Повесть о любви
«Страх создавал богов…»
Проспер Жолио Кребийон, «Ксеркс»
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Понурый, с отвратительным настроением, оказавшийся не нужный ни одному «покупателю», я оторвал еще сонную голову от рюкзака, и сел, прислонившись к цементной стене распределительного пункта.
Я не верил, что это со мной происходит: еще вчера утром был дома, просыпался с тяжелейшим похмельем в голове после шумных проводов, и вот я уже за 1000 километров от родимого города, в компании под названием «команда 37», и все с тем же похмельем в башке.
Всю дорогу в поезде бухали как черти, с тем нездоровым азартом, свойственным смертникам. Пили все подряд, бегали за добавкой, снова пили, шумели и терроризировали весь вагон.
С вокзала привели сюда, построили, пересчитали, и началось распределение…
…Очень хотелось пить, но вставать и искать воду, было лень.
Немного тревожила неопределенность (всю команду уже разобрали), поэтому я развлекался тем, что наблюдал за происходящим рядом.
А рядом соловьем заливался худощавый старлей, опоздавший к шапочному разбору, и умудрившийся собрать вокруг себя жалкие остатки нашей команды, парочку туловищ из Крыма, а также незнакомого мне субъекта с ехидной улыбочкой на лице. Они все были такими же как я - отвергнутые покупателями, бойкими прапорщиками и офицерами, и было очень любопытно, а что будет если нас никто не выберет - отправят домой? Типа, ребята, тут такое дело, извините за беспокойство, вот вам военные билеты, вы нам не нужны…. Было бы забавно.
Вообще, весь этот пункт мало отличался от невольничьего рынка в какой-нибудь средневековой Турции: нас тщательно отбирали, расспрашивали, разве что в зубы не заглядывали, и тут же между собой менялись: давай, мол, Петрович, я тебе этого водилу, а ты мне двух маляров…
- …Вы не представляете: служба – сказка! Часть небольшая, всего-то человек 80 рядового состава. А что значит малый состав? Это значит здоровый климат в коллективе. А вокруг?! Вокруг одни поля, чистый воздух, приветливые селяночки, и много, очень много винограда и персиков. Вот так выйдешь за КПП и сразу виноградники: ешь, не хочу! А еще…
Заливал он хорошо, ничего не скажешь. Я сам заслушался, а остальные так вообще рты открыли, согласно кивая и очевидно предвкушая этих селяночек с виноградом.
- … и не далеко отсюда, всего-то час на электричке. Надо в отпуск – пожалуйста! Надо в увольнение – село рядом, а там и клуб и кино, и прочие праздники.
- А деды сильно гнут? – поинтересовался худощавый паренек с явными признаками тяжелого похмелья на лице.
- Да какая дедовщина?! У нас знаете, какой комбат? Он всех этих дедов в бараний рог… еще год назад. Теперь все хорошо! У нас вообще часть крутая, Запасной командный пункт всего военного округа – подземный бункер, засекреченный объект! Сами понимаете, на таком без дисциплины нельзя, поэтому порядок железный.
Все обрадовались, и довольный старлей закрутил головой: новобранцев ему явно не хватало, нужны были еще «жертвы». И тут он заметил меня.
- А ты боец, что сидишь отдельно? Давай с нами!
- Давай Санек, - воскликнул хмельной Игорь, с которым мы были из одной команды. – Ты же слышал, не служба – малина!
А будь, что будет! И я равнодушно кивнул головой.
…………………………….
Театр может и начинается с вешалки, но армия однозначно с КПП – контрольно пропускного пункта. Именно на КПП, пересекая его ворота в тентованном кузове «Урала», я увидел улыбающегося солдатика с красной повязкой на рукаве, который завидев наши выглядывающие из кузова лица, сделал многозначительный жест: провел кулаком вокруг шеи и вздернул его вверх. «Вешайтесь!» - вот что обозначал этот жест, и мы все вместе сглотнули противную слюну. Начало тревожное, и главное символичное. После этого жеста я нарисовал в голове этакий агитационный плакат: на фоне красной звезды солдатик, с вот таким, как мы видели, жестом, и подпись «армия начинается с вешалки». Неужели все так плохо?
Первый день службы совпал с праздником – День пионерии. Очень символично.
Свежеиспеченные, в новеньких еще не выцветших «хэбешках» и не разношенных сапогах, новобранцы, и среди них я, вчерашний беззаботный бездельник, а теперь боевая единица перепуганного молодого стада, сидел в курилке, около своей отдельной казармы для молодых не принявших присягу; казарма называлась «карантин».
В первый же вечер, сержант отвел нас в баню, где нас оперативно остригли наголо, заставили смыть остатки гражданской вычурности, а старшина выдал форму, вдоволь нахохотавшись над нашим неумением наматывать портянки…
Кубрик, первая перекличка, резавшая ухо еще непривычным статусом «рядовой». Перекличку проводил сержант Ковальчук, для своих Коваль или Славик, для нас «товарищ сержант» и никак иначе. Он ходил вдоль строя, сверкая начищенными до блеска сапогами, с послабленным, но не болтающимся, ремнем, с яркой, наполированной бляхой. Пилотка сдвинута на затылок, из под пилотки торчал курчавый чуб, словно у казаков из фильма «Тихий Дон».
- Рядовой Мавродин! – зачитывал он по списку.
- Я! – отозвался самый рослый и крепкий из нас.
- Головка от х…я, дальше… рядовой Бубликов!
- Здесь, - худой Бубликов испуганно глядел из наползающей на глаза пилотки, выданной явно не по размеру его обстриженной головы.
- Сала взвесь…. Отвечать надо «я», громко и четко. Рядовой Комаренко!
- Я!
- Рядовой Шварц!
- Я!
- Ты как с такой фамилией в армию попал?
- По недоразумению.
- Понятно… - с ухмылкой протянул Коваль. - Не успел с папой в Израиль уехать… рядовой Берестов!
- Я!
- Рядовой Назаренко!
- Я!
- Рядовой Замовецкий…
Был еще Андрей Гусев, из Крыма, здоровяк с нездорово туповатым выражением лица, и крепыш Славка Бульба, а всего нас было десять новобранцев, оторванных от материнской груди, не выкакавших, пардон, до конца бабушкины пирожки, не знавших жизни, не нюхавших пороху. Все разные, из разных мест, разного сословия и уровня грамотности, разные по характерам, разные по взглядам на жизнь, но все одинаковые, словно обезличенные, в этих еще новеньких «хэбэшках», и с совершенно одинаковой настороженностью в глазах…
- Рядовой Давыдов!
А это уже я…
Ночью лег спать в тревожном ожидании чего-то страшного и беспощадного, но быстро заснул, неожиданно мертвецко-крепким сном, и еще не зная, что по утру я не найду в тумбочке, выложенных строго по уставу, мыльно-рыльных принадлежностей: исчезнут хороший немецкий помазок (дедушкино наследство) и крем для бритья…
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Второй день службы, я уже в шоке от нового окружающего мира, но понимаю - все интересное впереди. «Карантин», по своей сути, лафа, обременяющая лишь начавшимся КМБ – курсом молодого бойца, включавшего в себя изучение воинского устава, бесконечное хлопанье каблуков на плацу, физзарядки с непривычными утренними подъемами, бессмысленным заучиванием «до автоматизма» поворотов «направо – налево», «кругом», «подход – отход к командиру», с непременным строевым шагом и отданием чести.
Я все ждал и боялся пресловутой «дедовщины», всё оглядываясь и всматриваясь, ожидая и гадая: какая она, эта дедовщина?
90-й год – это даже не Перестройка и Гласность, это начало совершенно новой эпохи, когда что-либо скрывать было бесполезно, а тем более тему дедовщины в армии – про нее знали все. В кинотеатрах уже отгремели «Караул» и «Делай раз!», Поляков выстрелил со своей повестью «Сто дней до приказа», газеты пестрели шокирующими статьями на эту тему, а вчерашние дембеля с удовольствием рассказывали вечером во дворе как они «гнули» молодых.
Теперь дедовщина ходила рядом, заглядывала в окна нашего карантина, кричала из курилок «духи, вешайтесь», сопровождала гоготом на физо. Дедовщина шла отдельным строем в столовую, выкрикивая в наш адрес сальные шутки, и непременно хохотала в след. Дедовщина ловко крутилась на турниках, курила в неурочное время за уличным туалетом, пока остальные бежали утренний кросс. Дедовщина играла в волейбол на площадке, мелькая крепкими мускулистыми торсами, выкрикивая «Паша, мой!» - блин, и почему они такие все здоровые и накачанные? Они мои сверстники, а некоторые даже и младше, но смотрятся взрослее, словно эти пол, год, полтора, в этих стенах, они подвергались специальной обработке, словно кожа в дубильне.
Единственный, пока, представитель старослужащих, сержант Ковальчук, парень в принципе не плохой, а местами добродушный, был старшиной карантина, наша мать и наш отец, с первого дня внушивший нам беспрекословное подчинение. Но было заметно, что он нас оберегает, грубо отшивая заглядывающих в карантин «дедков», выполняя указ командира части о недопустимости «неуставщины», сопровожденного недвусмысленной угрозой: «Ковальчук, хоть один синяк или ссадина до присяги, я тебя…».
Мы отжимались от пола по его команде. Отжимались так, беззлобно, иногда с шутками – прибаутками, для профилактики больше. Здесь вообще, чуть, что не так, звучит команда «положение лежа принять!». Делай раз – опустились на согнутых руках грудью к полу. Делай два – выпрямили руки. Делай раз – снова опустились. Делай полтора – опустились наполовину. Все движения по команде, и ни дай бог пузом на пол лечь – все начнется сначала.
- Радуйтесь, - говорил сержант, растянувшись на койке, прервав команду «делай - раз». – Вот переведут в казарму, там уж дедушки вам покажут…
Что они нам покажут можно было только догадываться, но эти догадки не радовали, особенно после того как в первый же вечер к нам в курилку заскочил солдат, на костылях и двумя огромными «фингалами» под глазами.
- Курить есть? – гаркнул он, наглостью и всем своим видом погрузив нас в замешательство и растерянность.
Мы послушно, протянули ему кто сигарету, а кто, с перепугу, всю пачку. Рассовав трофеи по карманам, он ловко, как вокзальный инвалид со стажем, поджав распухшую ногу, заковылял по дорожке в сторону солдатской казармы, находящейся неподалеку.
- Товарищ сержант, - обратился Бубликов, - а вот это - кто? – показал на упрыгивающего инвалида.
- Это Лызя, - ответил тот лениво.
- А это его кто так… деды? – спросил самый смелый из нас, перепуганным голосом.
Я замер в ожидании ответа, что, мол, да, это их рук дело, и такое ждет каждого, и не миновать нам, духам позорным, этого ни за что, и никогда.
- Да нет, пьяный с лестницы навернулся… сбежал из санчасти сигарет стрельнуть, – пояснил сержант.
Кто-то облегченно вздохнул, фу-ух, всего лишь лестница; кто-то насторожился, ага, конечно, это теперь так образно называется, что б значить не «сдавать» обидчиков. За каждым словом я искал скрытый подтекст, намек или определение, надеясь хоть как-то разглядеть свою ближайшую судьбу в чужеродном месте под названием «армия». Но чтобы это не значило, мы все поняли, что попали не в санаторий, и здесь нас очень ждут, и далеко не с добрыми намерениями.
- Конечно, ждут, - охотно пояснил Ковальчук, - ведь в армии как? Все делиться на периоды. Вот вы: первый период, «духи» по-нашему, а до присяги так вообще – «запахи»; кто полгода отслужил – второй период, «слоны»; год – третий период, «черпаки»; полтора года отслужил – четвертый период, самый почетный, потому что ты «дембель»…
- А «деды» – какой период?
- Дед это не период. Дед - состояние. Дедом ты можешь стать, когда придут твои духи и уволятся твои деды.
- То есть через год? – сказал самый сообразительный из нас, пока другие думали.
- Совершенно верно. Поэтому мои духи, те, что сейчас отслужили полгода, ну а те, что отслужили год, сидят в казарме, и ждут вас, ненаглядных, что бы, так сказать, передать ценный армейский опыт. Понятно?
- Не понятно, - сказал я. – Тогда получается, что кроме моего деда, «черпака», никто мне ничего не сможет сделать? Ни «дембель», ни «слон»?
- Если ты «чмо» последнее, то на тебе будут ездить все, включая свой призыв, а если парень нормальный, шарящий и не залупастый, то никто трогать не будет. Теперь понятно?
Больше никому не хотелось услышать про себя что он, возможное «чмо», поэтому все закивали головами, хотя лично мне, все равно было непонятно.
Мы все еще путались в воинских званиях, не понимали структуру части, все эти отделения и роты, с его сержантами и старшинами, но Ковальчук нам популярно все разъяснял:
- Структура части следующая. Все это сборище людей в форме: батальон связи, со статусом отдельной войсковой части, поэтому у нас все не совсем обычно. Старшим у нас комбат, подполковник Ломанный, мужик жесткий, «афганец», слегка контуженный на всю голову. Далее идут: замполит, зампотех, начштаба, зампофин, и прочая, прочая, прочая. Сама часть условно делиться на узел связи, спрятанный в подземном бункере ЗКП, позывной «Стрелка», где поочередно сутками сидят 15 «бункерских крыс», всякие там выпускники спецучебки; и на все остальное: «автопарк» – ремонтный взвод, обслуживающий машины, дизельную, водилы, технари и прочая хрень, «хозяйственный взвод» - самое долбанутое подразделение, куда собрали всех распиз…ев. В общем, всего человек сто солдат и человек тридцать офицеров и прапорщиков. Во главе каждого взвода стоит прапорщик. За прапорщиком идет старшина или старший сержант. Все это: «узел», «автопарк» и «хозвзвод», прапорщики и офицеры, если бы была обыкновенная часть, формировало бы роту, а так – батальон. После присяги вас распределят по этим взводам.
- А куда лучше попасть? – с душевным трепетом и кровной заинтересованностью спросил Замовецкий.
- В идеале в штаб, писарем. Место – шара: спишь в штабе, ходишь в чистом, на работы и плац не привлекаешься. Но место там одно, и оно, как водится, занято. Разве что Митяй, это наш писарь, уйдет на дембель и кого-то из вас выберет, но это не сколько от него зависит, сколько от начштаба. Второе место – «узел», но туда только после «учебки». Поэтому только «автопарк». Ребята там собрались нормальные, по беспределу не гнут никого, спят в отдельном кубрике. Но там всего два места свободных, а вас 10 человек, поэтому остальные в «хозвзвод», к распиз…ям.
Мне взгрустнулось.
…………….……………………….
Вечером второго дня произошел неприятный инцидент.
Мы сидели на табуретках у телевизора, послушно смотрели обязательную программу «Время».
В казарму зашел старослужащий, и без всякого сомнения, пьяный дед, Галицин Сергей, по кличке Кабан, несмотря на аристократическую фамилию, – местный беспредельщик и отморозок. Не спеша, с голым торсом, засунув руки в карманы брюк, хлопая пятками шлепанцев по начищенному нами полу, он по-хозяйски забрел в помещение «карантина».
Крупная, с широченным лбом, голова была покрыта многочисленными шрамами, взгляд маленьких поросячьих глаз неимоверно пустой, нос перебит в нескольких местах. Нам уже успели рассказать, что Кабан бывший боксер, которого абсолютно невозможно «вырубить», и его деды, в свое время, развлекались тем, что устраивали кулачные бои с Кабаном и его погодками, и не один из многочисленных соперников не смог его победить, не один. Такие бои могли длиться час и более, соперники менялись, а Кабан стоял как скала, по пояс в крови…
Надо ли говорить, что репутация Кабана шла далеко впереди него, и даже многие дембеля боялись с ним связываться, но не наш сержант.
Увидев Кабана, Ковальчук, оторвался от телевизора.
- Что надо, рядовой?! – эхо сержантского голоса пронеслось по полупустому помещению «карантина».
Кабан, не обращая на сержанта внимания, сказал мне, сидевшему с краю.
- Слышь, дай сигарету….
Я курил, но сигареты закончились, поэтому я просто развел руки в стороны, мол, извини брат, нету.
- Иди за мной, - нехорошо сказал Кабан и такой же походочкой поплелся в сторону умывальника.
Не знаю, что со мной произошло, но я послушно встал и отправился за Кабаном.
- Я не понял! – заорал Коваль. – Дух, на место! Кабан - нахрен отсюда!
На лице Кабана появилась нехорошая улыбка – он явно искал приключений. Коваль уже встал и подошел поближе к «деду», и тот, молча, без всякой прелюдии, ударил сержанта в лицо.
Славик Ковальчук занимался когда-то дзюдо, и видимо занимался неплохо, поэтому с кошачьей грацией извернулся, и мы сами не поняли как, но тело Кабана взметнулось в воздух, словно это была не коренастая туша, а тряпичная кукла, и со всего размаху опустилось плашмя, и особенно затылком, на деревянный пол – ба-бах!
Кабан застыл без движения, закрыв глаза и разбросав руки в стороны, а мы застыли с открытыми ртами.
На лице Коваля проступала гематома – последствие удара в лицо, но сам сержант был спокоен. Он склонился над телом Кабана и прощупал его пульс.
- Принеси воды, - бросил Гусю, и тот появился через полминуты с ведром воды, которое обычно стоит с грязными половыми тряпками.
Коваль лично окатил бесчувственного Кабана, и тот зашевелился, застонал, начал подавать признаки жизни.
- Мавродин, Давыдов, уберите это отсюда, - бросил нам сержант и как, ни в чем не бывало, сел на свое место у телевизора.
Мы подняли под руки бывшего боксера и вывели его на темную улицу. Там он окончательно пришел в себя, грубо оттолкнул меня в сторону и уселся на бордюр. Проходивший мимо офицер беспокойно окинул его взглядом, узнал Кабана, и ничего не сказав, быстро пошел дальше.
Коваль был зол на меня, и в качестве наказания для всего карантина была устроена вечерняя «взлет-посадка», вымотавшая нас вконец.
Несмотря на это, уснуть я не мог, перед глазами у меня все время стояла эта безумная сцена с Кабаном.
Меня шокировало абсолютно все, от начала до конца, начиная от беспричинных притязаний Кабана, и его готовность наказать духа за отсутствие сигареты, его полное игнорирование старшего по званию, сержанта. Я понял, что звания в солдатской среде ничего не значат, и за спиной сержанта от жизни не укроешься, но больше всего меня взволновало отсутствие всяких нравственных тормозов как со стороны Кабана, как и со стороны Славы Коваля.
Но еще больше меня удивил я сам. В тот момент, когда Кабан сказал «Иди за мной» я ведь прекрасно понимал, что это означает. В одно мгновенье я все проанализировал и понял, что именно сейчас со мной будет. Но самое страшное - я также понял, что не смогу этому сопротивляться, что буду безмолвно и возможно героически, насколько это возможно при таких раскладах, терпеть унижения… и после этой пролетевшей секунды осознания я все-таки встал и пошел за ним! В эту секунду моя нерешительность и трусливость, мое тупое послушание и заранее определенная готовность терпеть унижения, вылезли, выплеснулись из меня, опустив мою самооценку, не точно ниже плинтуса – ниже фундамента!
Я трус.
В этом сознаться, тоже надо иметь смелость, но такая смелость не отменяла самого факта – я трус, мне страшно, у меня дрожат поджилки, а мочевой пузырь предательски сжимается, грозя выплеснуть наружу свое содержимое.
Я парень, в принципе, физически крепкий, ходил до армии с пацанами в местную качалку, посещал всякие модные секции у-шу и каратэ, и прекрасно мог отличить удар маваши от йоко-гири. Как только армия показалась на горизонте и стала подступающей неотвратимой реальностью, я много раз представлял себе момент вторжения дедовщины в мою непосредственную жизнь, и всякий раз в своих мыслях, давал мужественный, а иногда эффектный («вертушка» в ухо) отпор - и вот когда это произошло, не в мечтах, в жизни, я не смог даже пикнуть: мои конечности стали ватными и парализованными, силы покинули меня, и туловищем овладело полное безволие.
Вспоминая этот случай позже, я сделал вывод: в тот вечер я возможно еще и не сломался, но дал крепкую трещину в уверенности в себе же, в своих силах, в своих принципах и, самое главное, в своей готовности эти принципы отстаивать. Липкий страх потихоньку заполнял мой внутренний вакуум, образовавшийся под воздействием полнейшей неопределенности своего будущего.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
На третий день я окончательно уверился во мнении, что сапоги и портянки придумали изуверы. Вернее я знал, кто ввел портянки в войска – князь Потемкин свет Таврический, за что передавал ему свое огромное спасибо. Они совершенно непригодны для бега, и изнеженные ступни ног просто стирались до крови, обнажая на пальцах непривычные розовые волдыри. Противнее КМБ было только паскудное питание, с пресной овсянкой сдобренной так называемым комбижиром, некоей вонючей субстанции, о химическом составе которой можно было только догадываться…
В этот день с нами проводил беседы начальник штаба, майор с военной фамилией Гармаш, и замполит, тоже майор, с фамилией которую я не запомнил.
