВОДГЕО, в комнату, где за большим двухтумбовым столом, заваленным бумагами и книгами, писал свою очередную статью Николай Николаевич Веригин.
Он показал мне рукой на дверь, встал со стула и заговорщицки шепнул: 
        - Давайте поговорим без посторонних ушей.
Мы вышли в коридор и стали у окна.
        - Оказывается, моя диссертация передана еще одному, оппоненту, черному, - выпалил я, - только что я был в ВАК,е и узнал об этом. Дело плохо – она у Аверьянова.
        - Эту новость я знаю давно, - ответил Веригин, - Вам не говорил, не хотел огорчать. Я пытаюсь кое-что предпринять, но, увы, что-то не очень получается.
        - Но обьясните, пожалуйста, почему его инициалы Э.С., он ведь, кажется, Сергей Федорович ? – спросил я, все еще надеясь на какую-то ошибку.
        - Нет, к сожалению это он, тот самый негодяй, который травил Вульфа Давидовича Бабушкина, Файбиша Минаевича Бочевера и многих других. – Веригин многозначительно поглядел на меня, хотя я и без него был наслышан о юдофобских пристрастиях заслуженного деятеля науки и техники, доктора технических наук, профессора С.Ф.Аверьянова. – Что же касается  Э. С., - продолжал Николай Николаевич, - то это сокращение означает: Экспертный Совет – этакое грязное ваковское чистилище, где решают пускать ли того или иного соискателя в райские кущи высокой Науки.
       - Так, вот оно в чем дело, - сказал я, приободряясь, - значит, Аверьянов всего лишь член отраслевого Совета. А я то думал, ему дали мою работу на отзыв.
- Не обольщайтесь, - сказал Веригин, - хорошего в этом мало. Именно, как член Совета, он и тормознул вашу диссертацию. Мне рассказали о том заседании. Секретарь зачитывал фамилии утверждаемых кандидатов, и, когда дошел до вашей, Аверьянов его прервал и предложил: «Давайте-ка, я посмотрю эту работу». Наверно, перед этим ему кто-то настучал. А он был рад-радешенек подгадить, заодно и мне – у нас ведь с ним давно уже, мягко говоря, непростые отношения. 
      - Все-таки, наверно, он должен был написать какое-то Заключение, - предположил я.
      - В том-то и дело, что ничего он не должен был писать, да и не собирался. Скорее всего, он вашу диссертацию просто-напросто бросил в какой-то дальний угол или, вполне возможно, кому-нибудь отдал, а может быть, и потерял. Вот почему вас попросили принести еще один экземпляр. Теперь его действительно пошлют черному оппоненту.

Вот так мое злосчастное диссертационное дело снова повисло на крюке вопроса.


                РЕСТОРАН  «СЛАВЯНСКИЙ БАЗАР»

      Последнее предположение Веригина оправдалось довольно скоро. Второй экземпляр моей диссертации с подачи того же Аверьянова ваковские чиновники зафутболили куда подальше от Москвы, в Киев, на отзыв другому подлецу, такому же упертому юдофобу, принципиальному противнику просачивания в нашу чистую советскую науку всякой сионистской нечести.
      Имя этого киевского профессора Фильчакова не стоил бы даже упоминать, никакого заметного следа в аналах науки нашего гидротехнического цеха он не оставил. Если бы не его бывший аспирант Саша Олейник, написавший к тому времени несколько интересных теоретических статей, некоторые из них были прямо связаны с моей работой. Это потом он уже стал маститым ученым, директором института, членом Украинской академии наук.
      А тогда он приехал в Москву защищать свою докторскую, немалое участие в которой принимал Николай Николаевич Веригин. После защиты состоялся шумный многолюдный выпивон. Это были те благословенные доугрюмовские времена, когда ваковское начальство еще не додумалось до идиотского запрета банкетов, испокон веков венчавших защиты диссертаций. Благодаря этой приятной традиции, я обошел в те времена на халяву почти все крупные московские рестораны.
      Впрочем, их тогда было не так уж много - можно было пересчитать по пальцам. Когда-то бывшие «Савой», «Яр» и «Астория» теперь стали «Берлином», «Будапештом» и «Бухарестом». К ним присоединились вновь построенные  «Прага», «Пекин» и «Варшава», дополнившие ресторанный комплект стран народной демократии. Вне этого «лагеря социализма» по какой-то странной прихоти властей (а, может быть, просто потому, что все социалистические столицы были уже разобраны), удалось уцелеть, пожалуй, только «Метрополю» и «Националю».
А еще, опять же, наверно, из-за той же нехватки стран социализма, вернули былое название ресторану «Славянский базар», только что воссозданному на улице 25-го Октября (прежде и ныне Никольской).
        Именно в этом ресторане состоялся послезащитный банкет Олейника, куда был приглашен и я.

Снаружи здание ничем не подчеркивало свое старорежимное нутро, но уже в вестибюле начинал себя проявлять постепенно входивший в моду стиль «ретро». На стенах висели в рамках цветные принты, свидетельствовавшие, что под этой крышей неплохо кушали и нехудо выпивали разные знаменитости, такие, как Гиляровский, Станиславский и Немирович-Данченко, Собинов и Шаляпин. Вполне возможно, что именно отсюда пошло название обоев «шаляпинские», которые позже украсили не только залы и кабинеты этого ресторана, но и многие квартиры москвичей.
         В большом  зале «Славянского базара» под высоким потолком висели огромные хрустальные люстры, а на натертом до блеска паркетном полу плотными рядами стояли покрытые белыми скатертями круглые столики.   
          Мы заседали в одном из отдельных банкетных залов, где на длинном овальном столе призывно благоухали в роскошном изобилии салаты оливье, сервилаты, буженины, заливные рыбы. Здесь же в меньшем разнообразии (но, отнюдь, не в меньшем количестве) выстроились в неправильном каре бутылки «Столичной», армянского «Двина» и грузинского «Цинандали». Заздравные тосты и торжественные речи, веселые реплики, стихотворные оды и эпиграммы лились такой же широкой рекой, как водка, коньяк, «Боржоми», лимонад, ситро и только начинавшая входить в ресторанный обиход заграничная диковинка «Пепси-кола».
         Устав от обильных холодных закусок и неограниченных возлияний, сначала по одному, а потом целыми группами гости стали отрывать от стола свои отяжелевшие животы, еще не готовые к приему горячего телячьего жаркого, дымившегося под мельхиоровыми крышками на сервировочных столиках.
 Кто помоложе, спустился вниз в большой зал, чтобы подкадриться на фокстротах и рокэндролах или, может быть, если удастся, даже снять чувиху на сегодняшнюю ночь. Кто постарше, вышел покурить, потолковать об интригах последнего Ученого совета, склоке в редколлегии академического журнала и превратностях судьбы нового замдиректора по науке.
Саша Олейник, высокий гривастый молодой человек, сияя счастливой физиономией, красной от жары и спиртного, обнял меня дружески за плечи и сказал:
        - Пойдем, покурим, надо поговорить.
        Мы спустились в вестибюль и вышли на улицу. Поболтали о том, о сем, о его докладе на защите диссертации, об оппонентах, отзывах на автореферат, выступлениях членов Совета. Потом Олейник посмотрел на меня участливо и, наконец, сказал то, ради чего, как я понимал, он меня и позвал «покурить»:
        - Очень жаль, что у тебя так получилось с кандидатской. Кажется, у Веригина это первый такой прокол. Но ничего, прорвемся. - Он помолчал немного, потом продолжил:
        - Пару недель назад я зашел в кабинет своего бывшего шефа Фильчакова. Он с кем-то разговаривал по телефону. Дожидаясь, пока он кончит трепаться, я машинально открыл лежавший у него на столе томик в малиновом коленкоровом переплете – смотрю: ба, две знакомые фамилии - Веригин, Разумов. И тут же вспомнил о твоих мытарствах в ВАК,е, мне кто-то о них рассказывал, ведь земля слухом полнится. А Фильчаков, закончив свою телефонную трепотню и увидев у меня в руках диссертацию, сам предложил мне: «Это из ВАК,а прислали на заключение. Если хотите, возьмите, посмотрите, это же ваша тема». Ну, конечно, я тут же согласился, хорошо понимая, что слова Фильчакова «посмотрите» означают «напишите». Я же его много лет знаю - он любит перекладывать всякую неинтересную для него работу на других. Но в данном случае, это, как я понимаю, очень даже кстати. – Саша улыбнулся и, взяв меня снова за плечи, потащил обратно к входной двери.
     - Ну, ладно, надо идти, - заторопился он. - Не то, спохватятся, станут меня искать. А я, как только расквитаюсь с соискательскими делами, тут же сочиню тебе отзыв и подмахну его у Фильчакова. Готовь бутылку.
     - Спасибо, -  ответил я и покачал с сомнением головой:  - но разве можно быть уверенным, что твой бывший шеф согласится подписать положительный отзыв ? Я слышал, он тот еще фрукт.
     - Это ты не бойся, - заверил Олейник, - все будет нормалек, фирма гарантирует. Фильчаков слишком ленив, чтобы писать отрицательные заключения. Для этого ему надо было бы читать твою диссертацию, разбираться.. А он этого не любит.

                ПОСЛЕДНЕЕ  РАЗБИРАТЕЛЬСТВО

       Свое обещание Саша Олейник выполнил. Месяца через два я вытащил из почтового ящика большой розовый конверт. В нем лежала копия посланного в ВАК Заключения Фильчакова и записка Олейника с пожеланием, чтобы оно было последним в длинном ряду множества таких же заключений по моей диссертации. Я возликовал и до поры до времени держал нос морковкой.
      Однако, увы, судьба не захотела откликнуться на пожелание моего киевского приятеля. Дней через десять мне позвонил Веригин и взволнованным голосом сказал, что положение с моей диссертацией в ВАК,е опять осложнилось, ее вернули обратно в ВОДГЕО, и его директор назначает мне прием на завтра на 2 часа дня.

     И вот снова я в том же директорском кабинете, где уже испытал когда-то несколько неприятных минут. Теперь в отличие от того сморчка Сидорова хозяином кабинета был крупный статный вельможный человек, широкобровый лик которого здорово совпадал с висевшим за его спиной портретом нового генерального секретаря, сменившего на этой стене маленького лысого Хрущева.
     Сергей Васильевич Яковлев был доктор, профессор, заслуженный деятель науки и техники, член многих Ученых Советов, научных Комиссий и Комитетов. На полках его книжного шкафа стояли массивные каменные фигурки и изящные фарфоровые статуэтки – презенты коллег, учеников, аспирантов, приезжавших к нему на поклон из Китая, ГДР, Польши, а также из Якутии, Казахстана и Молдавии. Непринужденно раскинувшись в большом кожаном кресле, директор встретил меня добродушной ухмылкой :
     - Ну, что, товарищ фальсификатор, фальшивомейкер ?  - Он отложил в сторону бумаги и продолжал в том же игриво-грубоватом духе. - Не удалось смыться от ответственности за содеяные преступления перед советской наукой ?
      Яковлев встал, подошел ко мне поближе и добавил уже более серьезным тоном:   
     - Все вернулось на круги своя. К сожалению, в ВАК,е не нашли ничего лучшего, как отправить вашу диссертацию обратно на рассмотрение к нам в ВОДГЕО. Так что, зря вы ее тогда забрали.
     - Как же так ? – Спросил я, понурившись. – Ведь, кажется, там, в ВАК,е, есть положительный отзыв.
     - А могут ли ваковские воротилы ему верить, если им известно, что в вашей работе опыты подделаны?
      - Ничего подобного, - возразил я, - это все вранье. Ничего там не подделано.
      -  Может быть, может быть. Но чиновники не хотят ни во что вникать. Они рассуждают просто: раз аспирант не стал защищаться там, где делал диссертацию, значит что-то у него не так. Значит, он пытался улизнуть от разоблачения. Значит,  прав тот, кто схватил его за руку. Понимаете, какая логика ? А теперь, мыслят чиновники, пусть разбираются во всем этом дерьме там, где оно было наложено, пусть еще раз все проверят и перепроверят. По правде сказать, я хотел от всего этого отбояриться, но, увы, не удалось, не отбился. Так что, придется нам с вами заниматься. Готовьтесь к Ученому Совету. На очередном заседании, 15-го числа, мы вас и расчехвостим.

   Я шел домой подавленный, разбитый, уничтоженный. Это был конец, катастрофа. Столько сил, столько времени, столько нервов, столько здоровья стоила мне эта диссертация, чтоб ей пусто было! Все, оказалось, напрасно – я попал под колеса беспощадной государственно-антисемитской бюрократической машины, она, как ничтожную букашку, хладнокровно меня раздавила.
  Правильно-таки говорили мне друзья, далекие от амбициозных претензий на научную карьеру :
   - Плюнул бы ты на все это твое соискательство, послал бы его к черту. Не лучше ли ходить с нами после работы на стадион, а по воскресеньям посиживать за преферансом или развлекаться бутылочкой «рабоче-крестьянской» ? А еше лучше, когда удастся, смотаться налево от жены.
 
       Хорошее предложение, добрый совет (?). Возможно, такой образ жизни был бы и здоровее, и полезнее, и, наверное, приятнее, особенно в последней его части. Но, увы, не для таких упертых, как я.
       После всего, что случилось, мне казалось невозможным полностью отказаться от того, к чему я шел такой долгой и сложной дорогой. Конечно, я не собирался биться головой об закрытую дверь, но, как только мне позвонил Ученый секретарь ВОДГЕО и сказал, что 15-го числа в 3 часа дня мне нужно явиться на заседание Ученого совета, я отбросил всякие сомнения.
Я достал с антресоли рулон туго скрученных демонстрационных плакатов,  сдул с них слой серой пыли, разгладил о край стола, подправил кое-какие формулы, обновил подписи к схемам и таблицам. Потом включил старый катушечный «грюндик» и снова прорепетировал свой доклад, наговорив его на магнитную ленту.

И вот пришел этот страшный день, час моей казни. Пытки, истязания остались позади, теперь нужно было лишь положить голову на плаху и ждать, когда в шею врежется тупой и ржавый нож старой гильотины. Я потянул за ручку тяжелую белую дверь и взошел на эшафот – в двухколонный актовый зал института ВОДГЕО.
       Мои палачи были уже на местах, они сидели за длинным покрытым зеленой скатертью столом и с нетерпением ждали начала экзекуции. Увидев меня, инквизиторы оживились, зашевелились, некоторые встали и пересели поближе к сцене, чтобы лучше видеть и лучше слышать.
      В первом гостевом ряду, оскалив в кривой усмешке кривые зубы, замер в изготовке к смертельному прыжку главный водгеовский шакал Гаврилко. А справа от него, сгорбив спину и согнувшись над столом, прятал глаза в лежавших перед ним бумажках мой научный руководитель Николай Николаевич Веригин.
Во главе зеленого стола на стуле с высокой спинкой восседал Председатель Ученого совета директор института Яковлев. Увидев меня, он кивнул на стул, стоявший в стороне – место подсудимого, потом тяжело поднялся со своего места и повернулся к  аудитории.
      - Ну, что же, - громко произнес он, обводя присутствующих внимательным взглядом, - теперь перейдем  к последнему вопросу повестки дня сегодняшнего заседания. - Он приладил к ушам дужки массивных квадратных очков, взял со стола лист бумаги с большим красным штампом наверху и, склонив к ней голову, продолжил:
      - Вот передо мной запрос ВАК,а, который предлагает нам рассмотреть диссертацию нашего бывшего аспиранта Геннадия Александровича Разумова. Он когда-то забрал ее из нашего Совета и защитился во ВНИИГ,е. А теперь ВАК просит нашего мнения по этому вопросу. Может ли он быть утвержден  в ученой степени кандидата технических наук? В деле есть также «Отзыв» ваковского черного оппонента профессора Фильчакова. «Отзыв» -  положительный.
      Вдруг из  зала раздался зычный голос Гаврилко :
      - Однако есть еще и «Заключение» авторитетной Комиссии ВОДГЕО о подделке опытных данных! –  Он встал со своего места, обвел аудиторию злым прокурорским взглядом и, не увидев особо горячей поддержки, уселся обратно на стул.
      - Да, да, все это известно, - ответил ему Яковлев, - поэтому я и поручил нескольким членам нашего Ученого совета внимательно посмотреть материалы этого дела с разных позиций. А вам, Геннадий, слово не предоставляется, - добавил он, увидев, что я пытаюсь развернуть свои плакаты, - Вы свое уже сказали, пусть другие теперь говорят. Вот, пожалуйста, Виталий Аркадьевич, вы у нас сегодня по этому вопросу главный эксперт.
      Из-за стола с зеленой скатертью вышел сухонький старичок в белой косоворотке и сером вельветовом пиджаке. Это был профессор Клячко, гроза аспирантов и соискателей, которым он на защите диссертаций обычно задавал самые сложные и каверзные вопросы. Его боялись, как огня. Но уважали. О высокой требовательности и особой порядочности Клячко ходили легенды, он был (как позже без лишней скромности называла себя наша родная коммунистическая партия), «умом, честью и совестью» института ВОДГЕО. Вот почему мнение Клячко по тому или иному вопросу всегда считалось наиболее справедливым и представительным.
      Сейчас он взял в руки томик моей диссертации, полистал ее немного, потом положил обратно на стол и неторопливо заговорил тихим хриповатым голосом:
      - Я попытался, насколько мог, подробнее разобраться в этой работе. Что я могу сказать ? Она произвела на меня хорошее впечатление. По правде говоря, это даже не кандидатская диссертация. Это докторская. В ней есть все, что ВАК для нее требует: строгая научная теория, интересный лабораторный эксперимент, натурные исследования на действующем обьекте, экономический анализ. Что еще нужно ? Если бы соискатель в свое время выступил на нашем Ученом совете, я предложил бы назначить ему, как положено, дополнительных оппонентов и провести повторную защиту на соискание докторской степени. И, я почти уверен, она прошла бы успешно. 
     Клячко повернулся в сторону Гаврилко, который, ерзая на стуле, нервно комкал в руках какую-то бумажку, и сказал :
      - Вы, товарищ Гаврилко, напрасно поддерживаете недобросовестных людей, которые разожгли в свое время склоку, связанную с этой диссертацией. Я внимательно посмотрел заключение комиссии ВОДГЕО и могу  сказать: мне стыдно за тех, кто его подписал. Там все притянуто за уши и только с одной единственной целью – доказать, что в диссертации есть так называемая фальсификация, подделка фактов. На самом же деле, подтасовку опытных данных и подгонку их под нужный результат я как раз узрел именно у самих авторов «Заключения». И вообще, эти слова фальсификация, подделка - совсем из другой области, из другого, криминального, словаря, здесь их употреблять совершенно неуместно. Зачем приклеивать такие позорные и, тем более, несправедливые ярлыки молодому начинающему ученому ? Это по меньшей мере непорядочно.            
         Клячко сделал паузу, взял снова в руки мою диссертацию и, повернувшись к Яковлеву, положил ее перед ним:
- Так что, я думаю, по этой диссертации мы со спокойной совестью можем ответить ВАК,у  положительно.
        Он посмотрел в мою сторону, кивнул мне ободряюще головой и пошел к свому месту.

        А я, огорошенный таким неожиданным поворотом событий, краснел, бледнел и не знал куда девать глаза и руки, нервно теребившие края моих и так уже сильно помятых демонстрационных плакатов. Вот это да ! Неужели, все-таки справедливость есть на белом свете?
       И вдруг мое боковое зрение отметило некий важный факт: со своего стартового места тихо поднялся Гаврилко. Я вздрогнул – вот сволочь, сейчас он снова станет пороть свою мудянку ! Но нет. Он постоял немного у своего стула, а потом, явно не стремясь выделяться, крадучись, приблизился к двери и исчез за нею. «Слава Богу, - облегченно вздохнул я, - кажется, пронесло.»
       Следом за Клячко выступил  известный ученый-гидротехник и милейший человек Василий Павлович Недрига. Он встал, молча подошел к столу, взял в руки стоявший на нем графин с водой, наполнил стакан и протянул его в сторону недоуменно глядевших на него членов Совета.
      - Вы наливаете из крана воду, пьете ее, - он поднес стакан ко рту и сделал несколько глотков, - моете руки, стираете белье. А задумываетесь ли вы над тем, какая большая ее часть появилась в водопроводных трубах благодаря работам именно наших с вами коллег, наших завлабов, научных сотрудников, аспирантов ? Вполне возможно, что далеко не одна капля этой воды обязана своим появлением и Геннадию Разумову. Во всяком случае, пару дней назад в Водоканалпроекте я видел на столе у моего коллеги проектировщика «Справочное руководство», открытое как раз на странице с его формулами. Я знаю, что с их помощью ведутся расчеты лучевых водозаборов в разных концах страны. Не это ли самый лучший аргумент в пользу его работы ?    
      Недрига не успел еще закончить свое выступление, как дверь широко отворилась, и в зал стремительно вошел еще один человек. Я вздрогнул, напрягся, лоб покрылся холодной испариной – это был другой, и более опасный, мой враг, главный инициатор того самого проклятого водгеовского «Заключения» старший научный сотрудник Романов. Конечно же, Гаврилко за ним сходил, позвал на помощь, хотя сам и не вернулся. Романов подошел к Яковлеву и громко произнес:
       - Прошу, Сергей Васильевич, простить меня за опоздание, но лучше, как говорится, поздно, чем никогда. -  Он повернулся ко мне вполоборота и впился в меня своими маленькими узкими наглыми глазами-пиявками. - Лучше поздно, чем никогда не остановить научную недобросовестность, не осудить обман Ученого Совета и научного руководителя. Нельзя оставаться в стороне и не показать документально, на что может пойти человек, пытающийся любым способом пробраться в науку.
          Зал зашумел, члены Совета оживились и повеселели в предвкушении новой острой и горячей приправы к начавшему уже остывать блюду. А я увидел, как набычился Яковлев, как покраснела у него шея, и на щеках заиграли желваки. Он вдруг резко поднял над столом свой крупный плечистый торс, звонко постучал по графину карандашом и громко произнес :   
         - Давайте потише, товарищи, скоро будем заканчивать. А вам, Александр Васильевич, я слова не давал. Вы свое уже сказали, мы ваше «Заключение» читали, изучали, повторяться не надо. Все абсолютно ясно.      
       Потом Яковлев подался туловищем вперед и сказал, обращаясь к членам Ученого Совета:
        - Хватит нам разыгрывать сцены судебных заседаний. Вообще, надоели все эти склоки, сутяги, пора кончать с этой грязью. Надо дело делать, а не жуликов ловить.
        Он подождал пока опешивший Романов нерешительно топтался на месте, а потом, растерянно разведя руками, отправился в конец зала, и закончил:      
        - Так что цирка не будет. Не ждите.   
        Яковлев собрал со стола лежавшие перед ним бумаги и добавил:
        - Давайте поручим Ученому секретарю написать по этому вопросу  ответ в ВАК. А вы, Виталий Аркадьевич, - он обратился к Клячко, - помогите, пожалуйста, в его составлении. И, пожалуй, вы правы, перед нами маленькая докторская, я ее просмотрел и тоже так считаю. Если соискатель хочет, можем назначить ему еще двух оппонентов и организовать защиту на соискание докторской степени. Подумайте, Геннадий, это стоит того. Ну, что еще ? Кажется, больше у нас вопросов нет. Давайте считать нынешнее заседание закрытым.
        Он взял подмышку свою большую папку с бумагами и направился к выходу. Проходя мимо меня, кивнул и, улыбнувшись, заговорщицки подмигнул. Сразу же ко мне подошел сияющий Веригин и протянул руку:
         - Ну, что же, поздравляю с успехом. Надеюсь, теперь уж действительно настал конец всем этим вашим мытарствам. А насчет докторской - поразмышляйте. Если что, я помогу, дерзайте.
Но я не стал. После всего, что со мной было, снова заниматься такой мутотенью ? Нет уж, хватит, дудки !

          Вот он и наступил тот самый долгожданный  HAPPY END !
          Примерно через месяц пришла открытка, где я уведомлялся, что должен явиться в регистрационный отдел ВАК,а с квитанцией об оплате фирменного бланка диплома кандидата технических наук.

Вся эта катавасия с защитой и получением диплома так меня оглоушила, что на долгие годы осталась глубокой незаживающей раной. И даже через 20 лет, когда вышла в Стройиздате моя большая монография, и мне предложили подать ее на соискание докторской степени вместо специальной диссертации (это называлось, защищаться «по трудам»), я почти сразу же отказался.

 

            Глава 9.   ПО ОБЕ СТОРОНЫ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА

                СОЛОВКИ
•
     Кемь, город(с 1785, р.ц. в Карел.АССР, на р.Кемь, у ее впад. в Белое м. Ж-д. ст.  Лесная пром-сть. ГЭС. Изв. с 15 в. Дерев. Успенский собор (18 в.).

• Задолго до того, как в «Географическом энциклопедическом словаре» я прочел эти строки, мне довелось узнать  другое имя этого небольшого райцентра, забытого Богом и заброшенного Чертом на далекий север. Еще с довоенных ежовско-бериевских времен название К-е-м –  означает : «к е… матери». Именно к ней на Соловецкие, Мудьюгский, Моржовец, Кий и другие беломорские острова уходили отсюда  сухогрузы с трюмами, набитыми зеками.
• Теперь эти острова были модной экзотикой, и я не мог не потрогать пальцами щербатые гранитные стены знаменитого монастыря и знаменитой тюряги. Я возвращался домой из Кольской Апатитовской экспедиции на озере Имандра и специально сошел с поезда, чтобы поспеть на корабль, отправлявшийся из Кеми в Архангельск и на Соловецкие острова.
• От железнодорожной станции я шел по протертой до дыр деревянной мостовой, которая «скрипела, как половица». В конце этого, воспетого бардами, скорбного зэковского пересыльного пути выдвигался в море разбитый кособокий брусчатый причал.
• Но почему на нем никого не было, куда подевалась отьезжающая публика, где пароход с трубой и мачтой ?
• Вместо пассажиров с чемоданами и рюкзаками на краю причала лежали тощие вислоухие дворняги, старательно выкусывавшие блох из своих лап, густо покрытых засохшей суглинистой грязью. На другой стороне причала в разобранном на части лодочном моторе, попыхивая цигаркой, ковырялся небольшой мужичонка в синей болоньевой куртке и в сильном подпитии. Я подошел к нему.
• - Какой пароход, какой корабль ? Ты что, парень, спятил ? – Он смерил меня сверху вниз презрительным взглядом. – Разуй зеньки, посмотри на календарь – какой сегодня месяц, а ? Вот-вот, октябрь. Корабли давно уже не ходят. И вообще, на х..я это надо: через задницу на луну переть? Соловки-то где ? Вон они, отсюда их видать. В хороший день с нашей колокольни монастырские крыши разглядеть можно. На х..я через Архангельск к ним идти ?    
• Я с сомнением на него посмотрел и подумал про себя : «Пьянь ты, пьянь, чего с тебя взять?». Но на всякий случай спросил :
• - А что, можно туда и на лодке добраться ?
• Мужичок протер тряпкой карбюратор и прикрутил его винтами к мотору, потом этой же тряпкой вытер пот со лба, сел на корточки и дыхнул на меня водочным перегаром.
• - Закурить есть ? – спросил он.
• Я нащупал в кармане пачку «Севера» и протянул ему сигарету.
• - В общем так, – он посмотрел на меня изучающим взглядом, попыхтел папироской и после небольшой паузы продолжил: -  Даешь пару пузырей, и Соловки – твои. Я вскорости к брательнику на Заячий пойду, могу тебя захватить. 
• Это «вскорости» растянулось на целый час. За это время мой перевозчик (имя его оказалось таким же немудреным, как и он сам - Коля), завел барахливший лодочный мотор. А я успел сьесть тарелку борща в железнодорожной столовке и раздобыть в Продмаге пару пол-литровок.
•
• Недолгий северный осенний день неторопливо уходил на запад, а мы уплывали от него на восток к затерянным где-то в далеком темнеющем горизонте Соловецким островам.
• Пришло время вечернего отлива, и море начало показывать свои таинственные глубины – над его поверхностью то тут, то там стали неожиданно подниматься из воды гладкие круглые скаты базальтовых островов. Млея от удовольствия, я не мог оторвать глаз от бирюзово-изумрудной бахромы мха и водорослей, покрывавших черные камни - миллионами капель-бриллиантов они сверкали в низких лучах заходящего солнца. А Коле, наоборот, все это не нравилось, и он сердито материл Луну за ее приливные проделки с морем.
• - Припозднились мы здорово, – ворчал он. - Теперь из-за этого е…ного отлива приходится петлять между лбами. А так шли бы напрямки и скорость не сбавляли.
• Но вот, к моему сожалению, а его радости, острова остались позади, и море распахнуло свою необьятную ширь, ограниченную только где-то очень далеко на западе нечеткой чертой горизонта. Мотор взревел, набрал обороты и лодка побежала резвее.
     А солнце совсем уже скатилось к ушедшей на ночную стоянку колокольне кемского собора и вскоре вовсе скрылось за облаками, нависшими над его крышей. Сумерки начали сгущаться, наступала тьма, и Белое море становилось черным. 
     Я расслабился было на своем рюкзаке и стал подремывать. Не знаю сколько прошло времени, но я услышал вдруг позади себя громкий храп. Я оглянулся: Коля лежал на корме, сладко причмокивая губами, к которым прилипла недокуренная папироска. А рулевое колесо, до сих пор направлявшее лодку туда, куда надо, безнадзорно крутилось в разные стороны. По дну у колиных ног перекатывалась порожняя поллитровка – вот, скотина, опять напился ! Я принялся его будить, дергал за нос, бил по щекам. Но этот пропойца был мертвецки пьян, он только что-то невнятно мычал, изредка приоткрывал глаза и засыпал снова. Полная отключка.
     Что было делать ?  Вокруг стояла белесая мгла, чуть подсвеченная тонким полумесяцем и редкими неяркими звездами. Куда мы плывем, где мы ? Я стал вглядываться вперед, назад, в стороны, но нигде не увидел никакого намека на какое-либо подобие огоньков, фонарей, маяков - признаков хотя бы далекой земли. Мне стало очень страшно от этой бескрайности и беспросветности.
     Но настоящий испуг пришел тогда, когда лодочный двигатель неожиданно взревел, лихорадочно затрясся всем своим железным телом, потом сбросил обороты, захрипел, засипел, закашлял и смолк. Я бросился к нему, стал дергать за веревку, трясти, пытался прокрутить приводной ремень, подсосать бензин, но все было бесполезно – мотор был мертв. Потеряв скорость, лодка перестала держать волну,  развернулась, и ее начало захлестывать. На дне появилась вода.
     Вдруг я почуствовал сильный толчок, лодка вздрогнула от бокового удара, резко наклонилась и еще больше черпнула воды. Рядом с ее бортом на мгновение поднялось над водой огромное круглое белое тело, за ним промелькнул острый треугольный плавник. Что это было за морское чудище - кит, акула ?  Пока я ковшом выгребал со дна воду, животное появилось с другой стороны, и я подумал, что следующий удар будет последним – наше утлое суденышко либо перевернется, либо будет разбито.
     Однако второй удар пришелся в днище, подбросил лодку вверх, потом корма нырнула под волну, и ледяная беломорская вода окатила нас с головы до ног.  Вот когда, наконец, Коля проснулся. Сначала отсутствующим взглядом он посмотрел вокруг, потом, окончательно продрав глаза, стремительно поднялся и сел на скамейку – его взгляд уперся в белое пятно на черной морской воде.
     - Ё-моё! – вдруг громко воскликнул он с детским восторгом. – Белухи появились, белухи! Эх, ё-моё, жалко гарпуна нет. -  Повернувшись ко мне и увидев в каком диком страхе я находился, обьяснил: - А ты, паря, не трухай. Белуха – это такая дельфина, она тварь безобидная, правда, очень уж большеватая, до шести метров по длине доходит.
Прошлый год мы с брательником двух взяли, мясо у них не очень, а вот жиру – вагон, и шкура ценная. Мы на приемный пункт снесли, большие деньги выручили.   
      Коля достал из-под сидения железный ящичек с инструментами, вытащил гаечный ключ, отвертку, склонился с ними к мотору, что-то подправил, подтянул, подкрутил. И не успела белуха подплыть к лодке, чтобы еще раз ударить ее сбоку, как мотор чихнул несколько раз, хрюкнул, пукнул, а потом завелся, затарахтел и набрал обороты. Лодка рванула с места и понеслась по волнам.
      Коля послюнявил пальцы и подставил их ветру.
      - Ага, - сказал он уверенно, - «правильным путем идете, товарищи», как говорил вождь. Так что, малый, будь спок, выйдем на Соловки, все будет нормально.
      - Увидя, что мужик окончательно протрезвел, я немного успокоися, обмяк, потом тоже стянул с себя одежду, трясясь от холода, выкрутил ее и надел снова.
     Через некоторое время на горизонте загорелись призывные желтые огоньки.
 
