Авторучка

                «Когда Ангел Господень сказал слова сии всем сынам
                Израилевым, то народ поднял громкий вопль и заплакал»
                (Книга Судей, Гл.2, 4)


Ванька Жуков стоял перед дверью. Обыкновенной, обитой черным дерматином, кое-где лопнувшим – то ли от времени, то ли от натуги и страстей человеческих. Здесь в этом подъезде почти всё было морально устаревшим, как и сам этот двухэтажный послевоенной постройки дом с высокими потолками и эркерами – так немецкие военнопленные          оставили след в архитектуре города, переходившего три раза от наших к врагу и наоборот. Впрочем, такого рода постройки есть в каждом городе – как цитадель совсем еще недавнего, но всё же – прошлого, они держатся  из последних сил. Подобно пенсионерам, которых еще держат  на службе, и они хорохорятся, молодятся и активничают, пытаясь продлить свой жизненный цикл, но четко знают, что каждый день их здесь, в присутственном месте может оказаться последним…
 
Жители таких домиков, если не поменялись, не выехали куда-то сразу, чуть придя в себя и очухавшись от перестроечной пандемии, то уже заякорены здесь навсегда, до ритуального выноса тела в тесный от новостроя и личных машин двор, к щербатым ступеням когда-то довольно приличного и даже помпезного крыльца – для последней скорбной встречи с редкими и ветхими соседями.

Жуков оглядывался вокруг по писательско-журналистской привычке, цепко выхватывая самые красноречивые детали и выуживая из этой среды образы. Впрочем, как и из любой другой. Однако это место волновало его всё-таки несравнимо более глубоко. И особенно эта дверь… Нет, Ванька не приехал к дедушке. И писем он ему не писал, как может подумать читатель. Хотя дед у Ваньки был, Царство ему небесное, и не то что не отрекся от сироты внука, когда разбились оба родителя в самолете под Харьковом, а, наоборот - и взял к себе без промедления девятилетнего охламона, и  выкормил-выучил аж до четвёртого курса филфака. Пока не умер от инсульта, будучи семидесяти с небольшим лет.

Из-за деда Ванька, собственно, и стоял сейчас здесь… Из-за деда, именно из-за него, Ванька и стал писателем - отнюдь не безызвестным, чтимым и популярным, с «на ура» издаваемыми книгами и солидными дивидендами, что не так часто, согласитесь, случается с талантами при жизни. Талант живёт в извечном и тотальном несовпадении – с окружающими, с любовью своей, с самим собой. Может, это и есть его источник – кто знает. Но у Ваньки случайно многое совпало – в том числе  этап самовыражения и отдачи с этапом получения результатов от этого увлекательно-мучительного процесса. Вот так ему повезло.

А дверь… В эту дверь ему надо было войти второй раз. Как в игольное ушко. И сложно сказать, когда было труднее – тогда, в первый раз, или сейчас – спустя сорок без малого лет. И оттого писатель Иван Жуков медлил со звонком. Раза три он поднимал и опускал свой указательно-пишущий палец к кнопке, два раза покурил на площадке у небольшого замызганного окошка с витой решеткой. На стекле почему-то красовалось начерченное пальцем и перечеркнутое солнце. Он втягивал терпкий дым любимого табака и  вглядывался в того Ваньку, со сжимающимся в узелок животом и потеющими ладошками, в того мальчика, который должен был совершить почти самоубийство, войдя в квартиру и …

Писатель Иван Жуков много раз продумывал, как он придёт к этой двери. С тех пор, как узнал, что хозяйка ее еще жива. Он продумывал, что скажет ей, как протянет свою последнюю книгу рассказов - в коленкоровом переплете, с названием «Одна шестая», думал, надо ли купить цветов, размышлял, что ему лучше надеть и оставаться ли пить чай – в случае приглашения. Он даже приобрёл для этого случая тюбетейку – она шла ему, с намерением закосить под Куприна, то есть, придать себе эдакий налет экстравагантности и самобытности. Однако после колебаний тюбетейка была забракована – как и всё, что с ней связано. И сейчас он снова казался себе совсем слабым, хотя и призвавшим на помощь то, что привык звать духом. Сейчас он глупо топтался по площадке, в этой безлюдной каменной емкости, полной позавчерашних запахов и примет, хватался за никотиновую соломинку, и так продолжалось уже около часа.