Мы строем прибыли к зданию штаба, и Ковальчук по одному заводил нас в комнату с офицерами, где те сверяли личные дела с конкретной физией, беседовали, предлагали сотрудничество…
Завели первого новобранца, и сержант дал команду «вольно, разойтись», что и позволило нам разбрестись по близстоящим лавкам.
Я сел рядом с новобранцем по фамилии Бульба, крепеньким парнем, который среди нас выделялся раскрепощенным поведением, некоторой лихостью во взгляде, а также татуировкой на плече: темно-сине-зеленый якорь, акула и переплетение элементов морской тематики.
Мы все уже немного раззнакомились, а вот со Славкой Бульбой я как-то еще ни разу не перебросился словом, и мы разговорились.
К моему удивлению оказалось, что мы со Славкой земляки, с одного города, и жили в одном районе, и даже его знакомые оказались моими знакомыми, а кто-то даже из них учился в моем институте. Более того, мы со Славкой были еще и сверстниками, и из всего 18-летнего молодняка, только нам было по 20 лет: мне, правда, только должно было исполниться через пару месяцев, а ему уже было.
Славка был веселым парнем, с ироничным взглядом на жизнь, который абсолютно не переживал от окружающей нас действительности, и на мой вопрос о «дедах», лишь снисходительно хмыкнул:
- А чего тут бояться? Я, например и не такое уже видел, так что…
Славкина история была наполнена некоторым драматизмом и романтикой.
Оказавшись к 17 годам сиротой: мамка померла, а отца он никогда не знал, Славка сумел закончить наше городское речное ПТУ, получил диплом матроса. Он выбил себе разнарядку в райкоме комсомола и рванул в Сибирь, где устроился работать на судно, курсирующее по Енисею. Там, в Сибири, с ним было много всякого забавного: и перестрелки с пьяными тунгусами, и поножовщины с местными уголовниками, работа с геологами в тайге и тундре, освоение профессии сварщика и каменщика на одной из строек, но закончилось все благополучно, и Славка решил расширить параметры собственных путешествий - он поехал в Питер поступать в знаменитую «макаровку». Естественно не поступил – тут Славкина удача его подвела – вылетел на первом же экзамене…
- Это было славное время: я жил с ребятами из «абитуры» на 22-й линии Васильевского острова… там улиц нет – линии, мы питались чебуреками в столовке на Среднем проспекте, пили отвратительное пиво в баре у бочонка… я обязательно туда вернусь… я полюбил Питер.
Уезжать ему было некуда, поэтому Бульба остался в городе Ленина.
В Питере Бульба и бомжевал, и тусовался с уличными музыкантами, сумел познакомиться с питерской рокерской тусовкой, работал вышибалой в одном питейном заведении, пока не оказался в «бригаде», примыкавшей к некоему Малышеву. На этой ниве, со слов Бульбы, бед натворить он не успел, но попал под какую-то облаву, его загребли в ментовку, а оттуда, недолго думая, отправили в военкомат, где как раз был недобор, и Славка не стал сопротивляться этому повороту судьбы, разумно решив, что это отличная возможность передохнуть перед новыми приключениями.
Я слушал, открыв рот: вот это житие мое, в 20-то лет!
Разговор закончился дружеским хлопком крепкой ладони Славки по моему плечу:
- Не дрейфь, земеля, я тебя в обиду не дам! Будем держаться вместе – не пропадем!
Сказать честно, то это меня так взбодрило, что установившаяся было хандра мгновенно улетучилась - я почувствовал себя воодушевленным, и даже стал шутить вместе со Славкой, который язвительно подтрунивал над туповатым Гусем.
…………………………………………………
Вечером того же дня, уже как обычно, сидели в курилке, ждали построения на ужин, да обсуждали давешний разговор с офицерами в штабе: всем без исключения обещали поддержку, предлагали не стесняться «если что», приходить и все начистоту рассказывать офицерам, то есть - стучать.
Каждый комментировал беседу с замполитом, делился новыми впечатлениями, сквозь которые пробивалась надежда – этот в обиду не даст, а Бульба возьми да и скажи:
- А меня замполит обещал скоро сержантом сделать!
- Да ну?! – удивились «запахи». – А чего так?
- Ну, мы побеседовали, остановились на маем жизненном опыте, возрасте, взглядах на жизнь, ну и все в этом духе. А он, в конце, мне и говорит: вы рядовой Бульба, безусловно, мне импонируете, из таких как вы я буду формировать новый сержантский контингент, разбавляя так сказать сержантский состав из старослужащих.
- А ты что? – заинтересовались духи.
- А я подумал, значит, сплюнул так, сквозь, зубы, закурил и говорю: «знаете, гражданин начальник, мне абсолютно не улыбается командовать другими, я по натуре человек независимый, не люблю, когда мной командуют, ну и над другими командиром быть не хочу, в общем, не сделаете вы из меня «активиста», я по жизни «отрицала» и с «красноперыми чекистами» не сотрудничаю».
Все замолчали с открытыми ртами, потом взорвались смехом.
- Так и сказал?!
- Ха-ха, да заливает он, гляньте на глаза!
- Славка, ну прикололся, так прикололся!
- Да ладно вам, не верите – не надо. Если серьезно, без блатных оборотов, то в общих чертах так и ответил. Он сказал, чтобы я с выводами не спешил, и мы обязательно вернемся к этому разговору. Но я думаю, пацаны, все равно откажусь, не мое это…
- Ну, ты даешь!
Перед отбоем, сержант нас последний раз отпустил покурить, и в курилке к нам с Бульбой подсел Игорь Мавродин, высокий, крепкий парень, с жестким взглядом.
- Слышь, Слава, я вот о чем тебя хотел попросить… Я ведь сегодня тоже с замполитом беседовал, но он мне ничего не предлагал, а мне позарез надо в армии до старшины выслужиться, ну или старшим сержантом на худой конец. Ты, это… ну, как будешь от сержанта отказываться, замолви за меня словечко, что есть такой парень… так и так, очень даже способный, хорошо?
- Игорь, зачем тебе это? – искренне удивился я, а Бульба лишь иронично сощурил взгляд и промолчал.
Мавродин понял, что говорить придется при обоих, и сказал:
- Ты понимаешь, я из небольшого поселка, перспектив там по жизни всегда было мало, мамка и папка пьющие, сестра гулящая, институт мне никогда не светил. Армия мой единственный шанс чего-то добиться, понимаешь? Построить… это… карьеру.
- И где же ты ее собрался строить? Здесь? – теперь удивился и Бульба.
- Да нет, дядька мой, блат в районном ГАИ имеет, он мне место там пригрел. Там ведь как: пришел сержантом из армии, тебя в ментовке сержанта дают, пришел старшиной – старшину. Поэтому чем в большем звании из армии приду, тем в большем, начну там; а ГАИ, сам понимаешь –живые бабки на дороге, дядька второй дом достраивает… Поэтому карьеру надо начинать строить сейчас, другой армии у меня не будет.
- Хитро, - присвистнул Бульба. – Карьера говоришь, ну-ну… удачи… Так ты, типа, карьерист?
- Карьерист. Ну, так скажешь?
- Скажу.
- Спасибо, брат.
Через полгода Игорь действительно станет младшим сержантом, без всякого постороннего участия, и будет так гнуть по уставу личный состав, что многие дедовщину будут вспоминать как праздник. Для получения очередного звания он не будет гнушаться ничем, приучая дисциплине и повиновению железной рукой. После армии он действительно попадет работать в ГАИ и станет зарабатывать на трассах неплохие деньги и строить карьеру дальше.
Ну а тогда, на третий день службы, я лег в койку и прокручивал в голове этот разговор, думал про будущего сержанта Мавродина и презрительно хмыкал про себя: надо же, кто бы мог подумать – карьерист.
……………..……………..
Я никогда не хотел быт карьеристом. Никогда.
Само слово «карьера» отдавало для меня неким противным душком, навеянным героями русских классиков из школьной программы, знаете всякие там «носы», «шинели», «прислуживаться тошно» и все такое. Мне ужасно не хотелось быть частью некоей строгой иерархической системы, в которой я вынужден буду пробираться вверх, прыгая через ступени и головы. Для меня слово «карьеризм» был однозначным синонимом каннибализма, или еще чего хуже этого.
Но, к сожалению, такому своему юношескому максимализму я не нашел поддержки у родителей, работающими клерками в одном из госучреждений, и видевшими смысл жизни в росте от специалиста к руководителю отдела, от отдела к руководителю группы или целого управления, и твердо убежденными, что только этот непрерывный рост и есть смысл жизни, и как следствие - гарантия благосостояния.
Вечерами на кухне я только и слышал отцовское, что некий Потапов его обскакал, и материнское, что некая Большакова давит ее, не давая ее, матери, проекту, нужного хода. Все сопровождалось советами, спорами и язвительными комментариями бабушки, Элеоноры Марковны, о том что папа мой никогда не был способен делать карьеру, и ему эту карьеру уже нипочем не сделать, стержень не тот, и здоровых амбиций не хватает, одно нытье и отговорки. Папа, естественно, обижался на слова любимой тещи, вскакивал и бежал курить на балкон, потом прибегал и кричал, что он, дескать, чхать хотел на эту карьеру, и что только благодаря маминым и бабушкиным требованиям пошел работать в «контору», а так он мог вполне счастливо заниматься любимым делом, и вообще, его работам в НИИ давал превосходную оценку сам профессор Грибков…
Бабушка лишь разводила руками и говорила, что эту квартиру своим любимым делом он бы никогда не получил, и только благодаря протекции покойного Николая Ивановича, моего дедушки, он и попал в «контору» и эти трехкомнатные хоромы получил именно там, и в предельно короткий срок, да и вообще, свинья вы Андрей Львович большая, раз ни цените такой помощи…
Папа снова убегал, уже из квартиры, приходил обычно грустный, сидел на кухне и пил чай допоздна…
В школе таких понятий я не слышал, но понимал что происходит тоже самое. Надо не только хорошо учиться, но и принимать активное участие в комсомольской и общественной жизни класса, «работать на характеристику», создавать базу для благоприятного поступления в институт. Вот это «на характеристику» - я слышал несколько раз на день, и классная нас все время этим пугала: «вот, я тебе дам характеристику – в тюрьму не возьмут», «вот, ты Давыдов еще придешь ко мне за характеристикой», «я вам всем там напишу…».
С комсомолом тоже как-то нехорошо получилось.
За окном гуляла перестройка, гласность и свобода слова, между которыми партия уже с трудом себя находила - комсомол и подавно, а после вышедшего на экраны «ЧП районного масштаба» секретарь школьного комитета вообще прятался от насмешек, грозя обидчикам все той же характеристикой.
Поэтому я не спешил никуда вступать, и на мой вполне «перестроечный» вопрос: а обязательно ли идти в этот комсомол, в свете новых то веяний? - услышал от завуча Штеймана Павла Альбертовича недвусмысленный ответ: кто не снами, Давыдов, тот против нас! ВЛКСМ еще никто не отменял, и вряд ли когда отменят, это как партия – святое, и если хочешь, господин хороший, поступить хоть в мало-мальски престижный ВУЗ, корочка комсомольца – обязательна! Вот так, значит…. Хотя в школе уже все знали: Штейман и его семья (два ученика нашей же школы, да супруга, преподаватель английского) уже включились в развернувшуюся гонку – кто быстрее свалит на историческую родину, в Иудею.
А не хочешь в институт, пожалуйста – армия. Весь наш 10 класс, вернее его мужская половина, был только и помешан на одном: институт (с военной кафедрой) либо какая-нибудь мудреная болезнь, с которой уж точно не возьмут в ряды советской доблестной. Все бегали по врачам, в поисках и документировании самых разнообразных недугов (от плоскостопии до энуреза), способных излечить от призыва. На мои недоуменные вопросы, а «почему, собственно говоря», слышал лишь смех, и пожелания поскорее пойти в военкомат и попасть в радушные объятия старослужащих.
Мама с бабушкой, тоже как-то озаботились моей пораженческой политикой в вопросе срочной службы, и забегали по всевозможным Сергеям Олеговичам и Варварам Михайловнам, но я спокойно заявил, что лучше воспользуюсь этими двумя чудесными годами службы для раздумий о дальнейшей жизни, так как до сих пор не определился: а кем же я хочу быть; и вообще отстаньте, есть такая профессия – родину защищать. Некто Анатолий Карлович, знавший кума главврача областной клиники, услышав такое, посоветовал обратиться в психдиспансер, мол, у парня не все в порядке с головой, а с такой болезнью в армию точно не берут.
Родители уже были наслышаны и начитаны из перестроечных газет об ужасах Афганистана и дедовщины, да и время началось неспокойное, то и дело в стране вспыхивали вооруженные межнациональные конфликты, и ни за что не хотели отдавать единственного сына и внука в руки коварного и неизвестного будущего. Решительное слово сказал отец, сам человек по здоровью не служивший, - «оставьте юношу в покое, сам не захочет - ничего не сделаете». На том и порешили, да и к тому же Афганистан давно закончился, а дедовщину в жизни никто из моих не видел, и в тайне надеялись, что это как раз тот черт, которого чрезмерно малюют.
Но, так получилось, что к окончанию школы я страшно влюбился в девчонку из параллельного класса, Леночку Зотову, и весь страдал о своей тайной, а потому неразделенной, любви, поэтому как баран побежал сдавать документы в тот же технический ВУЗ, куда их понесла Леночка. Этому ужасно обрадовались родители, и отец, сам его когда-то закончивший, быстро нашел своих дружков-аспирантов, которые и помогли мне благополучно набрать проходные балы. Так я стал студентом абсолютно неинтересной мне дисциплины, связанной с конструированием радиоприборов.
Любовь к Леночке как-то быстро прошла, и меня закрутила студенческая удалая жизнь. Первый год прошел так себе, больше в пьянках да гулянках на веселых студенческих вечеринках, а вот второй я не осилил и громко загремел с многочисленными хвостами на отчисление, и папины дружки не помогли.
Оставшееся до лета время, я провел плодотворно - устроился работать (к ужасу бабушки и мамы) в продмаг грузчиком, а военкомат, по странному стечению обстоятельств, обо мне просто забыл, пока в канун 20-летия я не получил повестку.
Армия грозила мне абсолютно реально, и мама с бабушкой перестали бегать по знакомым, и я как то услышал их негромкий кухонный разговор, что быстрее бы меня уже забрали, так как сын-грузчик, это я вам скажу, гораздо позорнее сына-рядового…
По поводу происходящего со мной я имел глупость не переживать. Если честно, то мне было абсолютно все равно - мной завладел непонятно откуда взявшийся романтический фатализм пропитанный псевдо-равнодушием к собственной судьбе, ибо я был уверен, что пришло время стать независимым и свободным художником своей жизни, а достичь этого можно было только уехав подальше от родителей, и ничто так не увезет далеко и бесплатно, как армия.
Так, равнодушие и привело меня вскоре в дружеские объятия этой замечательной войсковой части…
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
…А на четвертый день службы, нас, наконец, повели на первичный медосмотр. Ну, знаете как: вес, рост, сколько выжмешь правой, сколько левой, не болит ли у вас, в боку, и все такое.
В конце медосмотра мы по очереди подходили к моложавой пухлой медсестре, и докладывали о личных жалобах.
Все как один, передо мной в очереди, жаловались на стертые ноги, но кто-то выделялся жалобами на боли в грудной клетке, а кто всерьез утверждал, что его кишечник не переваривает солдатскую пищу, и он, уже второй день не ходит, пардон, в туалет.
Как-то так получилось, что я не обратил внимание на покраснение большого пальца на правой ступне, образовавшееся от обыкновенной натёртости еще на второй день. К четвертому дню палец был багрового цвета, увеличился в полтора раза и нестерпимо болел.
Медсестра равнодушно, не поднимая головы, записывала эти жалобы в карточки, и солдаты с надеждой, что их недуг может как-то освободить от службы, отходили от нее одеваться.
Подошел к медсестре и я.
- Фамилия?
- Давыдов.
- На что жалуетесь? – спросила она не прекращая писать.
Я сказал.
Она подняла голову, равнодушно сказала:
- Покажи.
Я показал. Палец ее поразил своей багровой красотой.
- Идем со мной, - и тут же увела меня в соседний кабинет.
За столом сидел усатый старший прапорщик, и тоже что-то писал. Медсестра доложила ему о моих жалобах, прокомментировала:
- Антон Сергеич, у нас тут похоже на натёчный абсцесс… при костно-суставном туберкулёзе.
Прапорщик посмотрел на сестру с иронией.
- Марина Андреевна, похвально, что вы штудируете медицинские справочники, но не надо драматизму, его и так полно в нашей жизни. Имеем дело с обычным гнойным нарывом в довольно не критической стадии. Лечиться обычным хирургическим вмешательством. Завтра как раз везем Захаренка в госпиталь, заодно и этого бойца подхватим…
Вот так нежданно мне подфартило попасть в госпиталь и получить передышку в службе, которая толком не успела начаться.
……………………………
Хирурга не было и мою операцию по вскрытию пальца отложили «на после обеда», но и после обеда он не появился, и наш начмед не смея больше ждать, оставил меня на попечение местным врачам, лишь сказав: «Заберу со следующей оказией».
У меня отобрали форму, выдали синюю пижаму, шлепки, и документально оформили.
Операция прошла довольно успешно, и меня быстро, по-армейски, поставили на ноги, да так, что уже через пару дней я мог возвращаться в часть абсолютно здоровым человеком, но опасение врачей за рецидив, а также крайняя потребность в здоровых крепких ребятах на постройке гаража командира госпиталя, задержали меня еще на неделю.
Там я познакомился с интересным парнем, по периоду службы - моим дедом, по национальности - уфимским татарином, по имени - Уралом Ахметовым.
Урал говорил на чистейшем русском языке, за что должен благодарить свою маму, учительницу русского языка и литературы в школе. Папе же он был благодарен, что отдал он маленького Урала в свое время в секцию бокса, что очень пригодилось Уралу-солдату, при формировании мнения о себе среди сослуживцев, как человека, у которого между словом и ударом обычно нет ненужных сомнений. Чего только не привили Уралу родители, так это правил личной гигиены, поэтому лежал он в госпитале с крайне неприятной и запущенной формой грибка, обглодавшего пальцы ног, чуть ли, не до кости.
Урал полюбил со мной беседовать по вечерам, найдя во мне любознательного и внимательного слушателя. Говорил он красиво и грамотно, словно преподаватель в школе, и лишь перебитый нос и сеточка шрамов на голове подсказывала - перед вами не учитель словесности.
- А армии существует две формы отношений: «дедовщина» и «уставщина», и то и другое следствие перегибов, уродливая картинка человеческой натуры, которая говорит: если человек гнида, то это проявиться везде. Дедовщина – отношения, основанные на некой системе фальшивых понятий и традиций, предполагающих физическое и моральное подавление младшего призыва более старшим. При этом все это подается под соусом обязательных, передаваемых от призыва к призыву устоев, обычаев, обрядов, смазанных словами «все так делали», «так положено», «год дурачком – год старичком». Всякое отступление от системы карается жестко и жестоко, в основном путем силового насилия либо физического и психологического унижения, в общем – бьют.
- А «уставщина»?
- «Уставщина» – значит унижать и прессовать по уставу, используя служебное положение. «Уставщина» - это наши сержанты. Маленькие ублюдки имеющие власть командовать, казнить и миловать. Им не надо никого пиз…ть, навлекая на себя статьи уголовного кодекса, им достаточно прикрыться сводом писанных правил и задрочить тебя так, что ты уже и не поймешь – это устав или что? Залупаешься – вперед на плац, маршировать до потери пульса; не подчиняешься - хорошо, будешь бегать в ОЗК; говоришь много – вот тебе самый хреновый наряд в парашу, и чтоб очко блестело как у кота яйца, и так далее. Разница только в том, что «дедовщина», мягко говоря, наказуема, а «уставщина» наоборот – шакалами только приветствуется. Ведь все по уставу, а в уставе что сказано: младший по званию должен беззаговорочно выполнять поставленные задачи старшего. Если ты с боевой задачей не согласен, ты, конечно, можешь обжаловать это рапортом, но на момент постановки – выполняй. «Уставщина» особо процветает в «учебках», там сержанты лютуют. И знаешь что самое смешное, они так боятся вылететь оттуда в войска, что готовы шакалам все очко вылизать, лишь бы остаться. Потому что если такой сержант попадет в войска, то его там просто зачморят вчерашние выпускники «учебок».
- Так что же лучше?
- Ну, в идеале и то и другое гавно редкое, но если выбирать, то я бы выбрал дедовщину.
- Почему, Урал? – я искренне изумился.
- Во-первых, дедовщина имеет временные ограничения, где год, а где и полгода, попарился, а там уже все - аут, новые духи пришли, разгрузили тебя. А во-вторых, дедовщина все равно оставляет право выбора: мириться с ней или воевать. Опять же, лавировать можно, если не дурак, да и землячество никто не отменял. «Уставщина» такого не позволяет. Перед уставом все равны: что дух, что черпак, что дембель; никаких привилегий. Если у кормила сволочь, то ей все равно - сколько ты отпахал, главное выслужиться, получить вожделенные лычки и свалить на дембель. Вот так
- Грустно…
- Это пока грустно, потом веселее будет. Уже знаешь такую фразочку: «За что я армию люблю, за то, что в цирк ходит не надо»?... В армии одно главное – никогда не сдавать «своих» шакалам. Даже если этот «свой» сука последняя и пиз…ит тебя каждый вечер.