                .    .    .

     Стоило ли мне так выпрыгивать из себя, рисковать жизнью, вбрасывать в кровь столько адреналина, чтобы в памяти от всей моей трехдневной побывки на знаменитых Соловках остались одни жалкие крохи ? 
    Что именно ?
    Наиболее стойким оказалось воспоминание о том предательском чувстве стыда и позора, которое я испытал, когда остался без штанов в общественном турбазовском туалете.
 
    Это был  обычный российский загаженный сортир с грязными стенами, щедро изрисованными неумелыми рисунками сближающихся половых органов и исписанными идиотскими похабными надписями. Самыми приличными из них были, например, такие :

Повернись на-лева.
        Повернись на-права.
        Ище повернись.
Хули вертишься ?    
   Или:
Даю за так.
        Сосу с заглатыванием.            
             Женбарак №2. СпроситьКлаву

        Среди этих перлов попадалась и дессидентская дань тому застойному времени:
Писать в толчках – традиция не нова.
Но только здесь имеем мы свободу слова.

       Изучая настенную живопись и поэзию и стараясь не вляпаться в экскременты, я осторожно пробрался к стене, приставил к ней рюкзак и занялся сменой мокрого белья.
 Справа от меня, застегивая на ходу ширинки, направлялись к выходу двое волосатых парней, только что помочившихся в длинный ржавый желоб. Слева, громко кряхтя, тужился сидевший орлом на деревянном многоочковом помосте пожилой бородатый мужчина в дорогой нутриевой шапке. С третьей стороны два подростка прилепились к щели в фанерной перегородке, отделявшей другую половину уборной, и, похотливо похохатывая и причмокивая, смотрели, как писают женщины.
       Вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Один из волосатых парней сорвал с головы мужчины шапку и бросился к двери. Тот вскочил, пытаясь схватить вора за рукав, но запутался в штанинах и грохнулся об пол. Я бросился было к нему с намерением помочь подняться и догнать парня, но вспомнил, что сам без штанов и остановился. Я повернулся к своему рюкзаку, чтобы натянуть на себя лежавшие на нем джинсы и замер в ужасе: мои драгоценные фирмовые джинсы марки «Lee» тоже исчезли ! Ах, подлецы, ах, бандиты, это пока я отвернулся, они увели у меня штаны. 
     Я стоял жалкий, растерянный, убитый, с голыми ногами и в мокрых трусах. А мальчишки оторвались от своего наблюдательного пункта и громко хохотали, держась за животы. Потом, отдышавшись, они подошли и помогли подняться с пола мужчине, который безуспешно пытался оттереть бороду от прилипшей к ней какашки. 
     Придя в себя и обвязав задницу свитером, я вместе с ним отправился писать заявление начальнику местного отделения милиции и к директору турбазы. Первый косо усмехнулся и ничего не обещал, посетовав, что у него и серьезные-то дела с места не сдвигаются, а это уж совсем мертвое.
    Визит к турбазовскому начальству оказался более продуктивным. Мне была вручена записка завсклада выдать: «брюки туристские, б.у., брезентовые». В них я шиковал до самого приезда в Москву.

    Нет, конечно, запомнился мне на Соловках не только тот злосчастный сортир.  Кроме всего прочего, память сохранила заросшие пожухлой травой и чахлым кустарником оплывшие откосы многокилометровых каналов, еще до революции соединивших между собой многочисленные соловецкие озера. По так называемому Малому кругу этих каналов я прокатился на весельной лодке вместе с группой шумных горластых путевочных туристов.
    А можно ли забыть археологический раскоп с остатками подземных обогревательных труб? Благодаря им трудолюбивые монахи выращивали у стен монастыря настоящие арбузы.  И это в Белом море, на далеком севере !
    Хранит память и некую (ис)пытательную камеру с глубоким каменным подвалом, бывшим погребом, над ним была проложена узкая шаткая доска. Любознательные охранники-чекисты проверяли на ней эквилибристические способности вновьприбывших зеков, одни из которых, падая, ломали себе ноги, а другие разбивали головы.


                КИЙ - ОСТРОВ

     На остров Кий я переплыл из лесопромышленного гидролизного городка Онега на многоместной паромной моторке. В отличие от Соловков Кий  был не архипелагом, а одиночным островом Гулага. И с наскальной живописью я там познакомился совсем другой, более старой и более впечатляющей. Окатанные морской волной округлые каменные береговые лбы были расписаны черным гудроном и грязно-коричневой масляной краской. Среди прочих петроглифов можно было прочесть, например, такие :

              Здесь чалился Первищев Николай. 24/Y111-51       

              Рестюк Измайлов. 2 июля 1953 г. – последний день срока.

              Михаил + Сеня = любовь !


         Как и в соловецком туалете, тут тоже не обошлось без стихотворных текстов с матерным фольклором :

             Никогда и нигде не ахай,
             Жизнь бери, как коня, за узду.
             Посылай всяк и всякого на х…,
             Чтоб тебя не послали в п…

        И еще слова из блатной лагерной песни:

             Колокольчики-бубенчики ду-ду!
             А я завтра на работу не пойду.
             Пусть грохочет и пусть рвется аммонал,
             На х.. сдался Беломорский ваш канал.

                .      .      .

       Белое море и на Кий-острове не отказалось от своей задумки попугать меня нептуновыми страстями. Оно воспользовалось перерывом в моих многотрудных хлопотах по инженерным изысканиям на киеостровском несторовском монастыре.
       Узнав, что трое работяг отправляются за арматурой в Онегу, я попросил их забросить меня на маленький живописный необитаемый островок, давно уже манивший меня золотым песчаным пляжем. И договорился с ними, что они заберут меня на обратном пути.
       Стоял яркий солнечный день, и после долгой неги в чистой прозрачной воде я залег на горячий песок подтемнить загаром свою бледную московскую кожу, нисколько при этом не заботясь о сохранности кровеносных сосудов (эх, эта молодость!).
       Наверно, в таком кайфе я пребывал не один час, так как, открыв глаза, заметил, что переставшее греть солнце не только уже далеко отошло от жаркого зенита, но и вообще грозилось убраться за горизонт.
       Однако еще неприятнее было совсем другое. Размер острова, где я так приятно проводил время, катастрофически уменьшился и, подобно той книжной шагреневой коже Золя, стягивался в ничто. Ставшая теперь холодной, морская волна накатывалась со всех сторон, бросалась под ноги и при каждом своем заходе поднималась все выше и выше.
      Я быстро принял вертикальное положение и вспрыгнул на единственный остававшийся еще над водой бугорок. Но тут же с ужасом представил себе, как через несколько минут море достанет меня и там. Ведь было ясно: это приближается тот самый прилив, который неотвратимо должен затопить остров полностью. Причем, так, что тот вообще перестанет существовать, и я останусь один в открытом море. Потом зайдет солнце, станет темно и жутко. А обратный отлив, кажется, начнется только через шесть часов.
Очень скоро обнаружилось, что уровень моря поднимается быстрее, чем я даже мог себе представить. Вода быстро достигла моих колен, затем пояса, груди, плеч, головы, а потом ноги уже перестали доставать дно. Я всплыл, держа одежду в одной руке, а другой начал выгребать к Кий-острову.
      Плыть было нелегко, волна хлестала в лицо, одежда намокала все больше, делалась тяжелой, и я быстро выбивался из сил. Время от времени, хотя и с трудом, мне удавалось перевернуться, лечь на спину и накоротке отдохнуть. Однако, нужно было поторапливаться, так как солнце уже совсем зашло, вокруг стало стремительно темнеть, а берег был очень далеко.
      Не знаю, сколько времени я продержался бы еще на плаву, если бы не  благовестный рокот катера, послышавшийся откуда-то издали. Я набрал в рот побольше воздуха и, как мне казалось, громко крикнул. Но катер на большой скорости промчался мимо – повидимому, из-за шума мотора мой призыв не был услышан.
      А вообще-то, подумал я, почему эти паразиты на моторке не остановились,  даже ни чуть-чуть не притормозили ? Почему проскочили, не попытавшись меня поискать ? Может быть, забыли обо мне ? Вот негодяи !
      Но потом я сообразил, что и найти-то меня было бы невозможно, так как острова уже не существовало. Где же они должны были меня искать ? Тем более, вокруг уже нависла  кромешная тьма .
     Я был в отчаяньи, что делать ?
     И вдруг вспомнил: у меня же в ветровке есть фонарик ! Лежа на спине, торопясь и боясь потерять равновесие, я дрожащими пальцами попытался открыть молнию на внутреннем кармане. Но она не поддавалась, замочек сорвался и упал в воду. А времени уже не оставалось – катер уходил от меня все дальше.
     Тогда я сунул палец в небольшую дырочку на подкладке и, что было сил, ее рванул. Слава Богу, ветровка была старая, ветхая и карман сразу же лопнул по шву. Я достал фонарь, попробовал включить. На мое счастье он не отсырел и зажегся.
Однако, все мои старания были напрасны - катер уже ушел, исчез во тьме, растворился.
«Все, конец, - подумал я, - теперь нечего делать. Придется помирать в расцвете лет. Такая глупая история !»

      Но я ошибся. Неожиданно вдали снова послышался спасительный шум мотора. На этот раз он звучал совсем иначе, тише и глуше, он работал на более редких оборотах, и в отличие от того, первого, не форсировал. Я повыше поднял руку с фонариком и судорожно им замахал, ругая себя, что не сменил в нем вчера батарейки. Разве можно было увидеть такой слабый, такой тусклый свет ?
      Широкий яркий луч от другого, сильного автомобильного фонаря длинным ножом прорезал темноту. Он медленно пополз по поверхности моря и направился в мою сторону. Еще немного, и он меня достанет. Я бросил одежду, фонарик, все, что мешало плыть, и, перевернувшись со спины на живот, изо всех сил замолотил руками по воде.
Вдруг резкая предательская боль вонзилась в левую ногу – судорога! Я снова лег на спину, подтянул колено и попытался размять мышцу, но потерял равновесие и, захлебнувшись, ушел под воду. Как раз в этот момент круглое световое пятно проскользнуло над моей головой. Меня не увидели.
      Я вынырнул, луч света уходил от меня все дальше и дальше. Вот несчастье ! Я достал рукой икру ноги и помял ее пальцами - слава Богу, боль утихла. Потом я лег на бок и снова поплыл. Может быть, удастся догнать фонарный луч ?
И вдруг он остановился, пошарил немного на месте, а потом заскользил по воде в обратном направлении. Еще мгновение, и свет саданул по моим глазам.      
      Ура ! Меня заметили !
Двигатель затих, и катер осторожно стал приближаться. Через пару минут я ухватился за борт, и несколько крепких рук, подхватив меня за плечи, вытащили из воды.
      - Прости, браток, - сказал старший, - что поздно мы за тобой приехали. Задержались в городе, сам знаешь, как выбивать материалы у завхозов. Хоть в Онеге, хоть в твоей Москве.
 
     А тот первый катер был чужой и шел, оказывается, совсем в другую сторону.


                ДРУГИЕ  РУССКИЕ СЕВЕРА

     Вряд ли где-либо еще в мире было такое дикое тупое явление, как русские Севера.  И если они являлись самым ярким олицетворением дикости и тупости всей планово-командной советской тоталитарной системы, то Норильский металлургический комбинат им. Завенягина был ее квинтэссенцией.

     Покинув аэродром в Дудинке, мы приехали на «кукушке» в Норильск, который встретил нас гигантским облаком пара, поднимавшимся над прудом-охладителем. Был день, но была ночь, еще не одну неделю предстояло ей висеть над заполярным Таймыром. В центре города дневную темноту прорезали яркие лампы-светильники, подвешенные на высоких мачтах, игравших в это время года  роль обычных уличных фонарей. 
      Уже начался март, и в Норильске стало намного теплее: вместо минус 40  было только минус 30, но, увы, эти  10 градусов замещались таким пронзительным ветром, что ломило глаза - единственным участком тела, общавшимся с окружающей средой. Но только именно их приходилось оставлять открытыми, чтобы не врезаться в сугроб.
От гостиницы до работы, находившейся всего в четырех кварталах, мы добирались мелкими перебежками: из двери одного магазина мчались к входу в другой, от проходной одного учреждения перебегали к воротам соседнего. Погревшись, бежали дальше.
      Но и другие времена года были здесь не лучше. А слова из песни, утверждающие, что на Севере «12 месяцев зима, а остальное лето» - лишь красивая кокетливая фраза. На самом деле, лето, хотя короткое и скоротечное, но все же есть. Правда, оно не менее зловредно, чем зима. Незаходящее жаркое солнце круглосуточно шпарит с безоблачного неба и на недолгое время превращает пробуждающуюся тундру в рай для насекомых и ад для людей.
Особенно досаждала мерзкая отвратительная тварь - мошка. Перед атакой она не жужжала предупредительно, как наши родные интеллигентные  комары, а коварно подкрадывалась тихой сапой и незаметно оказывалась вдруг в самых деликатных и чувствительных местах тела.
      Никогда не забуду, как возле шахты  «Надежда» мы попали в целое облако некой такой паразитки с неприхотливым названием мокрянка. Она по своей крайней малости была настолько незаметна, что увидеть ее невооруженным глазом не представлялось никакой возможности. Сначала ее присутствие проявилось ощущением на щеках чего-то мокрого и липкого. А вслед за этим кожа вспыхнула, как обожженная крапивой, покраснела, и мы потом долго еще ходили с кровавыми пятнами на лицах, не зная, куда деться от неотступного, ни на минуту не отпускающего зуда и незатухающей боли.

Долгое время я думал, что именно этот заполярный Норильск, самый северный в мире город, и был настоящей столицей великого архипелага ГУЛАГ,а. Но, как оказалось, я ошибался. Первенство в соцсоревновании за звание места самого свирепого лагерного режима с самыми нечеловеческими природными условиями, наверняка, завоевывал Магадан, столица Колымского края.
Это дал мне понять сбивавший с ног резкий порывистый ветер, налетавший с Охотского моря на берег бухты Нагаева. Работая там на гидрогеологической скважине, я сполна получил от него по физиономии, которую резали до крови острые колючие льдинки-дождинки, нождаком раздиравшие кожу. 
  Недаром на Колыме в отличие от того же Норильска и, тем более, Мурманска, всегда меньше всего было вольняшек.

Все это невольно наводило на крамольную по тем временам мысль: а, собственно говоря, для чего это было надо?  Ведь с другой стороны Ледовитого океана, на севере Канады, тоже добывали всякие там никели, кобальты и титаны. Но не таким же дорогим и сложным способом !  Никому там не приходило в голову строить в суровых условиях Крайнего Севера огромные города и промышленные предприятия. Не находилось там храбрецов и богачей, которые стали бы вкладывать деньги в дела, связанные с такими невероятно большими трудностями и с таким вероятным риском.
       Зачем это надо было, пыхтя и надрываясь, сражаться со снежными заносами, с вечной мерзлотой, с обледенением проводов и тундровой распутицей ? Не проще ли, не дешевле, не умнее было бы в таких безумно тяжелых условиях использовать вахтовый метод, когда люди пребывают в этих условиях временно, то-есть, только во время вахты, командировки ? Вахтовый метод давно уже во всю применялся на северных рудниках в той же Канаде. 
       Ответ на этот вопрос висит в воздухе, он прост, однозначен, и, чтобы на него ответить, не надо быть большим ученым. Конечно, великий Сталин действительно был гениальным изобретателем всех времен и народов. Ни фараон Хеопс, ни император Нерон, ни царь Иван Грозный, никакие другие тираны мира до него не додумались так полно, так искусно и эффективно использовать нечеловеческие природные условия для лишения человека всего человеческого. Да еще так перспективно, что вот уже прошли многие десятилетия хрущевской Оттепели, брежневского Застоя, горбачевской Перестройки, ельцинского Рынка, а «дело Сталина живет и побеждает» до сих пор.
 Взять, хотя бы, нынешние проблемы с нефтяными и газовыми разработками на Ямале.      

Но, может быть, не стоит все валить на товарища Сталина ? Может быть, этот великий провидец заранее знал, что для жаждущей кнута России вряд ли подходит этот самый вахтовый метод, слишком уж демократичный и рыночный. Не та страна, и не тот народ.
Кстати, с вонючей отрыжкой российского варианта морской вахты мне довелось однажды встретиться в заполярном Мурманске.

В те благословенные брежневские времена каждые полгода к длинным причалам самого северного советского порта подруливали караваны полных атлантической сельдью рыболовных судов. По старой, сталинской же, традиции им было строго запрещено заходить в иностранные порты, и они многими месяцами находились в открытом море, добывая и там же перерабатывая рыбу.
     После их прихода нешумный провинциальный Мурманск вдруг становился мнолюдной и многоголосой столицей рыболовного флота. На его улицы с бортов кораблей большими партиями высыпали обветренные загорелые матросы и вахтовые рабочие, одетые в болоньевые куртки и махеровые свитера.
     Месяцами недоенные и перетрезвевшие, они тут же попадали в руки поджидавших их у ворот проституток, любовниц или просто разных случайных ****ей. Водка, спирт, самогон, портвешок и брага лились таким широким потоком, что шестимесячный торговый план магазинов и забегаловок выполнялся за одну-две недели. А длинные рубли, привезенные из-за бугра, укорачивались настолько, что возвращаться с ними на материк к женам и детям не имело уже смысла. Приходилось снова вербоваться в рейс и вновь уходить на полгода в море.
      Одного из таких героев дня я увидел как-то на окраине города лежащим в грязном кювете с низко спущенными штанами. Описавшийся, измазанный глиной и мазутом, он был в мертвецком алкогольном отпаде, а вокруг толпились ребятишки и громко смеялись. Рядом, за штакетным забором, какая-то женщина снимала с веревки белье. Я не преминул заметить одну интересную деталь: среди  женских трусиков и лифчиков на прищепках висели помытые для повторного использования баковские презервативы. Дефицит.
Увидев уличное безобразие, женщина поставила на землю таз, вышла из калитки и стала разгонять детей :
      - Кш, охломоны несчастные ! А ну-ка, сейчас же по своим дворам.
Она подошла к спящему, постояла возле него, уперев кулаки в бока, укоризнено покачала головой и плюнула в сторону:
      - Вот, свинья проклятая, надо же так нажраться до усрачки. -  Потом, заметив меня, оглянулась по сторонам и добавила:
      - Завтра Нюрке скажу, чтоб с обеда прибегала присмотреть за мужиком. А то так и концы отдать недолго.
      Женщина сорвала большой пучок крапивы, сильно и старательно отхлестала им свисшее набок сморщенное мужское достоинство. Затем она двумя пальцами его брезгливо приподняла, засунула под него в промежность свежую порцию крапивы и подтянула штаны до пояса. Но их владелец только дернул головой, громко всхрапнул, засопел и снова наглухо отрубился.    

        Вот он наш российский вахтовый метод !


        ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ТОВ.РАШИДОВА         

• В отличие от темного мрачного Севера советский Юг почти всегда представлялся мне в светлых тонах. И не только потому, что там было светлее солнце и ярче краски. А, наверно, главным образом, потому, что в южных советских колониях никогда не царил такой дремучий тоталитарный социализм, как в самой метрополии. Свободный рынок то тут, то там просовывал свой нос в любую щелку каменной стены плановой экономики. 
•
• Например, в Тбилиси на проспекте Руставели появились когда-то первые в СССР нейлоновые сорочки и болоньевые плащи, изготовлявшиеся по парижским образцам в подпольных мастерских горских евреев Сурами.
• В пригороде Ташкента на частных квартирах тоже впервые после войны возродились (конечно, тайно, но с негласного одобрения властей) публичные дома с широким ассортиментом девочек узбечек, кореянок, русских, в том числе и очень даже юных.
• А где еще можно было слупить такие большие бабки, как не на черноморском побережье Кавказа и Крыма, где с каждой задрипанной  комнатушки-курятника снимался тройной-четвертной урожай за один только курортный сезон?   
•
      Здорово было лететь из Ташкента в Москву – вылетали в 9 утра и ровно в те же 9 утра оказывались на Внуковском аэродроме. Хуже было наоборот – за пять ночных часов, назойливо прерывавшихся самолетной кормежкой, пассажиры не успевали даже толком подремать и прилетали в Ташкент сонными и разбитыми. К тому же, на целых десять часов позже московского времени.
  Именно такими, невыспавшимися, сердитыми, мы были и в тот раз, когда на входе в здание аэровокзала нас встретил мой давний знакомый Стахан Рахимов, cотрудник ташкентского Узгипроводхоза. Обычно улыбчивый, веселый сейчас он был чем-то озабочен и расстроен. Он подошел ко мне, взял под руку и отвел в сторону.
     - Мне надо вам кое-что сказать, - шепнул он, прикрывая рот рукой и оглядываясь. – Не хочу, чтобы другие забеспокоились. – Он подвел меня к окну. – Вот взгляните.
На привокзальной площади выстроились в длинный ряд большие лобастые      автобусы. Белые номерные жестянки на ветровых стеклах показывали, что эти ЗИЛ,лы были сняты с городских маршрутов. Возле них, покуривая и посмеиваясь, кучковался приезжий народ, а рядом суетились люди с красными повязками на руковах.
     - Это дружинники собирают командировочных для отправки на хлопок, - обьяснил Рахимов. – Увы, вам тоже это грозит…
     - Нет, нет, - испуганно воскликнул я, - у нас ведь очень мало времени, а дел, как вы знаете, невпроворот. И вообще, что это за дела, зачем приезжих на ваше сельское хозяйство бросать, кто это выдумал ?
      Рахимов огорченно вздохнул, наклонился ко мне и, прикрыв рот ладонью, тихо сказал:
      - Шш-шш. Это личное распоряжение нашего дорогого вождя товарища     Рашидова. Колхозы со сбором хлопка не справляются, приходится им помогать. Вот почему в это время года в городах пусто, школьники, студенты, рабочие, служащие, военные – все на хлопке. И даже вот приезжих мобилизуют на помощь.
      - Мало нам нашей картошки и капусты, - возмутился я, - так еще и тут мы должны колхозам помогать. С какой стати ? Давайте-ка, пойдем в Москву позвоним.
      - Что вы, ни в коем случае, – испугался Рахимов. – Не надо этого делать. Тем более, я уже кое-какие меры предпринял, у меня здесь в Транзитном отделе родственник работает. Мы сейчас к нему спустимся, он нас выведет служебным ходом.               
      Минут через пятнадцать, проникнув в хитрые тайны дислокации внутренних служб аэропорта, мы без происшествий проскользнули пост охраны и незаметно вышли к поджидавшему нас на площади гипроводхозовскому многоместному Раф,у.

• Потом мы сидели в кабинете директора института за длинным прямоугольным столом и томились от долгого нескончаемого толковища. О чем шла речь ?
       Конечно, об этой проклятой монокультуре, от которой каждую осень многими неделями подряд трясло всю республику. Вместо ароматного бескосточкового кишмиша и сладчайших «дамских пальчиков», вместо тающих во рту мирзачульских дынь и сахарных самаркандских арбузов Узбекистан сотнями тысяч тон гнал на запад эшелоны спрессованной ваты. И хотя бы действительно она попадала на фабрики ивановских ткачих, шла на кофточки, брюки и платья. Так, нет же, в основном этот хлопок сьедала Оборонка, как сырье пороховых заводов. 
        В том году Рашидов обещал Брежневу поставить 6 миллионов тонн    хлопка. Вот и надрывалась вся узбекская страна. А зачем, непонятно. Все равно столько было не собрать. Ходили слухи, что в прошлом году для добавки к урожаю даже вспарывали ватные одеяла и халаты. Но все равно хлопка нехватило, до обещанной цифры так и не дотянули. Однако, катастрофы не случилось - сколько было надо, столько и приписали.
 
     Все это я слушал вполуха, так как основное мое внимание было  приковано к двум большим пузатым фарфоровым чайникам, призывно благоухавшим в середине стола. Их изящно выгнутые носики тихо выдыхали нежный душистый пар, который исчезал в стоявшей рядом горке тонкостенных пиалушек, с нетерпением дожидавшихся своего времени.
     Но оно все не наступало и не наступало. Бесконечная говорильня обрастала  все новыми темами, то убегала вперед, то возвращалась назад, то уходила влево, то поворачивала вправо.
     Теперь вот речь пошла о грозной гидре национализма, давно уже скалившей зубы на нерушимую дружбу народов. А в последнее время она все чаще и пасть стала разевть. Той весной, например, в азарте футбольной встречи, разьяренные проигрышем своего «Пахтакора», ташкентские болельщики накинулись на стадионе на русских с кулаками и криками:
     - Убирайтесь вон, собаки вонючие !   
     Но те, менее темпераментные, оказались и более сдержанными. Не опустившись до рукоприкладства, они только распустили языки :
     - Мы вас писать стоя научили? Научили. Вот теперь, пока не научим стоя какать, не уйдем. И не ждите! – заявили они.

     Тем временем мои сиюминутные интересы все дальше уходили от узбекских проблем и все больше обращались к внутренним потребностям организма, давно уже ожидавшего утреннего подкрепления. Возможно, он потерпел бы и еще, если бы рядом с чайниками не возникло вдруг большое фаянсовое блюдо с крупными кусками тахинной халвы, полупрозрачными пересыпанными сахарной пудрой палочками рахат-лукума, ломтями зернистого щербета и слоистой пахлавы.
     Конечно, добрая горбушка хлеба, прикрытая сверху ядреным куском   любительской колбасы или хотя бы голандского сыра, был бы встречен моим нутром куда с большим восторгом. Но и восточные сладости, на худой конец, тоже могли бы сгодиться.
Но, увы, никто из хозяев стола не проявлял ни малейшего интереса к собирающимся уже остывать чайникам и томящимся от безделья сладостям. Исподволь возникала тревожная мысль – а не для бутофории ли все это здесь поставлено ?
     Положение усугублялось еще тем, что так занимавший меня натюрморт распологался не где-то там, на дальнем углу стола, а прямо передо мной, в пределах непосредственной досягаемости моих пальцев. Вот почему после долгих интеллигентских колебаний я все-таки не выдержал - разобрал горку пиал и поставил их в ряд перед собой. Потом острожно двумя руками поднял один из чайников и аккуратно, стараясь не пролить, наполнил пиалы все еще горячим золотистым напитком. Одну из них я сразу же пододвинул к себе и крупно из нее отхлебнул, сопроводив глоток изрядной порцией халвы.
     Узбекские товарищи вдруг замолкли, переглянулись между собой, улыбнулись и, молча, тоже потянулись за пиалами. Когда я уходил, провожавший меня до проходной Рахимов, тихо заметил :
     - Вы этого, конечно, не знали, но у нас не принято, чтобы гости сами разливали чай. Это должен делать только хозяин дома. Кроме того, ни в коем случае не полагается наливать полную пиалу, это означает: «Вот выпей, и все, уходим». Обычно только последняя по счету пиала наливается полной, и это  означает, что разливающий считает чаепитие оконченным.
     Я не стал вступать в дискуссию. Пускай они себе соблюдают эти свои дурацкие восточные этикеты, а меня еще, кроме работы, ждали красоты Самарканда и Бухары.


                ПРИВИЛЕГИИ – ДОЧЕРИ СОЦИАЛИЗМА

     Нигде так нагло и развязно не вели себя привилегии - дочери социализма, как на советском Востоке и Юге. Совокупляясь со средневековыми байскими традициями, они рожали таких уродов-даунов, какие не появлялись ни в одной другой колонии СССР. И среди них самыми дегенеративными, самыми скотскими были скотоводческие средне-азиатские колхозы и совхозы.
 
     В Сурхан-Дарьинской области, например, на моих глазах к колхозному стаду подьехал на «Волге» (даже не на черной, а на белой) секретарь райкома (даже не 1-ый, а 2-ой) и поманил пальцем пастуха:
     - Вон ту пару масюпусеньких барашков кинь мне прямо сейчас в багажник, а вон того пузатенького привези по адресу, сам знаешь куда.
Рассказывали, что вот также приезжал в какой-нибудь отдаленный аул на черной «Волге» тоже какой-нибудь «n»-ый секретарь райкома (горкома, обкома),  показывал пальцем на приглянувшуюся ему одну или даже на нескольких черноглазых девчушек. Когда их к нему подводили, он заглядывал им под подол, нюхал и приказывал:
     - Помой хорошенько, с мылом, и доставь на квартиру.
 
• В Каршинском опытном хозяйстве, куда мы приезжали по своим командировочным делам, нам тоже дали чуть-чуть откусить от жирного колхозно-совхозного пирога. Нас привезли на виноградник и сказали:
     - Ешьте от пуза сколько хотите и берите с собой, сколько унесете.
О, какой это был удивительный кишмиш ! Маленькие черные виноградины обвяли под солнцем на октябрьском ветру, но в изюм еще не превратились. Поэтому они набрали уже всю положенную им сладость, а своего естественного  аромата не потеряли. В таком состоянии зрелости этот кишмиш таял во рту, обволакивая язык густой сладкой массой. 
Набив животы так, что про обед и ужин можно было уже не вспоминать, мы, конечно, захотели порадовать узбекскими прелестями и своих московских родных. Но тут возникло непредвиденное препятствие – отсутствие тары, которую раздобыть оказалось невероятно трудно. Деловая древесина была здесь естественным среднеазиатским дефицитом. Пришлось ехать в город на базар, покупать втридорога специальные посылочные ящики. А потом начались многоразовые испытания нашего трудолюбия и терпения.
И хотя настоящие испытания были еще впереди, вечерняя переборка в гостинице быстро портящегося винограда сразу его уполовинила и облегчила проблему транспортировки.
      Но самое забавное произошло в самолете.
Примерно в середине полета из громкоговорителя раздался хриплый голос стюардессы:
      - Граждане пассажиры ! У кого-то разбилась бутылка с вином, проверьте, пожалуйста, свой багаж.
      Через некоторое время, когда я пошел туда, куда новые русские на мерседесах не ездят, я увидел довольно толстую и длинную струйку душистой жидкости, вытекавшей из-под двери багажного отделения. «Наверно, полусладкое», - подумал я, вспомнив приятный вкус «Ширина», «Гисара», «Хасилота» и прочих местных веселительных напитков.
После краткого знакомства с достоинствами самолетного варианта биотуалета я пошел размяться между рядов и снова остановился у багажного отсека. Нечаянно я наступил на ту самую струйку жидкости, и почувствовал , что подошвы моих босоножек, смачно чмокнув, прилипли к полу.
     «Вот так да, - подумал я, отдирая ноги, - неужели вино может быть таким клейким ?»
И тут же мой мыслительный аппарат, только что активизированный техническими возможностями биотуалета, выдал инженерную догадку:
Так это же от самолетной вибрации потек мой полувиноград-полуизюм, отдавая последние капли своей жидкой составляющей.

      Потом уже дома пришлось еще раз перебрать оставшуюся небольшую часть былой роскоши. Хотя все труды оказались напрасными: следующим же вечером, когда я пришел с работы, мой чуткий нос уже с порога уловил терпкий дух кислятины и гнили.
      Как гениально, как предусмотрительно распорядилась Природа, обеспечив мир спасительной окислительно-восстановительной химической реакцией ! Что было бы с Землей, если бы не это всеобщее очистительное гниение и разложение ? Она утонула бы в собственных испражнениях.
      Но это хорошо в планетарном масштабе, вообще. А зачем же так неуместно, так жестоко поступать со мной лично, в моем никому не вредящем частном случае, так безжалостно разрушать то, на что я потратил столько времени и сил ?