Но, если у ж по-честному сравнивать… В первый «подход» Ваньке всё же пришлось куда сложней - он даже малодушно убегал, спускался вниз, во двор и лишь потом, сделав круг по асфальтовой дорожке, собрав волю, возвращался к этой ненавистной двери. Она была тогда гораздо более горделивой и насмешливой, чем сейчас. Позолоченной… Зайти в неё, переступить ее порог – значило сломать что-то огромное и горячее в самом себе… Как будто саму жизнь в себе затушить.
А главное - в тот раз отступать Ваньке было некуда. Дед просто не пустил бы своего внука домой.
Сейчас же он обладал полной свободой выбора – можно зайти, а можно повернуться и зашагать прочь по весенней пестрой улочке с тем, чтобы больше никогда не стоять здесь с поднятой рукой и вспоминать, вспоминать, вспоминать…
Но зайти было необходимо. Необходимо сделать этот шаг – в другой ипостаси, в другой весовой категории, в другой эпохе и закрыть дверь с другой стороны. Замкнуть круг, незамкнутость коего лишала покоя и совершенной полноты. Во всяком случае, так ему казалось.

И вовсе не за воспоминаниями ностальгическими пришел он сюда. Ибо воспоминания о том инциденте… нет, слово не точное, о том подвиге что ли – они ведь не оставляли его никогда. Сросшись с ним, они как бронхи или лёгкие, представляли собой орган его дыхания. Или скорее, фильтр, через который пропускались все разнообразные впечатления последующей жизни, злые или добрые толчки-уколы из внешней среды. Ее вызовы, как сейчас говорят…

Эти воспоминания снова и снова сталкивали его лицом к лицу с сырым полутемным классом во флигельке при большом здании бывшей царской гимназии, где учились младшие, с учительницей, ничего до сего дня не подозревавшей о своей судьбоносной роли в Ванькиной стезе, они сталкивали лоб в лоб с самим собой. И, конечно, с ныне покойным дедом…

И каждый раз, уходя туда, в это прошедшее время как под ледяную воду, Ванька вздрагивал всем организмом и после этого, вынырнув,  находил новые краски и нюансы, новые эпитеты для описания бытия в себе и вовне. Художественная палитра его странным образом обогащалась этим мемориальным комплексом, где можно было найти всю гамму молодых и сочных ощущений – от демонически-разрушающей ненависти ко всему и вся до величайшей младенчески-оргазмической благодарности к соприкоснувшимся с ним людям, ко всему тварному миру. А под ними, если копнуть, крылись еще более глубинные пласты: гордости и самолюбия, генетической мудрости и смиренности,  желания доказать всему миру своё превосходство и способности к самопожертвованию, пусть и вынужденному - и всё в виде конгломерата, где ничто не отделимо от другого. Если копнуть… И Ванька копал -  не щадя ладоней,  черенков лопат и писательского пота.

Дед Ваньки, в то время еще совсем не старый мужчина  шести десятков лет, что внуку казалось, естественно, глубокой древностью,  слыл в округе своего рода одиозной личностью. Первое, что выделил бы маленький Ванька, это крайнюю степень бережливости деда, переходящей порой в настоящую скупость. Черта эта имела корнями происхождение деда из семьи раскулаченных  – с одной стороны, а с другой - возгревалась дедовым инвалидским состоянием – он не имел одной ноги и плохо видел -  и от этого маленькой пенсией плюс необходимостью содержать внука. Пока дед жил один, он подрабатывал лифтером, но взяв Ваньку, отказался от этого, чтобы присматривать за подростком.

Нет, дед не был плюшкиным, нельзя, непозволительно обижать в сущности доброго старикана! По-другому следует это назвать… рачительность, вот! У деда на учете было всё нехитрое домашнее хозяйство, перешедшее в его полное распоряжение после ранней смерти жены и вся бухгалтерия с ее дебетом и кредитом. Ни одна копейка (а копейка тогда равнялась коробку спичек или даже больше) не могла физически проскочить мимо деда и его зоркого погляда из-под больших очков в роговой оправе. Ни один продукт на полке в буфете или в маленьком «Саратове», купленном в 66-м, как и первый телевизор «Рекорд». Счастье деда тогда передалось и Ваньке – ведь они осилили такие две громадные покупки! Правда, пришлось подэкономить еще более усиленно… 
 
Надо сказать, бюджет их маленькой семьи планировался дедом строго и соблюдался неукоснительно. Теперь Ванька часто думает, что из деда мог бы выйти гениальный главбух самой крупной корпорации. Финансовый менеджер.  Срок планирования составлял месяц. От пенсии до пенсии. Но зато Ванька всегда был накормлен  - и котлетами с борщом, и кашей с мясом, и даже голубцами. Дед умел готовить просто, без изысков, но питательно и аккуратно – тщательно следя за кастрюльками и сковородками, чтобы не сгорело и не выкипело добро. Суп дед называл похлёбкой, борщ – щечками, и очень уважительно относился к еде, наверное, из-за военного детства.