- А как же быть? Терпеть?
- Зачем терпеть? Бей их тоже, тут вы равны.
- Но их ведь больше?
- Больше. Но армия потому и называется школой жизни, что здесь учишься находить выход из самых безнадежных ситуаций. Но стукачем не становись, раз сдашь – все, пропал, загнобят; самые гнилые и последние чмыри, стирающие портянки дедам, будут тебя презирать. Ты таких еще увидишь.
- Понятно, главное не сдавать… - резюмировал я, окружая себя облаком табачного дыма.
Хоть кто-то мне разъяснил эту нехитрую армейскую философию, и теперь многое стало понятно.
- Мой тебе совет: когда припечет и отступать будет некуда - бей головой в лицо, в переносицу, я тебе обещаю эффект будет тот еще… не прогадаешь. Я так столько носов свернул, залюбуешься…
Урал довольно засмеялся, но глаза оставались холодными как сталь.
………………………………...
Все хорошее кончается: меня выписали, и начмед забрал меня из госпиталя.
Я сидел на жестком сидении батальонного УАЗа, который прыгал по ухабам грунтовой дороги, уместившись среди своих попутчиков, военных и гражданских, и от нечего делать пытался любоваться сидевшей напротив девушкой. Кто она такая я не знал, но ехала она с нами какая-то вся отчужденная, ни на кого не глядя, и смотрела в окно. Лицо бледное, глаза какие-то потухшие, волосы собраны сзади в обычный хвост. Девушка прижимала к себе сумку. Лицо очень даже ничего, и фигурка вроде в порядке, по крайней мере синие джинсики подчеркивали стройность ног.
К двадцати годам во мне уже окончательно проснулся мужчина, в смысле самец, и я потихоньку начинал страдать от нехватки женского внимания, но еще неведомые мне комплексы на давали оценить степень своего влияния на женщин до конца, и мне казалось, что я не одной из них понравиться не смогу, предпосылками к чему служили неудачные лямуры… Та же Леночка Зотова, которая променяла меня на очкарика-программиста, и еще пара девчонок, не нашедших во мне интересного субъекта.
Девственности я лишился, как ни странно, не на развеселой студенческой вечеринке, а в подсобке своего же продмага, где трудился инженером по перемещению тяжестей - грузчиком, с лихой продавщицей Ольгой, которая к 25 годкам уже славилась в местном ОБХССе как мастер общёта высшего пилотажа. Ольга мне, в принципе, и объяснила, что парень я ничего, симпатичный, и перспективы у меня на женском фронте есть, так что надо дерзать… После Ольги было еще несколько связей того же калибра, с простыми, а зачастую очень простыми, девушками, не требовавших от меня знания искусства обольщения, - достаточно было симпатичной мордахи да чувства юмора, так что к призыву в армию я себя считал достаточно опытным мужиком и мог рассказать парочку-тройку поучительных историй…
В общем, не то что я считал, что могу одной улыбкой сразить наповал любую женщину, но понимал, что среди них всегда найдется хоть одна которой я понравлюсь, поэтому так само собой получилось, что поймав случайно взгляд сидящей напротив меня девушки, я ей улыбнулся. Мне почему-то стало неловко за себя, и я поспешил убрать взгляд, но успел заметить ответную, слабую улыбку…
ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
После моего приезда из госпиталя, прошло две недели и подошло время к присяге, празднику на который съезжаются родители, посмотреть на своих чад в военной форме, да накормить их до поноса домашней пищей.
После присяги нас должны были перевести в казарму, распределив по подразделениям, а там кому как повезет.
Мы уже знали, кто - куда, и это знание не прибавляло веселья.
За пару деньков до присяги, сержант Ковальчук построил нас и зачитал список распределения.
- Рядовые Гусев и Бульба – ремвзвод, командир - старший прапорщик Степанов.
Это и понятно, Гусь был не только с правами на вождение, а даже с опытом работы, а Славка оказался неплохим сварщиком, и по совместительству художником.
Остальных в равной степени распихали по «узлу» и «хозвзводу», и, учитывая, что два эти подразделения были в одной казарме разделены лишь пролеткой, особой разницы не было, а вот «автопарку» повезло – отдельный уютный кубрик, небольшой и в принципе, дружный, коллектив, под руководством местного «кулибина», старшего прапорщика Степанова. Старший прапорщик превратил свой взвод в собрание мастеров на все руки: у него были и сварщики, и водители, и каменщики-маляры-штукатуры, слесари по металлу и столяры, в общем, этакая рабочая «элита», тщательно оберегаемая от нападок старослужащих, но нещадно привлекаемая ко всем видам работ, где нужен был их специальный талант.
Строевую подготовку прервали в этот день с самого утра.
Нас загрузили в «пазик», и отвезли во главе с Ковальчуком в соседний колхозный сад, оказывать посильную шефскую помощь при сборе урожая персиков.
Задача простая: собрать как можно больше, сложить это в нагроможденные тут же ящики, а что сверх плана, то перепадет уже и самим солдатам на десерт, а чего там перепадет офицерам, нас не посвящали.
Столько персиков я не ел в своей жизни никогда: два летело в корзину, один в рот, и так делали все. Сладкий персиковый сок, брызгал из под здоровых мальчишеских зубов, стекал по щекам на шею, бежал струйками по пальцам. Все хохотали, работали с задором, и за несколько часов все ящики стояли наполненными, в ожидании трактора. Не знаю почему, наверное из озорства, Бульба схватил один самый переспелый плод и швырнул в Замовецкого. Так как мы были раздеты по пояс, а большинство до трусов, от персика пострадала только его кожа. Зяма, как мы прозвали Замовецкого, ошарашено уставился на стекающую мякоть со своего бока, потом на Бульбу, потом быстро схватил из корзины огромный персик и рыча бросил в Славку, промахнулся, залепил Гусю в затылок… И вот уже Гусь гоняется за Земой с двумя персиками, словно со снежками, пытаясь намылить его медовым нектаром, а тот с веселым визгом убегает петляя между деревьями. Незаметно для себя самих, мы начали, хохоча бросаться плодами, разбившись на два отряда, с криком прячась за деревьями, ловко увертываясь от пролетающих снарядов, и даже Ковальчук включился в эту дикую игру, с восторгом вытирая с лица капли сока и тут же отвечая Мавродину метким выстрелом. В этом веселье было что-то отчаянное, неестественное, как будто мы понимали, что веселимся в последний раз…
…………………………..
ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТЫЙ
Мы приняли присягу – шара закончилась.
Покинув, ставший родным карантин, мы перебрались с вещами в казарму.
Стояли в пропахшей портянками казарме, щурясь и оглядываясь, как котята, попавшие на свет божий. Казарма разделялась на две части широкой пролеткой, с упирающимися в потолок квадратными колонами, между которыми разместились длинные шкафы, формируя что-то вроде длинного коридора, в конце пролетки на стене висел телевизор, для обязательных ежевечерних просмотров программы «Время». По правую и левую стороны стояли в один ряд двухъярусные, заправленные синими одеялами, кровати, перед каждой из них по табуретке.
- Кто к нам пришел?! Молодое мясо!
Тут и там, на кроватях и табуретках, сидели старослужащие, многих из которых мы уже знали в лицо и по именам, наслышаны о репутации, поступках. Крепкие и холенные, худощавые и непрезентабельные, все они окружили нас, словно стая волков, хищно скалясь на молодой олений выводок. Невольно мы сжались в кучку, испугано разглядывая своих, уже, победителей. Нам было страшно, и мы проиграли сразу, отравленные этим страхом.
Сержант Ковальчук, который и привел нас в казарму, равнодушно пошел к своей кровати, бросил вещи в тумбочку, заорал:
- Митяй!
- Он в наряде, - пояснил кто-то из «своих».
- Ладно, - лениво ответил сержант, - разбирайтесь тут, а я пошел…
Ковальчук проплыл мимо нас, оставив один на один с «гостеприимством» старослужащих, словно показывая: свою миссию я выполнил, побыл отцом и матерью, а теперь ребята, все, дальше сами. С его уходом в душу закралась тревога и щемящее чувство одиночества. Я понял, что армия, та самая, настоящая, начнется именно сейчас.
Деды тем временем, сужали круги, подходя к нам вплотную, оценивающе разглядывая, не скрывая интереса и любопытства.
- Как зовут? – спросил Славку Берестова один из «дедов» по кличке Майк, высокий и белокурый, словно викинг, атлет.
- Рядовой Берестов! – отрапортовал тот испугано.
- Что? – деланно изумился дед. – Слыхали, пацаны?! – кинул он «своим», собравшимся вокруг нас, в количестве человек 15-20. – Мы что теперь, по уставу живем? Что он так отвечает? Ты теперь – Береста! И все эти замолоты: «товарищ рядовой», «товарищ ефрейтор» оставь для шакалов, - пояснил крепыш. – Я твой дед, ты - мой дух, ферштейн?
- Ферштейн, - так же ответил бледнеющий Береста, чем вызвал дружный гогот «дедов». Сейчас на него жалко было смотреть, но все мы представляли не лучшее зрелище.
- Ты мой «личный дух» – понятно? Будешь делать то, что скажу. Не будешь залупаться и тормозить, все будет нормально. Спать будешь надо мной. Пойдем, покажу где... Кстати, что там у тебя в мешке? Деньги, сигареты есть?
Его друг Кабан тоже был здесь, в казарме, лениво чесал пах, сидя на кровати.
- Эй, Кабася! – крикнул ему Октябрёв. – Принимай пополнение.
Он подтолкнул Славку вглубь казармы, в сторону койки Кабана, и Славка пошел туда на ватных ногах.
Мы уже практически про него забыли, невольно расслабились таким гостеприимством, как из того угла, куда ушел Берестов, послышались характерные звуки ударов, стоны и вскрики. Все повернули головы и вздрогнули, увидев, как Кабан «охаживает» тяжелыми кулаками, согнувшегося пополам, закрывающего руками лицо, Берестова. По гулкому эху ударов было видно - ему сейчас очень больно.
- Что, бля, думал в сказку попал? Да? Ты у меня, сучара, будешь гавно жрать! – скривив губы, выкрикивал, словно выхаркивал, Кабан.
Наконец Кабан отступил, любуясь уже поваленным на пол «духом», подошел к нам, осматривая своим тупым, отсутствующим взглядом.
- Вступительная профилактика, - пояснил Октябрёв, и тихо спросил. - Вопросы есть?
Находясь в предстрессовом состоянии, мы, испуганные и ошеломленные, ожидавшие чего угодно, но только не такой, абсолютно бессмысленной, звериной жестокости, и поэтому изумленно молчали.
- Я спрашиваю: вопросы есть?! – исказил он лицо в более жестокой ухмылке, добившей нас окончательно.
- Ни как нет, - проблеяли мы.
- Как надо обращаться к старшим по призыву?! – взвизгнул фальцетом кто-то из «дедов».
- Ни как нет, товарищи деды! – первым сорвался Пашка Замовецкий, трясущимся и вибрирующим от страха голоса.
Остальные промолчали, ни сколько из протеста, сколько из страха ответить неправильно.
- Бля, да они морозятся!
Деды явно искали повода для «воспитательных мер», и поэтому последний возмущенный возглас прозвучал как команда «Бей!».
Нас выдергивали за вороты из плотного круга, били в грудь, бока, живот, точно угадывали тяжелыми сапогами в болевые точки бедер. Вскоре многие из нас оказались на полу, закрываясь руками, скручиваясь в позу эмбриона, пытались вырваться, визжа от боли и страха. Нас били сильно и жестоко, абсолютно не боясь получить организованное сопротивление или на худой конец элементарной сдачи. Они как волки, чувствуя самого слабого зверя, загоняли его прочь от стада, и грызли клыками, имея полное психологическое превосходство, в котором удар был лишь жирной точкой в вопросе: кто есть мы, а кто они.
Получив откуда сзади удар по почкам, я машинально, закрутился, уходя из зоны поражения, ныряя вниз и бросаясь в сторону. Меня схватили за воротник, рванули назад, и я услышал, как трещит и отрывается мой тонкий подворотничок. Невольно, пытаясь удержать равновесие, я взмахнул вещмешком и попал в чью-то голову. Это тут же посчиталось сопротивлением, и я уже ни о чем не помышлял, как прижаться спиной к колонне, стараясь не упасть и закрыться руками, только чувствуя, как чужие ноги и кулаки впиваются в мое тело...
Вскоре все закончилось, и послышалась команда «духи, подъем!».
Запыхавшиеся, мокрые от пота и усердия, деды радостно скалились, оглядывая нас, с трудом встающих, охающих и вытирающих с лиц кровь. Побитые и униженные, мы построились в привычную шеренгу, приготовившись к новой экзекуции.
Деды ходили вдоль шеренги, всматриваясь в лица, ища следы непонимания, душевного сопротивления, борзости; ища уверенности, что профилактика не прошла даром, и мы восприняли полученный урок как надо. Лица их просто светились от счастья, как у детей, наконец-то получивших долгожданные игрушки, и теперь уж наиграются ими вволю.
- Ладно, духи, отдыхайте пока, - заявил Октябрёв, и тут же пообещал. – Продолжим ночью… для непонятливых.
Я вспомнил советы «бывалых», там, на гражданке, что-то типа: «ломани один раз табуреткой, больше никто не тронет», покосился глазом на табуретку и понял: я этого сделать не смогу. Это точно не будет решением проблемы и эта разогретая, озверевшая толпа просто сметет меня, разорвет на части…
Моя койка оказалось на втором ярусе, над спальным местом худощавого солдата с противным лицом, по кличке Кыся.
- Значит так, чтобы не было вопросов, – гнусавым голосом, пояснил «дед». - Мне отдаешь половину зарплаты, половину сигарет, посылка придет, сначала мне несешь. По утрам будешь заправлять за мной койку – мне уже не положено; что надо сделать – выполнять быстро. Ясно?
- Ясно, - уныло кивнул я.
- Че, такой грустный? Не ссы, я еще нормальный, посмотришь, как другим придется… А теперь дай мне закурить.
- Нету, - протянул я виновато.
- Через пять минут не будет сигареты в рабочем состоянии, будешь летать всю ночь, понятно? - процедил Кыся выпячивая нижнюю губу. – Время пошло…
Вечером я рассказал о случившемся Славке, тот лишь смачно сплюнул во вкопанный в курилке автомобильный диск, служивший большой пепельницей, и я увидел, что Славкина слюна красная от крови.
- У нас тоже весело было… - лишь выдавил он, и достал из кармана сигареты. – Держи, не все еще плохо. Будет и на нашей улице праздник.
ДЕНЬ СОРОК ДЕВЯТЫЙ
Праздник состоял в том, что деды, при каждом удобном случае пытались подтвердить свой статус полубогов и наш – земляных червей. Это выражалось во внезапном желании «пробить фанеру» - ударить кулаком в грудь, «отпустить оленя» - ударить кулаком в скрещенные на лбу ладони; накрутить на пузе недостаточно затянутый ремень; ударить сзади в строю под коленку, если по мнение деда ты маршируешь не достаточно четко, громко, и не создаешь нужный фон марша, или не достаточно громко поешь строевую песню. Дедушкам уже ведь не положено громко стучать подошвами и петь, это должны делать мы, духи, ведь строй должен звучать, а песня литься…
Особенно становилось страшно, когда дедушки напившись спиртного начинали по ночам буянить. Вот тут уже наступало зверство. Нас поднимали по ночам, заставляли отжиматься от пола, пока кто-то из молодых поет, прыгать по команде «взлет-посадка» с кровати на пол, одеваясь при этом за положенные 45 секунд; организовывали «гладиаторские бои» между духами, с соответствующими ставками на местном тотализаторе. Могли построить в шеренгу и по очереди проверять ударами рук и ног крепость пресса, грудной клетки. В общем, ночью, казарма превращалась в отдельное, со своими уродливыми законами, тоталитарное государство.
Страдали не только мы.
Иногда к нам подключали опальных «слонов», ребят отслуживших полгода, особенно издеваясь над теми, кто зарекомендовал себя как «стукач». Над такими особо измывался Майк Октябрёв. Он любил сидеть над отжимающимся от пола «стукачем» и приговаривать:
- Ну что, стукачек ты наш… помогли тебе твои шакалы, стало тебе легче, гнида?… Что молчишь? Запоминаешь, что замполиту завтра докладывать? Запоминай. Запоминай…
О «стукачах» надо сказать отдельно - они действительно были, и как всякая армейская бестолковщина, стукачи не являлись однородной массой, а подлежали некоей градации.
Как минимум их было два вида. Первый вид это те, кто при попытках насилия в свой адрес, тут бежали к офицерам с криком «помогите, хулиганы зрения лишают!» - этих было очень мало, один-два, потому что пожаловаться на обиды – навлечь на себя пожизненное звание стукача, позорнее которого нельзя было себе и представить. От таких даже командование пыталось быстро избавляться переводом на «точку» - подальше от глаз.
А вот второй вид стукачей был очень интересным – это были классические доносчики, подробно описывавшие в своих объяснительных, что и как происходит в казарме, кто с кем пьет, кто, что курит неположенное, кто злоупотребляет самоволками и так далее.
Как то мне пришлось наводить порядок в кладовке старшины роты, где хранилась новая форма, запасы сапог, ремней и прочего-прочего богатства, и совершенно случайно я зацепил лежавшую на столе папку, из которой при падении посыпались исписанные листы. Взяв первый попавшийся в руки, я быстро пробежался глазами, с трудом разбирая корявый почерк: «Командиру роты, капитану Погосяну М.В…. рядового Елкина А.С…. Объяснительная… По поводу нахождения в нетрезвом виде …рядовой Стрельченко Р.Р. и рядовой… купили в сельском магазине четыре бутылки вина… распили в посадке вместе с ефрейтором Коноваловым Артемом и сержантом…».
Вошедший в кладовку старшина роты, прапорщик Дыхно, которого за глаза звали прапорщик Дыхни, не дал мне дочитать писанину до конца, но по стопке этих листов я понял, объяснительных подобного рода у него пруд пруди, и это были настоящие осведомители-стукачи, а не те презираемые бедолаги, которых унижал Майк лишь за то, что они не хотели терпеть издевательств.
Это движение по травле «стукачей» – было главной опорой дедовщины. Она, дедовщина, таким образом не оставляла молодому солдату не единого шанса, загоняя его в хитрую психологическую петлю, - поэтому при выборе между званием «духа» и званием «стукача», все останавливались именно на первом, отхрещиваясь от подозрения в доносительстве чуть ли не кровью… Я тоже был в плену иллюзий, и искренне считал, что нет ничего позорнее для мужчины, чем прослыть таким вот «стукачем», быть заподозренным или уличенным в доносительстве на своих. Пожаловаться кому-то для меня значило - окончательно сломаться, деградировать, и я тогда еще не понимал – гораздо позорнее для мужчины жить и терпеть постоянные унижение и насилие, чем прекратить это все, пусть и путем стукачества, раз не было других форм защиты. Так что понятие «стучать на своих» казалось мне тогда еще более позорным, и сам вариант такой защиты отметался автоматически.
………………………………………..
Днем было не легче чем ночью. Все уборочные работы в казарме легли на наши плечи, и «слоны», отслужившие уже полгода, вздохнули с облегчением, забурели, не гнушаясь открыто привлекать нас к выполнению своих забот. Это у них не всегда получалось, но получалось.
Чистка «парадок», сапог, стирка «хебэшек», полировка блях и подшивание подворотничков, заправка кроватей дедов, сдача половины выдаваемых сигарет и половины солдатской зарплаты, воровство винограда, сбор орехов, слив и прочих витаминов, растущих в изобилии на территории части, в общем, многое, многое другое – стало нашими повседневными обязанностями.
Все наши карантиновские ночные диалоги, о том, что надо: «держаться вместе», «давать отпор дедам и драться до последней капли крови» - сошли, на нет, растаяли сами собой; ночью мы лежали на своих койках и думали лишь об одном: лишь бы подняли не меня, только не меня, пусть другого и других…
Лично я ломал голову только над одной мыслью, преследовавшей меня круглосуточно: в чем причина лично моего страха?
Всякая попытка самоанализа упиралась в какой-то психологический барьер, стенку, которую я сам выстроил, и за которую боялся заглянуть, за которой боялся увидеть правду.
Презрение к самому себе переполняло меня до скрежета зубов, но как только подходил момент сказать кому-то из этих уродов решительное «нет» на указание застелить постель или сбегать за сигаретами в буфет, кого-то позвать, или начистить бляху, небрежно брошенную с ремнем мне на плечи – мой язык онемевал, и я быстренько сам себя уговаривал, что ничего страшного-то и не произошло, так мелочь, разве стоит она потерянного здоровья… В принципе не стоит, но от этого легче не было.
Но этого мне было мало.