     По совету некоторых своих многоопытных друзей я занялся переработкой виноградных остатков, подванивавших на кухонном подоконнике в большом эмалированом тазе. Эти же специалисты по виноделию снабдили меня большой пузатой стеклянной бутылью. Я потратил уйму времени и дорогого стирального порошка, чтобы ее отмыть и устранить подозрительный керосино-денатуратный запах.
     Потом я загрузил бутыль виноградными ошметками и накрепко забил ей в горлышко деревянную пробку.
     Через пару ночей я проснулся от громкого взрыва и звона битого стекла. Еще не встав с постели, я подумал, что это на кухне какие-то подонки с улицы бросили в окно камень. Но тут же более серьезные подозрения пришли в голову: не новые ли это разборки азеров с чеченами, не поделивших в очередной раз зоны влияния на Преображенском рынке?  Или, может быть, не дай Бог, это китайские товарищи долетели до Москвы, чтобы отомстить за остров Доманский ?   
     Я нехотя поднялся со своего дивана и, на ходу подтягивая штаны, пошел на кухню. Включил свет и замер от неожиданности – передо мной был такой натюрморт-инстоляция, каким, наверно, не мог бы похвастаться даже иной современный продвинутый художник-концептуалист.
     На подоконнике, медленно истекая темнозеленой кровью, отдавала концы разбитая на неровные части бутыль. Рядом с ней лежало оторванное взрывом горлышко с пробкой, которая с честью оправдала возложенную на нее обязанность держать герметичность сосуда и не вылетать от напора накопившихся газов. А все стены и потолок только недавно покрашенной и побеленной кухни были заляпаны  пятнами-кляксами изощренной формы и защитного цвета хаки.
    - Эх, ты, винодел-горемыка, - сказал один из моих советчиков, - неужели   ты не знал, что для отвода газа из бутыли надо было еще резиновую трубку поставить и вывести ее через водяной замок. Шляпа ты, шляпа.
    На этом мои винодельческие эксперименты закончились, и никогда в жизни я больше не повторял таких глупых попыток внедриться в область вино-водочного производства и транспортировки в Москву плодово-ягодной продукции колхозных полей.
 
                .    .    .

• В другой среднеазиатской республике, Туркмении, я побывал, когда новая экскаваторная река, вырвав изрядный кусок из давно уже отощавшей Аму-Дарьи,  потекла по выжженным солнцем бескрайним просторам Каракумской пустыни. В конце трудного тысячекилометрового пути ее поджидал изнывавший от жажды прикаспийский Красноводск. Но дотянуться до него ей было не дано, канал двигался вперед в тысячу раз медленнее самого тихоходного паровоза.
• Того самого паровоза, у которого при его паровой тяге КПД почти никогда не превышал 0,3. Именно такой же Коэффициент Полезного Действия был и у  Каракумского канала. То-есть, только треть всей воды, взятой у Аму-Дарьи, шла на дело, а две трети, как из решета, безвозвратно утекали в ненасытное сухое песчаное чрево пустыни. И не только безвозвратно, но и вредоносно – по всей длине канала разлились рукотворные мелководные озера и малярийные болота. Подземные наводнения затопили в домах подвалы, погреба, технические подполья, в зданиях покосились фундаменты  и затрещали стены.
• А тут пришла еще одна беда: началось вторичное засоление земель. Подземная вода, поднимаясь снизу к почве, принесла в нее соль и соду - яд для растений. Стали гибнуть древние зеленые оазисы, выходить из строя хлопковые плантации, фруктовые сады и овощные огороды.
•
• Кстати, точно так же вышли в свое время боком и другие «великие свершения партии и народа». Например, знаменитая хрущевская Целина после распашки огромных территорий вековых степей, оказалась во власти губительных пыльных бурь. Помню, из окна ТУ-104, летевшего в Целиноград, ничего нельзя было внизу разглядеть –  черные тучи пыли полностью закрывали землю. Только в первые два-три года удалось на Целине собрать приличный урожай (да, и тот погибал из-за нехватки зернохранилищ). А потом лихие ветры напрочь сдули плодородный почвенный слой, и никакие удобрения уже не помогали.
•
Но вернемся в туркменскую столицу.

• Белое солнце пустыни, спускаясь вечером к дальним окраинам Ашхабада, теряло свою белизну и постепенно становилось сначала желтым, затем оранжевым и, наконец, красным. В его косых лучах ярко высвечивались многочисленные уличные транспоранты, плакаты, лозунги, утвердавшие:

                Слава КПСС !

                Слава великому советскому народу – строителю коммунизма !

  И более конкретно :
               
            Строителям, досрочно сдавшим 1-ю очередь Каракумского канала – ура !

• А на парадном фронтоне нового роскошного Дворца республики солнечные блики играли крупными золотыми буквами, которые, колыхаясь на ветру, вместе с большим белым холстом, провозглашали   

           Привет участникам Всесоюзной научно-технической конференции !

        Это было одно из самых массовых и самых дорогостоящих мероприятий, посвященных приходу амударьинской воды в туркменскую столицу.
       В памяти не осталось ни одного из многочисленных выступлений разных больших и маленьких ученых, крупных и мелких докладчиков. В том числе и моего собственного. Я даже не помню о чем я тогда говорил.
       Зато память сохранила приятное ощущение собственной важности и значительности, которое я испытал, оказавшись в двухместном купе пульмановского железнодорожного вагона. Вместе с 11 другими такими же вагонами он отправлялся от перона ашхабадского вокзала в многодневное путешествие по трассе Каракумского канала.
       В этом же поезде, кроме нас, ехали и более знатные гости - профессора, доктора, директора и прочие начальники. Каждому из них, согласно табелю рангов, было предоставлено по отдельному купе в мягких вагонах или даже СВ. На всех станциях наш поезд встречали автобусы и легковые машины, подвозившие гостей прямо к длиннющим, чуть-ли не стометровым, столам. Их прочность подвергалась серьезным испытаниям под нагрузкой тяжелых блюд, тарелок, мисок, тазов, полных экзотической восточной вкуснятины.   
С нашим приездом застольное «заседание» обычно не начиналось и задерживалось на пару часов, пока не подьезжали самые большие республиканские шишки. Они, как всемогущие боги, спускались к нам с небес, сходя на зеленые лужайки с трапов бескрылых вертолетов.

                .     .      .

     Подобное же путешествие в похожем железнодорожном спецсоставе мне довелось совершить и много лет спустя.
     На сей раз поезд вез многолюдную научную делегацию по трассе только что пущенного БАМ,а. И снова мы ехали по-двое в купе, и тоже нас встречали на каждой станции местные районные власти. Но теперь никаких застольев и даже бесплатных обедов нам не обломилось. Наоборот, подкрепиться зачастую вообще было негде, так как на нашем пути стояли пустынные безлюдные станционные здания, мимо которых редко пробегали встречные поезда по уже начавшим ржаветь рельсам. Мертвой показалась нам тогда эта Байкало-Амурская магистраль - рокадная дорога, задуманная в период противостояния Китаю, где прозябала в межгосударственном конфликте дряхлая КВЖД.
 
      Такое же грустное впечатление ненужности и заброшенности произвел на меня еще в пору моей преддипломной практики знаменитый тогда Волго-Донской канал. Мы проехали вдоль него тоже на поезде (Сталинград – Ростов-Дон) и были обескуражены пустыми шлюзовыми камерами, через которые никто не шлюзовался, и никто не проплывал.
      Над голой выжженной солнцем степью бесполезными колоссами возвышались огромные железобетонные кони с казаками – всадниками. Перед ними на задних лапках стояли столбиками и свистели (наверно, от удивления) маленькие серые зверьки, суслики.
 
                .     .     .

              А вот еще одно свидетельство неиссякаемости едальных привилегий советской номенклатуры.

Стоял перегретый солнцем южный полдень, когда из раскаленной уличной жаровни Душанбе я с наслаждением нырнул в тенистую прохладу зеленого двора таджикского Госстроя. Я возвращался со стройки Нурекской ГЭС. На моих плечах красовался серый двухбортный лавсановый пиджак и белая нейлоновая рубашка с широким цветастым галстуком. Все это было чужое и для посещения высокого государственного учреждения взято напрокат у начальника нашей среднеазиатской экспедиции. А вот подходящих по размеру штанов у него для меня не нашлось, и пришлось оставаться в своих старых сильно потертых рабочих брюках.
До приема в Госстрое еще было время пообедать, и я вплотную занялся этой важной проблемой.
        А как узнать, где можно поесть?  Ну, конечно, по запаху.
 Столовую я унюхал по призывному шашлычному душку, нашедшему щели в плотных зеленых гардинах, отгораживавших от внешнего мира небольшой  полупустой зал с несколькими столиками, покрытыми белыми скатертями. Я уселся за одним из них, и ко мне сразу же подошла приятная молодая таджичка в нарядном синем фартуке.
       - Вам что-нибудь спец или комплекс? – спросила она, и я, не зная что такое «спец», на всякий случай ответил:
       - Комплексный, пожалуйста.
       Я не успел опомниться, как предо мной уже стояла на подносе глубокая тарелка исходящего ароматным дымком густого лагмана и большая столовая пиала золотисто-розового плова с крупными кусками баранины и черными глазками изюма. А на третье приятно ласкали язык тверденькие дольки айвы, плававшие в сладком фруктово-ягодном компоте.
      Довольный, сытый, отяжелевший, я поднялся из-за стола, посмотрел вокруг и, не увидев мою официантку, взял с соседнего стола напечатанное на пишущей машинке меню. И вздрогнул от удивления. Напротив строчки со словами “Комплексный обед - лагман, плов, компот” стояла цифра – 1,2 р. Что за чудо ? Ведь в любой самой приличной столовке за такую цену можно было бы получить только какой-нибудь прокисший рассольник или подошвоподобный антрекот, а тут целый обед, да еще какой !
       Тем временем мое боковое зрение заметило торопливо приближавшуюся ко мне официантку. Когда она подошла, я протянул ей без сдачи деньги и вдруг заметил, что она чем-то озабочена и огорчена. Она приложила к глазам платочек и пробормотала что-то нечленораздельное :
       - Я же новенькая, я же не знала.   
Что такое, что случилось ? Непонятно.
      Но тут я заметил ее взгляд, обращенный на мои стройбатовские брюки. Ну, да, конечно, раньше, когда я сидел за столом, они за скатертью видны не были.
       - Я же не знала, что вы не из этих, - официантка кивнула головой в сторону других  посетителей, - я же не знала, что вы даже не сотрудник. Пожалуйста, в следующий раз сюда не ходите, а то мне снова попадет. Вы идите вон туда, - и она показала в открытую дверь на соседнее помещение. К застекленной никелированной стойке с надписью “Раздача” там стояла длинная очередь  простых служащих республиканского Госстроя.
      Я вышел во двор и подумал:
“Ну, хорошо, пусть у них будет еда лучше, пусть ее будет больше, пусть она будет вкуснее. Но почему же дешевле? Почему?”

       Как часто в нашем коммунистическом прошлом мы встречались с этими “родимыми пятнами” социализма – спецстоловыми, спецмагазинами и прочими спец-санаториями, больницами, поликлиниками, ателье ! Мы  возмущались, ругались, скрипели зубами.
       А вот теперь я думаю: не попусту ли мы тогда сотрясали воздух ? Что можно было еще ждать от той большой социалистической Распределиловки ? Могли ли в принципе Распределяющие что-либо распределять, себя обижая ?  Не могли.
Так уж придумала природа. Человек рождается с хватательным рефлексом, и пальцы у него на руках гнутся только в одну сторону. Помните, как Попандуполо в оперете «Свадьба в Малиновке» распределял награбленное добро ?  «Это, - говорил он, - мне. А вот это… тоже мне. Ну, а это теперь уж… опять мне».
Или как Ходжа Насредин спасал тонущего богача. Пока он кричал ему: «Давай руку !», тот никак не реагировал. А когда он протянул ему свою, сказав: «На, держи !», богач сразу же за нее ухватился.

                .    .    .

     Совсем в другое время и совсем в другом качестве и количестве прожитых лет я оказался в кабинете первого секретаря Томского обкома КПСС. Только что его хозяин Егор Лигачев был отозван в Москву, где при Горбачеве стал фактически вторым лицом в партии и, соответственно, в стране.
     После совещания, обсуждавшего происшедший недавно катастрофический оползень берега реки Томь, я с нашей московской комиссией собрался пойти пообедать. Мы направились было к лифту, чтобы спуститься на первый этаж в столовую, как к нам подошел вежливый молодой человек :
     - Вам нет необходимости пользоваться лифтом, - сказал он, - вы можете пообедать здесь же на третьем этаже.
     И он подвел нас к двери в комнату, на которой висела белая эмалированная виньетка с номером 325. Никакой другой вывески или знака некого особого предназначения этого номерного помещения нигде видно не было.
     Мы вошли в эту безымянную комнату и открыли рты в приятном удивлении.  На четырех столах с белоснежными скатертями стояли стеклянные вазочки с цветами, плетенные соломенные хлебницы и блюдца с готовой закуской – тонкими ломтиками вареного говяжьего языка. Три остальные поданные нам блюда были такими же, как он, вкусными, изысканными и…дешевыми.
      Так мы обедали ежедневно, пока работали над проектом «Рекомендаций по аварийным мероприятиям», которые должны были спасти прибрежную территорию Томска от дальнейшего разрушения. На последнее заседание из Москвы прибыл важный чин - зампред Совмина РСФСР  Олег Иванович Лобов, крупный дородный мужчина и, как скоро выяснилось, большой долбо..б.
      Будучи одним из приближенных Ельцина, он занимал подряд одну высочайшую правительственную должность за другой, и хотя на каждой из них  обкакивался и изгонялся, но получал новую. Непотопляемый был корабль, правда, до определенного времени.

      Мы вышли из зала заседаний и направились, как уже привыкли, в обеденную комнату №325. Однако, когда мы к ней подошли, нас встретил тот же вежливый молодой человек и показал пальцем на соседнюю дверь.
     - Сегодня, - сказал он, взглянув на нас со значением, - пожалуйста, сюда.
     Я посмотрел на эту дверь с недоумением - никакой ручки, за которую можно было бы взяться, на ней не было. Как ее открыть ?
     Но открывать дверь и не требовалось, так как  оказалось, делается это только изнутри.
     И вот мы очутились в комнате, где стояло уже не четыре, а только два стола. Над ними на украшенном витиеватой лепниной потолке висела пятирожковая хрустальная люстра. Столы были сервированы еще изысканнее, чем в соседней комнате – на них красовались тарелки китайского сервиза из тонкого фарфора, а рядом лежали красивые позолоченные ложки, ножи и вилки.

     Ну, как тут было не вспомнить смешную реликвию 30-х годов, хранившуюся у моего отца в письменном столе. Это была видавшая виды кособокая алюминиевая столовая ложка, которая глубоко выштампованной прописью сообщала, что она
     Украдена в столовой  № 7 Сталинского Райнарпита г. Москвы

                .     .     .

     Нет, не всегда и не всюду советские привилегии проявляли себя так  вызывающе нагло, как в Средней Азии. Нередко их все же старались скрыть от посторонних глаз. Особенно в тех республиках, где не так уж самостоятельно чувствовали себя местные коммунистические царьки.
     Так было, например, в столице северной Осетии Владикавказе (бывшем Орджоникидзе и бывшем Дзауджикау), куда я приехал в свою очередную командировку. Первое, что я сделал, когда вошел в номер гостиницы, взял адресную книгу и нашел телефон моего однокурсника по МИСИ Заурбека Ваниева.

     В те студенческие годы это был высокий стройный юноша с гладким зачесом иссиня черных волос и такими же черными веселыми глазами. Учился он так-сяк, шаляй-валяй, зато всегда был душой всех студенческих попоек.
     Курс «Деревяшек» (Деревянных конструкций) вел у нас некий генерал Рабинович – бывший профессор и даже, кажется, заведующий кафедрой Высшей военно-инженерной академии им. Куйбышева, откуда его к тому времени уже выперли, как космополита. В нашем институте он работал простым доцентом.
     Как-то на одном из экзаменов, который принимал Рабинович, выяснилось, что Ваниев не знает, как распределяются напряжения в консольной балке. Уставший от него генерал, никогда никому двоек не ставивший, решил студента поддержать и задал по своему представлению совсем простой вопрос:
     - Ну, хорошо, не будем разбираться в теории. Скажите тогда хотя бы, как проходит в этой балке инфлюэнта?
     Ваниев встал со стула, приложил по военному ладонь к виску и громко выпалил:
     - Как прикажете, товарищ генерал.
Генерал улыбнулся, взял в руки его зачетку и поставил тройку.

    …Судьба Заура служит очередным подтверждением расхожей мысли, что далеко не все школьные двоечники становятся потом неудачниками, так же, как не все отличники обязательно баллотируются в академики. Заурбек Ваниев стал одним из главных воротил в хозяйстве Осетинской АССР – заместителем председателя Совета министров республики.
     Мой телефонный звонок застал его только что пришедшим с работы. Он обрадовался мне и закричал в трубку :
- Давай, давай, бери ноги и беги сюда. - Мы будем ждать тебя с обедом. Не задерживайся.
        Он продиктовал адрес, и через пятнадцать минут ходьбы от моего «Кавказа» я оказался на темной невзрачной улице, сплошь застроенной панельными пятиэтажками. Что же это, где особняк за высоким забором, где железные ворота и проходная с вооруженным охранником ? Поначалу я решил, что ошибся адресом, стал крутиться между домами, потом увидел телефон-автомат и набрал заурбековский номер.
       - Куда ты, старик, пропал ? – заворчал его голос. – Есть хочется, да и бастурма уже перезревает. Адрес я тебе дал правильный, не морочь голову, давай быстрей, бегом.   
И вот, с великим недоумением подошел я к стандартному подьезду невзрачной типовой хрущевки, поднялся по бетонной лестнице на третий этаж и нажал кнопку обычного звонка простой двери, обитой недорогим коленкором.
         Дверь открылась, и я оказался в крепких дружеских обьятиях раздавшегося в теле заматеревшего Заура. Он обнял меня за плечи и повел в квартиру. Вот тут-то у меня от удивления челюсть и отвисла. Передо мной открылись почти музейные хоромы. Их было четыре или даже пять больших комнат, оклеенных какими-то особенными охро-золотистыми обоями. Под лепными потолками висели дорогие хрустальные люстры, у стен стояли краснодеревные горки и буфеты, а между ними красовались напольные китайские вазы. Увидев мой взгляд, Заур обьяснил:
        - Это все моя Машка понакупила, она ведь у нас главный аптекарь республики. Сам понимаешь, должность не хилая. А то, что снаружи все выглядит попростому, так тут уж ничего не поделаешь, таков наш удел. Народ должен знать, что его вожаки живут в таких же домах, как он. Вон в нашем же доме подо мной первый секретарь живет, и ничего – живет.
Потом пошло долгое заполночное веселое застолье, густо сдобренное коньяком, икрой и многочисленными приятными воспоминаниями.             
               

               
                МОИ СВЯЗИ С КГБ

        В комнате Технического отдела, где я работал, было 24 письменных стола и только один телефонный аппарат. Он стоял на столе замначальника отдела Али-Бабы – таким прозвищем наградил его по старой школьной привычке кто-то из молодых сотрудников института. Никакого отношения к шехерезадовскому герою Али-Баба не имел. Первая часть этой клички происходила от его настоящего имени – Александр Бенционович или просто АБ, а в быту – Аля.
       Вторая часть была обязана своим появлением тому самому едиственному в комнате телефону. Поскольку замначальника всегда первым поднимал телефонную трубку, то его голос звучал на всю нашу комнату чаще всех других. А был он удивительно тонким и высоким, прямо-таки женским. Поэтому нередко ему приходилось обьяснять кому-то :
        - Я не женщина, я мужчина. Нет, нет, это ошибка, я не женщина, я мужчина.
Мог ли быть больший повод для смеха ? Им давились все вокруг

        У меня с телефонным апаратом сложились доверительно-добрые отношения полного взаимопонимания. Когда он звонил, и 48 ушных раковин, вздрагивая, поворачивались в его сторону, то я точно знал: это меня.
        - Как у всякого нервного человека, - по умному обьяснял я этот феномен своему другу Косте, - у меня есть некоторая доля телепатических способностей.
- Скорее, неврастенических, - бурчал хмурый Костантин. Он был сердитым, потому что с утра безрезультатно ждал звонка своей жены, с которой в очередной раз разводился.

        Кажется, именно тогда я сочинил вот это стихотворение.

                Черная коробка, белый циферблат,
                Цифры выжидающе из кружков глядят.
                Диск стрекочет медленно. Палец нервно ждет,
                Вот сейчас последняя цифра подойдет.
                Милый голос издали скажет:
                Как всегда. Где обычно. Встретимся. Ну, конечно. Да».
                Нет, не будет этого, будет все иначе.
                Для нее теперь все – ничего не значит.
                …Длинные, тягучие, низкие звонки.
                Замерли на линии где-то проводки.
                Будто б перепутались. Кровь стучит в виске,
                Вдруг повисло счастье там, на волоске.
                Осторожно! Щелкнуло в ухо, как укол,
                Незнакомый голос к трубке подошел,
                Глухо и сердито пробасил ответ :
                «Больше не звоните. Ее больше нет».
                Вот и оборвался провод-волосок,
                Слишком тяжко счастье - выдержать не смог.
                …Грусть-тоска, уймитесь, в книжке записной
                Телефон имеется  - запасной.
 
    Интересно, что этот наш общественный телефон меня не только извещал о звонках, но и сообщал кто звонит. Во всяком случае, пока с противоположного конца комнаты я добирался до стола замначальника, во мне созревала почти твердая уверенность, что в телефонной трубке зазвенит голос кого-нибудь из близких, а не смежника из Строительного отдела.

    Точно так же и в тот раз, услышав телефонный звонок и не дожидаясь, когда Али Баба меня позовет, я встал из-за стола и направился к телефону. Уже на подходе к нему я понял, что это не из дома, и стал соображать, кто и по какому делу мне может звонить так поздно в пятницу, в конце укороченного рабочего дня.
     - Здравствуйте, Геннадий Александрович, - услышал я незнакомый бархатный баритон и сразу же удивился, с чего бы это вдруг меня, такого молодого начинающего, кто-то зовет по имени-отчеству. – С вами говорит, - продолжал верещать голос, - капитан Акимушкин из Куйбышевского районного отделения КГБ. Не могли ли бы вы зайти к нам в ближайший понедельник в 4 часа дня ? Это время удобно ? Если вас надо отпросить у начальства, то скажите, мы это сделаем.
     «Что за глупые шутки ? - подумал я. - Кто так грубо меня разыгрывает ?». Я помолчал немного, потом сказал :
     - Это, Толька, ты что ли ? 
     На том конце провода сначала добродушно хохотнули, а потом откликнулись строгим голосом:
     - Да нет, Геннадий Александрович, это всерьез. Я никакой не Толя, хотя, как не странно, меня зовут Анатолий Николаевич, и нам действительно надо переговорить по одному небольшому дельцу. Запишите, пожалуйста, адрес.

Тот, кто жил в те времена и знает, что было связано с подобными звонками, может себе представить, как ужасно провел я те два выходных дня.
С красными от бессонницы глазами я стоял на площади Журавлева и, не веря своим глазам, еще и еще раз вглядывался в бумажку с адресом. Судя по ней, Куйбышевское отделение самого страшного советского ведомства не было спрятано от людских глаз каким-то высоким каменым забором. И не занимало один из старинных московских особняков, хотя бы отдаленно напоминавших Лубянку. Нет, оно всего лишь притаилось за простыми обрешеченными окнами первого этажа одного из самых обычных довоенных жилых домов, мимо которого я каждый день проезжал на трамвае.
       Я подошел к обитой серой клеенкой двери, где не было никаких вывесок или указателей, и дрожащими пальцами нажал черную кнопку обыкновенного квартирного звонка. Дверь открылась, и я оказался в начале неохватываемого глазом длинного узкого коридора, уходящего куда-то в притемненную даль. Добрую половину его проема заполняла большая фигура человека в сером  костюме и белой рубашке с черным галстуком.
      - Геннадий Александрович ? -  спросил он и, заметив мою растерянность, взял под руку и повел к двери какого-то кабинета. – Не стесняйтесь, заходите,  устраивайтесь, - сказал он, вводя меня внутрь и показывая рукой на кресло, стоявшее у письменного стола. – Садитесь вот здесь, располагайтесь поудобнее.   
  Сам он водрузился с противоположной стороны стола и протянул мне пачку болгарских сигарет с фильтром.
- Курите ? – спросил он и, не дождавшись ответа, закурил сам. – Как поживаете, Геннадий Александрович, как вам работается в вашем институте, как семейные дела, не обижается ли жена на вашу зарплату ? Ведь им, этим женам, всегда все мало, знаю по своей. Я вот после училища пацаном пришел в органы, рано женился, сразу ребенок образовался. Получал 90. Мало, конечно. Потом дали 120, тоже мало. Потом 150, 180, 200 – все ей мало и мало. А вы думали у нас тут большие бабки ? Что вы, что вы. Мы крохи получаем. Работаем, ха-ха, из любви к искусству. У вас тоже, я знаю, не густо.
Слова, слова, слова. Я чувствовал, как они затягивают меня в некую опасную трясину, как тяжелеют руки, ноги, как ослабевает воля, замутняется сознание. Потянуло в сон. Наверно, подумал я, они в своих училищах проходят специальную подготовку по методам такого вот запудривания мозгов. Но со мной это не пройдет, мне гипноз нипочем. Я сосредоточился, напряг внимание и стал вслушиваться в то, что говорил этот капитан Акимушкин. Тем более, зазвучало нечто интересное.
      - Знаю, вы собрались в заграничную туристическую поездку.- Он затушил сигарету в майоликовой пепельнице, повернулся к окну и, не вставая, открыл форточку. - Извините, я тут накурил, никак не брошу, силы воли нехватает. Ну, ладно, – капитан помолчал немного и продолжил:
      - Конечно, профсоюзные путевки не очень-то дешевые. Лучше ездить по молодежному «Спутнику», там цены намного ниже. Хотя туда просто так и не попадешь, нужно очень постараться. Но ничего, в следующий раз, если захотите, можно будет об этом поговорить. Поможем.
Чего это он меня так напрямую старается купить, чего от меня хочет, в какое болото затягивает ? Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать. Болотная топь быстро поднялась до горла.
      - Вы же грамотный человек и понимаете, какая сейчас нездоровая обстановка в мире. Американские империалисты, западногерманские милитаристы, израильские сионисты, китайские ревизионисты. Кто только не норовит расколоть наш зеленый шарик ! Ну, а главная заноса – это, конечно, заварушка в Чехословакии, сами знаете.
      Капитан еще пристальнее впился в меня своими неморгающими глазами и, наконец, выдал то, ради чего и затевалась вся эта мутота и для чего, собственно, я и был сюда вызван:
     - Разные в вашей группе едут люди, в основном все они, безусловно, честные советские граждане, - Акимушкин  сделал многозначительную паузу и продолжил, - но не исключено, что кое-кто из них может оказаться и не на высоте. Поэтому надо было бы последить, кто чего делает, куда ходит, что покупает, с кем встречается. Не с врагами ли нашими ? Если будет желание, посмотрите вокруг, приглядитесь повнимательнее к людям. А после поездки найдите время, забегите ко мне, расскажите, поделитесь впечатлениями.
Вот так, напрямую, без всякого стеснения, просто и ясно мне было предложено продавать своих спутников по туристической поездке, стучать на них, отправлять в застенки вездесущего КГБ. Почему я удостоился такого доверия ? За какие такие мои заслуги или личные качества именно на меня было обращено высочайшее внимание ? Очень и очень непонятно, очень и очень странно.
Я же не знал тогда, что подобных вербовок это ведомство делало десятки тысяч в месяц, и что, наверно, каждый пятый мой сослуживец или сосед был стукачем, которому вот так же, как мне, однажды предложили такое же сотрудничество. А любителей поднагадить ближнему было в той нашей стране предостаточно. Поэтому многие и соглашались.

Я сидел перед кагебэшным капитаном красный и мокрый от пота, от страха и одолевавших сомнений. Что я должен был ему ответить, что сказать ?
 Ответить «да» и получить свободный доступ к привилегированным заграничным турпоездкам по «Спутнику» ? В Прагу, Берлин, Софию, Бухарест, а, может быть, (дух захватывало !) – в Париж и Лондон ? 
Ответить «нет», попасть в список неблагонадежных и в лучшем случае лишиться возможности вообще когда-либо ездить за границу. А в худшем ? Перед глазами мелькнули одетые в ежовые перчатки кулаки лубянковских следователей, в ушах зазвенели тяжелые цепи тюремных наручников.
И надо было мне затевать эту чертову поездку, чтобы так нервничать ? Зачем, для чего ? Захотелось, видите ли, чего-нибудь новенького, свеженького, заграничненького. Мало было командировок во все концы Союза, горных перевалов Осетии, речных саянских порогов или, хотя бы, подмосковных лесных троп.
  Как прав был мой друг Костя, который, узнав, что я собираюсь в эту поездку, стал отговаривать меня :
      - На фига тебе это надо? - недоумевал он. -  За такие-то деньги ты мог бы целый год ходить с чувихами в «Националь».
       А одна молодая любительница жизни возмутилась еще больше:
- И какой же ты дурак! Вместо восьмидневной суетливой беготни по каким-то душным пыльным музеям можно было бы целый месяц загорать в Ялте, купаться в море.
Вот так – кому поп, кому попадья, а кому чего не поподя.
Но можно ведь любить и то, и другое, и третье - главное, правильно расставить приоритеты. Я-то всегда был именно таким, всеядным. Мне нравилось прорваться в консерваторию на Рихтера или Спивакова и млеть под аллегро Моцарта или адажио Скорлатти. И с таким же наслаждением я мог уткнуться в ящик и восторгаться футбольными пассами форвардов «Спартака».
Но слаще всего в жизни всегда были для меня путешествия. Ездить туда – сюда, на Север, Юг, Восток, Запад, смотреть, узнавать. Что могло быть интереснее, что могло доставлять большее удовольствие (конечно, кроме любви)?
 Поэтому мне и не жалко было денег на турпутевку, тем более, за границу, тем более в капитализм.
            А вот теперь оказалось, что слишком уж большую цену, возможно, придется платить за это удовольствие. Наверно, если бы я знал заранее, что оно будет связано с такими испытаниями, я бы еще подумал, стоит ли затевать эту поездку.
Но теперь было поздно о чем-либо жалеть, надо было расплачиваться.
А что, если попробовать как-то избежать этой расплаты, что-нибудь сделать такое, чтобы увернуться от ответа ? Может быть, что-то придумать хитрое? Но в голову ничего не приходило.
А время шло, дольше тянуть резину, думать, гадать, размышлять было уже нельзя, молчание становилось все более тягостным, надо было на что-то решаться и что-то отвечать.

Но Бог выручил меня и на этот раз, сжалился надо мной и приостановил эту мою пытку. Оказалось, отвечать сразу, немедленно вовсе было не нужно. Вместо жесткого требования дать тут же однозначный ответ я услышал благостные спасительные слова:
       - Вы подумайте, не торопитесь. Никакой спешки в этих делах нет. Когда вернетесь из поездки, позвоните мне. Вот вам мой телефон. А еще распишитесь, пожалуйста, здесь, на этой бумаге. Нет, нет, не бойтесь, это простая формальность, отметка, что вы у нас были и что вы не собираетесь разглашать содержание нашей беседы. Такой уж у нас порядок. Ничего не поделаешь.
      Я тут же подписал бумагу и встал, чтобы уйти. Нет, не уйти, а убежать, удрать, унести отсюда поскорее ноги.
      О, какое же я испытал облегчение, когда выбрался наружу !

                .    .    .
      Была в моей жизни и еще одна встреча с КГБ, мало похожая на эту, состоявшаяся в другое время и при других обстоятельствах.
Я был в командировке в Ленинграде и, набегавшись целый день по городу, усталый и голодный, пошел вечером устраиваться на ночлег в гостиницу «Октябрьская». Как всегда, мест не было.
     - Ждите, если хотите, - сказала дежурная, - но вряд ли чего-нибудь дождетесь, у нас все занято делегатами всесоюзной конференции. Может быть, попозже что-нибудь освободится, если кто-то будет уезжать ночным московским поездом.
Я взял бутылку Жигулевского с солеными сухариками и, раскрыв ленинградскую «Вечерку», устроился в вестибюле на мягком кресле, обитом цветастой материей. Напротив меня сидели и тоже попивали пиво два парня моего возраста. Рядом с одним из них лежал телефонный справочник.
       - Можно посмотреть ? – спросил я и, получив ответный кивок, взял справочник, чтобы поискать телефоны других гостиниц.
       - Потом мы разговорились, и представились друг другу.
       - Дима, - сказал один.
       - Митя, - сказал другой.
       - Так это же одно и тоже, - удивился я. – Значит, вы оба Дмитрии ?
       - Совершенно точно. Чтобы нас не путали на работе, мы так и кликаемся Дима-Митя, а для начальства Дмитрий-1 и Дмитрий-2.   
  Узнав, что я не могу попасть в гостиницу, один из них, кажется, Дима встал и, ничего не сказав, пошел к дежурной. Через несколько минут он вернулся, держа в руках чистый бланк.
       - Заполняй, - сказал он, - у тебя одноместный номер на пятом этаже, правда без туалета. Но с умывальником.
- Вот это да, - удивился я, - как это тебе удалось ?
Ребята переглянулись, помолчали, потом Дима ответил :
        - Надо работать в соответствующем месте. Понял ?
Но я ничего не понял.
Потом мы пошли ко мне в номер и распили бутылку, которую я на радостях ребятам поставил. Мы здорово накачались, и среди всяких прочих разговоров я услышал от моих новых знакомых непонятное для меня словосочетание – «Большой дом». Оно тогда ни о чем мне не говорило, и я долго еще не знал, что это название питерской Лубянки. Такой вот я был простофиля.
Мы сдружились и пару лет перезванивались, обменивались свежими анекдотами и изредка встречались.
Дима и Митя, несмотря на их службу в грозном ведомстве, оказались приветливыми доброжелательными и довольно открытыми ребятами (или это была у них такая маска). Во всяком случае меня они никогда никуда не вовлекали, ничего у меня не просили и ничего не навязывали.
        И только один раз, уже в Москве, когда я как-то посетил их в гостинице «Метрополь», они за бутылкой портвейна между прочим сказали, что могли бы устроить меня в плавание на одном из питерских научных судов Академии Наук. Но поскольку я серьезного интереса к этому вопросу не проявил, больше они этой темы не касались.
Наше знакомство закончилось как-то само собой, оставив после себя приятные воспоминания о дружеских попойках и веселых застольях.