Неподалеку от их жилья находилась домовая кухня – такое заведение, какие нынче зовутся кулинариями. Пирожок, набитый качественным натуральным ливером стоил четыре копейки! Дед разогревал такие пирожки на сливочном масле и ничего вкуснее с тех пор Ванька, пожалуй, в своей небедной жизни, больше не ел. Ни в одном из ресторанов мира. А пончик с повидлом – в домовой кухне стоил три копейки. Но дед говорил, что они вредные, потому что жарены на постном масле многократно, и там уже есть канцерогены. А вот на мороженое раза два-три в неделю дед исправно выдавал. Перед этим Ванька должен был пойти узнать, почем у мороженщицы напротив этот сладкий товар – по семь копеек или по девять. Бывало, что по семь и девять не было, тогда приходилось деду раскошеливаться на тринадцать – сливочное.

По субботам, перед вечером дед надевал серую шляпу, такого же оттенка плащ, но непременно светлую рубашку, не спеша выходил на улицу и шел в гастроном. Возвратившись через полчаса, приносил в бумажном кульке двести граммов конфет и протягивал Ваньке с загадочно-просветленным лицом. Это были «Школьные» или «Премьера», не шоколадные. Но Ванька всегда радовался и делал вид, что удивлен сюрпризу. Он откуда-то знал, что так надо… Летом эти субботние выходы иногда затягивались – дед присаживался к обитому листовым железом столику, где в облаке дыма  коротали выходные дни азартные доминошники.

Одежду и обувь дед покупал Ваньке тоже сам - вплоть до самого выпускного. Выбирал вещи добротные, но со средней ценой, долго разглядывая швы, пуговицы, изнанку и ощупывая ткань в крупных твердых пальцах. А потом, если возникала необходимость – сам же и чинил внуковы пиджачки-курточки, подшивал подметки и набивал каблуки ботинок. Ванька как сейчас видит его сутулую спину в сине-белой клетчатой рубашке – дед сидит в кухне лицом к окну на маленькой табуретке, сделанной тоже им самим и покрашенной в оранжевый цвет, перед ним разложены инструменты сапожного дела, и весь облик деда говорит о важности его занятия. Вещь должна проживать свой полный срок, считал дед. Выбрасывать ее раньше времени, не попытавшись «подлечить» или обновить с его точки зрения  являлось серьезным грехом. Хотя слова этого он старался не произносить всуе. Он вообще говорил мало. Больше слушал – передачи по радио и «Маяку». Возмущался, что люди всё воюют и воюют… «Воюешь? А зря…» - частенько говаривал он и Ваньке, если тот приходил обиженным или недовольным.

Да, дед не позволял себе пренебрежительного отношения к вещам, предметам труда – пусть чужого, какая разница? В том числе к топливу как источнику жизни, включая газ и свет. Здесь он проявлял твердость скальной породы. Внук же мог иметь на этот счет совершенно иное мнение, которое менялось потом на протяжении жизни – в зависимости от дохода и вида той или иной вещи. И всё же, теперь это уже можно признать -  образ деда с его восприятием мира оказался непобедимым.

И еще одна черта деда всё чаще всплывала потом у Ваньки – абсолютная честность деда. При всей скудости бюджета он лучше бы умер, чем сорвал хоть одну ягоду с куста дикой смородины или былинку лука с беспорядочных  соседских грядок. Эта честность деда граничила с фанатизмом, как казалось взрослеющему внуку. Уже будучи усатым  первокурсником, насмотревшись на хоромы «элитных» отпрысков, он как-то бросил запальчивый укор деду, уже почти не поднимавшемуся с кровати,  -  мол, твоя дурацкая принципиальность это архаизм, оборачивающийся прямым ущербом для нас – ведь можно было прописать тогда, в  70-м, престарелую двоюродную тетку из поселка в их дом на слом, и получить двухкомнатную, а не эту убогую однушку, вот что дала тебе твоя честность!
Дед тогда ничего не ответил Ваньке, только веки темноватые прикрыл.