Мне ведь было уже целых 20 лет, взрослый мужик, постарше некоторых своих гнобителей, и накануне призыва я всерьез считал, что это послужит неким весомым фактором, который добавит мне веса, уважения, что ли. Не тут-то было. Когда зашел разговор о возрасте, и я с достоинством заявил, что мне, дескать, уже двадцатник (т.е. возраст дембеля), на что мне кратко и внятно объяснили, что будь мне хоть все 27, - в армии возраста нет, есть периоды, и пока ты сынок первого периода, сиди и не вякай.
Та же ситуация с физической силой. Я подтягивался на турнике уверенные пятнадцать раз, делал 6 положенных подъемов-переворотов, мог отжиматься до остервенения и бегать как спринтер – я был в превосходной форме. Я был выше, сильнее и шире в плечах 70% процентов всех моих дедов! На гражданке я такого не то, что мог изничтожить, а просто не обратил бы внимания, прошел мимо, как через пустое место. Поэтому я, практически, никогда и не дрался дома – не было необходимости. Здесь же я стоял навытяжку перед чахоточным Кысей и не категорически не понимал – почему?
Потому что, отвечал я сам себе, не подчинившись ему, я навлеку на себя целый комплект проблем, среди которых банальное избиение будет самым легким исходом.
Среди многочисленных книг о всяких там единоборствах, пылившихся в изрядном количестве у меня дома, я прочитал, что успех в рукопашной схватке с противником только на 20 % зависит от силы и навыков, а на 80% от боевого духа – готовности порвать своего врага в клочья и идти в этом до конца.
Вот этого духа, как бы слово «дух» не приело оскомину и ни было скомпрометировано в армии, вот этого боевого мне и не хватало. Не было в моей тепличной доармейской жизни ситуаций, при которых он мог бы выработаться. Теперь же, когда он позарез был нужен - он не появлялся. И не появится, понимал я. Человек или рожден бойцом, или нет, и я, судя по всему происходящему, не боец.
……………………………………………….
«Закалка» молодых, проходила при молчаливом согласии офицерского состава, которым трупов нет и хорошо, а дедовщина ведь тоже своеобразная дисциплина, свой костяк. Это не значило, что деды лютовали открыто, нет, они тоже боялись сурового комбата и хитрого замполита, на «дизель» никто не хотел, в конце концов, поэтому гнули нас скрытно, в лицо не били, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя последним скотом. Сопротивляться этому не было ни сил, ни убеждений - среди нас царили сплошные уныние и озабоченность.
И даже старший лейтенант Колотай, тот самый старлей, так лихо вербанувший нас на распредпункте, ходил мимо нас с улыбочкой, только бодро приговаривая: «Как жизнь, соколы?! Молодцы, так держать!» и быстро удалялся, чтобы не видеть наши задумчивые физиономии и немой укор его соловьиным песням. «Служба- сказка!» так и неслось за ним шлейфом. Да уж, сказка, чем дальше, тем сказочнее…
Мое юношеское, еще доармейское, максималистское (а-ля романтический фатализм) равнодушие к своей судьбе сменилось крайней озабоченностью. Заработав противные мозоли от сапог и первые синяки от дедушек, я стал задумываться о том, что в институте было бы, наверное, не хуже, а бабушкины пирожки уж точно лучше армейской пресной овсянки.
Душа моя постепенно грубела, характер приобретал зверские черты, и я как загнанный щенок, постепенно матерел, превращался в циничного хищника. Судьба ближнего моего все меньше меня беспокоила, я совершенно спокойно и хладнокровно воспринимал жестокость и агрессию по отношению к другим, заботясь лишь о сохранении собственного здоровья и рассудка.
Особенно эти мысли меня одолевали по ночам, когда я лежал в кровати после отбоя, в неприятном и томительном ожидании старослужащих, желающих провести очередной урок в этой школе жизни, и крепко убежденных - на первом году службы много спать очень вредно для молодых организмов, а физическая подготовка должна продолжаться и ночью.
…………………………………………
Кроме прочих умозаключений, я понял, что армия, как жесткая иерархическая структура, с безропотным подчинением по вертикали – это не мое. Я себя чувствовал униженным этой системой. Унижение чувствовалось во всем: и в притязаниях старослужащих, в не понимании оснований для примыкания мной; так и в отношении к себе со стороны офицеров, на солдатском жаргоне – шакалов; для которых ты либо тупое создание, нуждающееся в постоянной муштре, либо бесплатная рабсила.
Я не понимал, почему должен стоять на вытяжку перед ними когда обстановка этого не требовала; не понимал команд типа «копать отсюда и до вечера», не понимал изнуряющих занятий на плацу, когда мы и так все умели ходить строем и отдавать честь; не понимал, почему должен на команду подвыпившего лейтенанта с еле пробивающимися усиками над губой: «на х…й отсюда» - отдать честь, развернуться, сделать три строевых шага и лишь, потом пойти «вольно»; не понимал, вообще, зачем мне говорить «на х…й»; не понимал, почему не могу сесть на свою собственную койку среди белого дня не нарушив ее уставной заправки, да и зачем ее так заправлять, выбивая табуреткой кант. Это что, повысит обороноспособность страны? Или подымет мой боевой дух, и так готовый сдаться любому врагу, который бы не заставлял меня заниматься этим дебилизмом. Да и о какой обороноспособности можно говорить, если я из автомата ни разу не стрелял, сжимая его только на присяге, зачитывая торжественный текст клятвы?
Со стороны офицеров я совершенно не чувствовал защиты, да и не искал ее, полагаясь только на себя. И с той и с другой стороны меня окружали враги, и никак по-другому, кроме как врагов, я воспринимать их не мог. И с того и с другого лагеря, я чувствовал только унижение, бессмысленный прессинг, и желание подавить жалкие крохи оставшегося самоуважения, превратить меня в безмолвного робота, раба, тупого исполнителя приказов и повелений. И самое страшное - мое метание из одного лагеря в другой, абсолютно не избавляло меня от притязаний этих противоборствующих сторон, это было глупо. Так и хотелось сказать, армия, бессмысленная и беспощадная, как все русское…
…………………………………………………..
Изменить сложившуюся ситуацию, можно было несколькими способами, самый верный из которых: досрочно комиссоваться на гражданку по состоянию здоровья, что без реального ущерба этому самому здоровью, осуществить было практически невозможно. Можно было конечно отрубить себе пару пальцев на правой руке, типа теперь стрелять не могу, но это уже членовредительство, но это уже статья.
Можно было также найти теплое местечко и здесь, вроде повара, каптера или штабного писаря, но такое счастье, как и любое «свято место» не пустовало, передавалось чуть ли не за крупную взятку, или по наследству: от земляка - земляку, да и то, после «дембеля» одного из них. Еще, как вариант, переход в сержантский состав, закрывшись от дедовщины лычками и уставом, но это счастье относительное, на любителя, а я таким любителем не был. Либо же попросится на «точку» - удаленный узел связи, где-нибудь в степи… там тебе хозяин только офицер-отшельник, да пара «дедов»-алкоголиков.
В общем, вариантов много, но все они значили одно: ради выживания надо приспосабливаться к существующей системе вещей, и среди этих вещей. А я не мог начать этот процесс по причине полного непринятия этой системы, и как бы я к ней не прирастал, каким бы я мичуринцем не стал, моя ветка яблока не прирастет к этому кактусу – система меня отторгнет как чуждый элемент.
И эти мысли о спасении хоть в чем-то коробили больше всего. Остатки юношеского романтизма и веры в справедливость не покидали меня, оставляя надежду, что все в этой жизни действительно зависит только от моих собственных желаний и стремлений, и мое настоящее – дело рук моих собственных.
Но, к сожалению, я все чаще и чаще признавался себе, что романтизму и справедливости здесь не место. Можно конечно вернуться к этим жизненным убеждениям, но попозже, а сейчас надо как-то выживать…
ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ
- А что там, товарищ прапорщик, за полями?
Во время перекура, взмыленные от трудоемкой копки котлована под новое овощехранилище, солдаты уселись на свежую землю, с удовольствием потягивая табачок, обычно растягивая одну сигарету на двоих, а то и на троих сослуживцев.
Копали под бдительным взором прапорщика Михеева, командира нашего взвода. Он сидел вялый, распаренный, помахивая журнальчиком перед расстегнутой на груди форменной рубашкой.
Вопрос задал Комаренко. Всем было в принципе пофиг, что там за полями, но Леха, преданно заглядывая командиру в глаза, подсел и завязал разговор.
- Там? Там, товарищи бойцы – Молдавская ССР, - ответил лениво прапорщик.
- А я вот читал, что скоро не будет никаких ССР, ни Молдавских, ни Узбекских. Вообще Союза не будет, - заметил я, принимая окурок от Мавродина.
- Отставить политические провокации, - не меняя ленивого тона, пресек прапор.
- Почему же… вот Прибалтика отделилась уже, а за ней потянуться и другие республики.
- Все это… э-э… временно. Прибалтика всегда была ненадежным местом, но остальные связаны более крепкими узами, - проявил знание вопроса Михеев, - это и экономика, и… общие интересы, армия, в конце концов. Так что Союз был, есть и будет. А мы есть и будем советскими солдатами. Ясно?!
- Но…
- Давыдов, если ты такой умный, почему не задаешь эти вопросы замполиту? Вот будет политинформация – там и уточнишь, и думаю, товарищ майор тебе все доступно разъяснит. Понятно? – он нехотя встал. – Закончить перекур! За работу!
- Блин, кто тебя за язык тянет, - слегка ударил меня сзади по почке, дед Акулин, единственный старослужащий среди нас, - он бы щас про молдаван анекдоты полчаса травил, а мы бы отдыхали, а теперь…
………………………….
- …вот думаю, пацаны, - это наказание, - признался Береста, всхлипывая и вытирая слюни, то и дело трогая ушибленное бедро. – Я ведь на гражданке, цены себе сложить не мог: папина машина, мамина дача, деньги, вино, девочки. Расслабился, возомнил себе, черт знает что, а здесь – расплата. Отец ведь мне говорил: одумайся отрок, спустись на землю, восстановись в универе! А я что? – ничего. И вот итог…
- Все происходящее вокруг нас, объяснимо, - пояснял Яша Шварц, по кличке Мойша, задумчиво скобля тупым ножом картошку.
Ночь, кухня столовой, и мы трое: я, Шварц и Береста, пригнанные сюда Кабаном, для оказания гуманитарной помощи пьяному «дембельскому» наряду. Помощь состояла в чистке картошки и мытье грязной посуды.
- …это всего лишь наше собственное восприятие. Призма, через которую мы все видим, и все оцениваем. Взять, например, случай: машина сбила кошку. Факт! Машина и кошка; техника и маленький труп. Кто-то скажет: ах, какая жалость, кошечку убили; а кто-то пройдет мимо и не заметит, подумаешь, сколько их на дорогах. Этих людей разъединяет лишь одно – восприятие; та призма, о которой я говорил, мировоззрение, опыт уже виденного ранее, воспитание, в конце концов. Поэтому теория гласит - если изменить призму, настроить ее на определенный градус, то и восприятие окружающего измениться, и как следствие, измениться само окружающее…
- Да, ладно, - ухмыльнулся я. – Так это прошлой ночью у тебя такая призма была, когда ты до утра песни дедам под гитару пел.
- Да, именно так – призма. Я внушил себе, что это страшный сон, который рано или поздно кончиться, а там уже…
- Что, будешь заставлять других песни петь?
- Не знаю. Проснусь – скажу.
- А по мне это просто самообман, все эти призмы, самовнушение и прочая хрень. Ты или человек, или дерьмо. Другого нет.
- Если и так, - зло ответил Мойша, – то ты такое же дерьмо как и все остальные, и тебя от других отличает лишь понимание этого, а сущность не меняется.
Он был прав этот Мойша, надо лишь внушить себе и только, а внутреннее и наружное дермецо, оно как было, так и останется, стерпится, черт с ним,… но что-то не внушалось.
ДЕНЬ СЕМИДЕСЯТЫЙ
Пока я предавался раздумьям - время шло, а дни и недели летели. Мои более расторопные сослуживцы, разбежались по этим самым «теплым» местам: уже и Мойша, отличившийся умением красиво писать пером и рисовать, ходил чистый и довольный с папочкой документов, ночуя в отдельном штабном кубрике; а Береста принимал дела у батальонного почтальона. Особо «одаренные» идиоты, типа Булкина и Комаренко, ели по ночам карбид, надеясь инициировать язву желудка. Другие резали вены, стимулируя помешательство или, как Гриша Назаренко, сбегали домой. Гришу искали всю ночь, поймали в близлежащем винограднике, где он утолял голод перед дальней дорожкой, вразумили (избили) и возвратили в часть. Игорь Мавродин, будущий сержант и гаишник, приспособился самым иезуитским способом, устроив «дедовщину в дедовщине», заставляя за себя исполнять указания дедов того же Назаренко, и еще неизвестно от чьей «дедовщины» убегал Гриша…
Славка Бульба удивительным образом нашел себе дружков среди старослужащих своего взвода, что объяснялось Славкиным умением делать мастерские татуировки на самую разную тему, и так как хороший «кольщик» уволился в запас еще три месяца назад, к Бульбе выстроилась, чуть ли не очередь, желающих обзавестись картинкой на плече.
Я постоянно видел Славку в окружении дедов и дембелей, и категорически не понимал: как ему удается общаться с ними на равных, смеяться вместе с ними, пить вино в увольнительных, драться с местными на дискотеках, куда они сбегали по ночам.
Особенно к нему прониклись симпатией Майк Октябрёв и Кабан, и вскоре, в банный день, я увидел на крепком накачанном плече Октябрёва свеже-набитую наколку: красивая девушка в пилотке, и распахнутой на обнаженной груди, гимнастерке. Я не мог не отметить искусство художника – девушка была очень достоверна.
Славка все реже со мной общался, все чаще отводил от меня глаза, словно стеснялся меня, а один раз случилось следующее.
Как-то вечером, в коридоре казармы, меня остановил здоровенный «дед» по фамилии Клюс, и без особых вопросов бросил в мои руки свои грязные брюки.
- Постирай, чтоб утром были сухие и поглаженные.
Мое лицо, от такой перспективы, видимо не озарилось счастьем, что Клюсу категорически не понравилось. Схватив за ворот, он прижал меня к стене и угрюмо спросил:
- Что за рожа, дух? Тебе что-то не понятно?
Вторая рука Клюса сжалась в кулак и этот кулак вот-вот впечатался бы в меня, но тут появился Славка.
- Петь, чё ты? – весело, по-приятельски, приобнял он Клюса. – Это ж шарящий дух, земеля мой! Пусть идет своей дорогой, припаши кого-нибудь другого… - и Бульба стал весело оглядываться, ища взглядом «кого-то другого».
Я облегченно вздохнул, мысленно вознося Славке дифирамбы, но дальше все пошло не так как хотелось бы мне или Бульбе.
Угрюмый Клюс был явно не настроен брататься с Бульбой, отпустил меня, и, взяв из моих рук брюки, отдал Славке.
- Вот ты и постирай, дух!
- Петя, да ладно тебе, не гони… - Славка не верил в происходящее и пытался все перевести в шутку.
- А ты - не шарящий дух? – спросил его Клюс и по голосу я понял: Петя не шутит. Понял это и Славка – его лицо стало жестким.
- Я тебе не «дух», - сказал он серьезно и отступил на шаг. Брюки упали на пол перед ним.
Все происходящее вызывало интерес у старослужащих, но около нас никто особо не задерживался – Клюса не любили и не уважали, он не примыкал ни к какой из партий или группировок, и благодаря широченным плечам мог себе это позволить. Целыми днями он копался в своей «дизельной», весь пропах солярой и маслом, не с кем особо не общался, был сам по себе и был этим вполне доволен. Поэтому все спешно проходили мимо нас: эка невидаль, духа прессуют, тут надо успеть сделать свои дела до отбоя. Офицер, дежурный по части, в такие дела обычно не встревал, сидел себе и сидел, в своем аквариуме.
После слов «я тебе не дух», Клюс нанес, казалось бы вялый, даже не удар, тычок, но от прикосновения его огромного кулака, Славка улетел спиной в бытовую комнату и, зацепившись о табуретку, упал на пол.
- Не дух говоришь? - без эмоций переспросил Клюс и рывком поднял Бульбу с пола, словно котенка, и потряс в воздухе. Второй рукой он ударил снизу в Славкин живот и Бульба сразу обмяк, осел мешком на пол. Посчитав свои дела законченными, Клюс поднял упавшие брюки, отряхнул их, и снова бросил мне.
- Тебе понятно?
- Понятно, - поспешил я с ответом.
- Что надо сделать?
- Постирать и высушить до подъема.
- И?
- И выгладить.
Ничего не добавив, он ушел из бытовки.
Я стоял с этими проклятыми брюками и смотрел на Славку.
Бульба, тем временем, отполз к стене и оперся об нее спиной. Он молча смотрел на меня, на брюки в моих руках и его взгляд говорил только одно: что ж ты урод, взял то их, я зачем подставлялся за тебя?
Он поднялся и тяжело дыша, ушел в умывальник, даже не скользнув по мне взглядом. Сколько я его не встречал, он больше никогда со мной не здоровался и даже не смотрел на меня – я для него перестал существовать.
Через два дня, находясь на работах в складе, произошел инцидент между Кабаном и Клюсом, который со стороны напоминал схватку бультерьера с огромной, но неповоротливой дворнягой. Кабан, без особого повода, так, пустяковая формальность типа «осторожно, козел» - «сам козел» - «ты кого козлом назвал», разрядил в Клюса целую очередь пулеметных ударов в каждом из которых была разрывная пуля, причем сделал это с пугающей легкостью, словно перед ним был не стокилограммовый детина, а мальчик для битья. При этой экзекуции присутствовал и Славка, наблюдая за всем происходящем со своей ироничной полуулыбкой...
……………………………………………….
Я остался совсем один.
Добродушный по своей натуре, я не хотел отвечать жестокостью на жесткость, вступать в конфликты со старослужащими, нарываясь на жестокость в квадрате, и, как следствие, досрочно комиссоваться по здоровью помимо своей воли. Жаловаться офицерам тоже было не с руки, зарабатывая пожизненный титул «стукача». В общем, все шло как-то не так, и я все глубже погружался в депрессию и безысходность.
Вырванный из лона родительской опеки, погруженный в мир дебилизма, необоснованной агрессии и жестокости, я захандрил, совершенно не представляя, как жить и что делать ближайшие два года… если бы все не изменилось.
ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ
Как-то во время строевых занятий, когда на улице еще стояла страшная, сорокапяти-градусная жара, к сержанту Потапову, мучавшего нас на плацу, подошел прапорщик Михеев и приказал отправить двух бойцов в библиотеку, для выполнения неких, особо важных, работ. Выбор пал на меня и Кольку Булкина, дисторофичного хлюпика, с явными признаками «карбидного переедания» и нервного срыва. Очевидно, симптомы скорого помешательства присутствовали и у меня, поэтому опытный психолог Потапов, глянув на мой борзый, не здраво лихой взгляд, решил дать мне небольшую передышку… до вечера.
То, что у нас в части есть библиотека, мы узнали с некоторым удивлением. Библиотека, была небольшим одноэтажным зданием, стояла на отшибе, за высоким клубом, спрятавшись среди густых кустарников. Библиотека встретила нас полумраком, запустением и бардаком. Книги стояли тут и там на полу неровными стопками, просто валялись между обрывков бумаги и прочего мусора.
Среди этого беспорядка, ходила молодая женщина, задумчиво разглядывая пыльные стопки потрепанных томов.
- Здравия желаю! Рядовые Булкин и Давыдов по вашему приказанию явились, – лихо отрапортовал я, бросив ладонь к пилотке.
- Являются факиры, а вы – прибыли…, это, во-первых, - вяло отреагировала женщина, очевидно находясь в состоянии некоей задумчивой озабоченности увиденным беспорядком. – Во-вторых, я человек гражданский, вольнонаемный, зовут меня Наталья Даниловна, поэтому уставное обращение не обязательно, достаточно уважительного. Честь отдавать не надо. Понятно?
- А я думал, без отдания чести, тут ни как не обойтись, – отреагировал я с улыбкой. Мне показалось это неплохой шуткой, не замечая, что армия уже деформировала мое чувство юмора до неадекватности и даже хамства.
Я ее узнал. Та самая девушка из батальонного УАЗа, что ехала со мной из райцентра. Так вот как тебя зовут - Наталья, да еще Даниловна, наверное строгая ты…
Наталья Даниловна теперь уже оторвала взгляд от книг, всматриваясь в меня более внимательно, пытаясь понять: ее хотят оскорбить или как?
Но, увидев мою дурацкую улыбку, очевидно, догадалась, - я либо дебил, ошалевший от вида женщины; либо просто временно потерялся по жизни, перестал различать, где казарма, с такими же дебилами, а где библиотека, с представителем гражданского мира – женщиной.
Ее сомнения читались на лице, но все же милосердие взяло свое, она пропустила реплику мимо ушей, а я понял: «сморозил» глупость, надо собраться.