                .    .    .

Если бы встречи с теми двумя Димо-Митями состоялись раньше этого моего первого свидания с советской Охранкой, наверно, я бы так здорово не сдрейфил. Я бы уже знал, что нечего трястись от страха, что КГБ давно уже потерял свою былую мощь.
И, скорее всего, именно поэтому мое сражение с капитаном Акимушкиным закончилось такой удачной для меня ничьей.

Я вышел на площадь, на свет, на волю и вздохнул полной грудью. Прямо передо мной громко хлопал большими двустворчатыми дверями старый двухэтажный районный Дом пионеров. Стайки ребятишек прыгали со ступенек у его подьезда, получая от этого такое же удовольствие, как и я когда-то в моем детстве. Справа нависали над зеленым сквером коринфские колонны «Телевизионного театра», где я провел в свое время немало приятных часов с юными дамами.
         Все было хорошо. Впереди меня ждал мой первый в жизни прорыв Железного занавеса, яркий блеск витрин, многоцветные краски реклам, неоновые огни загнивающего капитализма. И позади были волнения последних дней, тревога за настоящее и страх перед будущим.


                ПРОРЫВ ЧЕРЕЗ ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС

Железный занавес разочаровал меня так же, как когда-то Зеленый забор моего детства. За ним не оказалось ничего того, чего я ждал, к чему стремился, что так остервенело мне запрещалось. Во всяком случае тот трепет, с которым я пересек под Чопом распаханную полосу земли, никак не отвечал тому чувству обыденности, которое я испытал, оказавшись толпе людей, мало отличавшихся от наших. К тому же и одетых совсем не лучше.
      Поездка называлась «Австрия-Венгрия». Но первым был венгерский Будапешт, похвалившийся перед нами игольчатыми кружевами готического парламента и древне-римскими руинами. Потом автобус привез нас в величавую оперно-опереточную Вену с дворцами и парками, явно уступавшими по пышности  нашим петербургским. И с штраусовским Венским лесом, оказавшимся обыкновенным городским парком.
Нас поселили в какой-то недорогой гостинице в самом конце одной из длинных штрассе, отходивших от туристско - гулябельного центра австрийской столицы. К вечеру выяснилось, что этот отель был и бордель, по совместительству.
      Длинноголоногие девицы с подержанными куклоподобными физиономиями сидели в баре на выстроившихся в шеренгу высоких табуретах. Прогуливаясь по вестибюлю, мы с интересом прослеживали технологию их работы.
      Входивший в парадную дверь посетитель на мгновение останавливался перед рядом девиц, замиравших в охотничьей стойке, затем небрежно тыкал пальцем в сторону одной из них. Та резво спрыгивала на пол и торопливо семенила вслед за клиентом. Он на ходу с лёта подхватывал ключ, брошенный ему портье, и исчезал в одном из гостиничных номеров. Через 20-30 минут он той же деловитой походкой шел в обратном направлении, также с ходу бросал портье ключ и исчезал. А девица, оправляя юбку, взгромождалась на свой табурет и ждала следующего.
       По нашим наблюдениям некоторые наиболее шустрые многостаночницы принимали за вечер по 5-6 клиентов.   
      Нас разместили в двухместных номерах. Но я был нечетный, для меня пары не нашлось. Поэтому я очутился один в крохотной комнате, где с трудом умещалась узкая кровать и тумбочка с библией. Под кроватью стоял горшок («ночная ваза») - номер был без туалета.
      Для меня та ночь оказалась почти совсем бессонной. Первую ее половину я не спал, вздрагивая от звонкого стука каблуков по лестнице, проходившей прямо надо мной, а вторую - из-за того, что за стеной, где была коридорная уборная, возмутительно часто спускали воду в унитазе.
  До завтрака оставалось еще больше часа, и я вышел прогуляться, хотя нас и предупреждали, чтобы в одиночку мы по улице не ходили. Сразу же за гостиницей в переулке я увидел дом, над дверью которого висел большой голубой могендовид. Что это было, синагога ? Я подошел ближе и увидел в окне плакат с одноглазым Моше Даяном, предводителем израильской военщины, только что затеявшей очередную военную провокацию против миролюбивых арабских стран.
Как только я увидел необычные ивритские письмена, нежданная шальная мысль взорвалась у меня в голове. Это же так просто - я могу вот прямо сейчас, сей миг, изменить всю мою жизнь. Мне достаточно для этого сделать всего лишь один шаг - подойти вот к этой двери, постучать в нее, войти и сказать, что прошу политического убежища, что хочу рвануть из коммунистической тюрьмы народов в мир западной свободы и демократии. И через каких-то 3-4 часа я уже буду на Земле Обетованной, на Исторической Родине, куда слабо было в то время попасть хотя бы одному из сотен тысяч моих советских соплеменников.
И тут же меня осенила еще одна догадка. Ну, конечно, главная цель моего  вызова в КГБ была вовсе не тривиальная вербовка в стукачи. Наверняка, меня прощупывали на мое вероятное невозвращенство. В КГБ знали, что такая идея не может не придти в голову тридцатипятилетнему еврею, и, если он хоть чуть-чуть соображает, должен использовать такой удобный шанс отвалить за бугор.
Ни мне, ни тому капитану Акимушкину тогда еще не дано было знать, что именно здесь, в Вене, зловредные организации Сохнут и Хиас готовятся развернуть главную перевалочную базу, через которую будущие советские эмигранты тысячами полетят в израильский Лод или итальянский Ладисполи.
Я мог быть одним из первых.   
«Так что, - размышлял я - рискнуть, сделать этот решительный шаг ? Начать новую жизнь в новой стране, в новом мире. Хватать блаженный кайф на Западе, а не есть вонючее дерьмо в убогой совковой бытухе». 
Но тут же пошли сомнения. А как же семья - жена, ребенок, мама ?  А как любимая работа, квартира, дача, наконец, диссертация ? Было бы мне хоть на 10 лет меньше. А так… Нет, с моим нерешительным трусливым характером нечего было рыпаться.   

Кстати, о возрасте. Такое это относительное и такое абсолютное понятие ! Вот, к примеру, как совсем иначе вела себя перед аналогичным выбором одна из подруг моей младшей дочери. Без малейших колебаний и сомнений в правильности своего выбора она уезжала в Израиль налегке: с маленькой спортивной сумкой в руке и со случайной трехмесячной беременностью в животе.
 Ее родители стояли на ушах, плакали, ругались, звонили всем ее друзьям-товарищам, просили уговорить не ехать. Но она уехала, и сейчас живет где-то под Тель-Авивом, имеет уже свой дом, семью, детей, работу, а тот молодой паршивец, заделавший ей когда-то ребенка, давно живет тоже с нею в качестве законного мужа.
Но в тот момент ей было всего 18 лет.
А мне – 36.
Ну, и что ?

       Отьезд в эмиграцию – это прыжок головой в воду. Если сразу не прыгнешь, потом это сделать трудно. Чем дольше стоишь и думаешь «прыгать - не прыгать», тем меньше остается решимости на прыжок и тем больше появляется желания спуститься вниз по ступенькам.
Я сразу не сделал того шага к той двери, я заколебался. И поэтому моя эмиграция тогда не состоялась.

После Вены был средневековый моцартовский Зальцбург, где моя вялая заячья душа подверглась новому испытанию.
Еще в начале поездки я положил глаз на одну маленькую черненькую московскую армянку, которая тоже мне изредка подфлиртовывала. Однако, после того, как мы пересекли границу с Западом, она посерьезнела и перестала обращать на меня хоть какое-нибудь внимание. А в Зальцбурге она вдруг вообще исчезла, не пошла с нами на экскурсию, не появилась на ужине. Когда я вечером спросил о ней ее соседку по гостиничному номеру, та сразу не ответила, помолчала немного, а потом наклонилась ко мне и проговорилась:
- Ш-ш-ш, только тебе, по секрету. Но смотри, молчок. За ней утром приехал на машине из Мюнхена какой-то ее старый знакомец, немец, она ведь в Иньязе на Германском отделении работает. И увез ее на сегодняшний день к себе в гости. Она сказала, что у  руководителя отпросилась.
Не успел я услышать эти слова, как тут же надо мной зависла грязная зубастая пасть зловредного Змея-искусителя. «Не будь идиотом, - стал нашептывать он мне, - проследи, когда эта армянка приедет из Мюнхена, посмотри, кто ее привезет, запиши номер машины. А еще лучше – сфотографируй. Не упускай свой шанс. Упустишь – потом пожалеешь.»
Но тут же где-то под ребрами зашевелился и начал грызть Червь сомнения. «Не будь дураком, -  зашептал он, - неужели ты не понимаешь, что эта армянка - просто дешевая подставка под таких болванов, как ты. Неужели не понятно, если о ее встрече с германцем известно руководителю, который и сам, наверняка, кагебешник, то все тут схвачено. Тебе здесь ничего не светит. И не раззевай хлебало».
        Между Змеем и Червем началась затяжная окопная война. Змей особенно ретиво стал высовываться на обратном пути, когда наш поезд проходил по территории взбунтовавшейся Чехословакии. Окна в вагоне были занавешены, но сквозь щелки мы разглядели висевшие на станциях плакаты с лозунгами :

                Viva Dubcek !       и    Doloni sovetish okupantiv !
                At zije Dubcek !   и   Pruc se sovetskumi okupanty !

По возвращении в Москву я пару недель ходил кругами вокруг телефона, один раз даже, кажется, набрал номер, но сразу бросил трубку на рычаг и отдернул руку. А оттуда, слава Богу, встречного звонка мне не последовало.
Так что в войне за мою независимость от КГБ победил Червь сомнения – он был увертливее и гибче.
 


                АЛЕКСАНДР  БЕНЦИОНОВИЧ  АЛИ-БАБА

Этот турпоход по Австрии-Венгрии был не первой моей поездкой за кордон. Первая была куда экономичнее и перспективнее. Другое дело, что в дальнейшем я никак не использовал свалившиеся мне с Неба возможности.

Однажды утром, когда я, как всегда запыхавшись, торопливо вбежал в комнату и направился к своему столу, меня окликнул Али-Баба:
     - Геннадий, не уходите далеко, нам надо с вами переговорить.
Он встал со своего места  и вывел меня в коридор.
     - Хочу для начала рассказать вам одну поучительную историю, - сказал он. – Еще до войны одна шведская фирма разработала новое мягкое покрытие для автомобильных дорог. Вместо асфальта на цементное молоко, выступавшее сверху при бетонировании дорожного полотна, предполагалось насыпать тонкий слой резиновой крошки, наструганной из старых автомобильных покрышек. Получалось мягкое эластичное дорожное покрытие. Оно было относительно недорогое и, главное, значительно уменьшало износ шин на автомобилях.
Али-Баба прервался на минуту, вытащил из кармана платок и громко высморкался.
     - Да, так вот. Какие-то дальновидные впередсмотрящие правительственные чины решили послать в Швецию делегацию для знакомства с этими работами. А во «Вниистройдормаше» работал тогда один молодой специалист, отличавшийся от всех других редким достоинством – знанием шведского языка. Его родители когда-то, еще до революции, закончили стокгольмский университет. И  вот этого молодого еврея-беспартийного, включили в состав делегации. Он пробыл там всего одну неделю. Но ее оказалось достаточным, чтобы потом на долгие годы испортить ему всю его  жизнь.
Увидя мой удивленный взгляд Али-Баба остановился, потом, понизив голос, продолжил : 
       - В конце 49, когда снова пошла волна политических посадок, этого несчастного «шведа» арестовали, пришили статью по шпионажу и, несмотря на все его фронтовые заслуги, дали червонец лагерей, который он так бы весь и отбарабанил, если бы не спасшая его послесталинская амнистия.
Али-Баба замолк, опять достал  платок, вытер нос, лоб и глаза, которые, как мне показалось, слегка покраснели.
- Наверно, Геннадий, вы уже догадались, - снова заговорил он, - что этим молодым специалистом, так неудачно сьездившим за границу, был ваш покорный слуга. Скорее всего, вы эту историю и раньше от кого-нибудь слышали, ее тут многие знают. Но вы, конечно, удивитесь, чего это я вдруг именно теперь и именно вам стал ее рассказывать. – Он повернулся в сторону нашей комнаты. – Пошли назад ко мне, я кое-что покажу, и вы  все поймете.
Мы вернулись в комнату, Али-Баба посадил меня на стул возле своего стола и, порывшись в бумагах, навалом лежавших на его столе, протянул мне одну из них. Я взглянул на нее и ахнул.
        На белом глянцевом листе с министерским штампом сообщалось, что в Плане зарубежных поездок по обмену опытом Главзарубежводстроя на текущий год намечена поездка в Польшу по теме «Лучевые водозаборы». В связи с этим директору Гипроводхоза предлагалось подготовить выездные документы на сотрудника института старшего инженера  Г.А. Разумова.
Не помню точно, что я тогда сделал – то ли подпрыгнул на стуле от радости, то ли сьехал с него на пол от удивления. Но первой мыслью было: «Какой же ты, Разумов, умница, что так удачно выбрал такую редкую и такую государственно важную тему!».      

В порядке отступления скажу, что потом еще многие годы я доил эту породистую корову. И написал в ее честь немало панегириков. Вот хотя бы из моей книжки «Подземная вода» (1975 г, Москва, издательство «Наука»):

Лучевой водозабор подземных вод, как большой спрут, вытягивает свои щупальца-дрены в разные стороны. Проложенные под землей на глубине 3-10 метров, эти горизонтальные радиальные водосборные трубы интенсивно высасывают воду из водоносного пласта.
Обычные подземные водозаборы, состоящие из множества вертикальных скважин, занимают большую полезную территорию. А лучевой водозабор позволяет вести откачку подземной воды с очень маленьких площадок – например, в стесненных городских условиях, где расставлять  кольца и ряды вертикальных скважин просто негде.
Это хорошо понимали, например, польские водоснабженцы, построившие крупнейший в Европе лучевой водозабор в центре Варшавы – прямо под руслом Вислы.»

И прямо к этой самой Висле, к варшавскому водозабору меня приглашали приехать. Здорово!
     Сердце мое ликующе пело, в душе играл симфонический оркестр. Еще бы, такое радостное событие! Так неожиданно, так крупно повезло !
     И вдруг сквозь торжественный звон литавр и ликующий бой барабанов я услышал тихий осторожный фальцет Али-Бабы:
     - Теперь вы, Геннадий, понимаете, зачем я рассказывал вам свою историю. Послушайте дружеского совета - не повторяйте моей ошибки. Откажитесь от этой поездки.
     Что это он, старый перестраховщик, рехнулся, что ли ? Неужели, я упущу такой редкий шанс, не воспользуюсь такой замечательной удачей ? Ведь, сколько я ни старался, меня не брали ни на один зарубежный обьект, даже к несчастной Монголии не подпустили. А тут поехать с представительной министерской делегацией в служебную заграничную командировку – да мне это и в самых лучших снах не снилось.
    - Нет, Александр Бенционович, - ответил я, глядя в грустные еврейские глаза своего начальника, - у меня нет причин отказываться от столь заманчивого  предложения. Сейчас ведь времена другие, ни за что, ни про что, кажется, уже теперь не сажают. Рискну. Может, и еще пригласят.
    В тот момент я, конечно, не мог знать, что ни в какую другую халявную заграничную командировку я больше никогда не поеду. Да, и тогда-то меня взяли только потому, что им, этим чиновникам, не под силу было без меня составить для министерства технический отчет по этой поездке.
    - Раз так, то так, - тихо проговорил Али-Баба, - может быть, вы и правы. Молодость города берет. Нас те времена так напугали, что всю жизнь мы теперь только и делаем, что при первой же опасности накладываем в штаны. Вам этого не понять. И слава Богу. Ладно, берите это письмо и бегите за анкетами в Минводхоз в Отдел внешних сношений.

В Варшаве мы жили в самом центре - на улице с библейским названием «Иерусалимские аллеи». Но чувствовали себя последними нищими. Нам был недоступен не только платный бассейн на крыше отеля, но и дразнящий яркой афишей кинотеатр напротив, и сверкающий неоновыми огнями ресторан в соседнем здании. И, конечно, у нас не было не только смелости, но и денег на назойливых проституток, которые приставали к нам на улице:
- Пан мене хоче ?
Нам так мало выдали этих самых злотых, что нехватало даже на простую столовскую еду (а если честно говорить, то на нее нам просто жалко было тратиться, хотелось оставить на сувениры). Так что питались мы в основном взятыми из дома консервами и сухарями - после разбавления их в животе водой создавался обманный эффект вполне достаточной сытости.
Польские коммунистические власти, очевидно, тоже недостаточно получали из московского кармана. Впрочем, кое на что им хватало и своих. Например, на дорогую реконструкцию разрушенных войной кварталов Старого Мяста, на возведение огромных стеклобетонных башен, поднимавшихся на Маршалковской в качестве архитектурного противовеса сталинско-рокоссовской пирамидальной высотке.
А вот огромная территория, куда я подьехал, надеясь найти хотя бы какие-то остатки Варшавского гетто, была пуста и белюдна. Развалины, где восставшие евреи в течение многих месяцев героически сражались с регулярными немецкими частями, были полностью снесены, отдав свое место только что посаженным  деревцам-подросткам. 
Не потратили поляки и больших денег на Освенцим, где им не пришлось даже складывать в кучки снятые евреями перед входом в газовые камеры очки, сумки и ювелирные украшения – об этом позаботилась знаменитая «немецкая аккуратность».
        Не их заслуга и в сборе человеческих черепов, из которых были сложены стены уникальной часовни, увиденной нами под Вроцлавом. Ее соорудил в середине позапрошлого века некий монах-католик, потрудившийся с лопатой на полях сражений наполеоновских войн.
Никакого отношения польские коммунисты не имели и к свисавшим с потолка королевского дворца в Кракове алебастровым копиям голов, отрубленных у поверженных когда-то врагов государства.


                НА  СКЛОНАХ  БАБЬЕГО  ЯРА

     Говоря о голой земле бывшего Варшавского гетто, нельзя не вспомнить другое такое же трагически знаменитое место – Бабий Яр в Киеве. У меня с ним было несколько памятных встреч.
     Нет, я не был в Бабьем Яру в сентябре 1941. А если бы был, то, скорее всего, не писал бы эти строки.
     На этом клочке киевской земли, где весенние потоки талых вод когда-то прорыли ничем раньше не примечательный овраг, мне довелось побывать намного позже.
Первый раз я оказался здесь в середине 50-х годов, когда приехал в Киев к родственникам, жившим тогда на северо-западной окраине города. В выходной день муж моей родственницы пошел со мной прогуляться и показать окрестности. Попетляв по узким зеленым улочкам частной застройки, мы вышли к краю грязного забросанного мусором оврага.  Пугливо оглядываясь по сторонам, мой попутчик тихо прошептал :
     - Здесь немцы стреляли евреев. Из пулеметов и автоматов. Это было в  начале войны, когда они еще не додумались до душегубок и газовых камер и еще не жалели патронов на очищение планеты от иудейского мусора.
   Он пристально посмотрел на меня и, пригнувшись к моему уху, добавил:
   - Только это держится в большом секрете, поэтому, прошу тебя, не болтай языком. Лучше помалкивать на эту тему, а то могут быть большие неприятности.
   Потом мы пошли дальше по берегу оврага, и вдруг я заметил на его склоне трех мальчуганов лет по 12, которые, сидя на корточках, возились в песке.
    - Такие большие, а играют в куличики, - сказал я.
    Мой сопровождающий, молча, взял меня под руку и подвел поближе к обрыву оврага.  И тут я увидел, как у одного из мальчиков что-то блеснуло на ладони.
    - Покажи, - попросил я.
    Мальчуган сначала испуганно оглянулся и крепко сжал свой вымазанный в земле кулачок. Но, увидев мою улыбку и, повидимому, сообразив, что я не из тех, кто дает подзатыльники, он разжал пальцы и протянул ладонь. На ней лежала потемневшая от времени и грязи золотая коронка.
    - Эти золотоискатели ежедневно находят здесь десятки и сотни золотых коронок, сережек, колец, цепочек, браслетов, - грустно усмехнулся мой спутник, - евреи шли на смерть, одев на себя все драгоценности, которые их матери и бабушки десятилетиями хранили "на черный день".

       Второе мое свидание с Бабьим Яром было не настоящим, а бумажным. На этот раз мы встретились на заседании государственной комиссии по выяснению причины только что случившейся в Бабьем Яру гидротехнической катастрофы.
      Шел 1961 год. К тому времени о трагедии в Киеве уже знали за границей, писали журналисты, писатели, о ней говорили на международных встречах, конференциях, совещаниях. Нельзя было больше утаивать содеянное фашистами злодеяние. Украинские власти вместе с центральными начали долгое обсуждение вопроса Бабьего Яра.
      Что с ним делать ? Продолжить его жизнь стихийной городской свалки, которой он стал в послевоенные годы ? В таком случае ее, конечно, пришлось бы слегка облагородить, почистить, посеить травку, подсыпать песочку. Но такая культивация вряд ли помогла бы, все равно заграничные крикуны продолжали бы свой ор – от этих евреев никогда нет покоя.
      Второй вариант был проще и доступнее - овраг засыпать, сравнять с землей, посадить цветочки. Тогда вообще не было бы больше повода для споров, обсуждений, упреков. На нет, и суда нет.
      После длительных заседаний, совещаний, рассмотрений на разных многочисленных специальных Комиссиях и Советах в конце концов именно этот второй путь решения вопроса и был принят.
      В то время на гидротехнических стройках большие обьемы земли перемещались не экскаваторами и самосвалами, как раньше, а с помощью воды. Гидромеханизация широко применялась всюду. В том числе ее использовали и для  подачи разжиженного грунта в Бабий Яр. Туда же шли и жидкие глиняные отходы Петровских кирпичных заводов.
      В марте 1961 года, когда строительные работы уже завершались, к массе воды, поступавшей в овраг, добавилось весенние дождевые и талые стоки. Вот тогда-то Бабий Яр и постигла еще одна катастрофа.
      Напор воды на картах намыва превысил все допустимые нормы, ее уровень поднялся до самых крайних пределов. Потом прошел еще один сильный ливень, давление воды резко возросло, дамба обвалования, не выдержав нагрузки, прорвалась в нескольких местах и рухнула.
      Целая река разжиженной земли-пульпы, сметая все на своем пути, понеслась к Куреневке. Началась паника. И было от чего: по крутой спускавшейся вниз улице в потоках жидкой грязи поплыли скамейки, бочки, садовые калитки. Некоторые люди, чтобы спастись, взбирались на крыши домов. Ущерба нанесено было столько, что понадобилось несколько лет, чтобы восстановить все разрушенное. А сколько погибло людей – никто не знает точно.
      Вот так сама земля восстала против новых преступлений теперь уже других фашистов, советских.

            На последнюю нашу встречу я пришел один, так как Бабьего Яра уже не было. Вместо него передо мной лежала большая плоская равнина, на которой то тут, то там росли вверх этажи одноликих белых блочных домов. Здесь же  пробегало новое шоссе, а еще подальше стояли вешки для разбивки большого городского стадиона.
           Я прошел к одной из строительных площадок, где экскаватор рыл котлован. Около него стояла группа людей, громко и возбужденно что-то обсуждавших. Я подошел ближе, заглянул за их спины и увидел страшную картину. Возле экскаваторного ковша в куче мокрого каменистого грунта лежала похожая на вязанку дров кучка изломанных обугленных человеческих  костей, скрученных колючей проволокой.
- Да, тяжело на это смотреть, - отходя в сторону, сказал высокий человек в строительной каске и, увидев мой недоуменный взгляд, добавил: - Это немцы, гады, перед отходом из Киева, чтобы следов не осталось, обливали трупы бензином и сжигали.

       Только в 1976 году под давлением общественности брежневские чиновники дали команду в укромном уголке этой территории установить небольшой памятник. На каменной стеле с барельефами падающих человеческих фигур и воздетых к небу рук выбита странная надпись, гласящая, что этот памятник установлен на месте массового уничтожения немецко-фашистскими оккупантами в 1941-43 годах мирного населения и советских военнопленных.
 И ни слова нет о том, что эти мирные жители были евреи, и было их здесь  уничтожено почти 100 тысяч !


                Я И МИХАИЛ СУСЛОВ
 
Если бы это имя принадлежало другому человеку, оно никогда не было бы начертано сочными черными буквами на белоснежном борту пассажирского океанохода, который после долгой унизительной таможенной проверки медленно покинул пределы Рижского морского порта.
Вечером следующего дня длинные низкие гудки заставили вздрогнуть и засуетиться всех, кто стоял на палубе, плавал в бассейне или расписывал пульку в каюткомпании. Через несколько минут широкие трапы «Михаила Суслова» беззвучно опустились на серый асфальтовый настил пассажирского причала копенгагенского порта. Его бетонные балки были исписаны пестрыми граффити, среди которых бросалась в глаза самая большая надпись, сделанная яркой красной краской:
                ANDREY  SAKHAROV – FREEDOM !

        Однако в тот момент до Андрея Сахарова и вообще до политики никому дела не было, все спешили сами взглянуть на эту самую Freedom, поэтому торопливо бросились одеваться, обуваться, наряжаться.
Я быстро натянул на себя брюки, сорочку, куртку и, пока мои соседи по четырехместной каюте в свою очередь возились со своими галстуками и подтяжками, стремительно нырнул в гальюн. Мне хорошо была знакома старая добрая истина - побрызгать в уличном туалете частно-предпринимательского Запада дело слишком дорогое. Лучше это сделать здесь, на своем родном советском корабле, задаром. 
Мне казалось, что опорожнение мочевого пузыря не заняло так уж много времени. Но, повидимому, злосчастный простатит уже тогда начал у меня существенно замедлять мочеиспускание и, таким образом, входить в серьезное противоречие с моим торопыжным суетливым нравом. Во всяком случае, когда я вышел из уборной, никого в каюте уже не было. Я на ходу наскоро пригладил у зеркала вздыбившиеся от спешки волосы и подошел к входной двери, намереваясь спортивным темпом наверстать упущенные минуты.
К моему ужасу дверь не открывалась. Что такое ? Я дернул за ручку, еще и еще. Никакого эффекта.
       Замок был заперт с той стороны. Неужели, это ребята, не заметив моего туалетного посещения, решили, что я уже ушел, и закрыли дверь на ключ ?
Я ударился в панику - из иллюминатора было видно, как последние пассажиры спускались по трапу и присоединялись к своим группам, собиравшимся на причале. Сейчас подойдет автобус, и они уедут. Надо же, как глупо все получилось ! Неужели я просижу весь вечер взаперти в этой проклятой каюте ? Я так ждал, так торопил этот свой первый выход в настоящий капиталистический Запад ! И на тебе !
Я сильно поддал дверь плечом - безрезультатно, потом поднатужился и снова изо всех сил ее толкнул, но, увы, она не открывалась. Что делать ? Может быть, попробовать отодвинуть в замке сабачку ? Я вытащил из тумбочки столовый нож и попытался просунуть его в щель между дверью и дверным косяком. Ничего не получалось, замок никак открываться не хотел.
Вдруг мне послышались в коридоре чьи-то шаги. Я стал отчаянно бить в дверь кулаком. Но, повидимому, у меня это плохо получилось, так как никто моего стука не услышал. Тогда я повернулся к двери спиной и, что было силы, начал колотить по ней ногой. Но все было бесполезно – ответа с той стороны не последовало.   
       Я окончательно отчаялся, повесил нос и стал переодеваться в домашнюю одежду, собираясь забраться на полку с айтматовской «Плахой». В этот момент Судьба-индейка вспомнила обо мне, и я понял, что она еще не совсем от меня отвернулась  - к моей великой радости, в дверном замке вдруг заскрипел ключ.
      - Ты где, черт тебя побери, пропал ? – услышал я взволнованный голос моего соседа по каюте Миши Кременецкого. – Все тебя ждут, руководитель на ушах стоит, меня послал тебя искать. Я обошел весь теплоход, а ты, оказывается, вон где прохлаждаешься.
Вот, Мишка, молодец ! Я на радостях хлопнул его по плечу, снова быстро напялил на себя выходной костюм, и мы понеслись по корабельному коридору к трапу.
      Не прошло и четверти часа, как я уже пожимал бронзовую руку
сидевшему в кресле старику Андерсену и вглядывался в движущиеся фигуры старинных часов на фронтоне копенгагенской Ратуши. 

Следующей остановкой был Амстердам. От него в памяти остались длиные романтические каналы и высокая башня, на которую поднимался то ли Петр 1 на коне, то ли Екатерина 11 на карете. Но особое внимание привлек целый квартал секс-магазинов, куда мы, стесняясь друг друга и крадучись, забегали взглянуть на диковинные пластиково-резиновые орудия наслаждений. В те годы для советского профсоюзного загранпутевочника это было высшим пределом храбрости.
Привезли нас и на амстердамский Блошиный рынок, где можно было бы часами шнырять между рядами и лавками поддельного антиквариата. Но времени  дали в обрез, а надо было еще успеть пополнить опорожнившийся еще в Копенгагене кошелек. С этой целью, стараясь подальше оторваться от основной группы и не быть замеченным, я бегал по маленьким магазинчикам, где торопливо вытаскивал из внутренних карманов брюк и пиджака то банку «Зернистой» и бутылку «Столичной».
Но удача в этом хлопотном предприятии стояла ко мне боком. Ничего сбыть мне не удалось, и, когда, запыхавшись, я добежал до автобуса (на 15 минут позже назначенного времени), я был встречен всеобщим «фэ». Особенно злобствовал один из приближенных собутыльников руководителя группы.
- Вы что издеваетесь над всеми ?  - грубо закричал он на меня раздраженным голосом. – Почему вся группа вас одного должна ждать ? Если еще раз так будете себя вести, не увидите больше заграницы – такую Характеристику схлопочете, на всю жизнь запомнится.
«Чего это он на себя так много берет? – подумал я - Кто он такой, чтобы  орать и угрожать ?»
Я тихонько высказал свое недоумение Мише Кременецкому.
        - Наверно, боялся, что ты смоешься, - сказал тот.
        - А его какое дело ? – удивился я.
       Миша в свою очередь посмотрел на меня с удивлением.
        - Как какое, неужели ты не знаешь, кто он такой ?
        - Знаю только, что он беспробудно киряет с Руководителем и из каюты не вылезает, а что еще ? – спросил я.
        - Простофиля ты, - сказал Миша, - все уже давно поняли, что он Оттуда, и стараются не попадаться ему на глаза. – Он пригнулся ко мне и сказал еще тише: -  У него ведь задача следить, чтобы никто не отвалил. Со всеми тургруппами всегда ездят такие наблюдатели, катаются в загранку за наш счет. Непыльная работенка, хотя и нервная - попробуй, попсихуй с такими, как ты.