Испорченные ошибками и помарками, а также двойками листы в тетрадях дед тоже не разрешал подменять, как подучивали ушлые одноклассники-двоечники. И когда один раз (вообще-то Ванька учился хорошо, читал с пяти лет, да и дед при случае объяснял теорию дотошно-аналитически – здесь он как раз времени и энергии не жалел)  увидел этот способ, примененный внуком на практике, разгневался и не столько больно, сколько обидно отстегал Ваньку сеткой – авоськой. Как говорят взрослые, вышел из себя… Редкого, но страшного гнева его Ванька с тех пор боялся. Правда, после этого инцидента на следующий день дед искупил свой поступок – выдал Ваньке пятнадцать копеек – сразу на мороженое и сахарную вату.

Деда побаивались и окружающие. Здоровались уважительно, заранее снимая головные уборы, завидев его хромую, но с достоинством фигуру. Отпугивал несколько отстраненный и надземный вид деда, его таинственная молчаливость, за которой угадывалось суровое отношение к человеческим слабостям и шалостям. С соседями по небольшому огороду и досчатому туалету,  супругами-выпивохами Петькой и Валькой – так их все называли – в дружеские отношения дед не вступал, несмотря на их неоднократные попытки к сближению. Валька работала в столовой и иногда приносила кое-что съестное оттуда, и деду предлагала по «себестоимости». На что получала категорический отказ. Петька же действовал по-своему: приглашал деда на рюмку «беленькой», расстелив газетку «Советская Россия» с закуской на алюминиевом складном столике у порога своей запущенной квартиры, прямо под вечнопыльным своим окном. Ванька, поглядывая издали, всё думал, почему она - беленькая? Она же зелёная, бутылка эта?  Петька тоже получал отказ – правда, чуть более в мягкой форме, чем Валька, возможно, по причине своего туберкулёза, но не менее однозначный.

Однажды, когда дед и внук вышли на закатное солнышко «подышать»,  Валька, видать, уже глотнув беленькой, хихикая, заявила, что надо бы деду «бабёнку» найти, а то такой жених пропадает. И что у неё, Вальки, есть на примете одна – здоровая, работящая, в пивном ларьке ха-ара-шо зарабатывает-имеет. И Ваньке, мол, бабушка будет. Бабенка-бабушка – хи-хи. Дед ничего не ответил на выпад разбитной соседки, только выстрелил левым, более здоровым глазом в ее сторону. Ванька после этого не спал досветла - ему мерещилась «бабенка», похожая на пучеглазую лягушку огромных размеров, и в уши непрестанно били тугие волны неясного происхождения. К утру он затемпературил, и дед впервые оставил его дома, разрешив не ходить в школу. Встревоженность деда тогда удивила и растрогала Ваньку чуть ли не до слёз. Он лежал с полным правом пострадавшего,  по его организму разливались блаженные вибрации, а дед согревал ему чай с медом и щупал лоб. И принес... о, мандаринов! Хотя до Нового года еще было ой-ей-ей...  Это воспоминание грело душу Ваньки долго. А вообще-то он отличался на редкость крепким здоровьем.

Прошлое свое дед поминать не любил. Так же, как и Ванькиных родителей. Между дедом и внуком как будто возник неформальный договор – не обсуждать случившуюся трагедию. А про своё детство и  юность на танковом заводе дед  выражался так: «не дай Бог никому!», а если находился в более шутливом настрое, то «хай ему грец!» Но пофилософствовать дед любил. По вечерам, когда кончались новости и Ванька укладывался в свою узкую коечку, дед, сидя нога на ногу на чешском гнутом стуле (их было два в доме), глубокомысленно рассуждал – об устройстве всяких вещей, и их удивительной целесообразности, о том, как всё связано и продумано, если приглядеться, и даже подёргивал при этом от изумления какого-то, одному ему ведомого, сивой головой. Если Ванька спрашивал о чем-либо из этой области – как работает машина, отчего летает самолет, зачем нужна водонапорная башня возле дома - дед отвечал подробно, долго и слегка занудно, но мальчику это нравилось. Он видел за этим нечто иное, помимо просто объяснения механики… Он чувствовал внимание к себе, и дорожил им. И засыпал почти счастливым.

Минимум слов при максимуме  малого, но ежедневно необходимого  дела – это был лозунг деда. Ваньку часто спрашивали: что, дед у тебя, наверное, бывший военный? Или сектант? В ответ на это пацан неопределённо мычал – то ли соглашался, то ли отрицал, было не ясно. 