Она глубоко вздохнула, как будто собираясь с силами, строго сказала:
- Ну что же, солдаты, боевая задача следующая – навести порядок здесь, среди инвентаря, и так… - она стушевалась от собственной строгости, - и… вообще… убрать здесь мусор.
Мне, почему-то показалось, что вся эта строгость напускная, ни как не соответствующая ее образу и она, как жена офицера, пытается держать марку и дистанцию, а иначе с солдатами нельзя, сразу на шею сядем.
Вообще, между офицерами и солдатами была не то что дистанция, а целая пропасть, напичканная ненавистью, раздражением, недоверием и откровенным призрением. Мы друг друга откровенно презирали! Солдаты видели в офицерах тупых, запрограммированных уставом поработителей; а офицеры, соответственно, видели в нас безмозглое, одноликое стадо, презрительно, за глаза, называя нас «обезьянами». Рядовой состав, не ушел далеко, и не иначе как «шакалами» офицеров не назвал. То же, соответственно, за глаза…
Эта Наталья Даниловна, как супруга одного из офицеров (а других женщин здесь не было: либо жены, либо дочери) наверное, презирала нас так же, и в принципе, учитывая наш внутренний, казарменный, микроклимат, к этому были все основания: только последнее быдло может так себя не уважать, позволяя твориться тому, что творилось, а то, что творилось, ни для кого не было секретом...
- Есть навести порядок и вообще! – залихватски вскинул я руку к пилотке.
Наталья снова внимательно посмотрела, очевидно, решая – как отреагировать, но сделала вид – не услышала, сочтя это лучшей тактикой.
- Приступим…
…………………………….
До чего же была она хороша, эта Наталья Даниловна! На вид лет 25-26, фигура стройная, длинные каштановые волосы собраны на затылке в замысловатый пучок, на глазах очки в темной оправе - ни дать ни взять строгая учительница. Лицо симпатичное, тело ладное, манящее своими формами и округлостями в нужных местах. Я невольно вспомнил, что я еще и мужчина, и мои рефлексы и инстинкты, загнанные под плинтус суровой действительностью, проснулись, заставляя меня распушить хвост и включить остатки забытого обаяния.
…Работу построили следующим образом: товарищ библиотекарь села за стол, принялась зачитывать из своего списка названия книг, а мы бегали от стопки к стопке разыскивая их, пытаясь придать бардаку хоть какую-то системность и порядок.
- Вот она! – кричал Булкин, вытаскивая Горького.
- Да нет вот она! – кричал я, доставая Гоголя.
- Я сказала – Бабеля, - устало повторяла Наталья Даниловна, и мы суетились между книгами разыскивая нужное.
После очередной путаницы, Наталья Даниловна решительно отложила список и возмущенно, в сердцах, сказала:
- Да вы вообще книги читали раньше? Что вы в школе делали?
- Конечно, читали, - невозмутимо ответил я, доставая первый в стопке том. – Вот, например: «Тихий Дон» Шолохова. Книга отражает маету донского казачества во времена революционных событий в России, на фоне которых раскрывается трагическая судьба главного героя – Григория Мелехова. А вот возьмем многотомник, «Сага о Форсайтах», имеющийся в каждой советской интеллигентной семье меняющей макулатуру на «нетленку». Это эпохальное произведение повествует о моральной деградации нескольких поколений семьи Форсайтов, загнивающих в загнивающем западном капитализме. А здесь у нас «Онегин» Пушкина, с его «дядей самых честных правил», кто его не читал?
Я подходил к стопкам наугад вытягивал книги, комментировал даже если и не читал их, интуитивно пересказывая примерное содержимое, либо вспоминал занятия по литературе или же просто карикатурно воспроизводил обсуждаемое родителями на кухне.
- Что тут у нас? Ага, Дудинцев Владимир, «Белые одежды» - перестроечная новинка! Книга рассказывает о борьбе инакомыслящих советских генетиков с засильем «правильной сталинской науки». Дальше. Пожалуйста: журнал «Роман – газета». Листаем, читаем. Вот! Рыбаков, «Дети Арбата», тоже, из вновь разрешенных. Замечательное произведение. Кто не читал – тому позор. Книга особенно рекомендуется рядовому составу первого периода, как пример поведения в мире двойных стандартов, абсурда и насилия, и того, что бывает за неумение петь под нужную дудку. А здесь у нас…
После шестой книги, Наталья Даниловна сняла очки, посмотрела на меня.
- Я смотрю вы начитанный… бывший студент?
- Так точно, только вот не пришлось догрызть гранит науки до конца. А книги… просто люблю читать, вот и глотал все подряд, без особого разбора, - ответил я с улыбкой. – От книги оторвали, и сразу на фронт, прям как у Бориса Васильева в его «Завтра была война», помните?
- Помню. Интересно… а что так? Лень было подтянуть хвосты?
- Да, нет. Просто решил взять паузу для определения дальнейшей жизни, а тут «бах!» - повестка. Удивился, посидел, погрустил… потом перестал удивляться… вещички в мешок и в военкомат, родину защищать…
- Все понятно с вами солдат… очередной остряк, но начитанный, надо отметить…
- Это не единственное мое достоинство.
- Про остальные не буду спрашивать…
- Наталья Даниловна, - заныл молчавший доселе Булкин, - мы обед пропустим…
- Да, да, конечно… на сегодня, наверное, все… но тут еще на неделю работы, - как то растеряно согласилась она, окидывая взглядом библиотеку.
- А вы нас позовите – мы придем, - предложил я. – Вам тут одной ни за что не разобраться…
……………………………
Рота уже отправилась на обед.
- Блин, без жратвы останемся, - заскулил Бубликов.
- Зачем тебе есть, ты сам еда – Бублик, - услышали мы за спиной.
Со ступенек казармы спускался старший сержант Ковальчук, сегодняшний дежурный по роте. Сержант просто излучал скорый осенний «дембель»: сапоги гармошкой, пилотка на затылке, кудрявый чуб из-под нее, ремень, с болтающимся штык-ножом, послаблен ровно на столько чтобы не падать, гимнастерка собрана сзади в лихой «петушок», весь ушитый, отутюженный. Красавец!
- Кто обед прое…л – тот на диете. Курить есть?
Мы послушно протянули красные пачки «Примы».
- Вы где были?
- Михеев в библиотеку отправил.
- Книжки читать?
- Если бы… на уборку.
- Ладно, читатели, со второй сменой пойдете. Сидите здесь недалеко, а то точно без обеда останетесь.
ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ
На следующий день меня уже одного отправили туда.
- Давыдов, на тебя индивидуальная разнарядка пришла, - сказал дежурный по части старший лейтенант Погосян, - сегодня работаешь в библиотеке.
- Вот духам везет, - послышалось в строю, а стоящий сзади Октябрёв, прошептал на ухо:
- Тебе везет не по сроку службы, дух, - и пнул коленкой по моему бедру. – После отбоя подойдешь ко мне – поставлю боевую задачу.
- Разговоры в строю! – строго сказал Погосян, он вообще был мужик строгий. – Остальные на уборку территории, сержант Потапов - старший. Разойтись!
Наталью Даниловну пришлось подождать у закрытых дверей. Любой солдат будет только рад ничего не делать, как говориться: солдат спит, а служба идет. Поэтому и я, присев на уже прогретый бетонный порог, расслабился под солнышком, укрытий от назойливых и вездесущих «дедков» высокими кустарниками сирени, окружавшими библиотеку со всех сторон. Из сигарет было только две, наполовину выпотрошенных «примы», да одна спичка в коробке. Плоховато, да жить можно.
Я аккуратно высыпал на ладонь табачинки, забил в полупустую сигарету, утрамбовал спичкой. Закончив манипуляции, закурил, блаженно втягивая тяжелый и противный дым.
Вытянув ноги, я растянулся на пороге, опершись спиной о дверь, надвинул пилотку на глаза – благодать.
Вспомнил гражданку, семью, друзей…
Прошло всего ничего времени, а такое впечатление, что это осталось в другом, далеком, почти не реальном мире.
Что там осталось? Наверное, ничего…
Иногда приходили письма. С самого начала они приходили, конечно, чаще, и я их с превеликим удовольствием перечитывал, но потом все реже и реже.
Писали в основном мама и бабушка, вкладывая в каждую строчку тоску и заботу. Я отвечал, но чем дальше, тем с большей неохотой – уж больно тошно было описывать однообразные будни, а выговориться, выплакаться, пожаловаться, в конце концов, - просто не мог себе позволить. Писал как под штамповку: все хорошо, сплю много, ем достаточно, никто не обижает, служба- мед, офицеры – лучше матери родной…
Пара друзей-приятелей, тоже поначалу писали, но все закончилось тройкой писем, и дальше я стал им не интересен.
Друзей у меня было не много, да и друзьями их назвать можно только с натяжкой. Я им был в тягость, они сейчас в институте, веселой компанией отправлены на отработку в один из колхозов, а это значит новые впечатления, новые интересы. Зачем им нужен приятель-дурачок, так упорно сопротивлявшийся такой же жизни, веселой и удалой? А им хорошо… от сессии до сессии, как говориться, живут студенты весело. Приятель Антон Жахов так и начинал свои первые письма: «Саня, ты представляешь!..». Да уж, такое представлять, все равно, что быть мазохистом.
Девушка на гражданке? Ах, Леночка, Леночка, как же я тебя любил… стихи писал… в подушку плакал от ревности – сейчас без смеха не вспоминается… где ты сейчас? Но вспоминал я как ни странно, не Леночку - первую любовь, а Ольгу, разбитную и развеселую продавшицу.
За две недели до призыва, я пустился во все тяжкие с Ольгой-Стрекозой, которая решила устроить мне проводы в самом буквальном смысле - просто хороводила со мной по питейным заведениям, выбрасывая на меня свой кровно заработанный общёт и обвес, а потом тайком водила к себе в общежитие, и там на скрипучей кровати дарила радость. А в последнюю ночь, прижавшись ко мне, разрыдалась ручьем:
- Сашка, Сашка… люблю я тебя!
- Будешь ждать из армии? – изумился я.
- Дурак ты! Мне замуж надо, детей надо, какая армия…
На том и расстались.
Жалел ли о том, что я здесь, в армии? Наверное уже нет. Все что в жизни не происходит, все к лучшему, и если судьба распорядилась заслать меня в ряды доблестной краснознаменной, то так тому и быть.
Казалось бы, такие мысли должны меня примирить с действительностью, но теперешняя жизнь проходила как в страшном сне, с надеждой скорейшего окончания этого сна, казалось: вот еще чуть-чуть, я закричу и проснусь, а вокруг все хорошо…
Настоящие сны, мне давно не снились. Обычно вечером, после отбоя, я маялся несколько минут, потом проваливался в темноту и выныривал оттуда только вместе с командой «рота, подъем!». Я уверен, если такое мне крикнут на гражданке – убью. Вообще, эта команда была самая ненавистная… настолько ненавистная и противная, что все мы научились просыпаться за несколько секунд до нее, как будто мозг щадил нас, выработав рефлекс, не позволяющий шокировать не пробужденное, утреннее, самое беззащитное, сознание. Я где-то слышал, что это самый здравый способ просыпаться, полагаясь только на биологические часы, а звонок будильника или иной, громкий и насильственный способ пробуждения, - самый вредный, приводящий организм в состояние мини-стресса, разрушающий энное количество нервных клеток головного мозга… Было бы так: ходит дежурный по роте по казарме и ласково так, на ушко, шепчет: «Саша, подъем, уже утро. Тебе в туалет пора…».
- Подъем, солдат! Что спишь, на боевом посту?
Я вскочил и оказался лицом к лицу с капитаном Пташуком, командиром нашего узла связи.
Капитан окинул меня тяжелым похмельным взглядом, сурово покачал головой.
- Ты что здесь делаешь? Сачкуешь? Фамилия?
- Рядовой Давыдов! Направлен на работу в библиотеку!
- Так что ж не работаешь?
- Жду товарища библиотекаря!
- Ее нет?
- Нет, дверь закрыта.
- Понятно… ну ладно… продолжать работу!
- Есть.
Командир удалился.
Все знали, что капитан Пташук, которого солдаты, да и некоторые офицеры, за глаза называли Пташка, был человеком пьющим, с вредным, до остервенения, характером. Поэтому сейчас я отделался очень легко, в другой ситуации уже бежал бы на плац делать строевые занятия, получил бы наряд вне очереди, а при самом плохом стечении обстоятельств - забег в ОЗК под солнышком обеспечен.
Самое обидное, что Наталья Даниловна была (а я уже это знал) его супругой, и мне казалось это не нормальным, противоестественным единением: выпивающий, грубый самодур, и милая, интеллигентная женщина.
Хотя… кто его знает, что их держит вместе?
Вскоре пришла и Наталья Даниловна, поздоровалась сухо, кивком головы, молча, открыла дверь и впустила меня вовнутрь.
На ее лице была печать грусти, тихой озадаченности и печали. Оно и понятно, встретила опять своего похмельного супруга и опечалилась… кому приятно жить с таким?
Мойша рассказывал, что не раз, сквозь тонкие штабные перестенки слышал, как комбат вычитывал Пташука, грозил, чем мог, и даже уговаривал - попридержать со спиртным, а Пташка в свою очередь признавал и каялся, обещал и обещал. Да видно все напрасно…
………………………………………………..
…Работа началась вяло, без энтузиазма со стороны Натальи Даниловны. Было заметно, что она чем-то существенно расстроена - все валилось из ее рук. Но постепенно дело заладилось, слово за слово, и мы уже живо общались, обсуждая и комментируя книги, которых Наталья Даниловна, сама прочитала много и имела свое мнение. Барьер строгости между нами пал, мы разговаривали на равных, разве что на «ты» не перешли.
На ее лице то и дело проскальзывала улыбка, и, высказывая свои, как я считал, остроумные реплики, я то и дело замечал на себе ее заинтересованный взгляд. Мне даже показалось, что она поражена присутствием среди солдат такого эрудированного малого, и эта моя мысль, мне страшно польстила.
Так же, в процессе общения, выяснилось, что Наталья Даниловна начала работать у нас библиотекарем недавно, буквально несколько дней, и сразу поняла, что от бывшего библиотекаря, а им была госпожа Марченко, супруга незабвенного командира батальона, переведенного с почестями на повышение, остался полнейший хаос: никакой систематизации и инвентаризации; порядком здесь и не пахло, а ассортимент оставлял желать лучшего.
Тут-то Наталья Даниловна и решила привести все в порядок, да заодно бросила клич по части: принести в библиотеку все книги, валявшиеся на КПП, каптерках, кочегарках и караулке и прочих местах, куда их утащили нерадивые абоненты «той», прежней, библиотеки; также обратилась к офицерам – безвозмездно передать в библиотеку книги, которые сами хозяева считают ненужными, но для солдат и молодых офицеров полезными и интересными.
Три коробки, стоящие среди стопок, и были тем даром офицерских семей общей библиотеке.
Доставая очередную, я невольно обомлел.
- А вот про эту книгу я много слышал от отца… пожалуй я буду первым читателем.
- Что там? – поинтересовалась Наталья Даниловна.
- «Нечистая сила» Пикуля.
- А-а… я тоже люблю Пикуля.
- В самом деле? Я чуть не плакал, читая «Реквием каравану». Сильный писатель.
- Мой отец был с ним знаком.
- А кто ваш отец?
- Военный корреспондент. Он погиб на ближнем востоке, в Ливане, во время одного из конфликтов…
- А вы знаете… - вспомнил я. – А ведь Пикуль умер недавно…
- Да, знаю, 18 июля, ровно через семь лет как умер мой отец.
Сказать было нечего, я лишь промямлил:
- Жалко…
………………………………………………
Мы снова занялись книгами. Ближе к обеду, пришел капитан Пташук:
- Перекур боец, пойди на свежий воздух…
От майора явно попахивало сигаретами и свеженьким, только что выпитым спиртным…
Я уселся на траве, под окном, где меня и увидел пробегающий Бубликов.
- Слышь, Саня, дай сигарету?
- У меня одна осталась…
- Ну, давай на двоих.
Он плюхнулся рядом, дожидаясь пока я ему оставлю покурить.
- Что там «наши» делают?
- В автопарке убирают.
- А ты че?
- Да меня деды за водой послали. А чего сидишь?
- Пташка пришел, чего-то там разговаривают с Даниловной.
- Прикольная она, да? – поинтересовался моим мнением Колька.
- Прикольная, да не по наши рыла.
- Да ладно тебе. Вот мой брат рассказывал, что мутил в армии с медсестрой.
- То ж медсестра.
- Медсестра не медсестра, а жена начальника медицинской части была. Брат такие истории рассказывал… «кама-сутра» отдыхает.
- Дурак твой брат, и трепло! Кто же такие вещи рассказывает?
- Ничего, вот прослужишь здесь весь срок, так будешь на мир по-другому смотреть.
- Ну-ну, бывалый…
В библиотеке тем временем что-то происходило. Из полуоткрытой форточки, до нас доносились только обрывки фраз, больше невнятных, чем разборчивых, но было понятно, что говорят очень эмоционально. Потом наступила пауза, после которой раздался такой крик и отборный мат, что мы даже вскочили. Орал капитан:
- Ты что думаешь, это я? Это еще надо проверить у врача: кто тут больной?! Ты думаешь, мне не рассказывали, чем ты тут занималась, пока я был на полигоне! Мне все сказали, и про Пантелеева и про Погосяна! Ты что ж, б…дь, думаешь тут от кого-то скрыться можно? Дура!
- Пошел вон, свинья!
- Что? Свинья? Да я…
Далее последовал грохот, от которого задрожали стекла в здании.
Мы вскочили. Я рванул было туда, но Колька схватил меня за рукав.
- Саня, не лезь, - прошептал он с выпученными от страха глазами. – Не лезь, сами разберутся…
Я отдернул руку и побежал, ворвался в библиотеку. Моим глазам предстало печальное зрелище: перевернутый стеллаж, книги разбросаны по всему полу, пыль столбом, и Наталья Даниловна, в объятиях капитана, сжавшего ее за плечи, придавив ее, прямо припечатав к стулу. На мои шаги он обернулся, и я увидел его бешеный, сверкающий взгляд.
- Что надо рядовой?! Кругом и на х…й отсюда!
- Отпустите ее, - выдавил я сквозь горло, которое сжалось в самый не подходящий момент.
- Я сказал: кругом и на х…й отсюда! Ты что, команд не знаешь? Сейчас на плацу до отбоя разучивать будешь!
- А я сказал: отпустите ее, - сказал я более твердым голосом, преодолев первый спазм липкого страха.
Капитан отпустил ее и рванул ко мне. Тремя огромными шагами он практически перелетел зал библиотеки и схватил меня за хэбэшку на груди, затряс, задышал противным перегаром в лицо.
- Молокосос, да я тебя…
Пташук был моей комплекции, и будь это честной схваткой, то еще неизвестно кто кого, но сейчас моей смелости и здравого смысла хватило только на молчаливый протест.
Что есть силы, капитан отпихнул меня, и я полетел спиной на пол.
- Игорь, прекрати! Прекрати немедленно!
Наталья Даниловна вскочила, наконец, со своего места, стояла вся раскрасневшаяся, взволнованная, губы ее дрожали, а каштановые волосы распустились, выпав из клубка на затылке.
Пташук застыл, глядя то на меня, лежащего на полу, то на жену, стоящую у окна, водя туда-сюда пустым взглядом, словно очнувшись и не понимая: что он здесь делает?
- Ну, я вас бл…ди, ну я вас… - лишь сказал он, и, пройдя рядом со мной, чуть не наступив, вышел из помещения.
Наталья Даниловна села обратно за стол, уныло осмотрела перевернутый стеллаж и разбросанные книги.
- Ступайте на обед Давыдов, - сказала она, надевая очки, внешне спокойная, но голос подрагивал. – И я прошу вас… прошу никому не рассказывать о том, что видели и слышали.
- Есть, ступать на обед, - не так бодро как хотелось бы, ответил я, вставая и поправляя форму.
Уже у самой двери я услышал негромкое:
- Спасибо…
Обернувшись, я хотел сказать «пожалуйста», но осекся, лишь пожав плечами, и ушел…
……………………………..
ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ
Построение, развод на работы и занятия.
- …рядовой Давыдов – библиотека!
Я удивленно вскинул голову – такое везение не повторяется.
…Заходить сразу не стал, посидел, покурил, прокрутил в голове, очередной раз, вчерашнюю сцену. Вздохнул, вошел вовнутрь.
Стеллаж так и лежал на полу, только книги собраны в неровные стопки, то там, то здесь, как будто кто-то пытался их сложить, да так и бросил. Натальи Даниловны не было, но, судя по открытой двери, она уже наведывалась, и, очевидно, ушла по своим делам.
Наперво, я, не без труда, водрузил на место, стеллаж. Хотел было сложить туда книги, но вспомнил, что в этом деле должен быть свой порядок, просто отнес их все в угол и решил немного прибрать. В углу я нашел веник, смочил его в ржавой раковине, начал заметать.