Потом был Гавр, откуда на автобусах нас отвезли в Париж. Там мы провели 3 прекрасных дня, наполненных Лувром, Версалем, Монмартром и кладбищем Пер ла Шез. На нем, благодаря входящего в программу обязательного посещения могилы парижских коммунаров, советским туристам удавалось поклониться также Оскару Уальду и Эдит Пиаф.
А долгий занудный переход через Бискайский залив был вознагражден музеем старинных карет, поющими фонтанами и другими архитектурными остатками Всемирной выставки в Лиссабоне.
Гибралтар поразил скалами, покрытыми водосборными и фотоэлементными плитами. Они были залогом независимости этого осколка Британской империи от взбрыкивавшей тогда Испании, периодически отключавшей английскую военную базу от водопровода и электричества.
Затем мы побывали в Барселоне, где насладились поражавшим воображение архитектурным модернистским чудом Гауди и старинными каталонскими кварталами.
А пыль, теснота и жара Неаполя уравновесилась курортной чистотой, покоем и блеском фантастически бирюзово-палиевого Капри. На нем Ленин оставил после себя  непохожий на него бюст, а Горький – виллу и легенду о его бурных ночах с актрисой Андреевой (свою жену Пешкову на эти ночи он отсылал в город).
Обогнув итальянский географический сапог, корабль пришвартовался в порту греческого Пирея, из него мы сьездили в Афины и вскарабкались к святая святых эллинизма – Акрополю.
Оттуда, уже никуда не заходя, «Михаил Суслов» отправился прямиком в Гагры, где в дополнение ко всему предыдущему я еще недельку жарился под тогда еще отечественным солнцем.


                НА ПОХОРОНАХ АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО

           Это  только в нынешних США подстриженные травяные кладбища неуютно голы, пустынны и похожи на гольфовые поля. А в Европе места последнего приюта почти везде отмечены памятниками, часовнями, склепами, размеры которых ограничиваются только денежными возможностями родственников. Наверно, поэтому с каждым годом и десятилетием городские кладбища становятся там все более тесными для мертвых, так же, как и сами старые города становятся все теснее для живых.
     Не является исключением и парижское кладбище Женевьев де Буа, облюбованное русской эмиграцией еще с первой половины прошлого века. Густо заставленное красивыми или даже роскошными памятниками, оно давно уже с трудом принимает новых постояльцев. Не нашлось там места после смерти и одному из самых знаменитых кинорежисеров нашего времени Андрею Тарковскому. Прошло более года пока его вдове вместе с разными именитыми ходатаями удалось добиться места на этом престижном кладбище.
     И вот в один из снежно-дождливых слякотных зимних дней небольшая православная парижская церковь святого Александра Невского на улице Дарю наполнилась эмигрантской публикой в пахнущих сыростью пальто, плащах, накидках, костюмах. Панихиду служил моложавый священник, говоривший по-русски с большим акцентом.
      После службы все собрались на поминки в чьей-то большой квартире высокого кирпичного дома в Латинском квартале. За длинным П-образным столом, уставленным кулебяками, пирожками, ватрушками и блинами царствовала вдова Тарковского, дородная женщина в черном панбархатном платье.   
Я сидел рядом с поэтом Генрихом Сапгиром, который приехал из Москвы к своей дочери, жившей в Париже и помогавшей ему организовать презентацию только что выпущенного здесь его нового сборника стихов.
- Глянь-ка, - сказал он мне, показывая глазами на хозяйку стола и на Галину Вишневскую, только что появившуюся в дверях, - как они здорово похожи друг на друга своей подчеркнутой русскостью. 
Потом говорились речи. Парижский издатель со знаменитой фамилией Струве обещал выпустить посвященную Тарковскому книгу. Приехавший из Кельна Лев Копелев, блистая седой бородой, говорил о влиянии Тарковского на диссидентское движение в СССР. Владимир Максимов прочел некролог, напечатанный в его «Континенте».
Других выступлений, перемежающихся обильными выпивонами и закусями, я не слышал, так как ушел задолго до окончания этих поминок, затянувшихся, как рассказал мне потом Алик Гинзбург, далеко заполночь.

Уместно поинтересоваться, как это я, простой советский кандидатишка-технарь, попал вдруг в компанию таких знатных персон, известных гуманитариев-литераторов, и в такой исторический час ? Ведь шел еще только 1988 год, и оказаться в Париже, в центре русской культурно-политической эмиграции было доступно далеко не каждому гражданину великой страны Советов.
     На таможнях Бреста и Чопа еще выискивались в чемоданах томики «Архипелага ГУЛАГ,а». В центральных газетах еще продолжал клеймится, как антисоветский, действоваший во Франции НТС («Народно-трудовой союз»).
«Призывы ЦК КПСС» к ноябрьским праздникам еще призывали:

     Народы всех стран!  Давайте отпор агрессивным проискам империализма и милитаризма ! Расширяйте и сплачивайте антивоенное движение! Обуздаем гонку вооружений, отстоим разрядку и мир!
     Народы европейских стран! Усиливайте борьбу за вывод из Западной Европы американских ядерных ракет! Европе – мир, безопасность и сотрудничество!
     Народы мира! Добивайтесь вывода израильских войск со всех захваченных арабских земель, прекращения вмешательства в дела арабских стран!

А я, несмотря на эти звонкие призывы, сидел в компании отьявленных антисоветчиков, врагов моей горячо любимой Родины, ел с ними пельмени и пил «Шардоне». Как это я сподобился, как исхитрился ?

       Мое месячное пребывание в Париже подготовила почти полувековая работа гигантской агитационно-пропагандистской коммунистической машины, одной из  важных частей которой была система «Курсов русского языка для иностранцев». Многие десятилетия она служила ширмой для подготовки идеологической и шпионской агентуры СССР в разных странах мира.
Но к концу 80-х годов, когда партийно-государственная казна стала серьезно худеть, эти Курсы все больше начали переходить на коммерческие рельсы. Теперь уже, кроме основного контингента так называемых представителей коммунистических и рабочих партий, на учебу в Москву стали приезжать и ностальгирующие по России бывшие белые и серые эмигранты. С них драли большие деньги.
Одним из таких любителей русского языка был Евгений Георгиевич Мошера. Его отец, француз, еще в конце Х1Х века перебрался в Россию, построил в московском предместье ткацкую фабрику, дом для рабочих и для себя, а потом женился на деревенской девушке из Подмосковья.  Но после революции фабрику и все накопления у Мошера отняли, и он вынужден был вернуться с семьей во Францию, оставив свой дом коммунальным службам Москвы. Его сыну тогда исполнилось 8 лет.
И вот надо же было так выстроиться звездам, чтобы через 12 лет в соседнем  дворе стал бегать другой мальчик Женя, с которым Женя Мошера, пресекшись пространстве, разошелся во времени. Понадобилось целых 56 лет, чтобы они встретились.

Нас познакомила приятельница соседки, служившая музыкальным работником на тех самых Курсах русского языка для иностранцев.
- А вот и наш садовод, - сказала она, когда я вошел в дверь ее квартиры. – Знакомьтесь, Гена, это Евгений Георгиевич, - представила она меня высокому поджарому старику с молодым лицом, украшенным смеющимися голубыми глазами.
        - Мы только что говорили о моем саду в Бомоне, - сказал он с не очень сильным иностранным акцентом. – Я выращиваю огурцы, салат, лук, клубнику. У меня есть и много кустов с ягодами.
        - Евгений Георгиевич спрашивал, нет ли у кого-нибудь из здешних садоводов облепихи, - добавила хозяка дома. -  Он хочет развести ее у себя на Луаре. Я так подумала и тебя упоминула. Ничего, что без спросу ?
        - Правильно сделала, - ответил я, - мужские отросточки у меня есть точно. Могу их выкопать. А вот женские где достать ? Без них ведь ягод не будет, - я задумался на минуту. - Пожалуй, попрошу у соседа. Думаю, он не откажет.
Через несколько дней в аэропорту Шереметьево я вручил Евгению Георгиевичу небольшой полиэтиленовый пакет с отростками облепихи, которые, чтобы не придрались на таможне, он запрятал подальше в чемодан. А спустя пару недель кто-то привез мне от него ответный презент – два саженца шафты. Эти замечательные кусты, помесь крыжовника и черной смородины, до сих пор цветут у нас на даче и в августе одаривают крупными кислосладкими ягодами.

Потом мы с Евгением Георгиевичем долго переписывались, и как-то в одном из писем он написал, что хорошо было бы нам увидеться. Я, конечно, с большим энтузиазмом поддержал эту плодотворную идею, но обьяснил, что без специального вызова меня во Францию не пустят.
Не прошло и пары недель, как Евгений Георгиевич прислал мне подписанную в парижской мэрии красивую бумагу с гербом французской столицы, а еще через месяц мы уже обговаривали с ним по телефону детали моей поездки.
- Что бы Вам привезти из Москвы ? – спросил я его.
- Черного ржаного Бородинского хлеба, - ответил он.
- Ну, этого мало, - сказал я, - хотелось бы еще что-то более ценное и вам более нужное. Но что ? 
- Что еще ? – переспросил он и ответил: - Еще Бородинского хлеба.

Евгений Георгиевич встретил меня на Северном вокзале французской столицы, отвез в свою квартиру, расположенную вблизи станции метро Порт д,Орлеан, а сам уехал в свой Бомон.
Перед отьездом он мне сказал :
- Вы живите здесь у меня вольно, свободно, делайте, что хотите. И без стеснения, ешьте все, что есть в холодильнике, да и в буфете посмотрите, что там еще есть сьестного.
Я точно последовал его предложению, а когда холодильник совсем опустел, залез в морозилку, обнаружил там два добрых куска мяса, поджарил их и с аппетитом слопал, сожалея лишь, что они оказались несколько жестковатыми для моих кариозных зубов. Но как же я ужаснулся, когда при сборах к Евгению Георгиевичу в Бомон, услышал от него по телефону:
- У меня к Вам небольшая просьба – захватите, пожалуйста, из заморозителя в холодильнике мясо для моего Буля. А то здесь, в деревне, собачьих магазинов нет, и нечем пса на Рождество порадовать.
Пришлось идти в магазин искать собачье мясо. Оно оказалось страшно дорогим. Вот так, называется, я сэкономил !

Как я общался с парижанами ? Очень просто – руками, плечами, головой и немного тем, что в ней валялось без дела со школьной скамьи. Совершенно неожиданно для меня откуда-то из-под черепной коробки стали выскакивать на язык, казалось бы, давно забытые французские слова, и я ими нахально грассировал в магазинах, кафе, музеях и театрах.
      Каждый вечер я намечал на карте какую-нибудь новую точку, с утра пораньше добирался до нее на метро, а потом шел обратно пешком. Таким образом, я обтопал Париж вдоль и поперек и изучил его настолько, что со временем мог уже обьяснять неким заблудившимся туристам, как куда пройти и проехать.

После возвращения в Москву, как и тогда, 20 лет назад, мне позвонили из КГБ. Такой же вкрадчивый сладкий голос предложил встретиться в удобное для меня время. Но, боже мой, как все изменилось! И вокруг, и во мне. В стране была обьявлена Гласность, психушки для диссидентов уже позакрывались. И я, готовясь к встрече с КГБ, не дрожал от страха, как осиновый лист, не мучился бессоницей и не страдал от ночных кашмаров.
И меня уже никто не приглашал в таинственное заведение с зарешеченными окнами. Наоборот, КГБ шло ко мне.
Оперативник ждал меня в комнате агитпункта, располагавшегося в соседней школе. Серый человек в сером костюме, с серыми седеющими волосами. В отличие от того Акимушкина, пронзившего меня тогда пристальным немигающим взглядом, этот, не глядя на меня, суетливо бегал глазами в разные стороны.
- Вы были во Франции, - полувопросительно сказал он. – Как сьездили, нормально ?   
- Да, вроде бы ничего, все хорошо, - ответил я.
        - Значит, все нормально, никаких инцидентов не было, все было в порядке? – снова спросил он.
        - Все хорошо, -  выдохнул я, - никаких проблем.
        - Ну, ладно, хорошо, что все хорошо, - закруглил он этот странный непонятный разговор, - значит, на этом и остановимся, больше, кажется, никаких вопросов к вам нет. Спасибо за встречу. Извините, что побеспокоил.
       Зачем он со мной встретился, чего от меня хотел? Может быть, кто-то донес на меня, что я побывал в «Голосе Америки», центре шпионажа и диверсий ? Или, что я общался в Париже с антисоветчиками НТС ?
        Нет, скорее всего, это была простая дежурная проверка, выяснение возможности из меня вытянуть что-нибудь такое этакое. Ведь, наверно, еще с того раза мое имя где-то числилось в их списках, и на всякий случай надо было для порядка на меня посмотреть, прощупать, где-то отчитаться, поставить галочку.
        А, может быть, было и еще что-то другое ?
        Ответа на этот вопрос я не знаю до сих пор.


                ДВЕ ВСТРЕЧИ С ФИДЕЛЕМ КАСТРО

Наша первая встреча с Фиделем состоялась, когда он приехал в Москву по приглашению Хрущева. На нем был военный френч, фуражка и большая борода - ее он поклялся состричь только после полной победы кубинской революции. Мы встретились глазами, и мне показалось, что он слегка улыбнулся краем губ, а я в ответ ему блеснул полным набором своих не поредевших еще тогда зубов.
Я сидел в мягком кресле и отхлебывал из стакана остывающий чай, а он, чернобелый, стоял напротив, крепко вцепившись в деревянную трибуну. Между нами была линза – плоская стеклянная колба, наполненная водой. Она увеличивала его фигуру, позволяя рассматривать звездочки на коротких овальных погонах.
       По правде сказать, я никак не мог врубиться в смысл того, что он говорил, скорее всего, переводчик был неважнецкий. Но сама его речь, тембр голоса, манера говорить притягивала магнитом, завораживала, гипнотизировала. Не слушать его было невозможно. Наверно, также артистично держались на сцене в свое время Муссолини и Гитлер, Троцкий и Роза Люксембург.

Потом было ужасное Карибское противостояние, чуть было не закончившееся 3-ей мировой войной. Хрущев завез тогда на оплот социализма в западном полушарии большую партию многотонных межконтинентальных яблок раздора с кодовым названием «цитрусы».

Зимой 1979 года я, наконец, собрался нанести Фиделю Кастро ответный визит. Он встретил меня прямо в аэропорту Гаваны. На этот раз его глаза смотрели не на меня, а куда-то вдаль, в только ему известное будущее. Он был статичен, монументален, величественен. Ретушер немало потрудился над его щеками, отливавшими здоровым стальным румянцем.
Но в общем его внешний вид почти не изменился – тот же френч и фуражка защитного зеленого цвета, те же погоны и портупея. А, главное, все та же борода, которую он, вопреки своему обещанию, так и не сбрил. Наверно, кубинская революция все еще до конца не победила, так как лозунги на многочисленных уличных плакатах, висевших рядом с его портретами, предлагали кубинцам на выбор:

                SOCIALISMO О МUERTE !

            Хотя вряд ли жизнелюбивые легкомысленные кубинцы готовы были предпочесть смерть тому социализму, который сменил у них веселый и беззаботный батистовский режим. Вряд ли им могли нравиться пустые полки магазинов, полуразваливающиеся нищенские дома с обшарпаными фасадами, карточная система с мизерной нормой мяса, яиц, молока и риса по талонам. 
Сомнительно, чтобы они были довольны дорогостоящим строительством с помощью СССР двух больших атомных электростанций. В них дальновидный команданте видел не только источники электроэнергии, но и атомные бомбы, которые он грозился взорвать, если американцы посмеют напасть на Кубу.

Мы проехали на туристическом автобусе вдоль северного побережья от Гаваны до Сантяго де-Куба и удивились. Почти по всей его длине щетинились колючей проволокой окопные траншеи, и приземистые железобетонные доты зорко вглядывались пустыми бойницами в безлюдные просторы Флоридского пролива.
А на набережной Гаваны двенадцатилетние девочки с завязанными глазами соревновались на скорость разборки и сборки вслепую автоматов Калашникова.

Как тут было не вспомнить один из самых смелых по своему времени, самых сатиричных романов братьев Стругацких «Обитаемый остров», опубликованный ими в одном из незаметных периферийных, кажется, уральском журнале? На этом острове правили некие Великие отцы, поддерживавшие тоталитарный режим с помощью  специальных вышек. На них стояли генераторы особых оглупляющих лучей, державших все население в повиновении и страхе. Прилетевшие на звездолете земляне говорили жителям острова:
      - Мы видели миры, где живут лучше вас. Мы видели миры, где живут хуже вас. Но нигде мы не видели, чтобы где-нибудь кто-то жил глупее вас.
Что еще могло быть более похожим на так называемый «остров Свободы» ? А ведь он, в свою очередь, был точным собирательным образом, ярким зеркальным отображением стран пресловутого «Лагеря социализма».
 
Но я был бы противным занудой и тупым критиканом, если бы не заметил на фиделькастровской Кубе многоэтажных больниц и поликлиник, оборудованных по последнему слову медицинской техники, и многочисленных аптек с дефицитными даже в Москве лекарствами.
        А еще я не мог, конечно, не быть в восторге от золотистых пляжей и рифовых островков Варадеро, от его белоснежных утопающих в зелени вилл и отелей. И особенно от его ярких, цветастых, многоголосых, веселых и шумных карнавалов, шествий, парадов и фестивальных торжеств.   
Однако было совершенно ясно, что все это только напоказ, что все это также недоступно простым кубинцам, как и спецмагазин в Гаване, где мы по выданным нам сертификатам с большим рвением отоварились дешевой водкой, кубинским ромом и сигарами.

                .    .    .

Из таких же вот односторонних встреч со знаменитыми коммунистическими деятелями ХХ-го века (не считая, конечно, мавзолеевских В.И.Ленина и И.В.Сталина) до сих пор греет сердце незабываемая встреча с югославским вождем Иосипом Броз Тито.
После долгого перерыва летом 1956 года Москва и Белград сделали попытку наладить отношения, испорченные еще при Сталине. Первый визит наносил Тито, и встречать его предполагалось с большой помпой. В числе прочих пышных мероприятий была намечена установка на пути следования гостевого кортежа толп ликующего народа.
Откуда его взять ? Конечно, из всяких «НИИ», «ГИПРО» и прочих госпредприятий, не обремененных планом выпуска шестеренок, подшипников, плащей и трусов. По разверстке райкомов партии от них выделялись молодцы, вроде меня и моего приятеля Юры Брумана. Придя в тот день на работу, мы с удовольствием восприняли эту новость и быстро, пока начальство не передумало, отправились к месту нашего стояния - на Крымский мост.
Надо сказать, что в тот летний день стояла небывало сильная жара, потом даже в газетах писали, что среди встречавших высокого югославского гостя были люди, попавшие в больницу от солнечных ударов. Но нам по молодости лет пока все было нипочем..
- Давай, протыримся в первый ряд, - шепнул мне Юра, - говорят, там флажки будут давать.
Мы пролезли поближе к проезжей части, хотя совсем уж вперед пробраться не удалось. И вот стоим под палящим солнцем - час, два, три. А Тито все не едет, и не едет – то ли самолет задержался, то ли начальство перестаралось и выставило нас раньше времени. Я взмок, футболка прилипла к телу, голова гудела вертолетным гулом, в висках ломило. Настроение портилось – вот дурак, лучше бы на работе остался, сидел бы спокойно за столом, в холодке.
 И вдруг краем глаза я заметил, как под мостом, резво раздвигая в стороны москворецкую волну, плывет полный пассажиров речной трамвайчик. Вот он проскользнул под мостом, развернулся в обратную сторону и боком пошел к причалу.
«Счастливчики, - позавидовал я сходившим по трапу на берег счастливчикам, и сразу же гениальная идея сквозонула в моей перегретой солнцем голове: - а мы что, рыжие ?». Я толкнул Брумана плечом и кивнул головой в сторону причала. Тот облизнул губы, поморгал глазами, потом ответно толкнул меня в другое плечо, взял за локоть и потянул за собой. Мы тихонько передвинулись из первых рядов в последний, потом незаметно отделились от толпы и медленно направились к спуску на берег.
О, как здорово мы порезвились на пляже в Серебрянном бору, как весело попрыгали с мячом, поплавали в прохладной ласковой воде и с какими приятными девчонками познакомились! На следующий день, когда начальник увидел наши обгоревшие носы, он нам посочувствовал:
- Да, бедняги, трудно достался же вам этот Тито.   
 

                Глава 10.  ОПЕРАЦИЯ НА ОТКРЫТОМ СЕРДЦЕ
       
                ПОКЛОННАЯ ГОРА

Мы шли на Поклонную гору. Именно шли, а не взбирались, так как той знаменитой возвышенности, откуда Наполеон когда-то обозревал поверженную Москву, давно уже не существовало. Ее снесли в угаре урбанизаторского энтузиазма в точном соответствии со старой гиперболой Маяковского: «А если Казбек помешает – срыть, все равно не видать в тумане».
Вместо горы перед нами простиралась плоская равнина с редкими рядами недавно посаженных худосочных деревьев – парк Победы. Широкие ступени вели к большой круглой площади, плотно одетой в бетон, камень и асфальт. В центре  высилась трехгранная стела-штык. К ее верхней части бабочкой была прикреплена крылатая скульптура богини победы Ники, с ног которой свисали плохо различимые издали пухлощекие ангелы.
Стояла холодная слякотная осень. Туфли шлепали по грязной жиже мокрого снега. Я поскользнулся и чуть было не упал – под ногами блеснула черная зеркальная поверхность. Что это ? Нет, это был не лед. Я внимательно пригляделся и увидел длинные широкие полосы полированных гранитных плит. Какие же они, должно быть, дорогие ! Но если бы только они – позже я узнал, эти плиты служили только облицовкой гигантского железобетонного фундамента, стоявшего на толстых железобетонных сваях. На таком мощном ростверке мог бы прочно стоять целый небоскреб. А тут…
Огромные деньги были здесь в буквальном смысле зарыты в землю. Зачем ?
Еще Брежнев задумал построить главный монумент страны, посвященный победе над Германией во Второй мировой войне. А то как же ? В Волгограде на Мамаевом кургане давно уже красовался мемориал – вутетичская Родина-мать. Подобные ему величественные памятники стояли в Белоруссии, на Украине, даже в самом Берлине.
 А Москву обделили.
 
Ведь как было в прошлом ? Где-то в начальственном кабинете на Старой площади кто-то из прихвостней энергичного генсека вдруг вспоминал: ага, нет в столице мирового социализма памятника основоположнику великого учения. И вот, пожалуйста - на проспекте Маркса по Высочайшему повелению появился кербелевский каменный Карл Маркс.
 Или в другой раз кто-то шепнул уже Брежневу, что на главных площадях практически всех городов Союза есть памятники основателю советского государства. А в Москве его нет. И в спешном порядке к очередному юбилею воздвигнули на Серпуховке величественный скульптурный комплекс. 
Наверняка, нечто подобное произошло и с памятником Победы. Кто-то напел о нем герою Малой земли. И вышло «Постановление». Вслед за этим заурчали на Поклонной горе экскаваторы и бульдозеры, застучали сваебойные агрегаты, потекла бетонная смесь в арматурные каркасы фундаментной плиты.
Потом вдруг грянула Перестройка, и все приостановилось. Вместо подьемных кранов, бетономешалок и сварочных станков закрутились вокруг Поклонной горы разные архитектурные конкурсы, газетные статьи, общественные обсуждения, дискуссии. Что строить, как строить ? Так ничего и не решили. А потом и вовсе стало не до этого – начался развал государства, смена власти, рынок-базар.
         Но вот пришел новый Хозяин и решил вопрос без лишней волокиты: строить ! Сам строитель по образованию, он, наверно, поленился взглянуть на строительную часть проекта. Впрочем, если бы и взглянул, вряд ли понял нелепость совмещения разных архитектурных решений с одной и той же конструкцией фундамента. 
Но дело сделано. И стоит на столбах-колоннах огромная дуга помпезного Выставочного зала, а за ней купольный параллепипед Центрального музея Великой Отечественной войны. По обе стороны колоннады на крыше вздыблены бронзовые кони с трубящими в горны всадниками – вестниками победы. 

Мы шли к этому зданию. Мы – это пестрая толпа - свита главного двигателя всех столичных строек века Юрия Лужкова. Он шел впереди, выделяясь своей знаменитой кожаной кепочкой, предназначенной для олицетворения его неуемной динамичности и близости к московскому плебсу.
Справа свиту возглавлял главный московский строитель Владимир Ресин. Хотя ростом он был выше своего шефа и отбрасывал более длинную тень, но старался всегда оставаться в тени начальства.
Слева вышагивал главный придворный художник и скульптор  Церетели. Если его творческие возможности у московской интеллигенции вызывали серьезные сомнения, то по поводу деловых качеств Зураба Константиновича мнение было однозначно: «Силен, бродяга!». Приехав в Москву никому неизвестным живописцем средней руки, он быстро ее завоевал и создал некий «Международный центр дизайна». В очень короткий срок это предприятие превратилось в целую промышленную империю со своими мастерскими, полигонами, заводами.
Теперь Церетели оттирал своих коллег-скульпторов почти от всех лужковских архитектурных затей. Он никого не подпустил ни к торговому центру «Охотный ряд» на Манежной площади, ни к фасадам храма Христа Спасителя. Апогеем его соцреалистического монументализма был гигантский Петр Великий, изуродовавший тихую романтическо-лирическую стрелку Обводного канала и Яузы. Поговаривали, что у этого Петра своя только голова. А все остальное полностью взято у Колумба, которым Церетели хотел осчастливить Америку к 500-летию ее открытия. Но та блпгоразумно отказалась.
 Коньком Церетели были кони. И здесь, на Поклонной горе, он не ограничился конниками-трубачами на фронтоне здания музея. У подошвы главного монумента он установил конную статую Георгия Победоносца, нанизывающего на  копье кусок Змия, порезанного ломтями, как батон колбасы.
 
 Каждую субботу Лужков приезжал с инспекцией на Поклонную гору, обходил стройплощадку, собирал дежурные совещания, где давал разгон строителям, монтажникам, сантехникам, декораторам. 
В этот раз на ковер был вызван сам Госстрой России, хозяином которого не так давно был опальный Ельцин. Нынешний строительный Министр отличался от того несолидной мелкотой тела, худобой, ненужной интеллигентностью и излишней тонкостью ума
Первым на совещании рассматривался проект вечернего освещения мемориала. Особое внимание привлекла подсветка главного монумента. Предполагалось, что в ночном небе, имитируя поиск вражеских самолетов, будут шарить три ярких прожекторных луча. Периодически скрещиваясь на разных высотах, они то выхватят из темноты висящую на крыльях богиню Нику, то проскользнут по рельефным надписям на плоских гранях монумента.
Для закупки специальных прожекторов представитель «Светосервиса» запросил 100 тысяч долларов. Это вызвало возражение щепетильного председателя Госстроя:
- Зачем тратить такие большие деньги ? – сказал он. – Не дешевле ли пригнать к монументу армейские осветительные машины ? И выглядеть это будет  естественнее, ближе к условиям 1941 года.
Однако другой строительный Министр, из правительства Москвы, Владимир Ресин пренебрежительно отмахнулся :
- О чем разговор, разве это деньги ? Найдем. Выделим. 
           Вот так в той поникшей российской государственности разнились представления о ценах у разных ветвей власти. Центральная становилась все беднее и слабее, а региональная, тем более, столичная, богатела и смелела. 
Второй вопрос на совещании был мой. Я повесил чертеж и показал, какие беды ждут мемориал, если сейчас же не взяться за осушение территории, сильно подтопленной подземными водами.
- Особую тревогу, - пугал я, - вызывает устойчивость главного монумента, его фундамент уже начал подвергаться химическому воздействию грунтовых вод. 
 Я развернул другой чертеж и ткнул указкой в подземные сооружения :
- Посмотрите на коммуникационные тоннели, - сказал я. – Чем они отличаются от карстовых пещер ? Ничем. В них висят настоящие сталактиты – грозный признак выщелачивания бетона. Еще месяц-другой, и может начаться разрушение фундаментов.   
Когда я закончил свое сообщение и, сняв чертежи, отправился на свое место в зале, Лужков повернул голову к Ресину и сказал :
- Я думаю, Владимир Иосифович, на это тоже надо выделить деньги. – Потом он посмотрел на меня и добавил: - А вы, наука, давайте начинайте заниматься этим делом. Сроки поджимают, 50-тилетний юбилей Победы не перенесешь. Тем более, сегодня стало ясно, что и Клинтон приедет.

На следующий же день я засел за бумаги к Договору на проведение работ.
Затем потянулась нудная тягомотина с писанием разных писем, докладных, программ, смет и калькуляций. Эта волынка длилась почти 3 года, до самого моего отьезда в Америку. Временами она прерывалась выделением нам каких-то денег, которые мы самоотвержено отрабатывали, осушая подвалы Мемориала.
 

                Я РАБОТАЛ В КРЕМЛЕ

С вершины Поклонной горы мне было доверено подняться на головокружительную высоту Кремлевских холмов. И не в какой-нибудь Успенский собор или Грановитую палату, а в само «Здание №1».
Купол этого окрашенного охрой дворца вместе с его крышей и верхним этажом высовывается из-за зубцов кремлевской стены справа от мавзолея и служит одной из основных архитектурных доминант Красной площади. Над куполом возносится к небу многометровый шпиль – флагшток президентского штандарта, главного знамени страны, символа действующей власти.
Это здание всегда было главной резиденцией советских и российских вождей. Но его история началась задолго до того, как в одном из его кабинетов «кремлевский мечтатель» Владимир Ленин обещал английскому фантасту Герберту Уэлсу рассеять российскую мглу.
 Дворец был построен в конце ХY111 века знаменитым русским зодчим Михаилом Казаковым. Задача перед ним стояла не из легких: надо было втиснуться в плотную тогдашнюю застройку кремлевской территории. Выход из этого положения архитектор нашел не совсем обычный – он сделал здание в плане треугольным. А для того, чтобы пустить свет в окна, были образованы три внутренних дворика – один большой пятигранный и два треугольных, поменьше.
Впрочем, это здание никогда не было парадным дворцом, и сразу возводилось, как чиновничье здание «Присутственных мест». Оно предназначалось для переведенного Екатериной 11 в Москву петербургского «Департамента судебных установлений» – одного из подразделений российского Сената.               
В ХХ веке казаковское строение стало Центром управления советской державы. Сюда Ленин перевел в 1918 году большевистское правительство из осажденного белыми Петрограда, потом здесь был рабочий кабинет Сталина,  Хрущева, Брежнева, Горбачева и всех прочих генсеков.
К моему приходу в Кремль там все изменилось. Мемориальную квартиру основателя государства вместе с железными кроватями, подчеркивавшими его необычайную скромность, выслали в Горки. О кабинете вождя всех народов забыли помнить уже при Хрущеве, а о брежневском и горбачевском вообще речи никогда и не шло.
Однако нуворишу Ельцину показалось недостойным занять очередную квартиру в старом доме. Ему понадобилась новая резиденция. И с подачи того же Лужкова началось превращение хмурого казенного здания №1 в роскошный президентский дворец.
Распахнулись перед тяжелой строительной техникой кованные железные ворота Никольской башни. За все годы советской власти они ни разу не откупоривались. Даже Хрущев, позволивший когда-то посещать народу Кремль, не решился распечатать этот вход – слишком уж близко от него было расположено правительственное здание №1. 
Я попал туда, когда основные строительные работы были уже позади. Широкая парадная лестница с установленными по бокам величественными скульптурами вела на второй и третий этаж. Там сверкали золотом и эмалью президентские апартаменты, залы приемов, гостиные, картинные галереи, театр, библиотека, спортивные залы с саунами и бассейном.
Центральное место в здании занимал большой круглый Екатериненский зал, расположенный под тем самым куполом с президентским штандартом. Этот зал еще недавно именовался Свердловским и служил для вручения правительственных наград, Сталинских и Ленинских премий. Теперь он был торжественным, парадным, не уступающим пышностью и монументальностью некоторым тронным залам царских дворцов Санкт-Петербурга, Вены, Парижа. Здесь, как и везде в здании, внутреннее убранство было выдержано в стиле неоклассицизма и ампира Х1Х века.
Повсюду, на стенах и потолках сидели стаи двуглавых орлов. Ими пестрели  красные, синие, зеленые и всех прочих цветов шелковые обивки стен кабинетов, от них рябило в глазах в коридорах и вестибюлях. Наверно, племянница византийского императора Софья Палеолог, выходя замуж за великого князя Ивана, никак не могла предположить, что привезенный ею в числе других подарков константинопольский герб получит такую долгую жизнь на Руси.   
Святая святых всего здания, куда нас пустили по делу всего два раза, был Овальный зал – рабочий кабинет Ельцина. Это его можно было видеть по телевизору, когда Черномырдин или еще кто-то усаживался на беседу с президентом или, когда велась беседа «один на один» с кем-нибудь из заморских гостей.     
Купол Овального зала был увенчан двухтонным бронзовым Георгием Победоносцем. Он и раньше стоял здесь, но очень короткое время: с 1788 по 1812 год, а во время войны с Наполеоном французы его сняли и пустили на переплавку. На мой взгляд, целесообразность установки этой скульптуры, воссозданной отцом и сыном Цигаль, весьма сомнительна. С Красной площади она не видна, а со стороны кремлевских площадей надо высоко задирать голову, чтобы ее разглядеть.
Однако особое удивление вызывали протянувшиеся вдоль анфилад комнат
широкие коридоры с большими окнами и старинными гравюрами. Точнее не сами коридоры, а то, что было под их полом, вскрытым во многих местах. Заметив мой вопросительный взгляд, сопровождавший нас работник Хозуправления, сказал:
- Вас поражает ширина этих кабельных пакетов ? Действительно, больше нигде таких не увидишь. И почти все они – телефонные.
- Зачем столько ? – спросил я. – Помню, где-то читал, что сейчас есть волноводы, которые позволяют делать немыслимое раньше число соединений.
Наш собеседник процедил хитринку меж зубов и тихонько ответил:
- Связисты говорят, при подводе отдельного кабеля к каждому телефонному аппарату резко усложняется технология подслушивания.
И я сразу вспомнил Бориса Березовского, шушукавшегося в коридоре этого здания с мобильным телефоном.