Словом, всё  у деда шло по заведенному распорядку, чётко и правильно…
И благодаря деду у Ваньки было всё необходимое для жизни рядового советского мальчика: были игрушки, многие из которых дед сооружал сам – деревянный грузовик, домик для оловянных солдатиков, танк,  а также для ученика: был ранец с книжками и тетрадками, кеды и спортивные трико, были карандаши шести цветов, пенал и шариковая ручка...

И вот здесь-то, на этом месте тепло-хладная, без роскоши, но вполне нормальная  комната воспоминаний Ваньки превращаются в пыточную.

…Ручка действительно, была самая обыкновенная, средняя такая ручка – копеек семьдесят, самые лучшие стоили полтора, а то и два рубля. Пластмассовая, с надписью «Восток». Но еще совсем новая. В тот день их четвертый класс выехал на природу, в пригородный лес. Добирались на электричке, сразу после школы. На уроке русского тогда еще Ванька отличился, первым выполнив трудное упражнение, а потом от души посмеялся над тупыми одноклассниками, которые не могли прочитать и двух предложений без ошибок. Что называется, смешинку проглотил, даже пришлось под парту залезать, хотя это не помогло - учительница Лариса Васильевна всё поняла, и  это ей не понравилось. «Нельзя смеяться над слабыми» - произнесла она ледяным голосом,  строго глядя на Ваньку. А обычно говорила другое – что Ваня Жуков - самый способный в классе, и глаза ее в пушистых ресницах красиво улыбались.

В лесу, на славной полянке сначала беспорядочно побегали, покричали, чтобы «пар выпустить», как объяснила Лариса Васильевна, а потом поели - кто что взял, ну там бутерброды, яблоки и разные песочные коржики из школьного буфета, запив лимонадом. Его, еще на вокзале, взяла учительница за свои деньги – целых семь бутылок! Ванька с аппетитом съел приготовленный дедом хлеб с маслом и сыром, а на коржики денег у него не было – буфет дед считал излишеством, а просить Ванька стеснялся. Неуклюжая толстушка Надька с задней парты предложила ему половинку от своего сочника, но Ванька наотрез отказался,  сказав, что у него болят зубы от сладкого.

Чтобы уменьшить домашнюю работу и подольше побыть на природе, решили сделать уроки – все вместе. Подложив ранцы и портфели, как-то быстренько справились. И снова игры – в мяч, в прятки… Под солнышком весенним. И всё бы хорошо, но вернувшись домой, Ванька не нашёл свою ручку. Вывалив содержимое ранца на круглый стол со скатертью, он вспомнил, что ручки взяла целой кучей учительница, - чтобы не потерялись. А потом забыла отдать…
Другой авторучки в доме не было.
 
Дед, заполнявший в это время квитанцию на электроэнергию остро заточенным химическим карандашом, как всегда тщательно, до копеечки высчитывая «нагоревший свет», выслушал обескураженного внука и, быстро разобравшись в ситуации, вынес свой вердикт: Ваньке нужно пойти домой к учительнице и забрать свою  вещь. И решение деда  не подлежало обсуждению, как  например то, что утром нужно чистить зубы или есть кашу. О покупке новой ручки речь не шла, в бюджете такая пропажа и ущерб не предусматривалась. Надо забрать своё – вот и весь сказ.

Понимал ли дед, что за этим крылось для внука? Писатель Иван Жуков сотни раз задавал себе этот вопрос. А неизвестно... Заметил ли он тогда близкое к катарсису состояние Ваньки, у которого начался настоящая резь внутри – в груди, животе и паху? Мальчишка, уяснив свою участь, сначала замер с обожженным нутром. А  потом волна огня стала подниматься назад – к ключицам и горлу, к уже невидящим глазам... И он выбежал из комнаты, чтобы дед не увидел его плачущим.

Как?! Как он пойдёт?! За ручкой!... Это стыдно, это невозможно – безмолвно завопило всё его мелкое существо, превратившись в сплошной спазм. Не стало Ваньки, исчез он весь – все помыслы его, желания и ощущения испарились -  осталось одно только  «Нет!» -  нет, ни за что! Лучше не жить…
Однако деваться было некуда.
Можно было биться головой об стенку в дешевых обоях, кусать подушку, обзывать деда последними словами - от этого не изменится ровным счетом ни-че-го. Ванька это понимал чутьем дикого зверька. И пожаловаться тоже было некому…