Я снял гимнастерку, быстро пропитавшуюся потом и прилипшую к спине – духота стояла неимоверная, остался в майке. Когда все вымел, нашел в том же углу швабру с распадающейся тряпкой, решив, что для одного раза ее хватит, начал мыть пол.
За эти занятием Наталья Даниловна меня и застала.
- Доброе утро, - услышал я за спиной.
Я не стал принимать команду «смирно», просто выпрямился, вытер лоб, улыбнулся.
- Доброе утро, Наталья Даниловна. Пока вас не было, я тут влажную уборку затеял.
- Похвально, ну тогда заканчивайте и приступим к тому, что не доделали вчера. Когда закончите уборку, я попрошу все-таки одеться.
- Хорошо.
Она прошла по краешку зала, стараясь не оставлять следов на мокром полу, но даже оттуда я услышал запах духов. Духи! Я не слышал такого запаха уже четвертый месяц. Кто вдыхал запах казармы, тот меня поймет.
Наталья Даниловна села за свой стол, разложила бумаги, начала что-то с чем-то сверять, поправляя ручкой, черкая и дописывая. Она, в своей полупрозрачной блузке, сквозь которую виднелся кружевной лифчик (верх эротизма!), и очках снова напомнила мне учительницу, изучавшую работы нерадивых учеников.
Вскоре пол блестел, и я попросил перекурить перед работой.
- Курите, Давыдов. Кстати как вас зовут, а то неприлично как-то, вы меня по имени, а я вас по фамилии.
- Александр. Можно Саша.
- Хорошо Александр. Вы кстати знаете, что обозначает ваше имя?
- Нет, но надеюсь, что вы меня просветите.
- Ладно, Александр, курите, - усмехнулась она, и ее улыбка прошла сквозь меня как лазерный луч.
Снова сидя с сигаретой в зубах, я думал о том, что, конечно же, знал значение своего имени, это первое, что объяснил мне папа, как только понял, что я могу внятно излагать свои мысли и слушать его мудрые речи. Но как мне хотелось это услышать от Наташи (я стал про себя назвать ее Наташа!), как мне хотелось с ней просто поговорить о чем угодно, но только не об армии.
Заправившись, я сообщил о том, что готов к несению службы.
- Что же… приступим. Товарищ капитан нам прибавил работы, но так,… наверное, и лучше. Давайте Александр начнем с той стопки. Называйте мне автора, я буду записывать, а вы ставить на стеллаж с нужной литерой. Понятно?
- Понятно, чего уж там.
С макулатурой мы возились уже более часа.
- А вы по профессии кем будете, Наталья Даниловна. Ну, я, в смысле, по профилю работаете, или так, хобби?
- Закончила журфак. Заочно. Так что, считайте по профилю.
- Классно. Так мы коллеги, я вот в школе статьи писал в школьную газету. В качестве общественной нагрузки.
- Интересно и о чем же были сии творения?
- Перестройка, перестройка, перестройка… иногда гласность, особенно когда писал о сталинских репрессиях.
- Да вы что, так глобально? И откуда же брали материал для статей?
- Из других газет… вы же знаете, сколько их развелось, что не газета то разоблачение.
- Это точно – свобода слова… все как с цепи сорвались.
- Ну, в общем, раз в неделю я передирал эти статьи и относил в редакцию.
- У вас даже редакция была?
- Была. Я учился в образцово показательной школе, с всякими спецуклонами и всеми прочими забамбасами.
- Наверно интересно было?
- Не очень, если честно. Это единственная общественная нагрузка, которую я мог потянуть, остальное не для меня. Социальная пассивность – мой порок. К сожалению, я больше с равнодушием наблюдаю за происходящим вокруг…
- Мне кажется это не так, - уверенно сказала Наталья Даниловна.
- Может и не так, - согласился я. – Но заставить себя выступать на всяких собраниях и с пылающим взором призывать комсомольцев поддерживать политику партии – избавьте. Поэтому и от занятий, которые проводит наш любимый замполит, меня, мягко говоря, тошнит.
- Иван Григорьевич хороший человек, он искренне верит в свое дело.
- Грустно наблюдать за его искренностью на фоне рушащихся идеалов и низвергаемых идолов, ведь дедушка Ленин… того, не такой уж добряк был, как нам внушали, да и политика партии, направленная на геноцид собственного народа, вызывает противоречивые чувства…
- История рассудит, вы же знаете.
- Историю пишут люди, поэтому при всем моем уважении к этой науке… - я развел руками, сделав удрученную физиономию. – При всем моем уважении, но она, эта наука, себя несколько дискредитировала.
- А я думаю, что с историей у нас все в порядке, по крайней мере, в хронологии и правильности изложении фактов, но то, что сознательно замалчивались некоторые моменты, это да… действительно спорно.
- Замалчивание одних фактов, всегда происходит в угоду другим. Тот же Сталин, например…
- О-о, Александр, я вас прошу, давайте оставим эту тему… Сталин, Ленин, Бухарин, правильный и неправильный курс… все это наело оскомину, напоминает больше лай сорвавшихся собак, нежели конструктивный подход к анализу прошлого. История не знает сослагательного наклонения, напомню я вам.
- Хорошо, Наталья Даниловна, давайте оставим. Просто я вам хотел объяснить свою социальную пассивность…
- Александр, поверьте мне, ваша социальная пассивность, да в вашем возрасте – явление нормальное, особенно на фоне, как вы сказали низвергаемых идеалов. Меня больше всего в людях поражает отсутствие человечности и элементарной морали, и это, пугает намного больше.
Она замолчала, выдохнула.
- Например, мне совсем непонятны истоки ваших… как бы это сказать… неуставных, внутренних отношений…
Тема была скользкой, но я уже разогрелся для полемики, а так как неоднократно продуманное просто переполняло меня, я решительно решив вступил в спор, впрямь как у Высоцкого: «…разошелся, так и сыплет!», - но сразу осекся. Что бы не сказал – все будет не правильно.
- Что же вам не понятно в них? – спросил спокойно, искоса, но внимательно наблюдая за Натальей Даниловной.
Она не замечала моего взгляда, машинально разглядывая титулы выставленных книг.
- Как бы вам сказать? Мне непонятна жестокость этих отношений, их природа… откуда они? Для чего? В чем смысл? Неужели армия пробуждает в людях какие-то средневековые инстинкты? Все это вызывает недоумение, мягко говоря…. Но самая большая для меня загадка, это позиция солдат-первогодков…
Я весь застыл, понимая, все, что она скажет, будет правдой.
- …Мне непонятно одно: как можно позволять так поступать с собой? Где же элементарное человеческое достоинство? Но думаю, что это не проблема отдельных индивидуумов, боюсь, что это проблема массовая, заложенная во всем нашем обществе, словно вирус, отравивший весь организм…
- Говоря о солдатах-первогодках, вы ведь говорите и обо мне.
- Да. Я ведь почему… вот слушаю вас, Александр, диву даюсь… неплохое образование, прекрасный слог, сложившиеся взгляды… таких же много. Почему нет сопротивления этой жестокой системе, почему идет рабское повиновение ей? Я понимаю: их больше, вас меньше; они сильнее, вы слабее, беззащитнее, что ли… но как такое можно терпеть?! Все равно не пойму…
- И не поймете, Наталья Даниловна, не поймете. Лишь побывав в шкуре солдата, можно уразуметь истину.
- Тогда вы мне и объясните!
- Объяснить… - я присел на корточки, опершись спиной о стену. – Боюсь, что не смогу… без соответствующих душевных содроганий…
Хотелось отделаться шуткой, но не получалось.
- Объяснить… Думаю, вирус, о котором вы упомянули, поразил не только солдат-первогодков, отравив и уничтожив их чувство собственного достоинства, но также и офицерский состав, при молчаливом согласии которых это и происходит…
- Неправда, я разговаривал с Иваном Григорьевичем на эту тему: он постоянно вас призывает не скрывать факты неуставных отношений, двери его кабинета всегда открыты для помощи, но он натыкается на стену непонимания, круговой поруки! Складывается такое впечатление, что вам, молодым солдатам, выгодно это замалчивать, либо страх так велик, что… Я вижу этих ваших дедов… - слово «дедов» она произнесла с нескрываемым презрением, - …каждый день, они бродят по части с видом самодовольных самцов, с печатью вседозволенности на лице, абсолютно ничего из себя не представляя, даже психологической и физической угрозы. Вернее только угрозу и представляют, но за ней ничего нет. Они просто не знают, что такое сопротивление, отпор! Но, получив его однажды, да еще подкрепленного жесткими требованиями устава, они не выдержат и начнут играть по общечеловеческим правилам, нормальным!
- Вы призываете к вооруженному сопротивлению? – я усмехнулся, слушая эти пламенные речи. – Да вы идеалистка, Наталья Даниловна.
- Нет, что вы! Жестокость порождает жестокость – это тупик! На вашей стороне целая система! Устав! Прокуратура! Трибунал! Привлечение к ответственности всего лишь одного мерзавца – разрушит порочный круг! Но без вас, молодых ребят, это ведь не возможно! Надо всего лишь стать первым!
- Логично, но знаете… - я встал. – Что не хочется быть этим первым. Думаю, система, как вы ее называете, еще не готова к моим геройским поступкам ради нее же. И становится стукачем, я тоже не хочу,… знаю, это круговая порука, замкнутый круг, но что-то заставляет меня в ней находиться…
- А вы не думали о том, что… - она явно подбирала слова, - не стать стукачем, как вы это называете, хотя я могу поспорить еще на эту тему, но пусть будет так… не стать стукачем в армии – это как раз и есть самый простой способ спрятаться от проблем. Самый трусливый способо. И возможно самый подлый. Ведь на ваших глазах бьют и унижают, и скрывать это… ну разве не подлость?
Я застыл с открытым ртом – под таким сосуом мне про стукачей еще не рассказывали.
- Нет, не считаю! – выпалил я. – Это наша, внутренняя проблема, и никакой дядя со стороны, никакой командир ее не решит… не говоря уже о том, что этому командиру нет никакой веры… Поэтому есть все как есть!
- Но это же неправильно! – воскликнула Наталья Даниловна. Она уже давно отложила книги, ходила вдоль стола, чуть ли не заламывая от бессилия руки в попытках доказать мне свою правоту. – Нельзя же быть пресмыкающимся! Мужчина не должен быть трусом!
- Не должен, согласен… разрешите выйти перекурить?
Она застыла на месте, грустно и безнадежно посмотрела на меня, кивнула.
- Конечно, закрыться в собственную скорлупу безразличия легче всего… тяжелее взять на себя ответственность за собственную судьбу и судьбу других.
Я уже было сделал шаг, но остановился.
- Знаете, Наталья Даниловна, я готов нести ответственность за себя, за своих близких и любимых, но за этих… - я махнул рукой в сторону казармы, - соплеменников… – увольте. Называйте меня мизантропом, но мне абсолютно наплевать на судьбу остальных «молодых», так как я не вижу даже искорок пресловутого человеческого достоинства. Их природа впитала эту гребанную дедовщину в себя как губка, как… как натянуть одежду, относить два года, снять и забыть - снова нормальный человек. А я так не могу. Это рабская философия, я знаю, но она есть в каждом из нас, и тот, кто ее в себе сломает, выжмет по капле из себя раба, как говорят наши классики, тот пойдет дальше… Я такой же как и они, но у меня свой путь, а у них свой…
- Ну что же, очень жаль, Александр, очень жаль. Но когда будете прогибаться очередной раз под своими дедами, подумайте, долго ли вы это готовы терпеть?
- Обязательно подумаю… - я направился все же к выходу.
- Постойте, Александр!
Я обернулся.
- Извините, что я к вам к проповедями, просто… обидно. Обидно за всех вас, за вас лично. Я вот… читала давно конечно, а тут нашла, но… возьмите, - она протянула книгу в старой коричневой обложке.
- Спасибо.
Я глянул на обложку: Евгений Шварц, «Пьесы и сказки».
- Вы думаете сказки, это то, что мне нужно?
- Уверена, особенно сказка «Дракон». Прочтите, а завтра обсудим. Хорошо? – ей очень хотелось мне помочь.
- Спасибо, я фильм смотрел, не надо… книжка, в казарме, просто не доживет до утра – стыбрят и порвут на обтирочную бумагу… извините уж за такую прозу.
Я спрятался в густых зарослях и молчаливо курил не переставая, одну за одной, пока тошнота не заставила выплюнуть очередную сигарету.
Было противно, словно меня окунули в дерьмо с головой и выставили всем на показ. Я сидел и повторял про себя: черт, черт, черт… Сидел и плевался в сердцах. Наталья ведь во всем права. В каждом слове. Но, что, же встает во мне против, мешая впустить ее слова в душу, принять как руководство к действию? Я не знал… наверное, раб внутри. Основной мыслью, словно длинный гвоздь был забит в мою голову по самую шляпку, сквозило одно – она считает меня трусом! И это осознавать было противнее всего.
ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ
Командир моего взвода, старший лейтенант Комаров, болгарин по национальности, с ударением на первом слоге в фамилии, вызвал к себе в кабинет.
- Значит так, Давыдов, – он задумался, глядя в окно, встал из-за стола, прошелся. – Значит так… - повернулся, его лицо приобрело жесткие, привычные черты. – Приказом командира батальона, в части учреждена, или правильней, возобновлена работа библиотеки, что бы, так сказать, повышать культурный, психологический и моральный облик советского солдата и офицера. Заведующей библиотекой назначена Наталья Даниловна Пташук. Но в связи с тем, что объем работы по восстановлению библиотеки оказался значительно большим, чем предполагалось, а сама Наталья Даниловна не сможет заниматься библиотекой все положенное время, она ходатайствовала перед комбатом о предоставлении ей помощника из рядового состава, на период окончательного восстановления и должного функционирования. Поэтому ты временно прикомандировываешься к батальонной библиотеке, и с 10-00 до ужина будешь работать там. Вопросы есть?
- Есть! Почему я?
- Гм… почему ты… ну, во-первых, ты там уже начал работать, и знаешь профиль работы, а во-вторых… - он как-то замялся, но потом воспрянул, вспомнив: кто он, а кто я, рыкнул. - Не понял рядовой, есть принципиальные возражения?
- Нет, товарищ старший лейтенант, возражений принципиальных нет!
Выйдя от него, я стоял в коридоре и думал, не зная радоваться мне такой перемене или печалиться.
- Не тупи дух, проходи… - и кто-то оттолкнул меня в сторону не сильным ударом по почке.
Это, кстати, больно.
………………………………………….
Был такой хороший фильм, кажется «Уроки французского», ну помните, там тяжелое послевоенное время, молодая учительница одному пацаненку макароны посылала, чтобы он не голодал, в пристенок ему проигрывала спецом, а он все нос воротил, такой гордый был… так вот, сейчас я ощущал себя тем пацаненком, а Наталью Даниловну представлял той учительницей французского – иначе объяснить такое неожиданное назначение… кем кстати?... помощником библиотекаря, что ли - я не мог.
Интересно, как она это сделала? К комбату пошла, или к своему другу – замполиту? Неважно… вроде как все неплохо складывается: я при деле, книжки вокруг, сверху не капает, женщина красивая рядом – но что-то грызло и тревожило, какой-то вредный червячок, копался в моем нутре и не давал насладиться нахлынувшим счастьем.
Чуть погодя я понял: мне хотелось перед этой женщиной казаться взрослым и сильным мужчиной, а получилось - я маленький мальчик, о котором заботиться добрая тётя, и не иначе как к мальчику ко мне относиться нельзя…
…………………………………………
- …умение принимать ответственные решения в самых тяжелых ситуациях – отличительная черта настоящего воина, и поэтому воспитание боевого духа – наша наипервейшая задача…
Майк откровенно изгалялся над нами, цитируя последнюю лекцию замполита.
Он ходил вдоль шеренги молодняка, выстроившихся перед ним в ночной казарме. На нас только трусы и сапоги.
- …и поэтому сейчас мы пройдем курс молодого бойца направленный на повышение этого самого боевого духа…
За ним по пятам ходил, дурачась, Кыся и делал вид, что внимательно записывает сказанное.
- Простите товарищ командир, - обратился Кыся к Майку, типа поправляя пальцем очки, - … вы сказали боевого духа… какого из стоящих здесь духов вы имели ввиду?
С коек прыснули смехом.
- Никого конкретно. Дух не может стать боевым, только придя с гражданки. Дух должен пройти школу мужества, поэтому… подразделение – смирно! На первый-второй рассчитайсь!
Первый, второй, первый, второй…
- Вторые номера шаг вперед – арш! Кругом! По команде командира «делай раз!» первый номер пробивает «фанеру» второму номеру, по команде командира «делай два!», второй номер отпускает первому «лося». Команды выполнять четко. В противном случае будем тренироваться до полной слаженности движений. Всем понятно?
На койках снова заржали – такого еще не было.
Я был номером первым и стоял напротив Гусева – крепкого парня с барабанообразной грудной клеткой и железным прессом. Гусь был настолько сильным от природы, что шутя, мог согнуть бляху ремня аки фольгу, а ударом ладони наполовину вгонял гвоздь-сотку в деревянный стол. Деды между собой иногда спорили, кто сможет ударом в грудь столкнуть его с места, и практически ни у кого не получалось. Он терпеливо сносил любые издевательства, при этом особой несуразностью выделялся бегающий трусливый взгляд на фоне могучего телосложения. В общем, мой удар был для него как дробина для слона, но встретившись с его взглядом, я подумал не о Гусе, я подумал, почему-то, о Наталье.
- Делай раз!
Справа и слева послышались недружные шлепки ударов кулаков по груди. Ребята откровенно жалели друг друга. Я не ударил.
- Не понял, рядовой… - возмущенно протянул Кыся пристально наблюдающий за выполнением команды, и подошел ко мне. - Этот не выполнил команду, - немедленно доложил он.
Я смотрел в тупые глаза Гусю и пытался прочитать в них хоть что-то человеческое, но он тупо смотрел на меня, бесшумно и еле заметно шевеля губами… Над ухом прозвучал голос Октябрёва:
- А-а, Давыдов, библиотекарь наш… я смотрю литература действует разлагающе на неокрепшие умы, поэтому будем повторять команду «делай раз» для всех, пока рядовой Давыдов ее не выполнит… Делай раз!
Снова недружные шлепки.
- Делай раз!
- Делай раз!
Я продолжал смотреть в глаза Гусева и, наконец, начал различать в них что-то разумное, словно на меня смотрел маленький ребенок… его глаза говорили, да ударь ты меня, мне ж ничего не будет…. Дурак ты Гусь, разве дело в тебе…
Майку происходящее надоело, он решил разрубить этот «гордиев узел», и от пришедшей мысли засветился весь. Его голос завибрировал торжественными нотками, за которыми обычно прячут предвкушаемое удовольствие.
- Подразделение – слушай боевую задачу: по команде командира, вторые номера пробивают фанеру первым номерам. Делай раз!
Гусь секунду помедлил, а потом просто ударил меня в грудь своим кулаком, словно выстрелил, да так, что я почти отлетел к стенке. Дыхание вмиг остановилось, застряло в глубине грудной клетки, и я просто сполз на пол, а из глаз, помимо моей воли, брызнули слезы.
Майк склонился надо мной, с любопытством разглядывая мое лицо, словно он начинающий натуралист, а я разделанная под микроскопом лягушка.
- Ну что студент, как тебе армейская взаимовыручка? – сказал он насмешливо и беззлобно, потом выпрямился. – Вольно, разойтись – спектакль окончен.
……………………………….
ДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ПЕРВЫЙ
Замполит Болдунов любил собирать нас раз в неделю и вести разговоры по душам.
Обычно это происходило в «ленинской комнате», среди красных плакатов со звездами и мужественными лицами на фотографиях, но в этот раз, он собрал весь молодняк на лужайке неподалеку от плаца и рассадил вокруг себя, словно мама-утка своих птенцов.
Разговор сразу пошел не стандартный. Он не чесал нам про политику партии, про правильный и светлый путь, не требовал вступать в комсомол тех, кто еще сомневался: вокруг все рушилось и любой разговор на эту тему был бы фальшивым, пустым, и замполит это понимал, а мы были ему благодарны за это понимание.
Мы говорили о выборе.
Майор рассказал нам много умных слов об ответственности каждого человека за свои поступки, ибо каждый поступок это и есть выбор, и каждый поступок может привести к тем, или иным последствиям, и только мы, каждый из нас, вправе определить вектор своего выбора, и спрогнозировать, то, куда это все может привести.
Мы слушали с интересом, а под конец замполит предложил каждому из нас высказаться по этому поводу.