Что я делал в этих «коридорах власти» ? 
Конечно, я не обсуждал с кремлевским Завхозом Павлом Бородиным размер взятки, которую надо слупить с итальянской фирмы «Мабитекс» за заказ на поставку интерьера президентского дворца. И, конечно, я ни разу не встречался с рыжеголовым Главой ельцинской Администрации Анатолием Чубайсом и, тем более, ни разу даже не видел Самого.
Кем я был в Кремле ? Простым ассенизатором, вычищавшим дерьмо за строителями, испоганившими своей глупостью, недомыслием и спешкой старинное строение. Вместе со своими двумя помощниками, Владимиром Васильевичем Бондаренко и Виктором Малышевым, я работал в подвале, подтопленном грунтовыми водами.
 Также, как на Поклонной горе, здесь слезились стены подземных помещений, сочились потолки, а кое-где даже под ногами хлюпала вода. Мы подрядились осушать многочисленные подвалы, бункера, склады, мастерские, вентиляционные камеры и некоторые другие важные «специальные» подземные сооружения, без которых по старой советской традиции не могло обойтись ни одно крупное здание. Тем более такое, как резиденция президента.
Однако, от этого престижного госзаказа очень скоро нас оттерли более ловкие и именитые коллеги из Геолого-разведочного института, тоже сидевшие, как и мы, на государственной мели.

Вот тогда я и решился на необычный шаг, удививший не только многих моих сослуживцев и друзей, но и меня самого. Я взялся за дело, которое ни с какой стороны ко мне не имело никакого отношения. Это была другая отрасль знаний, другая ветвь науки и техники. Им занимались целые научно- исследовательские институты и лаборатории. Но они были где-то там, в стороне и только прицеливались к этой работе, а я уже был здесь, в Кремле, под боком у строительного начальства.
Я обложился горами книг, учебников, инструкций, пособий, справочников. За две-три недели я изучил то, на что по хорошему должны были бы уйти годы, а то и десятилетия.
Ну, конечно, я преувеличиваю, когда говорю, что ничего общего ко мне не имел вопрос, за решение которого я взялся. Имел. Речь шла тоже о воде, вернее, о влаге. Ее диверсионная вылазка началась сразу же после завершения отделочных работ перестроенного казаковского здания. Ведь то была не просто реконструкция, а полная переделка-перестройка.
Было сломано все, кроме стен, крыши и перекрытий. Впрочем, последние тоже были переделаны. И, увы, не лучшим образом, даже худшим и даже вредным. Особенно для стен и потолков. Но не для нас - так как именно это вторжение влаги и дало нам работу.   
Дело в том, что строители-дураки сняли с чердачного перекрытия прекрасный старинный утеплитель из натуральных материалов – овечьей шерсти и древесного угля. Вместо них они зачем-то положили пенопластовые маты с полиэтиленовой пленкой. Возник эффект оконного стекла – зимой оно потеет и плачет, покрываясь изнутри каплями влаги, слезами.
Вот и здесь, потолки под перекрытием перестали дышать, начали потеть и покрываться сыростью. Разрушительная плесень полезла вниз по итальянской гипсовой лепнине и дорогой цветастой окраске стен и сводов. Особенно досталось президентской библиотеке, театру и чубайсовскому кабинету.

                .     .     .

Для выяснения состава плесени мне предложили обратиться к некой специальной химико-биологической Лаборатории.
- Там специалисты высочайшего класса, - сказал мне курировавший нас работник кремлевского Хозуправления. – Они сейчас, как и многие, сидят без работы и с удовольствием вам помогут.
На следующий день после этого разговора по первому же моему звонку к нам на опытный участок по крутой лестнице, почти совсем не запыхавшись, бодро поднялась пожилая деловитая женщина.
- Как это Вам удалось так быстро оформить пропуск ? – спросил я ее. – Нам, например, его офрмляли чуть ли не целый месяц.
- О, это очень просто, - ответила дама, улыбнувшись краем губ. – Нам ничего оформлять не надо, у нас у всех сюда в Кремль давно уже есть постоянные пропуска. Наши сотрудники сюда вхожи аж с 1924 года. Это теперь мы в загоне, нас даже перевели в систему Минздрава. А раньше мы были самостоятельной Спецлабораторией.
- Что это за такая ответственная работа у вас была ? – спросил я.
- Ну, как же, неужели вы не знали ? – она помолчала немного, потом нерешительно добавила: - А я-то думала, вы более доверенные лица, и все про все знаете. Наше дело было очень закрытое, очень секретное. Мы занимались телом Ленина. А теперь нам на это денег не дают. 

Вот так. А я-то думал, что Мавзолея лишили пока только Поста №1 с почетным караулом.
                .     .     .

Мы прорезали в полиэтиленовом покрытии полосы-продухи, установили мощные фэны и начали сушку. Но куда там !
Наш рабочий энтузиазм сразу же был остужен всемогучим, всеохватывающим и вездесущим Режимом. Оказалось, что в здании работать можно было только в строго определенное время, когда не было Хозяина. Поэтому вместо нормального восьмичасового рабочего дня нам для сушки предоставлялись поздние вечера и ночи. Это было очень даже тягостно. К счастью, Ельцин в то время часто болел (или запивал), много торчал в своей загородной резиденции и в Кремль приезжал далеко не каждый день.
Однако, сушка на то и есть сушка, чтобы процесс шел непрерывно, без остановки. А тут, только что-то начнет подсыхать, и на тебе - перерыв.
А время шло, приближался 1996, год, к началу которого Лужков обещал президенту поднести новогодний подарок – новый дворец. Но куда там - стены и потолки требовали ремонта и замены, а это можно было делать только после осушения. Поэтому строители нас подгоняли, ругались и жаловались начальству. Я нервничал, суетился, бегал по инстанциям и складам, не спал, потерял аппетит и всячески клял себя, что взялся за такое хлопотное и неблагодарное дело.   
Особенно по отношению ко мне злобничал коммунальный сантехнический начальник Александр Матросов. Подобно своему знаменитому тезке, он готов был лечь на амбразуру дзота, только бы снять нас с чердака, где ему надо было перекладывать какие-то коммуникации. Наверно, именно он и навел на нас особый гнев Высшего начальства. Оно явилось в лице Председателя приемочной комиссии Владимира Ресина, занимавшегося в тот день недоделками и недостройками.
Ресин встретил меня в помещении президентской библиотеки, где подтеки на стенах были особенно впечатляющи. Он направил в их сторону указующий палец, вперил в меня пристальный взгляд удава и прошипел раздраженно :
- Что за дела такие, а ? Сколько можно кота за уши водить ? Не можете, не умеете, так скажите, найдем других. – Он повернулся к секретарю приемочной комиссии:               
- Запишите: послать письмо директору ПНИИИС,а с серьезным предупреждением. И копию их начальству в Госстрой. 
Я похолодел, сердце бешено застучало, пересохло во рту. Ведь мой директор ничего о нашей работе в Кремле не знал. Если от Поклонной горы мы хотя бы четверть отваливали институту, то этот заказ был полностью левым. Меня ожидали крупные неприятности, скандал, выговор, может быть, даже увольнение.
Я открыл рот, пытался что-то сказать, как-то обьяснить. Но Ресин меня не слушал.
- Идите, работайте, - грубо оборвал он мой жалкий лепет. И снова повернулся к секретарю: – Так, что у нас там еще ?
И, не удостоив меня даже прощального кивка, он уткнулся в лежавшие на столе бумаги.
А я поплелся к себе на чердак, нащупывая в кармане пластинку с нитроглицерином – грудная жаба, подлюга, мертвой хваткой схватила меня стенокардиновой болью.

К счастью, потом все обошлось, зря я так волновался - никакого письма никто никуда не послал, и мы благополучно еще пару месяцев стригли кремлевскую финансовую овцу.
Но сколько мне это стоило тогда здоровья ! 

   
                ЗАГОРЯНКА, ЛУГОВАЯ УЛ.,17

В длинной цепи долгих летних рабочих недель тяжелыми гирями зависают дни изнурительной жары, когда усталая Москва валится с ног и впадает в глубокую кому. Ошалелое солнце безжалостно шпарит с побелевшего в перегреве неба. От удушливых асфальтовых испарений и автомобильных выхлопных газов саднит горло и слезятся глаза. Хочется  сбросить с себя не только остатки чуть прикрывающей тело одежды, но и саму кожу.
Со второй половины дня потные толпы служивых горожан с мрачными лицами и с сумками наперевес начинают тянуться к вокзалам, где их с напрягом всасывают узкие двери перекошенных от перегруза  электричек. Отбивают по рельсам чечетку колеса, духота и смрад наполняет вагоны-душегубки.
Но вот, наконец, приветливо скрипит досками дачная платформа с покосившимся от невнимания к нему газетным киоском и лестницей с разбитыми ступеньками. Свежий ветерок нежной прохладой раправляет натруженные плечи, распяливает поникшие глаза, растягивает губы в улыбке. Нежные ароматы жасмина и резеды мягкой волной накатываются со стороны садов и палисадников. А легкие шорохи берез и осин вперехлест с переборчатыми голосами синиц и ласточек сладко ласкают ухо, уставшее от мерзкого городского лязга тормозов и трескотни моторов.
А какое наслаждение поставить под яблоней шезлонг или лонгшез, расплющить затылком мягкую подушку и, глядя на обрешеченное ветками небо, следить, как ленивые белесые облака медленно стирают с неба голубую краску. Или в выходной день рано утром нагнуться над покрывшимися росой листьями клубники, коснуться пальцами влажной прохладной земли и освобождать, освобождать, освобождать ее от сорняка, мешающего ей дышать и увлажняться.
   
Однако тысячи самых разных, больших и малых, близких и далеких подмосковных дачных поселков, садовых участков, сел и деревень никак не могут сравниться с моей дорогой родной Загорянкой. И, вообще, нет в мире прекраснее, красивее, душистее, светлее и зеленее уголка, чем это старое дачное место, с 30-х годов ХХ-го века облюбованное московской интеллигенцией.
   Получив свое имя от какого-то никому неизвестного майора Загорянского, обладателя одной из первых усадьб на высоком левом берегу Клязьмы, этот дачный поселок стал быстро расти после прокладки здесь Монинской ветки Северной железной дороги. А рядом выросла Валентиновка с дачами артистов Художественного и Малого театров. В 50-60-х годах здесь нередко можно было встретить на прогулке Яблочкину или Топоркова, Пашенную или Болдумана. Мне тоже довелось как-то пообщаться с одним из их театральных Величеств.
Приятным теплым вечером шел я по Пушкинской улице, загорянскому Бродвею. Неожиданно встретился глазами с идущим навстречу пожилым человеком, лицо которого мне показалось очень знакомым. Он тоже внимательно посмотрел на меня изучающим взглядом. Мы остановились напротив друг друга.
- Здравствуйте, - поздоровался я. – Как поживаете ?
- Ничего, хорошо, - он протянул мне руку. – А как вы, что новенького ?
- Да, вроде бы ничего,  - сказал я, пожимая его ладонь, - вот вышел прогуляться. Погода сегодня хорошая, не так жарко.
- Да, вчера было намного хуже. Не хотелось на улицу выходить. А сегодня – рай земной. – Он помолчал немного, рассматривая мое лицо. Потом вдруг заторопился : - Ну, ладно, надо идти, будьте здоровы.
- Всего хорошего, - ответил я, удивившись, что он так быстро свернул разговор, не выяснив, где и когда мы с ним раньше встречались.
…Только отойдя на приличное расстояние, я вдруг сообразил, что случай подарил мне встречу со знаменитейшим и старейшим артистом Художественного театра Марком Прудкиным.

                .     .     .

В 1939 году на московском Электрозаводе ораганизовался дачно-строительный кооператив «Пятилетка», куда без колебаний вступила зав. «Лабораторией Изоляционных материалов» Д.Л.Разумова. Вскоре ей был выделен участок леса площадью 18 соток в новом дачном поселке возле станции Ярославской железной дороги Загорянская.
 На всей территории поселка лес был централизованно вырублен, стволы распилены и вывезены, а пни выкорчеваны. Кстати, еще долго улицы в Загорянке справа от железной дороги назывались не нынешними стандартными именами (Зеленая, Луговая, Дачная, Кооперативная, Пушкина и т.п.,), а 1-ым, 2-ым, 3-им,…, энн-ым Просеком.
На нашем участке от бывшего леса многие годы оставалась огромная стройная сосна с золотистым стволом и густой шапкой хвои. Со временем ее плотно обступили быстро росшие молодые агрессивные березы, они подточили, иссушили сосне корни, и пришел час, когда старое дерево совсем умерло, а потом и упало, изуродовав пару яблонь и несколько кустов черной смородины.   
В том же 39-м году на Луговой улице, 17 был поставлен небольшой сруб-изба о 4-х окнах, вывезенная откуда-то из-под Ярославля. Сколько она там простояла, неизвестно. А здесь, в Загорянке, этот простой деревенский дом оброс верандами, мансардой, крыльцом и превратился в дачу. В одном дальнем углу участка был поставлен одноочковый деревянный туалет, в другом – летняя кухня с дровянной плитой.
Но прошло время, и летняя кухня превратилась в еще один двухкомнатный домик. История этого превращения любопытна и поучительна.

                .     .     .

Сосед прислал мне одного плотника, перестроившего ему террасу. Это был  худощавый жилистый мужичишка в заляпаной краской матерчатой кепчонке. Я рассказал ему, что от него требуется, и спросил:
- Сколько возьмешь за работу ?
Он закатил глаза кверху, зашевелил губами и после мучительно долгой мыслительной работы ответил :
- Ежели без материалов, то примерно тыщу.
- Будешь работать один ?
- Не, напарник нужен, как же без него.
- Есть кто на примете ?
- Пока нет, надо поискать.
- Та-ак, хорошо. Вообще-то, у меня есть для тебя подсобник, хочешь дам ?
- Это можно, давай.
- Так вот он.
- Где ?
- Перед тобой.
- Хм, ты что ли ?
- Ну да, я. А зарплату делим – тебе половину и мне половину.
Плотник снова надолго тяжело задумался, казалось, я слышу скрип плохо смазанных шариков-роликов в его черепной коробке. Наконец, он опять разомкнул губы :
- Ну, что же, раз так, то так. Ладно, согласен. Тем боле, искать никого не надо. Значит, давай, работай. Однако, уговор будет другой - работаем напару, выручка, как ты сказал, пополам. Но я еще получаю доплату за науку. По трояку в час. Лады ?
Я и не подумал, что здесь может быть какой-нибудь подвох, не стал, шляпа, заниматься мелочными расчетами и быстро согласился. Наверно, решил я, получится немного дороже, чем я рассчитывал, но все равно останусь в выигрыше.
- Хорошо, договорились, - сказал я и довольный, что охмурил работягу, поехал на работу оформлять двухнедельный отпуск.
Однако, не успели мы начать работу, я понял каким лопухом оказался, какую непростительную промашку допустил.
Этот плотник был подонком и пройдой. Помыкал мною, как хотел. Большую часть времени он рассиживался на пеньке, посасывая цыгарку и покручивая в руке прутик. Только и слышались его команды, вроде такой, например :
- Куда ты, мать твою за ногу, тащишь левую балку ? Давай ее назад, ставь  на попа, поднимай, поднимай. Ты что, хиляга, пупок надорвать боишься ?
  Весь свой отпуск я вкалывал по-черному и к его концу стал таким же жилистым и худым, как мой учитель-мучитель. Но, увы, и наше строение жиру не набрало, оказавшись всего лишь тощим скелетом-каркасом. Еще многие вечера после работы и все выходные дни до поздней осени, уже без всякого консультанта, я набивал на него колкие листы стекловаты, обшивку из горбыля и досок и отделочную вагонку.
Так что, боком мне вышла моя экономия. Получилось дороже и хуже.
Правда, плотницкому опыту я поднабрался немало, кое-чему научился, да и физически здорово окреп.
В общем, жалеть не стоило.
 
Позже возле моего домика в тесном кругу берез расположился круглый стол со скамейками и навесом. Так здорово было там валяться в гамаке, читать или писать беллетристику, пить чай или водку с близкими, родственниками и друзьями, а также воспитывать подрастающее поколение. К концу 70-х домик обзавелся собственной кухней, расширенной террасой, а, главное, прекрасной русской печкой, долгую жизнь которой призваны были обеспечить почти неиссякаемые запасы березовых дров.

                .    .    .

Но этого долголетия, увы, не получилось.
Беда пришла не сразу, не нагрянула неожиданно, не обрушилась, а подползла тихой сапой, крадучись, с каждым укусом делаясь все свирепее.
Первым ее сигналом было гадостное осквернение нашей дворовой уборной. Мы обнаружили это ранней весной, когда стаял снег, и можно было ходить по участку. Как назло, я только осенью обклеил туалетную будку изнутри красивыми иностранными картинками на плотной глянцевой и ламинированой бумаге. Теперь она предстала передо мной изрезанной ножом и с надписью, сделанной крупными буквами химическим карандашом: «СРАНЬ ЖИДОВСКАЯ».
 
  Следующая куда более серьезная акция нас поджидала в том же году поздней осенью. Мы уже сьехали с дачи, и поездки в Загорянку стали довольно редкими. В тот раз я выбрался туда, когда выпал первый снег, в сыром воздухе пахло прелой листвой и приближающимися холодами.   
Еще за квартал, на Зеленой улице, меня вдруг охватило какое-то беспокойство. Я заторопился, пошел быстрее, но, подойдя к своему участку, ничего подозрительного не заметил - калитка была на запоре, забор цел. Потом обошел дом, домик, сарай, туалет, и никакие неприятности нигде меня не поджидали, все было в порядке.
Оставался гараж. Я бросил на него взгляд – ворота были закрыты, замок висел. А вот что там с входной дверью, скрытой от посторонних глаз кустами черной смородины ? Я подошел, раздвинул ветки и вздрогнул от неожиданности : дверь была взломана. Нет, не открыта ключем или отмычкой, бандиты и не думали заниматься этими криминальными глупостями – они просто ломом вырвали из дверной рамы дверь вместе с замком и петлями.
Внутри было пусто. Самое ценное, что увели грабители, был недавно купленный складной велосипед Пермского завода «Двина» - последнее слово велосипедной техники. Он мог из двухколесного превращаться в трехколесный, складываться в небольшую коробку, и, главное, был легким в ходу и на подьем.
Не менее обидной и горькой оказалась утрата немецкого мотоцикла-мопеда, блестящего красавца, только что мною подкрашенного и почищенного. Правда, ездить я на нем не ездил, но все равно было его жалко.
Однако, самым дорогим для меня был старый трофейный велосипед «Диамант», подаренный мне родителями, когда я еще учился в 10-м классе. Более 40 (!) лет служил он мне верой и правдой. Сколько девичьих попочек аппетитно прогибались под моим пристальным взглядом на его голубой раме ! Сколько тысяч сумок с картошкой, бидонов с молоком и керосином были перевезены на его серебристом решетчатом багажнике.
Дело об ограблении нашего гаража попало к следователю, занимавшемуся расследованием убийства уже упоминавшегося мною знаменитого отца Меня, которое произошло годом раньше на территории того же Управления милиции. Известно, какая беспросветная судьба была у этого нашумевшего дела. Стоит ли удивляться, что и мои велосипеды никогда не вернулись на свое место. 

Третий налет был еще более наглым и вызывающим.
 Мы приехали на дачу зимним воскресным утром и сразу увидели на снегу  следы грязных сапог, которые вели к задней стороне дома. Как и в прошлый раз, на первый взгляд все было нормально: двери заперты, замки целы. Но вот окно в спальню…
 Мы подошли поближе, пригляделись и увидели, что стекол в окне не было. Я посмотрел вокруг и увидел их стоящими у стены в целости и невредимости. Вот, гады ! Они просто вынули стекла из оконных рам, воспользовавшись моими недюжиннными «способностями» их закреплять самотвердеющей замазкой.
Из дома было вынесено все: одежда, постельное белье, посуда, ложки, вилки, телевизор, утюг. На полу причудливыми скульптурками красовались кучки оледенелых на морозе темнокоричневых фекалий.
  Я бросился к телефону звонить в милицию, но провод был обрезан в нескольких местах. Да, и что толку от этой милиции, хотя ее отделение и находилось в двух кварталах от нашей дачи ?  Когда я пришел на прием к начальнику, он покачал головой :
- Да, это знатоки работали. Раз взлома не было, а стекла только выставлены и даже не разбиты, вроде бы и дела заводить нельзя.
- Как это нельзя ? – возмутился я. – Что же, это мы сами нарочно стекла вынули ?
- Нет, вы меня не так поняли, - усмехнулся начальник, - конечно, пишите «Заявление», будем его рассматривать. А то как же. Обязательно. Без внимания не оставим. Но за результат не ручаюсь. В нашем Щелковском Управлении что ни день то ограбление дачи происходит, так что не вы первые, и не вы последние. А процент раскрываемости – ноль целых и одна десятая.
Вот так меня утешила и успокоила родная милиция. Мне, конечно, сразу стало легко и тепло от того, что грабители орудуют где-то еще. Где ? Может быть, в Болшеве или Подлипках. Мне-то что до этого ? Ведь не в Загорянке – здесь я ни разу не слышал, чтобы бандиты столь злонамеренно и многократно нападали на одну и ту же дачу.
И то, что это последнее ограбление было не случаем, не эпизодом, а продолжением целенаправленного преследования, показали все дальнейшие события. 

Итак, защиты ждать было неоткуда, надо было расчитывать только на себя. Что делать, как быть ?
            Решение пришло довольно быстро. Впрочем, ему приходить даже было не надо, так как оно находилось рядом, лежало на поверхности. На поверхности той самой одной пятой суши, где как раз в то время началась смена общественных формаций. Снова, как в 17-м году, тот, кто был ничем, становился всем.
И наоброт.
При этом представители рабоче-крестьянской интеллигенции, отбросив свою интеллигентность, толпами подались в рабочие и крестьяне. А все остальные, кому не удалось этого сделать, для того, чтобы выжить, стали сдавать свое жилье в наем богатеньким новым русским и приезжим нерусским.
Вот и я решил не отставать от общего развития событий. Особенно после разговора с одним своим знакомым – профессором МГУ.
- Мы с Галкой, - поведал он мне, - отдали чешскому журналисту свою трехкомнатную квартиру на Грузинской за 300 баксов, а сами снимаем в Чертанове однокомнатную за 150. Живем шикарно, даже бананы и киви лопаем раз в неделю.
Я расклеил по столбам у загорянского рынка обьявления с бородами-телефонами, и через неделю сделал выбор из трех-четырех поступивших звонков.

Это была армянская семья из Еревана (папа, мама и двое детей), нацелившаяся осесть в Подмосковье. Для этого папа оформил за деньги с кем-то фиктивный брак и получил легальное право на жительство. Потом он купил у щелковского рэкета и муниципалов «крышу» для торговли мясом.
 Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем дело у него пошло настолько успешно, что он приобрел даже собственный дом с большим участком на берегу Клязьмы. 
Теперь же армяне жили у нас на даче зимой под защитой газового отопления, а на лето переселялись в домик.   

В тот день я не пошел на работу и дремал с горчичником на затылке, грелкой в ногах и электротрансформаторным давлением крови 220/110. Около 2 часов дня зазвонил телефон, и в соседней комнате мама взяла трубку.
- Да, да, он спит. Нет, не слышит. Говорите, говорите, что там ?  - донеслись до меня сквозь дремоту обрывки телефонного разговора. - Конечно, я ему пока ничего не скажу, - голос мамы набирал накал и высоту. - Ой, какой ужас ! Не может быть ! Как это ? Почему, кто, что, зачем ?
- Что там случилось ? – крикнул я, продирая глаза. – Кто там звонит ?
Мама свернула телефонный разговор и появилась в дверях моей комнаты.
- Ты не спишь ? - спросила она. – Как ты себя чувствуешь ? Сейчас я померю тебе давление.   
- Нет, ты скажи, кто это звонил. Что там ты от меня скрываешь ?
- Ничего я не скрываю. Никто не звонил, - мамины глаза забегали по сторонам. – Вернее, нет, звонил… Но это к тебе не имеет отношение.
Эх, моя добрая простодушная мама – она не умела ничего скрывать и никогда не могла никого обмануть, ни во зло, ни во благо. У нее всегда все  написано на лице.

Через пару дней передо мной разверзлось зрелище, которое я не мог себе представить даже в самом страшном сне. На фоне яркоголубого неба со светящимися изнутри шифоновыми облаками торчал голый остов покосившейся черной печки. Нереальность этой картины вызывала в памяти мемориальные печи сожженной в войну белорусской деревни Хатынь.   
Домик сгорел до самого основания. Пожар разбросал вокруг жалкие остатки балок и стоек, черные головешки стропил и рам, куски обгоревшего шифера и грязно-голубые ошметки спекшейся стекловаты. В толстом сером слое еще дымившейся золы и пепла белела потрескавшаяся эмаль скукоженных стенок холодильника и газовой плиты. И повсюду среди обугленных обломков досок валялись почерневшие черепки битой посуды, корешки недогоревших книг, искореженные огнем кастрюли, сковородки, миски, тазы и ведра.
Но страшнее всего выглядели стоявшие вокруг домика высокие развесистые березы. Они так тесно его обступали, что еще недавно их буйный осенний листопад заставлял меня ежегодно подолгу трудиться на крыше с метлой и веником. В нынешнем апреле их белые дородные тела рано начали наливаться соком, и на ветках взбухли продолговатые кругляшки почек.
Теперь обожженные до самого верха березы стояли поникшие, почерневшие, несчастные. На них содранной кожей топорщились лохмотья обгоревшей коры, и редкими запутанными космами свисали обугленные ветки. Земля под деревьями оказалась прокаленной настолько, что в ней погибло все живое: трава, проклюнувшиеся было ландыши, подснежники и даже толстые корни деревьев. Через несколько лет их омертвевшие стволы стали надламываться и падать один за другим
К забору подошел сосед.
- Будьте благодарны этим березам, – сказал он, заметив направление моего взгляда. - Они грудью встали на пути огня и спасли ваш основной дом. Да, пожалуй, и наш тоже.
Сосед отодвинул пару штакетин и, шагнув через перекладину, подошел ближе.
- Это было около 11 часов утра, - стал он рассказывать. – Я, как обычно,  работал в сарае, включил точило, чтобы лопату поточить. И вдруг сквозь шум мотора услышал сначала отдельные выстрелы, а потом как-будто пулемет застрочил короткими очередями. Я выбежал наружу и увидел страшную картину. Из окон вашего домика вырывались яркие языки пламени, а на крыше лопался шифер – это его треск я принял за выстрелы. Потом неожиданно прямо на моих глазах стойки подкосились, полетели куски балок, досок, и, наконец, все строение зашаталось и рухнуло. Вверх поднялся огромный столб огня, пепла и дыма. До самого неба. И бушевал-то огонь всего минут 20, не более того. Когда пожарники приехали, тушить уже было нечего, все сгорело до тла.
- Как думаете, кто это мог сделать ? И зачем ? – спросил я.
- О, это вопрос на засыпку, – ответил сосед. – Наверно, и Главный следователь страны не нашел бы преступника. Однако, все сходится к тому, что это бомжи. Очень уж много их развелось теперь в Подмосковье. Они бродят по дачным поселкам, ночуют в домах, воруют все подряд. Я вот поэтому решил, уезжая на зиму, вместо замков вешать на дверь обьявление: «Дверь открыта, прошу не ломать». А то потом ее чинить, дороже обойдется.
- Нет, вряд ли простые бомжи поджог среди белого дня могли учинить, - усомнился я, - наверно, тут что-то посерьезнее.
- Да нет, - сосед пристально взглянул на меня, в глазах его появилась тревога.  - Думаете, какая-нибудь банда орудует ? …Хотя, кто его знает, может быть… Но вряд ли. Кому мы с вами нужны ?  Скорее всего, какие-то подонки у вас переночевали и непогашенный окурок на пол бросили. – Он подумал немного и добавил: - А вы не исключаете своих армян, а ?
Я задумался: ну, зачем, спрашивается, моим постояльцам поджигать домик,  а затем самим же звонить в Москву и сообщать об этом ?
 Нет, это явно было дело рук тех же негодяев, начавших когда-то наше преследование с той пакостной надписи химическим карандашом на стенке туалета.

Снова загрудинная боль схватила сердце. Я сунул под язык таблетку нитроглицерина.


ИНФАРКТ

Всем бедам назло, вопреки злонамерениям рока, жизнь оставалась прекрасной и удивительной. Она задирала нос от успехов «Метода сезонного регулирования», научных публикаций в «Инженерной геологии», издания сборника рассказов «Паралельный мир», новых статей в «Независимой газете» и «Новом мире».
Жизнь искрилась снежинками лосиностровской лыжни, вечерами в Доме ученых и ЦДРИ, театральными премьерами и прогонами, встречами с длинноногой ласковой Ирой. Это для нее каждую пятницу вечером открывались двери в первом вагоне метро на станции Пражская, ради нее пели весной соловьи и прыгали белки в Битцевском парке, и там же собирались молодые старички Клуба бега. 
Однако, не буду лукавить, не ради нее попутал меня Лукавый тем проклятым новогодним карнавалом. Нет, скорее всего, там было другое. Там было жалкое мелкое  тщеславие – очень уж мне хотелось покрасоваться перед телекамерой на Красной площади. И чтобы кто-нибудь из млеющих перед ящиком в новогоднюю ночь друзей, коллег или знакомых вдруг воскликнул с изумлением:   
- Глянь, кого по телику показывают ! Это же наш Разумов. Во дает !

И все же… Все же не только и не столько Ира и тщеславие сунули мне фитиль в заднее место. Это было и еще нечто. Вернее, некто - сидящие где-то в самом моем глубоком нутре неугомонные чертики, с ранней юности они не давали мне покоя, теребили, суетились, подгоняли, заставляли искать все новые и новые приключения на ту самую задницу.
Еще семнадцатилетним юношей они снарядили меня в турпоход по Военно-Осетинской дороге и в Орджоникидзе надоумили обменять спокойную автобусную экскурсию на пешеходный маршрут с рюкзаком через Мамисонский перевал.
 Это они навострили меня в студенческие времена сменить один факультет на другой, а потом вообще сбежать в другой вуз. И наверно, они подговорили меня, маменькиного сынка, при распределении в институте согласиться ехать работать на Великую стройку коммунизма, вкусить лагерной романтики. 
В попытке утешить свою неугомонность я еще в гипроводхозовские времена стал работать внештатным председателем «Комиссий Госстроя по проверке правильности соблюдения нормативных документов». Благодаря этому, за 25 лет я обьездил пол страны, от Магадана на востоке до Калининграда на западе. Вторую половину от Мурманска на севере до Ашхабада на юге я обьял, работая с 1982 по 1990 год в «Московском городском совете по туризму и экскурсиям».   

Более того, я думаю, и в эмиграцию меня выперли все те же чертики – опять же захотелось переменить место. Но это уже, повидимому, в предпоследний раз, с последнего места уже никуда не удерешь…
И это все при том, что я почти всю жизнь прожил на одном и том же московском пятачке – Преображенке. Правда, мне не удалось побить рекорд великого Жуля Верна, который, за всю свою жизнь не выехал ни разу за пределы своего парижского квартала, а обьездил весь мир - и на воздушном шаре, и на «Наутилусе», и даже из пушки на Луну.
 