И на другое утро, а это была суббота – он поплелся к дому Ларисы Васильевны. А дальше – дальше трескающаяся и разверзающаяся земля, то есть, пылающий асфальт под дрожащими ногами, пересохшее и онемевшее горло, темные накаты дикого стремления бежать прочь от  нарядного подъезда и  скрыться от всех навсегда... Сгинуть. Дальше – ломка самого себя  необходимостью и чужой, высшей и неколебимой волей.
С пятой попытки, уже к сумеркам, Ванька позвонил-таки в дверь учительницы. И как-то шагнул-просочился, пригнувшись от мучительного стыда,  в широкий, ярко освещенный коридор с бархатными шторами, и на ее встревоженное «Ваня? Что случилось?» произнёс не свом голосом, заплетаясь и заикаясь, что ему нужна ручка.
- Какая ручка?...А, ручка…Господи, а я уж думала… – всплеснула полными руками еще более красивая, чем в школе, посверкивающая  блестящим халатом  и источающая аромат духов,  Лариса Васильевна.
- Ну, конечно, проходи, проходи! – певуче заахала она, удивленно подняв при этом тонкие брови. И Ванька, слегка подталкиваемый ею за согнутые плечи  пошел  по нескончаемому коридору, ощущая себя полным ничтожеством. Скрягой. Уродом!
В кабинете на стеклянном большом столе в широком бокале стояло множество ручек – штук сто.
- Ну вот… Ищи свою – сказала учительница. Можешь и еще взять себе, видишь, сколько их тут!…Многие ученики забывают…
В это время вошёл мужчина, наверное, муж Ларисы Васильевны. Он тоже выглядел нарядно, даже торжественно – в темно-синем костюме и галстуке в полоску. Ванька потом вспомнил, что он был каким-то большим начальником.
- Это кто у нас? – спросил мужчина громким голосом.
- Да вот, Ваня… За ручкой пришёл…
 Ваньке показалось, что учительница хотела что-то еще сказать, добавить в оправдание Ваньки. Чтобы мужчина не удивлялся.
Но он уже повернулся к выходу и, поцеловав Ларису Васильевну в щёку, на ходу бросил:
- Я в обком, буду к ужину.
Но Лариса Васильевна все равно пошла за ним, и Ванька услышал, как она прошептала слово «нищета».
Ванька наклонился над кучей ручек, но рассматривать их ему мешала пелена в глазах. Он так и не нашел тогда свою, а  взять другую постеснялся.

Он не помнил, как ушел из квартиры, как за ним захлопнулась ЭТА дверь. Но на всю жизнь врезалась в его память картинка -  как раздавленным червяком плелся он обратно по своему узкому переулку и тихо ненавидел всех, кто встречался ему на пути,  тем самым являясь невольным свидетелем его унижения. Но больше всех Ванька ненавидел в тот момент своего деда.
И что было сильней – унижение или ненависть? Две эти горькие чаши еще какое-то немалое по детским меркам время колебались на невидимых весах, так и не приходя в равновесие. И перетекали друг в друга, подзуживая одна другую, совместно рождая бессильные злые слёзы и застя Ваньке красоту и блеск окружающего весеннего мира.

Воспоминания о той ненависти, давным-давно испарившейся, кололи и коробили Ванькину душу всю последующую жизнь, а после смерти деда превратились в пылающие головни. Но прощения  за то невольное и страстное чувство внук так не испросил – и не успел (дед умер в его отсутствие, во время отъезда на практику), и, наверное, не смог бы… И испытывая от этого непреходящие угрызения возрастающей совести, Ванька  не находил лучшего средства, чем благодарить деда как можно чаще, обращая к нему, именно к нему, свои частые размышления и  искренние посылы. И горящие, начертанные сердцем, строки своих книг…

…Внизу хлопнула входная дверь. Иван Жуков, вздрогнув и очнувшись, нажал на кнопку звонка. Открыли ему нескоро. Медленно-медленно отпирались старинные замки, что-то звякало и тяжело вздыхало. В едва приоткрывшуюся створку он увидал сначала полутьму, и только потом  из неё проступила фигурка маленькой согбенной старушки,  с подслеповатым взором и трясущимися пергаментными руками. Узнать Ларису Васильевну в ней мог бы лишь человек с большим художественным воображением. Или с такой памятью, как у Ваньки…

Вечером по обыкновению он наугад открыл Библию, это было Второзаконие. Первое, что увидели его внимательные глаза, было следующее:
«И помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне, вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоем…»
И далее: «И чтобы не сказал ты в сердце твоем: «моя сила и крепость руки моей приобрели мне богатство сие»…