Когда настал мой черед я начал:
- У писателя О.Генри есть рассказ, который мне очень понравился. Он разбит на три сюжетных линии об одном и том же герое, которые начинаются одинаково, и одинаково заканчиваются – смертью героя, причем эта смерть связана либо с конкретной личностью, либо с предметом этой личности… каким-то графом, точно не помню. Так вот, каждая часть начинается с того, что главный герой странствует в поисках лучшей доли, идет по дороге, и подходит к распутью: его дорога расходится на три… то есть, ему предстоит выбор – свернуть направо, налево или пойти прямо, и он не знает, что же его выбор предрешает. Вот герой свернул направо: он проделал путь до столицы, где погиб из-за жены того самого графа, стал жертвой заговора…. Вот новая часть и герой свернул налево, добрался до таверны, там поссорился с аристократом, произошла дуэль и он погибает – аристократом был тот самый граф. Вот третья часть и герой пошел прямо, добрался до своей цели, стал богатым и знаменитым, дожил до старости и из-за… не помню чего… застрелился из пистолета. И вот когда пистолет выпал из его рук, оказалось, что он когда-то принадлежал тому самому графу – на пистоле была его фамилия…
Я взял паузу и заметил, как все слушают с неподдельным интересом, а здоровенный Гусь сидел с приоткрытым от волнения ртом. Замполит улыбнулся своей усталой улыбкой:
- Что же, спасибо за рассказ… если сказанное воспринимать за мнение, то выглядит все очень грустно: чтобы мы не делали, какой путь не выбирали, все уже предрешено - фатум, судьба?
- Где-то так, - уклонился я от прямого ответа, потому что прямого ответа не знал.
Замполит осмотрел присутствующих – остальные молчали.
Тогда майор сказал следующее, то, что я запомнил на всю жизнь.
- Выбор это принятие конкретного решения, волеизъявление человека. Выбор на прямую связан с таким историческим термином как роль личности в истории, когда от одного человека зависит судьба нации, страны, возможно, всего мира. Мой друг мне рассказывал одну историю. Во время Карибского кризиса в шестидесятых, наши атомные подлодки курсировали в Атлантическом океане, и все были напряжены: в любой момент могла последовать команда дать ядерный залп по Америке, и все понимали, это будет последним залпом для всего мира. И вот, одну из лодок окружает американская эскадра, начинается преследование, даже обстрел лодки с самолета, и командир принимает решение ответить ударом атомной торпеды, что было в рамках полученного приказа…
Я невольно заслушался – такую историю мне знавать не доводилось. И все притихли, никто не ерзал, а замполит, выдержав паузу, продолжил:
- И вот нашелся один единственный человек, который смог противопоставить себя приказу командира – его зам. Он смог успокоить и убедить командира не делать пуска торпеды, и лодка послала американцам сигнал «прекратите провокации», после чего американцы отстали.
Замполит снова обвел нас взглядом.
- Понимаете теперь суть выбора? Понимаете всю глубину ответственности за себя, за экипаж, за свою страну… ведь ответный залп сулил начало атомной войны, и только один человек нашел в себе смелость принять самое важное в своей жизни решение, хотя на весах стояла и его карьера, как военного человека, и его обязанность подчиниться приказу… и возможно благодаря этому человеку мы сейчас живем, дышим, принимаем свои, пусть не такие эпохальные, но решения… Скажи мне Давыдов, вот думал тогда этот офицер о предопределенности, фатуме, судьбе? Думаю, нет. Вот и я вас призываю: думайте, мыслите… помните о ваших семьях, матерях, девушках, которые ждут вас на гражданке, о своей будущей жизни… ведь неверно принятое решение может раз и навсегда загубить ее, а правильное решение, наоборот… Я люблю приводить это пример, может повторюсь, но скажу еще раз: жизнь напоминает мне иногда ночную городскую улицу, где одна сторона освещена фонарями, а другая нет, находится в крепкой тени, и только тебе решать по какой стороне идти: там где светло и все понятно, но и в тоже время ты находишься на виду, - или там где темно, страшно, но и тебя не видно, не видно твоих поступков, не видно твоего страха и сомнений… это важный выбор, выбор своей стороны, тут ошибиться очень легко… Все. Если вопросов нет… Мавродин, построить, и в казарму… в распоряжение дежурного по части.
………………………………..
ДЕНЬ ДЯВЯНОСТО ВТОРОЙ
Новый день, новые разговоры. Наталья Даниловна задавала мне вопросы, и я начал тешить себя мыслью, что интересен ей как личность, что она пытается узнать меня как можно лучше.
Я развлекал ее новым рассказом о себе любимом:
- … а один раз мы пошли с группой в горы. На несколько дней. Старшей у нас была ваша теска, Наталья, только Сергеевна, она преподавала в институте высшую алгебру и, заодно, руководила туристическим кружком… на знаете: палатки, «изгиб гитары желтой» у костра, романтика… и вот мы сидим на одном из привалов, готовим ужин. А место было проблемное, дров очень мало - как раз прошел дождь, все сырое, поэтому котел с крупой закипал с большим трудом и каша все никак не варилась… а ответственным за ужин был тогда я. И вот сидят десять студентов вокруг костра, жмутся к друг другу от холода, да смотрят на этот котелок, да на меня, облизываются – все уставшие и голодные как черти. И вот я попробовал ложкой – сварилась каша, бросил в нее пару банок тушенки, размешал – смакота… аж сейчас слюнки побежали. Теперь надо котел снять, аккуратно поставить, не расплескав, в приготовленную ложбинку. Я взял в руки мокрую тряпку, чтобы не обжечься и аккуратно поддел пальцами котелок с палки, и в этот момент… тряпка предательски сползла в сторону и раскаленная дужка легла прямо на пальцы…
Наталья Даниловна застыла с ручкой при этих словах.
- Я как завою от боли. И первым рефлекторным желанием было котел бросить на землю… но я понимал, что если так сделаю вся группа просто останется без ужина. И они все это понимали. Смотрели на меня с открытыми ртами. В общем, сжав зубы от боли и продолжая завывать, я плавно поставил котел на его место не расплескав ни капли, а сам побрел к ближайшему ручью… Вот такой пример самопожертвования. Я шел к ручью стиснув зубы чтоб не плакать, а в след мне неслось шутейное, типа, на пальцы пописяй там, чтоб зажило быстрее…
Наталья неодобрительно покачала головой.
- А что с пальцами?
- А ничего. Зажили как на собаке. Вот, только шрам остался на трех пальцах, уже и не видно почти… - я показал левую ладонь.
Усмехнувшись я пошел за новой стопкой книг к последнему стеллажу.
- А что с институтом? – спросила в след Наталья Даниловна. – Собираетесь продолжать образование?
- Если честно все чаще задумываюсь над этим, но все равно не определился еще с профилем. Техника – не мое, вот думаю, может в журналистику податься…
- Подайтесь, подайтесь, Александр, там с девушками уж точно дефицита нет.
- Что же вы мне раньше не сказали, я целый день потерял. Завтра начну собирать документы.
- Ну-ну, ближайшие два года, думаю, про это можно забыть, хотя… писать можно уже сейчас, так сказать «вести с полей»…
- А вы, что же не пишете. Отправляли бы в газеты, печатались.
Ее лицо стало грустным, задумчивым.
- О чем здесь писать… - тихо бросила она, и сама себя решительно прервала. - Что-то мы заболтались, надо продолжать...
…Спрятавшись у дальней стены зала, за стеллажами, раскладывал книги уже прошедшие систематизацию, снимал не прошедшие, ставил их в стопку. В библиотеке снова послышались голоса, я застыл.
- Здравствуй Наташа, - распознал я голос Пташука, спокойный, смиренный.
- Уходи Игорь, я не хочу тебя видеть.
- Прости Наташа…
- Уходи Игорь.
- Ты не ночевала дома…
- Я ночевала у Марины.
- Уже знаю.
- Провел расследование, опросил свидетелей, собрал новую информацию? И новые сплетни.
- Ну, зачем ты так Наташа, я пришел поговорить…
- Я здесь не одна.
- Кто здесь еще? – смиренные нотки в голосе пропали, появился металл и жесткость.
- Солдат. Складывает книги.
- Тот? - Пташук старался говорить тише, но звучало это как злобное сдавленное шипение.
- Тот. Уходи…
- Ты придешь, сегодня домой?
- Я подумаю
- Хорошо, я сейчас в райцентр еду, что-то купить?
- Ничего не надо.
Шаги свидетельствовали об уходе капитана. Я не стал тут же выходить, и шумно, как будто ничего не слышал, переставил стопки с места на место, только потом выбрался оттуда.
Наталья Даниловна продолжала работать, как ни в чем не бывало, потом отложила ручку.
- Александр, не хотела вспоминать, но все же… я прошу прощения за то недоразумение…
- Да ладно, Наталья Даниловна, я и забыл уже.
Она помолчала, спросила:
- Вы всегда такой смелый?
- Не всегда, - немного подумав, ответил я. – Просто, так получилось… сам не ожидал…
…………………………………………….
…- Духи, упор лежа принять!
Ночь. Для всех кроме нас, безвольного и безропотного стада, наступил отбой. Весь молодняк, кроме тех счастливчиков, что были в наряде, отжимался посреди пролетки под звучные команды Мухомора и Елкина.
- Делай раз! – командовал Елкин, мы опускались на согнутых руках к полу, не смея коснуться его грудью или животом. – Делай два! – мы распрямляли руки, поднимаясь вверх!
Движения совершались строго по команде, поэтому руки уставали быстрее, наливаясь кровью, а доски давили в распухшие ладони.
- Делай раз! – мы опустились. - Делай полтора! – мы поднимались только на половину, оставляя локти полусогнутыми: не поднимаясь и не опускаясь, ожидая следующей команды. Команды не поступало.
Мухомор ходил между нами, внимательно всматриваясь, чтобы ни кто, упаси бог, не прилег на пол, давая рукам отдохнуть.
- Булкин, бля! Я не понял, команда «полтора»! – Легкий удар ногой в бок. – Понятно, халявничаем, не хотим становиться доблестными защитниками отечества, стойко переносить все тягости и лишения воинской службы. Как же вы будете давать отпор империалистам в случае чего?
Мы молчали.
- Делай раз! Два! Раз…
ДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ
- Закончить прием пищи! – скомандовал дежурный по роте сержант Ломакин, прохаживаясь под аккомпанемент алюминиевых ложек, среди столов.
Молодняк резво поднялся, остальные не торопливо доедали.
- Спасибо нашим дембелям, за то, что вкусно варят нам! – мы громко отчеканили обязательную речовку, которую горланили только в случае отсутствия офицеров в столовой. Повара-дембеля, сытые, румянощекие, одетые в белые поварские куртки и смешные колпаки, одобрительно скалились, стоя за раздачей, остальные равнодушно молчали, привыкшие ко всему, и которых только экстраординарный случай мог вывести из себя.
- Сдать посуду и выходи строиться!
Мы бодро понесли вылизанные тарелки в проем мойки, где посудомойщики, лениво принимали посуду, складывали в огромный квадратный чан с водой.
Построившись на дороге, перед входом в столовую, мы еще некоторое время парились под солнцем, ожидая как остальные не спеша тянуться из столовой, закуривая на ходу, рассаживаясь на ступеньках.
- Давыдов, Мавродин, на мойку! – скомандовал Ломакин.
- Товарищ сержант, мне в караул готовиться… - не то заныл, не то пояснил Игорь.
- Выспишься еще в караулке… вперед!
В маленькой подсобке, которую от столовой отделяло большое окно для приема грязных тарелок, нас ждал большой прямоугольный чан, наполненный горячей водой с толстым слоем жира, из которого громоздилась гора грязных тарелок.
Скрипнула дверь и с улицы заскочил шустрый прапорщик Трофимчук, поставил на пол алюминиевый бидон.
- Вы сюдой сыпте шо оставаться будет… это для свинки… порося завел, кормить нечем… - и он пряча глаза юркнул обратно, за дверь.
Трофимчук был из числа «местных» прапорщиков, обосновавшихся здесь давно и пустивших корни в ближайшем селе. Вот и свинку уже завел.
- Давай покурим? – предложил Игорь.
- Давай.
Закурили.
- Достало это все… - сплюнул он на пол.
- Достало, - согласился я.
- Бл…дь, была б возможность, ну там, война какая, я бы, наверное, половину дедов лично расстрелял… по одному, чтоб растянуть удовольствие, а Майку гранату в штаны засунул, и пусть бы там все разорвало…
- Лишь бы не было войны! – закончил я, и Мавродин, наконец, улыбнулся.
Затянулись, выпустили тяжелый и вонючий дым дешевых сигарет без фильтра.
- Мать пишет, батя бухает как черт, полдома пропил уже… приеду удавлю нахрен, - снова заскрипел зубами Игорь.
- А мой в коммерцию ударился, - почему то сказал я. – Мама написала, что бросил свою контору и с друзьями организовал кооператив по сборке компьютеров… вроде дела идут так себе, но батя доволен…
- Везет же с родителями, - зло процедил Мавродин, и мне больше не захотелось ему ничего рассказывать.
- Шевелись, бля! – заорал в приемное окно Щука, сегодняшний дневальный по столовой, чью работу, собственно говоря, мы и должны были делать, и нам пришлось встать у чана и начать мыть.
Мыли, полоскали, складывали в стопки и относили в сушилку.
Я думал о Наталье.
В моей душе творилось что-то непонятное, но знакомое, то, что я уже испытывал в своей жизни, когда начинал влюбляться.
Неужели?
Возможно…
И еще я испытывал жалость к Наталье. Мне хотелось сейчас найти ее, наброситься, обнять, скомкать руками и утопить в себе… лишь бы она не грустила. Лишь бы улыбалась.
- А ты знаешь, что Орел из одного с Майком города?
Неожиданно прервал молчание Игорь.
- Не знаю.
Степан Орловский, по кличке Орел, тоже наш дед, спокойный флегматик с равнодушным взглядом, один из немногих кто совершенно не трогал молодых никаким образом, словно нас и не было, служил себе и служил, потихоньку пробираясь от лычки к лычке.
Игорь попал как-то в караул вместе с Орлом, и сидя ночью в душной караулке, они неожиданно разговорились, и оказалось, что Орловский и Октябрёв земляки, учились в соседних школах, и там, на гражданке, очень часто пересекались… по вопросам комсомольского актива.
Я не поверил.
Да, да, повторил Мавродин, Майк у них там, оказывается, был очень даже активным комсомольским вожаком, возглавлял школьную ячейку и регулярно толкал пламенные речи на комсомольских слетах, а так как Октябрёв, по совместительству, являлся сыном одного из партийных бонз города, то ему пророчили, ну просто великолепное будущее в стройных комсомольских рядах. Вот такой вот у нас оказался Октябрёв: спортсмен, комсомолец, и просто красавец…
Папа ейный, кстати, приезжал сюда пару раз. Орел рассказывал как белая «волга» заплывала в часть и подолгу стояла у домика тогдашнего командира части, подполковника Харченко, и солдаты видели как из багажника «волги», ее водитель переносил коробки с чем-то фирменным и наверняка дефицитным.
Я задумался.
Про Михаила Октябрёва, по кличке Майк я уже сформировал какое-то мнение. С отмороженным придурком Голициным, еже с Кабаном, они были, вроде как, друзьями и вместе составляли интересный тандем, в котором Кабан был физической, а более умственно одаренный Майк, как бы это сказать, идеологической составляющей, что ли.
Майк демонстрировал взрывной и агрессивный характер, и слыл, этаким, ярым анти-уставником, насколько таким можно быть в армии. Он готов был ударить в любую секунду и при любых обстоятельствах, публично не признавал дисциплины, за что заслуженно считался «авторитетом» среди маргинальной части своего призыва, а дружба с «отморозком» Кабаном, позволяла чихать и на многих дембелей. Майк неоднократно привлекался к дисциплинарным наказаниям и ему периодически, публично, объявляли сутки ареста, то есть «губы», но это только прибавляло ему веса среди единомышленников.
Ковальчук как-то с брезгливостью упоминал, что Майку не очень-то и доставалось от дедов, и поэтому его принципиальность в вопросах дедовщины, доходившая до остервенения, воспринималось здравомыслящей частью старослужащих с некоторым недоумением.
Сильнее молодых Майк ненавидел только сержантов-уставников, то есть тех, кто хоть мало-мальски придерживался правил Устава. Таких он брезгливо называл «активистами» или «красноперыми», и любил повторять, что чистые погоны это чистая совесть.
Вопрос был настолько для Октябрёва болезненным, что один раз, его начвзвода, прапорщик Михеев, на утреннем построении на плацу, развлекаясь в ожидании комбата, пошутил, громко пригрозив Октябрёву, в качестве «поощрения» присвоить звание ефрейтора, чем естественно вызвал дружный хохот взвода. Тогда Майк демонстративно вышел из строя и засунув руки в карманы, просто ушел с плаца, под окрики Михеева «рядовой, стать в строй!» и под изумленные взгляды всего офицерского состава…
Рассказывали про Октябрёва и такую историю: как-то в казарменной бытовке, один из его, тогда еще, дедов, бросил Майку свою хебешку, давай, мол, быстренько примастери на нее «подшиву», или «матрац», на армейском жаргоне. Этот дед был не в курсе, что предыдущей ночью Майка прошел процедуру перевода из слонов в черпаки, поэтому Октябрев ответил молниеносным ударом утюга, которым как раз гладил свою форму, - по дедовской башке, и если бы не пилотка да густой дембельский чуб, был бы пролом в голове, а так ничего, только кровь пошла.
Майку за это ничего не было, и дембеля-авторитеты на совете старейшин прикинули в уме все армейские понятия и «законы», развели руками: старый то не прав, парень перевелся в черпаки, не кем-то там, а лично авторитетнейший Аслан Мамедов 12 раз бил ременной бляхой по заднице, так что…
Что меня поражало в Майке, так это контраст между внешностью и внутренним содержимым его головы. Майк был довольно красивым парнем, с одухотворенным, мужественным лицом, на котором четко прорисованный, аристократичный, словно у артиста Тихонова, нос, подбородок с ямочкой, но больше всего поражали необычайно синевы глаза, словно на тебя смотрели два моря…
Высокий, статный, атлетического сложения, так и хотелось бы вскрикнуть - истинный ариец, - Майк наверняка был прирожденным лидером, в самых хороших смыслах этого слова, но он выбрал роль этакого бунтаря, возглавив группу старослужащих исповедовавших самые крайние формы отношения к младшему призыву – физический и моральный садизм. Обладая несомненным магнетизмом и харизмой, он словно электромагнит притягивал к себе самые отвратительные частицы самого плохого и уродливого, что можно было найти в повседневной жизни казармы.
В общем, за Майком Октябрёвым сложился имидж парня неглупого, но вредного, знаете - такой романтический образ бунтаря, человека с тяжелой биографией и проблемным прошлым, сурового, но справедливого, у которого все по жестким, но понятиям. Лично я думал, что Майк был на гражданке хулиганом с непростой судьбой, и возможно, неоднократно привлекался органами за всевозможные проступки, и даже, имел какие-то связи (косвенные или прямые) с разбушевавшимся на гражданке криминалитетом. Посулом к этому было само поведение Октябрёва, и также часто употребляемые им жаргонные словечки типа «феня», «базар тереть», и так далее и тому подобное.
А оно вон что выходит! Не то что не хулиган, а даже и не бунтарь, а очень даже наоборот: активист и красноперый…
Какая трансформация произошла с этим человеком, для меня так и осталось загадкой, но Мавродин, с намеков Орловского, сделал вывод: Октябрёв крепко набедокурил у себя дома, кажется там была темная история с изнасилованием, и папаша, от греха подальше, спрятал его в армии.
Может и так, но в принципе все равно. Для меня Майк как был недочеловеком, так им и оставался после услышанного, и никак по-другому к нему нельзя было относиться.
………………………………………
Освободившись из столовой, побрел в сторону казармы, неподалеку от которой, подальше от противных офицерских глаз, стояла беседка, превращенная в курилку. Курилок части было несколько, и одна из них расположилась неподалеку от моего бывшего карантина, спрятавшись от бдительных глаз замполита.
В курилке сидели Кыся со своим закадычным дружком Додиком, оба в шлепанцах, майках; разнеженные, вялые - выходной, суббота, все солдаты ходили ленивыми мухами, хлопая жесткими шлепками по асфальту.
Рядом с ними два солдата-полугодка, на которых юрисдикция черпаков уже не распространялась, и они, типа, дружили. Все курили, болтали…
- Сюда, рядовой!
Я подошел без особой резвости.
- Ты че на расслабоне, дух? По сроку службы не положено расслабляться, шевели кеглями быстрее, если дедушки зовут! – это Додик решил меня напрячь, у него не было персонального духа, поэтому он регулярно наезжал на меня.
Все заржали.
- Да ладно тебе Сёма, это «шарящий» дух, - примирительно сказал Кыся, почесывая в паху. Своего друга он не называл Додиком, а только по имени.
– Слышь, Давыд, возьмешь сейчас у Петлюры мою «парадку», почистишь и погладишь, ясно? Завтра в увал иду…
Я стоял и молча, смотрел куда-то за него спину, туда, где среди деревьев виднелся забор, сквозь колючую проволоку которого зеленели бесконечные ряды виноградников, где созревали поздние, самые вкусные сорта… там где свобода и нет таких уродов как Кыся, Додик, а есть люди с нормальными человеческими именами.
- Слышь, ты че, тормозить начал? Беги исполнять! Не слышу топота копыт!
Именно сейчас я посмотрел на этих старослужащих другими глазами. Кто они такие? Всего лишь два ничтожества, презираемые своим же призывом. Как я могу их бояться? Как?!