Вообще-то, я «жаворонок», а не «сова» - утром я, как огурчик, а к вечеру валюсь с ног от слабости тела и ума. Поэтому, когда 31 декабря 1995 года за час до полуночи мы с Ирой искали и не находили в парке Горького сборный пункт  карнавального забега, я даже обрадовался – может быть, карнавал отменили ?
Но моя радость была недолгой. Неподалеку вдруг послышались громкие оживленные голоса. Кто-то из темноты нас окликнул и распахнул дверь в ярко освещенную и набитую бегунами раздевалку.
И вот уже мы на подмезшем асфальте Садового кольца разминаем ноги, плечи, руки, потягиваемся на носках, готовясь к решительному броску.
Потом раздался сигнал: «Старт!», и мы рванули вперед нестройными рядами, сбитыми в не очень длинную колонну.   
Пробег новогоднего карнавала не превышал каких-то 3,5 километров. Мне  повезло –  рядом со мной бежали два инвалида, один из них хромал на левую ногу, другой на правую. Я, хотя и хромал на обе, но старался от инвалидов не отставать и бодрой трусцой семенил за ними.
Потом был Васильевский спуск на Красной площади, бой курантов и бутылка шампанского, пробка из которой чуть ли не вышибла глаз часам на Спасской башне. В половине первого ночи мы спустились в метро, поехали домой и там продолжили нехилые возлияния с далеко не постным закусоном. 

                .     .     .

Утро того солнечного зимнего дня не предвещало ничего плохого. Как раз наоборот, вечером предвкушалась веселая встреча старого Нового года в приятной компании. Спозаранку я успешно порезвился с Ирочкой, легко пробежался по свежему морозному воздуху, сделал зарядку во дворе на детской площадке и вкусно позавтракал. У Иры в этот день я не оставался, так как предстояла поездка на дачу с очередными на нее претендентами.
Гром грянул не среди бела дня, а при желтом свете вагона метро. Да, собственно говоря, это был никакой не гром, а так, громишко, треск – загрудинное жжение. Последние пару лет я его ощущал неоднократно, и участковая врачиха Сарра Ефимовна говорила, что это не опасно, это стенокардия напряжения - нет напряжения и нет стенокардии. И действительно, обычно, когда прихватывало, я приостанавливал свою бурную деятельность, и через минуту-другую все проходило.
Но тут что-то не проходило, жжение не отпускало, появилась слабость, вялость. Словом, чувствовал себя паршиво. Но вот уже приблизилась Комсомольская, надо было выходить, а вставать, ой как не хотелось. Что делать ? Может быть плюнуть на все и ехать домой ? Но ведь человек будет меня ждать, я ведь с ним договорился. Наверно, надо выйти, сказать, что не смогу сегодня поехать, перенести на другой день.
Я простоял под вокзальным табло-указателем с четверть часа, и этот безответственный арендатель, на мое счастье, не пришел. Больше я ждать не стал и отправился домой. Лег в постель, вызвал скорую помощь. Приехала блондинистая докторша с усталыми замкнутыми глазами. Приложила к моей груди неприятно холодящий кружок стетоскопа, послушала спереди, сзади и сказала неуверенным тоном:
- В общем, ничего такого страшного я не слышу, но лучше было бы поехать в больницу. На всякий случай. Пусть там все проверят, сделают кардиограмму, ультразвук.   
- Какая больница, - ответил я, - у меня же ничего не болит, просто небольшое жжение.
- Ну, глядите сами, как хотите, я не настаиваю. Только завтра обязательно вызовите участкового врача.
Назавтра Сарра Ефимовна тоже приставила к моей груди трубку, послушала, постукала и, как всегда, торопясь («еще 5 вызовов, а потом прием до 7 вечера»), проговорила уже в коридоре:
- Я запишу направление на кардиограмму на дому, завтра придут, сделают.
На следующий день и только в конце дня из поликлиники приехала кардиологическая сестра, с трудом дотащившая до моего дивана тяжелый приборный ящик.
  - Я, конечно, не большой специалист, - сказала она, больно сдергивая с меня прилипшие к волосам груди резиновые присоски, - но, по-моему, у вас прединфарктное состояние. Ехали бы вы лучше в больницу.
- Но у меня же почти совсем ничего не болит, - возразил я, - только вот слабость большая.
- Бывает безболевая ишемия, это еще страшнее, сигнала опасности нет. Я видела всякие такие случаи. Но у вас, может быть, и ничего, обойдется, - успокоила сестра. И ушла. 
А я подумал: отлежусь, посплю, расслаблюсь. До пятницы обязательно надо оклиматься –  в Большом прогон «Ховащины» с дирижером Растроповичем. А без меня как же ?
Но князю Хованскому меня лицезреть не удалось, в четверг вечером грудная жаба совсем осатанела – схватила, мерзавка, за горло и стала душить. Пришлось вызывать уже не скорую неотложку, а скорую кардиологическую.
В комнату ввалились два огромных амбала с ящиками и чемоданами. Они обклеили меня датчиками с присосками, опутали проводами, и на столе короткими очередями застрочил кардиограф. Потом один из амбалов оторвал от него ленту оранжевой миллиметровки, вышел с ней в коридор и, пошептавшись со своим напарником, вернулся к моему дивану.
- Значит, так. Берите зубную щетку, бритвенный прибор, тапочки, - он оглянулся на мою маму: - а вы, мамаша, не делайте трагическое лицо, лучше помогли бы больному одеться.
- Но, может быть, лучше завтра с утра, -  заканючил я. - Куда ехать-то на ночь глядя ?
- Завтра с утра, - резко отрезал медбрат, - будете с кем-нибудь спорить в крематории на Донском, если конечно туда удастся устроиться.
После этих слов я уже не стал долго раскидывать мозгами.
- Куда вы меня собираетесь везти ? – спросил я.
Амбал оценивающе посмотрел на настенные тарелки майсенского фарфора, потом его взгляд, небрежно проскользнув по хрустальной люстре, впился в мои зрачки.
- Бабки есть ? – задал он лобовой вопрос, на что я осторожно ответил:
- Смотря сколько.
- Ладно, заметано. Едем в Склиф, 200 баксов отдашь завотделением.

                .     .     .

Стирая грани между социалистическим и капиталистическим трудом, а также между общественной и частной собственностью, больница скорой помощи им. Склифосовского осторожно, но уверенно входила в период первоначального накоплення капитала.
 Переход в новую формацию оказался особенно успешным в стенокардическом отделении. Его остроносая и остроглазая, крашеная под ворона заведующая быстро поняла блага рыночной медицины, подпавшей под обояние чубасовской прихватизации. Расплывчивость понятия «ишемическая болезнь» давала ей широкие возможности для маневра.
У нас в палате из 6 коек только две были заняты действительно больными-стенокардистами, мною и еще одним стариканом, владельцем дома на Оке. На двух других ночевали какие-то странные бородачи с Камчатки (говорили, что на весеннюю путину вербовать народ приехали). Они каждое утро уходили, не всегда дождавшись даже обхода врачей.
 Две оставшиеся койки служили временным укровом для всяких других новых русских, скрывавшихся здесь от кровавых разборок или милицейской погони. Некоторые из этих случайных «гостей» появлялись иногда поздно ночью, отсыпались и исчезали. Среди них были работники или даже владельцы ресторанов, казино, ночных клубов и вообще всякие сомнительные личности, вроде сутенеров и наркодельцов.   
Долго находиться в такой компании было небезопасно. Рассказывали, что как-то в одну такую же, как наша, больничную палату ворвались вооруженные сотоварищи и перестреляли из «калашниковых» не только тех, кого им было нужно, но и всех остальных - свидетелей оставлять нельзя.
Я бы и смылся отсюда поскорее, но почему-то никто не спешил со мной заниматься, обследовать, ставить диагноз, лечить. Да и чувствовал я себя немного лучше. Сердечных болей попрежнему не было. Я ходил-бродил, изучал больничный быт, гулял по прилегающей парковой территории и даже совершил экскурсию в новый Ожоговый центр. Потом ко мне приехал с работы мой помощник Владимир Васильевич, и мы составили с ним программу по сушке кремлевских стен. На следующий день меня посетил Миша Хасин, с которым мы писали статью по методу тяжелой жидкости и Витя Перцовский, принесший мне интересное чтиво.

Только через три дня я попал под ультразвук.
Это была маленькая темная комната, без окон, с одной койкой и рабочим столом, на нем стоял небольшой прибор с дисплеем. Пожилой оператор уложил меня на койку, намазал кремом стальной круглый щуп и стал водить им по моим бокам. Откуда-то сзади вдруг раздался громкий глухой стук, сопровождаемый странным чавканьем. Я не сразу догадался, что это стучит мое собственное сердце.
Потом я сполз с койки и стал одеваться, с тревогой глядя на непроницаемое лицо оператора, внимательно вглядывавшегося в экран.
- Ну, что же, - услышал я наконец, - ничем, мой друг, порадовать вас, к сожалению, не могу. У вас инфаркт, причем, никакой не микро-, а настоящий, хороший такой, трансмуральный.
- Как это так ? – взмолился я. – Не может быть, вы, наверно, ошиблись, у меня же ничего не болит.
- Увы, никакой ошибки. Ясно виден рубец на задней стенке левого желудочка. А что касается безболевого синдрома, то именно он нас, мужиков, как раз и сводит в могилу. Кто умирает на работе, кто на бабе. Кому как повезет. 

Можно было бы предположить, что уж теперь-то я угомонюсь и буду паинькой. Нет, на неподвижное существование меня хватило только в первые двое суток. Потом я снова начал бегать к телефону, звонил домой, на работу, принимал посетителей. Как-то меня увидела в коридоре палатная врачиха и накричала :
- Вы что, с ума сошли, с кровати вставать ? Я же сказала, лежать железно. Если еще в вертикальном положении увижу, штаны отниму.

Вот так я стал инвалидом. Причем, не каким-то там фиктивным или только фактическим, а обладателем настоящей «Справки об инвалидности 2-ой группы с правом работы на дому». О, это оказалось совсем неплохо ! Я получил массу разных привилегий: скидку на оплату квартиры, света и газа, бесплатные лекарства и, главное, раз в году я получал дармовую путевку в кардиологический санаторий.
Портила настроение только вот эта странная приписка о разрешении работать на дому. Что это значило - клеить коробочки или вышивать салфетки ? Начальница пнииисовского отдела кадров заявила безапеляционно:
- Не можешь же ты с таким статусом оставаться начальником сектора. Мы тебя переведем в главные научные сотрудники, и сиди где хочешь, хоть на работе, хоть дома, пиши свои формулы. Чего еще надо, зарплата та же, а хлопот никаких, гуляй себе, отдыхай.
Через пару дней меня вызвал директор.
- Ты работать как прежде, только хочешь или можешь ? – спросил он.
- И то, и другое, - ответил я, не задумываясь. А вот он задумался на минуту, потом снова спросил :
- У тебя в письменном столе ящики глубокие ?
- А что? – не понял я.
- А то, что возьми свою справку об инвалидности и засунь ее куда подальше. И никому больше ее не показывай, особенно в отделе кадров. А, главное, давай, форсируй работы по Поклонной горе.

Но очень для меня кстати поклонногорский договор снова завис, и поскольку другой работы тогда не было, мне удавалось большую часть рабочего времени расслабляться дома или даже на даче. Все было бы ничего, все было бы терпимо, если бы только…
Никогда еще никто не кидал мне большей подлянки, как мое собственное сердце ! Мышцы спины и плеч томились по утренним физкультурным сгибам-разгибам, икры ног млели в ожидании пробежки, а этот предатель мотор говорил: стоп - стоять, сидеть, лежать. Я проходил 30-40 метров и садился на скамеечку отдохнуть, я делал два-три копка лопатой в саду и откладывал ее в сторону.

- Миллионы людей живут с такой стенокардией, как у вас, - сказала мне на приеме в поликлинике Сарра Ефимовна, - и ничего, живут. Гуляют с собачкой в парке, или с женой под ручку. Тоже неплохо.
- Но мне бы не хотелось так жить, - ответил я. – Что бы вы мне посоветовали, кроме этих прогулок по парку ?
- Ну, если вы очень настаиваете, то я могу дать вам направление в Кардиологический центр, езжайте туда, становитесь на очередь, может быть, прооперируют.

Не знаю, каким врачом был Евгений Иванович Чазов в бытность свою лейб-лекарем Ельцина, но, будучи медицинским министром, строителем он оказался отменным – отгрохал огромный Кардиологический центр с научно-исследовательским институтом, больницей и разными вспомогательными службами. А, главное, впервые в стране он наладил здесь аортокоронарное шунтирование.
И, как всегда, первыми получателями дефицита, конечно, стали властьимущие. Незадолго до моего появления отсюда выписался тот самый Олег Иванович Лобов, с которым мы в свое время встречались в Томске. Теперь он уже был не зампредсовмина, а председателем Совета безопасности, от чего его толстолобость вовсе не уменьшилась.
Одной не очень крупной, но зато очень громкой промашкой Лобова в то время была поддержка пресловутой японской секты Яум Сёнрико. Позже эта религиозная группа вообще оказалась преступной, замешенной в пуске отравляющего газа в токийском метро, и ее судили. А тогда в Москве с подачи Лобова (наверно, еще и за взятку) ей для пропаганды предоставили не только многочасовый радиоэфир, но и огромные концертные и спортивные залы.
Мне довелось оказаться свидетелем одного такого бесплатного представления на крытом стадионе «Олимпийский» на проспекте Мира. Слепой Учитель сидел в полуйоговской позе на сцене, где специально приглашенный большой симфонический оркестр играл его музыку, видимо, претендовавшую на божественную. В вестибюле раздавались брошюры, обещавшие каждому примкнувшему к движению быстрейшее исцеление от всех недугов и долгую счастливую жизнь.

Еще больший переполох вызвало появление в больнице самого премьера Черномырдина. Наблюдать его выход из большого черного лимузина мне удалось только через окно палаты - выходить в коридор, охраняемый плечистыми молодцами в серокостюмной униформе, было строго запрещено. Сопровождаемый свитой, Виктор Степанович проследовал в конференц-зал, где раздавал направо и налево разные награды за удачно врезанные ему пару недель назад коронарные байпасы.
Однако, оказалось, что все эти высокопоставленные чины были просто подопытными кроликами (а, может быть, Фрунзами ?).

Однажды утром под окнами нашего корпуса деловито заурчал траншеекопатель. Я спустился вниз и подошел к стоявшему поблизости такому же, как я, любопытному.
- Что опять, какую-нибудь трубу забыли проложить ? – сказал я.
- Нет, здесь дела поважнее, - ответил тот. – Говорят, самому Ельцину прокладывают отдельную телефонную линию, он ведь вот-вот должен лечь на операцию шунтирования. Наверно, это будет какой-нибудь спецкабель для черного чемоданчика с ядерной кнопкой.

Вот в какую компанию я попал !

                .     .     .    
            
Но была у меня на этом Олимпе одна очень приятная встреча, которая во многом скрасила мое тревожное предоперационное ожидание, а потом после операции помогла стать на ноги.

Он шел мне навстречу по гаревой дорожке, низко опустив голову. Поравнявшись со мной, он поднял глаза, обращенные внутрь и полные грусти. А я сразу узнал его и бросился наперерез.
- Толя, привет ! – восторжено возопил я. – Ты что меня не узнаешь ?
Он с удивлением посмотрел на меня, взгляд его изменился, глаза наполнились вниманием и тут же вспыхнули яркими веселыми огоньками.
- Как же это я могу тебя не узнать ? – вскрикнул он. - 425-ая школа, 9-ый Б. Мы же с тобой одно время за одной партой сидели.
Мы крепко обнялись, прижались друг к другу и пошли рядом.

По правде сказать, никакая особая дружба нас с ним не связывала, хотя я и бывал у него дома, стоявшего прямо напротив школы. Я был маленьким, щупленьким и относился к тихим робким мальчуганам, подпиравшим стены на школьных вечерах и боявшимся на пушечный выстрел подойти даже к самой завалящей девочке из соседней женской школы. Плоды раздельного обучения !
           Толя же, как мне тогда казалось, относился к тем мальчишкам, которые раньше других почувствовали какое-то шевеление между ног. Хотя, скорее всего, я ошибался, так как не он ведь был героем той скандальной истории, которую с удовольствием вспоминая, мы и теперь весело смеялись.
 
Заболела наша «лябалиха», и на один-два урока нам прислали другую «француженку» – практикантку из Иньяза. Она вошла в класс, совсем юная девица, скромно одетая в строгое коричневое платье, но ослепительно красивая.
Когда она отвернулась к доске и стала на ней что-то писать, долговязый большеголовый мальчишка Ровка Васильев пролез по полу к учительскому столу и лег на спину, интересуясь, что там у «француженки» под юбкой. В классе воцарилась гробовая тишина, но вдруг кто-то не выдержал и громко захихикал. Владелица подюбочной тайны обернулась, увидела под собой давящегося от смеха Ровку и чуть не села на него - ноги у нее подкосились. Она сначала побледнела, потом ее щеки покрылись красными пятнами. Она осторожно, боясь споткнуться, перешагнула через Ровку и стремглав бросилась к двери.

Конечно, Васильеву за хулиганство здорово попало, но из школы его не исключили. А вот Толя Кузнецов сам вылетел из 10-го класса. И вовсе не за плохое поведение, а просто потому, что пианино и гитара были для него намного привлекательнее котангенса и гипотенузы.
Толин отец пел в хоре Большого театра. А его дядя, голубоглазый красавец Михаил Кузнецов был известным киноартистом. Племянник пошел по его стопам – окончил театральный институт, некоторое время работал по распределению в Петрозаводском драмтеатре. А после возвращения в Москву числился в труппе театра Киноактера. В то время иначе и быть не могло - несмотря на всеобщее признание, его запросто могли прижучить за тунеядство.
А успех у Толи был сразу замечательный. Это ведь он блестяще сыграл главную роль в романтической картине Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни», ставшей советской киноклассикой. И хотя после этого он снялся в десятках других разных фильмов, он остался в народе известен, как «товарищ Сухов».
- Ты понимаешь, - говорил он мне, - в кино никогда не знаешь наперед, будет ли та или иная картина иметь успех. Иной раз кажется, и сценарий хорош, и артисты подобраны неплохие, а фильм не удается. А бывает и наоборот. Невозможно угадать.
- Ну, у тебя-то, наверно, с предложениями проблем никогда не было, - заметил я.
- Это правда, но нередко я по глупости упускал свой шанс. Вот был у меня такой случай, – стал рассказывать Толя:  - Позвонил мне как-то Эльдар Рязанов и предложил роль предсеателя гаражного кооператива в его новом фильме. А у меня  на то же время была намечена поездка на сьемки в Варну. Я предвкушал пляж,  горячий песок, солнце и не менее жаркое лето с некой блондинкой, улыбка которой позволяли экономить свет директору Дома кино. И я отказался от имевшего потом бурный успех «Гаража», где вместо меня сыграл Валя Гафт.
                .     .     .

Не перестаю восторгаться мудростью Создателя – как здорово он все придумал, как дальновидно все предусмотрел ! Но самое гениальное его изобретение, самый драгоценный дар всему живому на Земле – это шок и потеря сознания !
Именно благодаря им мы ничего не чувствуем, когда уходим из жизни. Мы закрываем глаза и растворяемся, исчезаем в Неизвестности и Безвременьи.
 А смерть, что она нам ? Это для остающихся в живых она может быть страшна. Это они получают наглядное представление, что их ждет самих.
Впрочем, если хорошенько разобраться, то мы ежедневно исчезаем из этого мира и отсутствуем в нем по 7-8 часов, то-есть, на самом деле проживаем только какую-то треть отпущенного нам времени. И относимся к этому спокойно, так как точно знаем, что обязательно вернемся назад, проснемся.
 
Подобным образом я философствовал, когда обсуждал сам с собой вопрос о предстоящей операции. «Что особенного ? – уговаривал я себя. – Больно только будет, когда сделают укол обезболивающий. А потом засну, и все. Проснусь – хорошо. Нет – тоже не страшно, я же ничего чувствовать не буду».
 И вспомнил своего скоропостижно скончавшегося сослуживца Сашу Мирского.
- Бужу я его утром, - рассказывала его жена,-  «Вставай, -  говорю, - яичница уже остыла». А он все спит и спит. Я подходила к нему несколько раз, за плечо дергала. Потом, когда скорая помощь приехала, оказалось, что с 2-х часов ночи Саша мертвый со мной лежал. А я еще во сне к нему прижималась.               

И вот я  на операционном столе.
Нет, нет, пока еще только для обследования. Причем, на первый взгляд очень страшного: всовывают тебе через пах длинную проволоку и проталкивают ее по кровеносному сосуду аж до самого сердца. В действительности, никакой боли  не испытываешь, ведь по пути следования зонда никаких нервов нет. Но вот результат обследования были, ой-как, неутешительны: 2 коронарных сосуда у меня были забиты холестерольными бляшками на 70%, а один даже на 90.
 Меня принял оперирующий хирург Андрей Андреевич Ширяев.
- Для вас, как москвича, операция может быть бесплатной, - сказал он. – Но, если вы хотите, чтобы она была проведена на европейском уровне, то нужно приобретение специальных приспособлений и материалов. Это стоит денег. Не знаю, сможете ли вы оплатить эти расходы.   
- Конечно, конечно, – быстро ответил я.
- Нужно тысяч 30. Кстати, многие оплачивают по безналичному расчету, им их учреждения помогают.
- Разрешите, я прямо сейчас от вас позвоню в свой институт, - попросил я.
- Давайте, звоните, - он протянул мне телефонную трубку, а сам отошел от меня и занялся другими делами.
            После нескольких попыток секретарша наконец соединила меня с директором.
- Даже не знаю, что и делать, – сказал Баулин. – Откуда такие деньги ? У тебя на договоре по Поклонной горе всего 20 тысяч. Единственное, что я могу сделать, взять пока взаймы у других, потом отдашь. Но и то не более 15.
- Ну, хорошо, - согласился Ширяев, когда я ему передал содержание своего разговора с директором. – Пусть будет 15, обойдемся и этим. Только кровь и плазму для переливания вам надо будет купить, за свой счет. – Он помолчал немного и добавил:       
 - Да, и еще - не забудьте на операцию принести 2 бутылки водки. Для обмывания.
Последнее требование повергло меня в абсолютное уныние.

И вот настало это утро. Безоговорочно отвергнув мои настойчивые предложения своим ходом дойти до операционной, санитар велел мне раздеться догола (трусы тоже снять), уложил на каталку и я отбыл в Неизвестность, сопровождаемый сочуствующими взглядами сопалатников.
 В «предбаннике» со мной накоротке пообщался усатый анестезиолог и вколол в задницу совсем небольный укол. Последнее, что я помню, это большой прозрачный пластмассовый колпак, который хирургическая сестра ловко приладила к моей физиономии. И все - я отправился в иной мир.
Нет, нет, никакого другого мира нет. Это все вранье про загробную жизнь, про перевоплощение во что-то другое («хорошую религию придумали индусы») и про всякую другую лабуду, которую вешают нам на уши разные фантазеры, философы и предсказатели.
Ничего там нет. Ни-че-го !

Все-таки, я выжил. Очнулся и почуствовал за спиной свет из окна. Но радости не было, а была страшная боль во всем теле и ужасная тяжесть – наверно, они перепутали и вместо крови налили мне в жилы тонну жидкого свинца. Но все это было ничто по сравнению с диким удушьем, от которого глаза вылезали из орбит, грудь билась в конвульсиях, и думалось: лучше бы снова уйти туда, в Бесчувствие, только бы так не чувствовать такую муку.
Только бы кончилась эта пытка толстой пластмассовой трубой, торчавшей у меня в горле. Зачем она, почему, может быть, впопыхах забыли ее вытащить ?. Дышать было невозможно, я задыхался, я умирал.
И вдруг на хвосте уходящего сознания появилась простая ясная мысль - у меня же есть еще один важный орган, нос. Я воспользовался им, вздохнул и стало чуть-чуть легче. Но именно чуть-чуть, потому что все равно было очень плохо. Продолжая давиться пластмассой, я застонал, замычал.    
Неожиданно надо мной нависло круглое красное женское лицо, и я услышал первый в моей второй жизни человеческий голос.
- Что, милок, проснулся ? Живой значит.  – Я ощутил терпкий дух водочного перегара. – Все будет хорошо, сейчас доктора позовем. А пока, давай-ка, я тебе подушку поправлю.             
Женщина протянула руки, и прямо мне на лицо упали большие тяжелые груди, пахнущие жаренным луком и чесноком, они закрыли то единственное, чем я еще мог дышать. «Все, конец», – подумал я и зажмурил глаза, приготовившись на этот раз совсем уже уйти из жизни.
 Но Бог опять меня спас. На мое счастье, вдруг одна из давивших меня грудей отвалилась в сторону, а вторая , оторвавшись от моего лица, повисла в воздухе. Я смог снова хоть как-то вздохнуть и вернуться к жизни.

Через несколько дней, когда я уже стал выходить из палаты, я встретил эту санитарку в коридоре. Я улыбнулся ей, пытаясь обратить на себя внимание, но она прошла мимо, даже не взглянув на меня.
«Неужели она одна выжрала обе мои бутылки водки ? - подумал я. – Вот это баба ! »


            Глава 11.  И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ СВОЙ ЗАКОНЧИЛИ ПОХОД
 
                ОТЬЕЗД на ПМЖо

              Москва вздрогнула и замерла, распахнув глаза и разинув рот от удивления. Никогда еще она не видела такого количества диковинных шортов, бриджей и маек-футболок с целым вернисажем звезд, серпов-молотов, орлов и тигров. Москва бурлила, кипела, искрилась всеми цветами политической карты мира. Немцы, французы, англичане, индусы – кто только не воспользовался временной слабиной Железного занавеса, приоткрытого жарким летом 1957 года Московским международным фестивалем молодежи и студентов.

            Но для нас, русских евреев (по паспорту), особой экзотикой были делегаты из далекой таинственной страны Израиль. Вместо привычного газетного облика крючконосых сионистских захватчиков, врагов свободолюбивого палестинского народа перед нами предстали стройные миловидные девушки - танцовщицы, актрисы, певицы и мускулистые загорелые парни из спортивного клуба Маккаби.
           В Сокольниках возле одной из площадок, где выступал израильский танцевально-инструментальный ансамбль, я встретился глазами с приятным улыбчивым молодым человеком. К лацкану его пиджака был прикреплен небольшой израильский значок. После концерта незнакомец подошел ко мне, поздоровался на ломаном русском языке, а потом заговорил по английски. Кое-как  я понял: этот человек журналист и живет в Тель-Авиве. В ответ, краснея и заикаясь, с помощью какого-то русско-английского винегрета я попытался рассказать ему о себе.
Неожиданно из-за угла здания, где мы стояли, появился крепко сбитый высокий человек в сером костюме. Он медленно направился в нашу сторону. Шел ли к нам ? Скорее всего – да. Поравнявшись, он просек нас долгим внимательным взглядом и проскользнул мимо.
Еще издали увидев этого человека, мой новый знакомый изменился в лице, посерьезнел, снял улыбку с губ и сразу же прервал разговор. После того, как тот исчез за поворотом дороги, израильтянин оглянулся, опасливо посмотрел по сторонам. Потом он быстро достал что-то из-за пазухи и незаметно сунул мне в руку. Я пощупал пальцами – это был прямоугольный бумажный конверт, я хотел  его рассмотреть, но мой знакомый с испугом отрицательно покачал головой. Тогда я торопливо сунул конверт во внутренний карман брюк.
 Мы расстались.

Только дома я понял, что у меня в руках моя собственная Судьба. Этот небольшой почтовый конверт с целлофановым окошком на лицевой стороне содержал маленький пакетик с землей моих праотцов. А главное – в нем лежал форменный бланк «Приглашения» воссоединиться с семьей некого моего дяди Тевье и тети Цили.               
Что сказать ?
Нет, не воспользовался я неожиданно свалившимся мне с Неба предложением изменить мой жизненный путь. Отнесся я к этому израильскому «Приглашению» совершенно наплевательски – бросил куда-то на книжную полку и почти забыл. Поэтому и прожил свою жизнь, наверно, не там, где мне было уготовлено, и не так, как было мне предначертано.
Может быть, отсюда и большинство моих невзгод ?
Кто-то другой, какой-то мой приятель тех лет, куда более прыткий и дальновидный, на одной из очередных попоек-вечеринок утащил из моего дома этот судьбоносный конверт. И наверно, давно уже вместо меня построил свою жизнь достойнее и удачнее, чем я.
А может быть, и нет.               
                .     .     .

Во всяком случае, совсем в другое время, на совсем другом витке истории моя старшая дочь Лена исправила ту мою давнюю ошибку, вырвала корень нашего рода из земли Российской и перебросила его через океан.
 Этим корнем, а точнее, корешком, был маленький годовалый Сенечка, даже не подозревавший, какую важную роль ему уготовлено Судьбой выполнять. Лениво посасывая соску, безразличным сонным взглядом он созерцал историческую шереметьевскую сцену прощания его родителей с матерью-мачехой Родиной. А те тоже без особого сожаления (особенно мой зять) отбросили свое прошлое, как старые дырявые ботинки. В том числе и главную московскую ценность -  квартиру, доставшуюся им от нас с женой путем сложных разменов, сьездов, разьездов и даже развода.

Однако, российская история конца ХХ века была столь скоротечна, что спустя три года уже снова все изменилось. И наша младшая дочь Инна с моей женой Изой уезжали в эмиграцию совсем из другой страны и совсем при другом измерении времени.
К концу 1992 года московский международный аэропорт Шереметьево-1, начихав на географию, переместился из центра Державы на опушку глухого дремучего леса. Здесь, на Большой дороге, неплохо устроилась банда разбойников - робингудов, бессовестно грабивших тех, кто вознамерился пересечь государственную границу только в одну сторону. Особенно доставалось «наивняку» – пожилой и юной части отьезжающих, прятавших за пазухой старинные серебряные браслеты и укрывавших под лифчиками бабушкины золотые цепочки.
Бандиты прикрывались синими мундирами и разными нечеткими, размытыми и непонятными Правилами и Инструкциями. Например, запрещалось провозить ковры ручной работы, книги издания до 1945 года, иконы, картины, часы, ожерелья, браслеты, серьги -  все, во что вкладывали когда-то свои сбережения наши папы и мамы, зная сколь ненадежны советские деньги.
Если бы эти мерзавцы только грабили, если бы они только отнимали, но они еще и унижали, оскорбляли, доводили людей до истерики, до инфаркта и инсульта.
Я никогда не прощу им слез моей Инночки, моего ребенка, прощавшегося с детством, юностью, с любовью, которая тогда казалась ей самой важной и самой главной в той ее жизни.
 Прозвонив своими жужжалками, они обнаружили у нее в джинсах старинные золотые часы, обсыпанные бриллиантовой крошкой. Тут же на место преступления был вызван старший таможенный начальник - сердитый красномордый громила.
Он брезгливо взял двумя пальцами часы за цепочку, достал лупу и стал разглядывать клеймо на крышке. После этого, ни слова не говоря, положил часы в полиэтиленовый пакет и сунул себе в карман. Потом он окликнул громоздившуюся за проверочной стойкой высокую женщину с лошадиной физиономией и кивнул в сторону Инны.
Та подхватила мою дочь под локоть и потащила за собой. Увидев это, я не выдержал и бросился наперерез. Но на моем пути сразу же возник грузный широкогрудый охранник.
- Вы куда, гражданин, читать что ли не умеете ? – грозным голосом заорал он. – Это запретная для пассажиров зона. Давайте, давайте отсюда, по-хорошему.
Я отошел в сторону, а тетя-лошадь завела мою Инночку за невысокую клеенчатую перегородку, стоявшую в углу зала, и я услышал оттуда приглушенные рыдания моей бедной девочки. Ее раздели почти догола и осмотрели все детали тела. Сволочи !

Как я ругал про себя Изу – что же она не доверила мне спрятать эти злосчастные часы ? Ведь, как ловко придуман был мною провоз старинной серебряной сахарницы с личным клеймом ювелира – я положил ее русской «матрешкой» на дно самой меньшей из вложенных одна в другую кастрюль. И таким образом, она благополучно пересекла границу, недоступная никаким рентгеновским лучам.

Потом таможенники стали потрошить весь багаж, на плотную укладку которого было потрачено столько времени и сил. Все чемоданы, баулы, коробки мы дома тщательно упаковали, многократно переложили, взвесили и крепко обтянули ремнями, веревками и клейкой лентой. Теперь все это было разорено, развязано, разрезано, раскрыто.
Они перебрали платья и рубашки, переворошили нижнее женское белье. В одном чемодане увидели серебряные ложки и отложили в сторону. В другом обнаружили коралловое ожерелье, показавшееся им слишком дорогостоящим, и тоже не пропустили.
Когда эта долгая и унизительная процедура была, наконец, завершена, пришлось все укладывать обратно, уплотнять, связывать и с огромным трудом закрывать замки.
А время шло, до окончания регистрации оставалось не больше десяти минут. Сзади напирала толпа следующих жертв грабежа, а таможенники и не думали отдавать нам отобранные для проверки документы и билеты. Напряжение нарастало.
 Я не выдержал и подошел к другому, сидевшему за отдельным столом начальнику, который медленно перелистывал какие-то бумаги. Он даже не взглянул на меня. Я постоял немного, нерешительно потоптался на месте и, не дождавшись пока он обратит на меня внимание, сказал:
- Что же вы не возвращаете нам билеты ? Ведь уже идет посадка в самолет.
Он поднял голову, посмотрел задумчиво куда-то в потолок, потом провел по мне невидящим взглядом и процедил сквозь зубы:
- Пока штраф не заплатите, никуда не улетите.               
- Что же вы ничего не говорили об этом ? Сколько надо ? – спросил я.
- Сто, - ответил он.
 Я тут же полез в карман, вытащил кошелек и отдал ему деньги. Конечно, никакой квитанции мне выдано не было.
Кстати, также, как и за те отобранные у дочки часы с бриллиантовой обсыпкой.
                .     .     .

Прошло еще 5 лет, и я тоже созрел для отьезда. Как перезрелое ньютоново яблоко, я упал (нет, не на голову, если бы на нее!) прямо в руки, в грязные лапы новых бандитов с большой аэропорто-Шереметьевой дороги.

 Когда тягостные сомнения, занудливые оформления и тяжелые сборы были позади, я вплотную занялся самим отьездом. И водя как-то пальцем по только что вынутой из почтового ящика «Вечерке», наткнулся на красочный рекламный призыв:

                Транспортная компания «ГЕРМЕС»
с многолетним стажем работы в области пассажирских и грузовых перевозок

       Предлагает услуги по доставке в международный аэропорт Шереметьево багажа и пассажиров, отьезжающих на ПМЖ.
      Гарантируется надежность транспортировки и сохранность багажа при погрузке-разгрузке.
                Самые низкие цены!
                Возможна помощь при прохождении таможенного досмотра.

Естественно, больше всего меня привлекло последнее обещание, и я тут же набрал указанный номер. Приятный женский голос сообщил, что компания «Гермес» очень рада со мной сотрудничать, что она выделяет мне удобный многоместный «РАФик» и двух грузчиков, которые во всем мне помогут, в том числе и в том самом. Какая стоимость ? Ниже нигде не найти – всего 350 тыс. И никаких предоплат, деньги можно отдать перевозчикам прямо на месте по завершении доставки.
И вот он настал этот роковой час «Х». В полуопустевшую осиротелую квартиру вошли два высоких здоровяка - один, постарше, в коротенькой дубленке, другой, молодой розовощекий, в болоньевой куртке и нерповой шапке. Они ловко похватали чемоданы, баулы, коробки и быстро снесли их вниз.
«Ну, и сильны, - подумал я, - мне чемодан и двумя руками еле удается от пола оторвать, а они в каждой руке по баулу держат.»   
Потом мне махнула прощально шлемом изящная пожарная каланча в Сокольниках, кивнул модернистской папахой Северный вокзал, и короткой дугой крутанулось под колесами Садовое кольцо. А там, за пожухлыми сугробами скверов Речного порта, разнокалиберная разношерстная Москва стала медленно перетекать в стройные однотипные кубики спальных кварталов и вскоре вовсе перешла в леса и пашни.
Машина вдруг сбавила ход, выкатилась на обочину и остановилась возле запушенного снегом соснового перелеска. Я обеспокоенно посмотрел на часы, оглянулся на дорогу и спросил с тревогой:
            - Что-нибудь с двигателем случилось, или шину прокололи ?   
Старший, сидевший за рулем, сунул в рот сигарету и достал из кармана зажигалку – полуобнаженную женскую фигурку розовой эмали. Он нажал пальцем ей на грудь, и согнутые в коленях ноги в черных чулках широко раздвинулись, между ними вспыхнуло пламя. Старший  прикурил, затянулся, пустил струйку дыма и коротко ответил :
- Рассчитаться надо.
- Как рассчитаться ? – удивился я. – Мне сказали, расчет в аэропорту.
            Старший повернул зажигалку обратной стороной, и она оказалась мускулистой мужской фигуркой. Он нажал ей на голову, и снизу выскочил узкий клинообразный нож – зазубренный мужской член. Старший поиграл им и процедил сквозь зубы :
    - Не знаю, кто и что сказал, но без расчета мы вас дальше не повезем.
Я еще раз с опаской взглянул на нож-зажигалку и полез в карман за деньгами. Вытащил завернутые в бумажку 350 тысяч, протянул Старшему. Тот презрительно смерил меня взглядом сверху вниз и отвернулся, а Младший, криво усмехнувшись, обьяснил :
    - Ну, что вы, папаша, шутить изволите ? Кто это в наши времена деревянными расплачивается ? 350 не тысяч надо, а баксов, зелененьких.               
Я чуть не поперхнулся. Ничего себе, заявочка – 350 долларов ! Да, если бы я взял обычное такси, то и оно столько бы не стоило.
    - Нет, ребята, это не я, это вы шутите, – сказал я. -  То, что вы требуете, в шесть раз дороже того, о чем мы договаривались. Так дело не пойдет.         
    - Не пойдет, так не поедет, - усмехнулся Старший. – В ПМЖопу не поедет. – Он зло сощурил глаза и повернулся к напарнику :            
    - Значит, надо понимать, клиент платить за работу не хочет. – Он помедлил немного и раздраженно промычал : - Давай, Вася, разгружай.
Тот  неторопливо открыл со своей стороны дверь машины, спустил ноги на землю, потянулся, расправил плечи и направился к багажнику. Открыл его, и через мгновение я услышал, как один из наших баулов звонко шмякнулся об асфальт, и в нем что-то жалобно звякнуло.
    - Не спорь с ними, отдай деньги, - испуганно шепнула мне мама. – Ты же видишь, возражать им бесполезно.               
Не только бесполезно, но и небезопасно – я снова взглянул на ножичек, которым Старший продолжать небрежно поигрывать. Достать им до внутренних органов все же, наверно, нельзя, но поколоть и покалечить можно изрядно.
 Мне тут же вспомнилось, кто-то рассказывал, как такие вот бандиты выколачивали деньги из одного своего должника. Они положили его на гладильную доску, заломили под нее руки и крепко связали веревками. А на голый живот поставили включенный утюг.
Эта сцена с запахом жаренного мяса мгновенно вытолкнула меня из машины. Я отошел в сторону и, повернувшись спиной, достал из-за пазухи заветный нательный мешочек с деньгами и документами. Торопясь и боясь ошибиться в счете, я дрожащими руками вытащил из бумажного пакета несколько зеленых купюр, крепко зажал их в ладони и снова сел в машину.
Старший, не пересчитывая, небрежно сунул деньги во внутренний карман дубленки, и повернул ключ зажигания.
А я подумал: еще и повезло – ведь запросто могли отнять и все остальные мои валютные запасы, по крохам собранные и с таким серьезным ущербом для здоровья заработанные на Поклонке и в Кремле.

Следующий чувствительный удар по этим моим резервам конвертируемой валюты был нанесен уже в Шереметьеве.
Как трепетал я в тревожном ожидании таможенной инквизиции – пресс памяти о тяжелых проводах Инночки и Изы давил на меня все эти годы. Как трудно было мне расставаться с томом Пушкина («ОГИЗ, 1928 год»), сопровождавшим меня всю жизнь и даже ездившим со мной когда-то в эвакуацию. С какой прощальной грустью заглядывали мне в глаза мои милые старинные монеты, за долгие годы собранные не в очень большую, но очень дорогую для меня коллекцию.
И вдруг странный поворот событий - никаких сложностей таможенный контроль при переходе границы не вызвал.
      - Проходите, проходите быстрее, - сказал энергичный таможенник, бегло просмотрев наши декларации, - за вами столько еще народа, не задерживайте, проходите.
И он не заставил открыть ни один чемодан, ни одну коробку или баул.
Какого черта тогда, мы с мамой столько сил, столько здоровья потратили, чтобы переправить через океан разные семейные реликвии – какие-то дореволюционные ювелирные побрякушки, цепочки, серьги, кулоны ? И как мама, бедная, нервничала, когда отдавала их в руки чужих случайных людей. А сколько еще всего мы оставили в Москве (не ведая того, что это барахло никому и никогда не понадобится). Было очень обидно. 
Но я ликовал - хоть здесь повезло. Отойдя от таможенной стойки, я снова взвалил багаж на тележку и направился преодолевать последний барьер на пути к Свободе и Достатку – государственную границу Российской федерации.
Однако, не тут-то было - перед ней возникло вдруг новое уж никак раньше не ожидавшееся препятствие. Дорогу нам перегородила еще одна, огороженная со всех сторон стойка. Возле нее здоровенный верзила тоже в синем мундире занимался взвешиванием багажа. Он ставил его сначала на большие напольные весы, а потом сбрасывал на транспортерную ленту для отправки в самолет.
Вот тут-то и возникла эта нелепая досадная заковыка.
      - У вас перевес, - заявил верзила, возвращая на «0» стрелку указателя веса. 
      - Как это так ? – возмутился я. – Быть того не может, я взвешивал дома каждый чемодан, каждый баул - все точно, тютелька в тютельку. По 32 килограмма, как положено.
      Весовщик скинул наши вещи на пол и, не говоря ни слова, взялся за проверку другого багажа.
      Я занервничал, подошел к нему ближе.
      - Что же делать ? – как можно спокойнее, спросил я.
      Верзила снял с весов очередной чемодан, привязал к нему бирку, и, наконец, удостоил меня ответом.
              - Как чего делать ? Идите, доплачивайте, у вас 9 кило перевеса, - сказал он и показал куда-то в дальний угол аэропорта. – Вон там касса.
Я оставил маму у вещей и, с трудом пробираясь сквозь плотную толпу отьезжающих, побежал к кассе. О, ужас – там толпилась огромная очередь, наверно, таких же, как я, мнимых перевесщиков. Я взглянул на часы - до отправления самолета оставалось не более 20 минут. Какая могла быть касса, какая очередь ? Я бросился обратно. Запыхавшийся, мокрый от пота, я снова подскочил к весовщику.
  - Что делать ? В кассе много народу, а мы уже опаздываем на посадку, - залепетал я, просительно заглядывая ему в глаза. – Может быть, вы так пропустите, а ? Я заплачу, сколько надо.
- Ваш перевес стоит 200 долларов, - тихо проговорил верзила.
Я снова вытащил из-за пазухи полотняный мешочек и достал из него еще две зелененькие ассигнации.

Потом взревели моторы, аэрофлотовский Ил набрал высоту, а солнце пошло на посадку. Я глубоко вздохнул: слава Богу, осталась позади эта мерзкая рожа сегодняшней России с оскалом звериного капитализма и гримасой двуличного советского социализма. Как и у тысяч моих предшественников, в разные времена пересекавших границу своей горемычной родины, выскочили из школьного уголка памяти старые лермонтовские слова :

   Прощай, немытая Россия,
   Страна рабов, страна господ !
   И вы, мундиры голубые,
   И ты, послушный им народ.

Ничего не изменилось с того времени.
Только цвет мундиров.


 
                СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Что это? Где это? Зачем? Почему ?
Кто этот лысый сутулый старик, согнувшийся у компьютера ?
Неужели, к нему имеет какое-то отношение тот малыш – головастик, тянущий кверху кривые рахитичные ножки на довоенной пожелтевшей фотокарточке ?
Или вон другой мальчишка: маленький воображала-задавака, поднявший над головой деревянный кавказский кинжал – реквизит московской «Электрофотографии №5» на Преображенской площади гор. Москвы.
А не тот ли это парень из 10Б класса  школы №425 Сталинского РайОНО гор. Москвы ?
Нет, скорее всего, это Гена Разумов, пьяная физиономия которого глупо улыбается, повернувшись к навзрыд смеющимся мордашкам глазастых пучковолосых  девиц.
И, может быть, наоборот, это серьезный старший научный сотрудник Геннадий Александрович Разумов, возглавляющий «Бригаду Коммунистического труда». Как солидно он смотрится на парадном фото, которое удостоилось чести висеть на Доске Почета института ПНИИИС Госстроя СССР!   
Нет, нет, берите выше – на фотографии маститый мэтр, крупный ученый, Г.А.Разумов - член Научно-технического Совета института ПНИИС, член Московского Дома ученых Академии Наук, действительный член Российского Географического общества, член Инженерной Комиссии при Министерстве культуры СССР, Председатель «Комиссии по проверке правильности соблюдения нормативных документов Госстроя СССР»,
и прочая, прочая, прочая.
Трудно поверить, что это тот же самый старичок.
Его невозможно узнать и в задумчивом позере, облокотившемся на край трибуны «Международной Гидрогеологической конференции», и в лекторе, артистично поднявшем указку у черной грифельной доски на «Высших инженерных курсах Госстроя РФ».
А что общего между теми, вышеуказанными, и вот этим самодовольным папашкой, лечащим в Железноводске почки себе и своей старшенькой дочери Леночке ? Или вон еще одним папочкой, путешествующим по Прибалтике со своей младшенькой Инночкой.
Трудно поверить, что все эти разные лица – одно и тоже лицо, одна и та же личность.   

Неужели, действительно, это ты, Разумов, сидишь за письменным столом в маленькой квартирке многоэтажного дома на улице «7-ая стрит» в лосанджелесском прибрежном городке Санта Моника ? Неужели это ты так неумело, так беспомощно рыщешь по интернетовским страницам, тычешься в труднопостижимые для тебя компьютерные премудрости и с кислой физиономией смотришь в окно, когда тебе не пишется.
 13-ый этаж – это высота полета, и ты летишь над океанским побережьем, над каменными квадратами жилых кварталов, стройными параллелепипедами стеклянных отелей и длинными рядами высоких тощих пальм.
Ты паришь над своими годами, над своей жизнью.

Неужели, это, на самом деле, происходит с тобой, с коренным москвичем в третьем поколении ? Неужели, это ты держишь за руль «Ниссан-сентру» и несешься со скоростью 50 миль в час мимо крутых выветрелых скал Топанга-каньона и густозеленых склонов Малибу ? Неужели, это тебе так испуганно гудят машины, когда ты неловко, невпопад, меняешь полосы движения или резко тормозишь, подьезжая к светофору. 
Протри глаза. Посмотри вокруг.


Вон, вдалеке, прерывистой пунктирной линией ровно прочерчена по кромке Тихого океана плавная дуга Пасифик-хайвэя.
Высоко над ним по необьятному голубому небу неторопливо плывут к горизонту молоденькие розовощекие облака. Где-то в невидимой дали они погружаются в темную сталь океана, уходят надолго под воду, а потом появляются вновь в виде убеленных сединами горбатых волн, постаревшие и погрустневшие. Это твои, Разумов, годы ушли за горизонт и возвратились теперь к тебе назад рваными и неровными всплесками памяти.
      
                .    .    .

Да, я хотел написать о себе, о своей жизни, своих делах, радостях и горестях, своих переживаниях. Мне почему-то это казалось важным. Хотелось выразить себя, оставить память о пережитом – может быть, когда-нибудь, кому-нибудь это будет нужно, будет интересно.
 Я писал от собственного лица, я изо всех сил старался как можно ближе держаться реальных фактов своей жизни, подлинных событий, происходивших рядом со мной и около меня.
Не вышло.
Как-то само собой рука отклонялась вбок от генеральной линии. Рассказ о действительных событиях обрастал подробностями, которых на самом деле не было, но которые вполне могли бы быть. Или они были, но в другое время и в другом месте. А как же без них ? Придумывались диалоги, создавались сцены, повествование насыщалось действием, цветом, деталями.
Все оказалось похоже, но не то же.
А сколько попыток я сделал, чтобы написать об окружающих меня людях. Не получилось – ни о маме, ни о жене, ни о детях, ни о внуках. Простите меня, дорогие мои !
Наверно, это правда - о живых не пишут.

О чем я еще не написал ? Об очень многом.
Вот, хотя бы о женщинах. А как о них писать ? Ведь тоже обидятся – они же не могут влезть в нашу мужскую волосатую кожу. Им не дано понять, что каждый мужчина – петух и всю жизнь любит всех своих женщин, которых когда-то любил.
 Да, да, это так. Ну, может быть, только чуть-чуть преувеличенно – конечно, не все мужчины Дон Жуаны. Кому-то суждено за свою жизнь наполнить сперматозоидами целую бочку, другому только ведро, а третьему и кастрюли не налить.

А вообще, что такое любовь ?
Радуга. Она сверкает на солнце всеми своими семью цветами, а сама сидит в глубоком тумане. Приходит время, туман рассеивается, и радуга исчезает. Как хочется ее сохранить – сфотографировать, зарисовать, повесить на стену и любоваться долгие годы. Но все это только картинка, воображение, мечта, фантазия, мираж.
Нужен пример ?
Пожалуйста.  Вот один из тысячи.

Cамолет пропорол облака, и в иллюминаторе появилась земля. Впрочем, какая такая земля ? Ее и видно-то не было, одна сплошная застройка - до самого горизонта тянулись только домики, домики, домики. Вот она, «одноэтажная Америка».
 Среди встречавших мелькнули родные лица. Как повзрослела дочка, как зять раздался вширь, заматерел. А это еще кто ? Неужели, тот годовалый малыш,  внук, заснувший тогда на руках в Шереметьево ? 
Обьятия, поцелуи, слезы на глазах.
Но что это ? Среди встречавших не было Ее. Он огляделся, пристально посмотрел на дочь.
    - Где же мать ? – спросил с тревогой. – Почему не приехала встретить, что с ней, заболела ? Или просто опаздывет ?
    Дочь отвела глаза в сторону, стала изучать вывеску на стене.
    - Странно, что твой самолет так задержался, - сказала она, - вроде бы, и погода здесь хорошая. Наверно, это там, у вас, взлет не давали.
    - Нет, ты скажи, скажи, что случилось, - снова, пытаясь унять волнение,  спросил он дрожащим голосом. – Что ты от меня такое скрываешь ? 
Дочка снова помолчала, потом взглянула на расстроенное опрокинутое лицо отца и неохотно ответила, цедя слова сквозь зубы:
    - А мама, что мама ? Она в порядке, у нее все вокруг хорошо. Встречать тебя не приехала, так как очень занята.
    Cердце ёкнуло и защемило. Вот оно что, вот почему так давно от нее не было писем, вот почему она не отвечала на его телефонные звонки. Теперь стало все понятно.
  А чего он, собственно, хотел ? Шесть лет тянул резину, не ехал, не решался, сомневался, колебался. Вот она его и не дождалась, нашла другого. Так ему и надо, размазне, недотепе, неудачнику.

Они прожили вместе 30 лет. Вырастили двоих детей. Конечно, за это время всякое бывало – были преиоды, когда он любил ее сильнее, бывало, наоборот. Времена полной гармонии сменялись моментами разлада, ссор. Наверно, как у всех.
Вроде «колец Эйлера» – два круга то полностью сливаются, то пересекаются, соединяясь больше или меньше, а то просто касаются только в одной точке. Или даже совсем отходят друг от друга.

Но вот пришел срок, и она с детьми уехала в Америку. Насовсем. А он остался один. Почему ?
Ясное дело: в 59 лет, без языка и связей в чужой стране трудно было рассчитывать на трудоустройство. Он решил, надо подождать благословенных 65 – американского возраста независимости. Тем более, в Москве была хорошая интересная работа , бросать которую не хотелось.
И только, когда американская эмиграционная служба поставила вопрос ребром – если он не приедет до такого-то числа, его вообще не пустят, он стал собирать вещи.

И вот теперь он был здесь, одинокий, несчастный, жалкий. В чужой непонятной неприютной стране, где все было другим: хлеб и помидоры, соль и сахар. Даже ночной осколок луны на небе висел не тем боком, и Большая медведица смотрела совсем с другой стороны.
 
А все-таки жизнь продолжалась, летели дни, бежали недели, шли месяцы.
Однажды, когда он выходил из своей квартиры, к нему в коридоре подошла соседка, с которой до этого он просто раскланивался..
     - У меня для вас интересное предложение, – сказала она. – Не хотели бы вы сьездить на экскурсию в Лас Вегас ? Есть лишнее место. Мое. Не получается у меня поехать, хотя я и деньги уже сдала. Оказывается, именно в эти дни мне надо быть у дочери, сидеть с ребенком.
Она вопросительно смотрела на него, а он ничего не отвечал, по своему обыкновению колеблясь и сомневаясь.
     - Да вы можете не спешить с ответом, у вас еще есть время подумать – эта поездка будет только через полтора месяца.   
Потом она игриво улыбнулась и добавила:            
     - Кстати, я должна была ехать с подругой. Очень милая женщина. Вы с ней можете связаться, познакомиться, мой билет у нее. Я и телефончик вам ее дам, созвонитесь.
«А действительно, почему бы не поехать ?» – подумал он и сказал:
     - Хорошо, давайте-ка, я запишу телефон.

На следующий день он позвонил и услышал тихий приятный женский голос.
Да, ее приятельница говорила о нем. Да, она отдала ей свой билет, вот он лежит под стеклом на письменном столе. Когда его можно получить ? Да в любое время. Куда надо за ним заехать ? Ой, к сожалению, заехать не так просто - она живет у сына, это далеко, автобусом сюда не добраться. Впрочем, если он хочет, она может послать ему билет по почте, через день он его и получит.
Что-то в голосе этой женщины было доверительное, теплое, располагавшее к беседе. Не хотелось класть трубку на рычаг и отключаться.
Они разговорились. Он рассказал о себе, о перепитиях своей судьбы, пожаловался на неустроенность и одиночество. Она в свою очередь рассказала о себе – приехала сюда четыре года назад, в той жизни была конструктором в почтовом ящике. Потом, чтобы снять допуск к секретной работе, уволилась и три года проработала в детском саду. Увы, семья  распалась, жизнь с мужем не сложилась, разошлись. Так часто бывает, если там, на родине, уже была трещина, то здесь, на чужбине, сосуд лопается.
На следующий день он позвонил ей снова, через день еще, потом стал звонить каждый вечер. Ровно в 10 часов он набирал ее номер, она тут же оказывалась у телефона, и было понятно, что она ждет его звонка.
Они говорили обо всем – о землетрясении в Мексике, о теракте в Тель-Авиве, о концерте Аллы Пугачевой, они обсуждали последнюю речь президента, свежий номер газеты, новый телефильм. И не могли оторваться друг от друга.
Незаметно перешли на «ты».
Они рассказывали друг другу, как провели день, что делали, куда ходили. Если он где-то не по своей вине задерживался, то начинал нервничать и торопиться, чтобы успеть во время ей позвонить. С утра он думал, что скажет ей вечером, о чем спросит, о чем расскажет, и не мог заснуть, не пожелав ей спокойной ночи.
Однажды он застрял в дороге, когда ехал домой, и позвонил позже обычного времени.
      - Что случилось ? Куда ты пропал ?– спросила она взволнованным голосом. – Я так беспокоилась, прямо не знала, что делать, где тебя искать, кому еще звонить. 
      В другой раз, наоборот, когда он набрал ее номер, телефон не ответил. Она не подняла трубку ни в 10, ни в 11, ни в 12.  А позже он звонить уже постеснялся. Полночи не находил себе места, не спал, волновался, ревновал. А оказалось, что она ездила к заболевшему дяде, долго ждала автобуса и приехала домой только во 2-м часу ночи. И страшно переживала, что не могла ему сама позвонить и сообщить о своей задержке.
Думали ли они о встрече ?  Ну, конечно. Несколько раз договаривались встретиться, но каждый раз что-то мешало. То у нее разбаливалась голова, и она не решалась выйти из дома, то ему неожиданно приходилось ехать по каким-то важным дочкиным делам. И они все переносили, и переносили свое свидание. Пока до их совместной поездки не осталось несколько дней. Какой уж смысл было теперь специально встречаться ?

И вот пришел этот день. С утра он побрился, одел свой  выходной костюм, белую сорочку, галстук, причесал остатки волос.   
О своей встрече они подробно говорили накануне.
- Ты уверен, что мы узнаем друг друга ? – спросила она с шутинкой в голосе.
     - О, я узнаю тебя из тысячи женщин, - ответил он в том же тоне.
     - Это ответ настоящего мужчины, - усмехнулась она, - И все-таки, давай договоримся. Я буду, пожалуй, в бежевом брючном костюме. Узнаешь. меня

     …То, что это была она, он понял сразу. На ней был тот самый бежевый брючный костюм.
Но нет. Конечно, это была не она.
У входа в автобус стояла пожилая седая женщина с бесформенной сутулой фигурой и крупными чертами морщинистого лица, подчеркнутыми густо и неловко наложенной косметикой. Она тоже его заметила и порывисто к нему бросилась, но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась.
Они встретились глазами, замерли на мгновение. Потом прошла минута, две, они стояли неподвижно, не делая ни шага друг к другу.
Постепенно яркие искры радости в ее взгляде погасли и сменились тусклыми лучами разочарования, сожаления, печали.
Он потоптался на месте, помедлил немного и, может быть, сам того не ожидая, вдруг круто повернулся и торопливым шагом пошел назад, к своей неустроенности, к своему одиночеству.
В Лас Вегас он не поехал.

           Что такое любовь ?
Селедка. Если ее долго вымачивать, можно передержать, и она совсем потеряет вкус.
            Не передерживайте, господа, кушайте.

И как не сразу вспоминаем мы простую и сложную старую истину: некрасивых женщин не бывает, бывают только те, которые нас не волнуют.
   
                .    .    .

А вот еще одно, другое, тоже большое, но совсем не такое уж болезненное разочарование.
Как ждал я это событие, как мечтал  дожить до него и заранее, за многие десятилетия, высчитывал, сколько мне будет лет, когда подойдет эта дата.
И вот дождался, дожил. Свершилось. Лег спать 31 декабря в одном тысячелетии, а проснулся уже в другом.
Так и что, здорово ?
Да ничего особенного. Ну, взорвался немного больший, чем обычно, стеклянный шар на Тайм-сквер в Нью-Йорке. Ну, пробил, как и раньше, свои 12 ударов Биг Бен на Трафальгарской площади в Лондоне, отыграли куранты на Спасской башне московского Кремля.
Ну, и что с того ?
Газеты всего мира ожесточенно спорили, начинается ли новое столетие и тысячелетие 1 января 2000 года или же 2001. Никак не могли придти к соглашению. Наконец, сошлись на том, что надо выпить оба раза.
Я же никакого ожидавшегося мною ранее трепета по этому поводу не почуствовал.
И даже стало обидно.
Повидимому, таково свойство вообще всех круглых дат, всех юбилеев – оказывается, их предвкушение, а потом о них воспоминание сильнее их самих.
 
Что такое время ? Песок.
По нему так здорово ходить босиком, когда он, сыпучий и горячий, приятно обжигает пятки на пляже. И так грустно, когда он, холодный, слипшийся, тяжелыми комьями падает в яму вам на голову и останавливает время навсегда. 
А каково смотреть на песочные часы, где песчинки-торопыги так быстро сыплются вниз ? Чего им там не лежится в верхней колбе ?
Эх, перевернуть бы склянку еще раз !
Прошли века, и часовщики придумали вместо песка заполнять часы (электронные) цифрами. Но те не лучше - тоже вечно куда-то спешат, бегут, мелькают, сменяют друг друга. В глазах от них рябит. Постояли бы немного, отдохнули.
Куда лучше, когда цифры не суетятся, не мельтешат, а спокойно дожидаются на циферблате своего времени. Ждут, пока доберутся до них неторопливые степенные стрелки. А те обязательно вернутся обратно, никуда не денутся, не исчезнут, сделают новый круг и снова покажут и 7, и 12.
 Впрочем, и эти хороши – тоже на месте не стоят, тоже намекают...
 Об этом и Иосиф Уткин написал :

                И куда они торопятся,
                Эти странные часы ?
                Ой, как
                Сердце в них колотится!
                Ой, как косы их усы !
                Ша !
                За вами ведь не гонятся ?
                Так немножечко назад ...
                А часы вперед,
                Как конница,
                Все летят, летят, летят.   

Образнее и точнее о часах и их стрелках, пожалуй, не скажешь.
 
                .    .    .

Пять лет я писал эту книгу. Пять лет прошло с того момента, когда  в последний раз моя нервная система напряглась на родимой земле. Те минуты были концом моего долгого жизненного пути по ухабам и колдобинам советской России.  И вот, я добежал до этого сегодняшнего финиша, запыхался, остановился. Хватит, дальше не надо. Вся моя жизнь осталась там, в той моей стране, проклинаемой и восхваляемой, злой и доброй, нищей и богатой.
Ностальгирую ли я по ней, тянет ли меня обратно в трехэтажные кварталы Преображенки, в каменые лабиринты Замоскворечья, мечтаю ли я снова прошвырнуться по улице Горького, постоять у бронзового Маяковского, прильнуть щекой к березе в Гальяновском лесу ?   
Пожалуй, нет. Слишком жизнь коротка, и слишком много еще хочется увидеть нового, интересного, невиденного. Кто-то любит перечитывать уже читанные книги, смотреть знакомые фильмы, ходить на старые спектакли. Я – нет, моя душа рвется к чему-то новенькому, свеженькому.
Хотя, не буду врать – конечно, ностальгия есть, куда же ей деться ? Но не по оставленным переулкам Преображенки, не по брошенной квартире на Черкизовской улице, и даже не по зеленому штакетнику Загорянки. А по ушедшему времени: по детскому саду на Соколиной горе, школе на Щербаковке, институту на Разгуляе. Это ностальгия по молодежным вечеринкам в Кривоколенном переулке, по вздохам и поцелуям на скамейках Измайловского парка, прогонам и премьерам в Табакерке и на Таганке. Это ностальгия по прошлому, по уходящей жизни, тающей, как старый сугроб снега.

Нет, о новой жизни писать не буду. Она не моя, она другая, чужая, непонятная. Пять лет я пытаюсь в нее внедриться, но увы – ничего не выходит. Может быть, со временем этот мир станет своим для моих детей.
 Но вряд ли, скорее всего, только для внуков.

                Весною новой новая трава
                Не знает ничего о прошлогодней
                Ей память для чего ? Она жива,
                Ей хорошо без прошлого, свободней.
                А мне-то как: забрел в дремучий лес
                Воспоминаний и не выйду к свету…
                Мир прошлого ? Да он давно исчез !
                Его давно на самом деле нету !

                Евг. Винокуров. 1959 г






       It is not necessary to read this book from the beginning to end. Rather, one could start at the end or in the middle, or just anyplace.
        One doesn’t even have to read it at all – but instead skim through the pages diagonally, and not even through the whole book but through some chapters only. Or simpler still – one can just turn the pages and look at pictures.
        This is not a novel. It is a collection of stories about a life of one person, a chain of stories within stories placed like painted dolls in a Russian matryoshka – one could take out any one at random and look at it.
        Interested in reading about celebrities? There are stories about meetings with poets B. Okudzhava and M. Svetlov, writers V. Voinovich and M. Sholokhov, Mayor Yu. Luzhkov and extrasenser A. Kashpirovsky, as well as a previously unpublished letter from I. Erenburg and a drawing by P. Antokolsky.
        If you are a fan of suspense literature, you will read quasi-detective stories about “rootless cosmopolitans” and the “great communist construction project”.
         It is also possible that you are interested in documentary narratives of our time. Then read about the “Perestroikas”, Russian “Norths”, Fidel Castro, and the funeral of A. Tarkovsky.
         But what if you are an avid tourist or traveler? In this case, don’t miss stories about the Solovki Islands, the Isle of Kiy, Tashkent, Kerch, about Paris, Vienna, and Havana.


          Gennadiy Razumov – a well-known scientist in the field of engineering hydrogeology, the author of more than 110 scientific publications including several monographs and dozens of patented inventions.
           In addition, G. Razumov has worked for many years as a writer and journalist. His articles, essays, and reports were published in many major Russian magazines and newspapers. He also published a number of popular science, science fiction, and children’s books. One of them (“The Sinking Cities”) was reprinted seven times and translated into several European languages outside of the former USSR.
           G. Razumov is a third-generation native Moscovite currently living in Los Angeles.

      Contents
Chapter 1 The Black Plate
Chapter 2 The Green Fence
Chapter 3 The War and Evacuation.
Chapter 4 Cosmopolitans
Chapter 5 How I didn’t meet Stalin
Chapter 6 Literary Organization “Magistral”
Chapter 7 The Great Construction Project of Communism
Chapter 8 Dissertation
Chapter 9 On Both Sides of the Iron Curtain
Chapter 10 Open Heart Surgery
Chapter 11 And The Voyage Ended on The Pacific Ocean…