Оба невысокие, невыразительные, невразумительные, одно сплошное «не», с признаками вырождения на лицах - наверняка из среды примитивнейших работяг-алкоголиков, в семьях которых бьют жен и поколачивают детей. Как это существо (по-другому я не мог сказать), единственное отличие которого от меня всего лишь 12 месяцев службы, и которое отстало от меня по возрасту на те же, 12 месяцев, а по интеллекту - на 12 лет, - может мной управлять? Как оно, вообще, может дышать в мою сторону?
На смену возмущению тот же пришел страх: в груди потяжелело, сердце сжалось в маленький комочек, напомнив детство, когда решаешь маме сознаться про двойку и заранее знаешь, что с тобой будет.
Я ответил на выдохе:
- Ты знаешь Кыся, что-то не хочется… может Додик ее погладит? – и я кивнул в сторону второго «дедушки».
Пауза.
Деды сидели с открытыми ртами, не веря услышанному.
- Бля, душара, ты что, забурел? Ну, ни х…я себе? Ближе подошел! Фанеру к осмотру!
Я не двигался. Кысин авторитет таял как снег на солнце, под изумленные взгляды остальных. Он вскочил, сжимая кулаки.
- Бля, я сказал: фанеру к осмотру!
И не дожидаясь пока я расстегну, как положено, хэбэшку и не подставлю голую грудь для удара, Кыся ударил кулаком в район солнечного сплетения.
Удар бы настолько слабым, что я только слегка отступил назад.
Это было тот самой последней каплей.
- Кто так бьет? – спросил я. – Вот как надо.
Мной овладело непонятное чувство, в котором я уже потом разобрал обыкновенную ярость. Даже не овладело – нахлынуло волной.
Я ударил. Мой кулак врезалась в Кысину грудную клетку, и его голова, на тонкой шее, болтнулась вперед, стукнув подбородком грудь, а тело, изогнувшись луком, словно потеряв сразу килограмм двадцать веса, перелетел через лавочку, и исчезло в кустах, окружавших курилку.
Первым ударить всегда тяжело. Второй раз уже легче.
- Ты че, бля… - лишь успел сказать удивленный Додик, как мой кулак влип в его пахабную прыщавую физиономию, и Сёма, который был потяжелее своего дружка, не улетел вслед за ним, а всего лишь нелепо шлепнулся задницей на пол, бешено и трусливо вращая глазами, захлебываясь не болью, - изумлением.
Я размахнулся, чтобы добить его, и Додик закрываясь рукой, судорожно отполз назад.
Ярость прошла также быстро, как и нахлынула. Вид поверженного, трусливого и жалкого врага неожиданно расслабил меня. Я развернулся и пошел оттуда в сторону казармы, и только вслед неслось от вдруг осмелевшего Додика, классическое:
- Все Давыд, пиз…ц тебе ночью…
………..………………..………..
…Дали команду «отбой» и рота, потихоньку, неспеша, улеглась спать. Старослужащие лениво брели из умывальника, вальяжно почесывая в паху. Один из них, местный дурачок по кличке Вася-Черт, проходя мимо моей койки, вдруг схватил за ее быльца, затряс и заорал благим матом:
- А-а-а! Ду-ухи! Ве-ша-айтесь!!!
Лежавший рядом дембель Саня Котов, всегда молчаливый и отчужденный, вдруг схватил соседнюю подушку и бросил в Черта.
- Заткнись, урод!
Черт не обиделся, но трясти кровать перестал и что-то напевая, побрел к своему месту.
О случившемся уже все знали, и мои доблестные друзья-салабоны, ходили до отбоя вокруг меня кругами, смотрели молча, как на обреченного. Я не услышал от них ни слова поддержки, только скрытая ненависть в глазах и укор «ну куда ты лезешь, потерпи, теперь ведь нас всех…».
Темно. Только на пролетку падает свет из коридора, где на тумбочке дремлет дневальный.
Я же лежал с открытыми глазами, уговаривая себя перестать бояться…
Кысина кровать пустовала. При падении он ударился головой, рассек кожу на затылке, и с подозрением на сотрясение мозга, отбыл в санчасть. Но Кысю я боялся меньше всего - кровать Додика и еще нескольких дедов, пустовала, и я лишь мог догадываться, где они, а вот Кабана и Майка не было, их и еще с десяток счастливчиков, откомандировали на разборку старого объекта в ста километрах от части, в сопровождении одного лейтенанта и прапорщика. Казарма постепенно засыпала. Вот уже выключили телевизор, наступила тишина, и только пружины скрипели под солдатскими телами.
События, через какое-то время стали развиваться следующим образом.
В каптерке, излюбленном месте любителей посидеть, выпить и поговорить, собралось несколько дедов и дембелей: Доденко, Стародубцев, Елкин да два сержанта Ломакин и Жиренко.
Будь здесь Кабан с Октябрёвым, я бы уже лежал с разбитой физиономией в углу умывальника, а эти сидели, отдыхали, решали, что же со мной делать… а может уже решили давно.
Решили. И поступили так изощренно, что и Октябрёв бы позавидовал: через дневального, они вызвали сначала Назаренко Гришу, и там глумились на всю катушку: заставляли петь песни и приседать одновременно, до потери пульса, при этом приговаривая: это ты за Давыда страдаешь, это за то, что на дедушку руку подняли сегодня.
Гриша выполз из каптерки на полусогнутых, и еле дотащившись до моей койки, сказал не мне, а моему соседу, Лёхе Комаренко:
- Лех, там это… тебя в каптерку зовут…
Комар послушно сполз с кровати, бросив на меня полный ненависти взгляд.
Вернулся минут через пятнадцать-двадцать, шатаясь от усталости и боли.
- Бля, Давыд, на х…я оно мне надо, а? Скажи, на х…я? – сдавленно выпалил он.
- Заткнись дух, спать мешаешь! – донеслось откуда-то снизу, и Леха уткнулся лицом в подушку, продолжая жалобно скулить.
Я еще колебался, когда из каптерки вышел Мавродин, держась за бока и постанывая. Он подошел к Бубликову и пнул его ногой:
- Иди в каптерку, за Давыда отдуваться…
Бублик обреченно встал, но я уже вскочил с койки.
- Ляг на место, - только и сказал я. Быстро, и как мне показалось, решительно, я надел штаны и сапоги, а Бублик, в нерешительности застыв, все же юркнул назад под одеяло.
……………………………………
Ладонь потянулась к двери каптерки и застыла.
Там за дверью веселые голоса, смех.
Там за дверью то, чего я сейчас боюсь больше всего на свете.
А чего я боюсь? Что может быть хуже, чем уже есть? Что может быть противнее, потери самоуважения и гордости?
Наверное, ничего… но почему ладонь застыла? Почему дыхание сперто, а поджилки предательски дрожат?
Ладонь потянулась назад, и я уже хотел вернуться в койку, спрятаться под одеяло и, вжавшись в подушку заскулить как Комаренко, но повернувшись, встретился взглядом с дневальным.
Дневальный Пашка Замовецкий смотрел на меня замученным, немного отрешенным взглядом задерганного и вечно не высыпающегося человека. Он смотрел без всяких эмоций, без ухмылки презрения, без укора, просто глядел впавшими вглубь глазами, и мне стало стыдно перед ним за свой страх. Он все прекрасно видел, понимал, и возможно даже не осуждал, но мне казалось я стою перед ним голым.
Наступил момент когда надо сделать шаг.
Мгновеньем в голове пронеслось детское воспоминание: я, тринадцатилетний пацан, стою на краю десятиметровой вышки в бассейне, и со страхом смотрю вниз. Я сам вызвался пригнуть с нее, сам забрался и под молчаливый восторг всего класса встал на край. Передо мной разверзлась пропасть: бассейн показался необычайно маленьким, что можно было пролететь мимо него, а сердце ушло в пятки, и я даже физически почувствовал его падение. Пять раз я подходил к раю вышки, и пять раз неведомая сила толкала меня обратно! Снизу уже начали насмешливо свистеть и улюлюкать: всем было понятно, что я уже не прыгну и терять время здесь нечего. Я подошел шестой раз и без паузы, не всматриваясь очередной раз в воду, наконец, сделал на выдохе тот шаг. Полетев солдатиком положенные метры, я прорезал водную гладь, лишь в самый последний момент наклонив голову, чтобы посмотреть: куда же я лечу… И хоть удар пришелся в лицо, и оно болело словно от пощечины, но счастливей меня человека не было в тот день. Я в мгновенье превратился в гордость класса, и те кто меня еще вчера презирал, считали за честь подойти и заговорить... Сколько длился тот полет? Секунду, две? Но эти секунды разделили одного человека от другого: один подходил к краю вышки, а другой, обновленный, уже выбирался из воды на бортик.
Сейчас я снова стоял на краю своей вышки, и мне снова надо сделать шаг.
Чувство стыда нахлынуло на меня, и волна новых эмоций оказалась сильнее липкого страха: эта вонючая каптерка – не каптерка, это тот самый бассейн с водой, пронзив водную гладь которого надо вынырнуть уже другим человеком. По-другому нельзя. И снова придется подставить лицо. И снова оно будет болеть. К краю вышки я уже подобрался, осталось сделать шаг, и никто за меня его не сделает, никто не перешагнет барьер, за которым мальчишки превращаются в мужчин и идут до конца в своих поступках, и отвечают за свои поступки.
Только я уже не тот тринадцатилетний шкет, я возмужал, и вместе со мной возмужали мои страхи и сомнения, закрепились во мне, срослись со мной многочисленными ниточками самооправданий, никуда от этого не девшись, они живут вместе со мной, пьют, едят, врут… Они пришли вместе со мной сюда, на этот край, и теперь у меня появился шанс пройти новую процедуру омовения.
Ладонь уверенно сжала дверную рукоять и дернула на себя…
………………………….
- О-пля!
- Ты смотри…
- Все Еля, ты проспорил - он сам пришел…
- Ну, привет душара…
Зайдя в каптерку, я увидел сидящих в майках, распаренных от алкоголя, табачного дыма и духоты, солдат. Только сержант Ломакин, дежурный по роте, сидел слегка расстегнув хэбэшку, с красной повязкой на руке и штык-ножом на поясе.
Они сидели за столом, дружно повернув ко мне головы, скалились в довольных улыбках, предвкушая очередное удовольствие. На столе нехитрая солдатскую снедь, бутыль с вином. Они не боялись быть схваченными с поличным. По части сегодня дежурил прапорщик Михеев, дрыщ с полтора метра ростом, уже давно спавший в комнате отдыха и не имевший вредной привычки шляться по ночам, где не положено, поэтому в дежурство Михеева в части творилось черт знает что: пили вино, курили траву, ходили в самоходы и так далее. Вот если замполит нагрянет, тогда да, тревога, но дверь в казарму на щеколде, дневальный «на шухере», поэтому если что, все успеют улечься по местам.
Ребята отдыхали, получая полное удовольствие от жизни какое только можно было получить находясь в таком месте как армия: из плоского касетника, с разбитой верхней крышкой, не позволявшей его идентифицировать, но перемотанный в нужных местах изолентой, звучал хит сезона - Personal Jesus «Депеш Мода».
По их физиономиям я так и не понял, удивились они, увидев меня, либо наоборот – просчитали мое появление, - не знаю. Собрав всю свою решительность в кулак, я мысленно попрощался с частью собственного здоровья и приготовился к самому худшему…
- Дух, упор лежа принять! – скомандовал один из дембелей, так для затравочки, авось брошусь на пол и начну отжиматься.
Я стоял не шелохнувшись, и это вызвало довольные ухмылки – вечер переставал быть томным.
Первым начал Додик – на правах главного пострадавшего. Он подошел виляющей приблатненной походкой, засунув руки в карманы.
- Ну че, шарик-душарик… поговорим?
На лице противная маска торжества. Торжество победителя.
- Поговорим, - ответил я, и, схватив руками за его плечи, с размаху всадил своей головой в это пахабное лицо.
Мой лоб расплющил его переносицу в пластилин. Удар был такой силы, что Додик, отлетел винной пробкой назад, свалился на стол со снедью, и перевернулся вместе с ним, а фонтан крови из разбитого носа оставил пулеметную очередь на шкафах с бельем, забрызгав вскочивших собутыльников.
Дальше уже все закрутилось без прелюдии и предварительных ласк. Они, уже разгоряченные, разогретые алкоголем, набросились все одновременно, как стая оголтелых волков: на перегонки, кто первый порвет жертву. Но на этот раз я решил продать здоровье как можно дороже, и с большим удовольствием, ударил первого подскочившего сапогом снизу в пах.
Первым оказался дембель по кличке Жира, и он тут же подпрыгнул как резиновый мячик, заскулил, запрыгал, кружась и удаляясь в угол. Мне повезло провести еще пару сильных и точных ударов кулаками, но ответные удары в лицо и живот, не дали мне развить успех. Один из этих ударов пришелся в глаз, и был такой силы, что я выбил спиной дверь и вылетел в коридор. Искры закружились в моем поле видения.
Звериное желание порвать меня создало бестолковщину и толкотню: они мешали друг другу, и, превратившись в один клубок, вывалились из каптерки в коридор, а там подхватив меня волной, уже и на пролетку посреди казармы.
Искры пропали, и я уже махал кулаками как мельница, особенно не заботясь о точности своих попаданий, лишь чувствуя костяшками кулаков то мягкую, то твердую плоть. Чужие кулаки не заставляли себя ждать, и вскоре я уже плевался кровью, но все еще смог стоять на ногах. Как оказалось - недолго. Ударившись телом об пол, я понял - остановиться им будет трудно.
Они били меня с диким энтузиазмом. И диким страхом. Страхом за то, что может поколебаться их убогий мирок, ставший основой их существования, мирок, гарантировавший им отдушину после года службы, года унижений. И вот когда их звездный час настал, и они практически сравнялись с богами, какой-то дух и салабон, существо низменное и бесплодное, место которого где-то там между тараканами и плинтусом, вдруг решил поколебать священные устои этого мирка, подняв руку на святая святых – статус старослужащего. А если завтра каждый «душара» так сделает? Зачем тогда они терпели? Зачем ждали? Зачем…. Поэтому не ненависть ко мне заставляла их кряхтеть и охать надо мной, а страх…
Страх делал их удары слабыми, безобидными, и я, захлебываясь кровью из разбитого носа и рта, хохотал над ними, просто заливался смехом. Вот дебилы! Какие же вы все-таки рабы! А я не раб! Я больше не раб…
Мой смех прорвался сквозь пузыри крови, вырвался из легких наружу и перекрыл тяжелое дыхание горе-дедов.
- Слышь, он что - ржет? В натуре - он ржет! – спрашивали сами себя, и себе же отвечая.
Они застыли надо мной, запыхавшиеся как марафонцы, усталые и потные от усердия. Они не верили, ни своим ушам, ни своим глазам.
- Бля, я не могу! – хохотал я. – Кто из нас дух, уроды?! Кто дух?! Вы духи! Как были пресмыкающимися так и остались, ха-ха-ха… Вы даже отпиз…ть нормально не можете, ха-ха-ха…
Я с трудом встал, увидел распухший глаз Елкина, разбитые губы Стародубцева, запыхавшегося Ломакина с оторванными пуговицами, и толстого Жиру, державшегося за собственные яйца, начал ржать еще громче, как полоумный:
- Пиз…ц, ха-ха-ха, вы себя видели… де-ду-шки, мать вашу…
Вытирая кровь с лица, я побрел в умывальник. И никто, никто не пошел за мной. Эти дебилы безмолвно расступились передо мной, пропуская, а я шел, продолжая смеяться.
Я был счастлив! Я потерял страх! Не ожидая пока раб выйдет из меня по капле, я выдавил его сразу, одним махом.
Рабов в себе не надо выдавливать - надо убивать. Убивать собственными руками, вскрыв вены и выпустив из себя всю поганую, отравленную кровь, очистившись от скверны и страха…
Я шел по пролетке, меж двух рядов двухъярусных кроватей, и с каждой на меня таращились испуганные, злые или изумленные глаза. Никто не делал вид что спит, их глаза сверкали из темноты, глаза всех иерархий: духов, слонов, черпаков, дембелей и прочей нечисти, не людей – существ, порожденных больным организмом под названием армия.
Кровь залила мне все лицо, заполнило рот, и ничто в мире сейчас не было вкуснее этой крови. Это был вкус свободы. Свободы от страха.
ДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ЧЕТВЕРТЫЙ
- Я должен знать: откуда повреждения?
- Ночью с кровати упал.
- Ну, конечно… с кровати упал, навернулся с турника, поскользнулся на лестнице и так далее и тому подобное. Все версии мне давно известны. Говори правду!
- Я и говорю: упал сегодня ночью с кровати. Во сне. Там сон был такой хороший, знаете, душевный. Ну, значит, снится, что пришел я на гражданку и по бабам, ну и кувыркался с ними, кувыркался, и вот итог: кувыркнулся с кровати.
- Прекрати паясничать!
Майор Болдунов, замполит и главный в части дознаватель, отложил планшетку с чистым листом, грустно осмотрел стены палаты, как бы подбирая нужные слова.
Он выглядел усталым: лицо слегка не бритое, под глазами синяки, не такие как у меня конечно, но заметные, рыжие усы как-то грустно обвисли, взгляд преисполнен печалью и скукой. Сколько он таких грамотных видел? Сто, двести, триста?
- Ты вот думаешь, что лежишь здесь такой весь крутой, да? Довольный собой? Ну конечно, рота шумит, молодой солдат подрался со старослужащими. А я ведь все знаю, Давыдов, как все было. Все знаю. Знаю про инцидент в курилке перед отбоем, знаю, что подняли тебя ночью. Избили и унизили. Били по подлому, несколько на одного, да?
- Если вы все знаете, товарищ майор, то что от меня хотите?
- Хочу наказать негодяев. Хочу устроить показательный процесс. Порку, с твоего позволения. А для этого мне нужен материал, нужна твоя объяснительная, нужны конкретные фамилии, изложенные на бумаге. Нужен человек, который прямо, без обиняков, покажет пальцем – вот этот поднял на меня руку.
- Я ничего писать не буду, и диктовать тоже. Я не стукач.
- Вы все стукачи, если надо будет. Я на таких, как ты, насмотрелся уже. Не первый год замужем. Так что не надо…
Он поднялся, открыл форточку, закурил, стряхивая пепел в стакан на столе, заговорил искренне, с душевными и проникновенными интонациями, как наверное могут опытные следователи, желая влезть в душу допрашиваемого.
- Ударив старослужащего, ты выступил против сложившейся системы отношений. Неуставных, а значит незаконных, отношений. Теперь ты играешь в тупую игру под названием «честь». О какой чести может идти речь, если ты продолжаешь находиться в этой системе… своим молчанием укрепляя ее, отставляя без наказания тех, кто этого заслуживает. Тебе не кажется это противоречивым? Раз уж выступил против системы, иди до конца, ломай эту круговую поруку…
- Не я ее строил, не мне и ломать. А если я ее сломаю… так ведь я в ней не один. Как же быть другим солдатушкам - бравым ребятушкам, которые без системы жить не могут? Как же им горемычным жить тогда?
- Бред. Бред и глупость. Ты хотя бы понимаешь, что тебя могли убить? Или покалечить? Зло должно быть наказано…
- Инь и ян…
- Что?
- Я тут подумал… ведь любая система не возникает на пустом месте, так? И эта неуставная система возникла как противовес другой, уставной. Вам не кажется?
- Не кажется. Здесь армия, и никаких противовесов быть не может. Устав – наш основной и единственный закон. И любая система отношений, выходящая за пределы устава – незаконна. Здесь нечего обсуждать. Точка! Так что прекрати демагогию… а насчет Инь и Ян, то тебе, такому грамотному скажу, что это не система противовесов, а система дополнения одного другим, и гармоничный переход одно в другое…
- Ну, хорошо, не противовес, дополнение. Плавный переход из одного в другое... а можно я закурю?
- Нельзя.
- Как же так? Вам значит, устав разрешает, а мне нет? Вот вам и объяснение всему.
От шока я потихоньку отходил, и мое состояние психологической ломки вылилось в откровенное паясничество над офицером. Дедов я уже не боялся, но офицеров по-прежнему презирал. Зачем этому уроду облегчать работу и стучать на других уродов? Поздно ребята, поезд уехал, раньше надо было доверие солдат завоевывать, когда они нуждались в этом. А теперь все, поздно, мы все уже в другой лодке. Откровенно послать замполита я конечно не вправе, но и отказать себе поиздеваться над ним – не мог.
- Ладно, Давыдов, я вижу ты на лирической волне, и я зря теряю с тобой время … а ведь я могу и по-другому. Я поступлю проще: вызову Кысюка и Доденко, они, кстати, здесь, за стенкой в соседней палате. Потом вызову остальных. Не всех вместе, поодиночке. Сообщу, что ты всех сдал, и аут – как ты говоришь. Напишут и расколются как миленькие, даже диктовать не надо будет. Я эту публику знаю как облупленную. Как только дембель может смениться дисбатом, все становятся совершенно другими, такими белыми и пушистыми, забывают про неписанные кодексы и прочую чушь. И это будет для тебя практическим доказательством, что уставные отношения гораздо логичнее и жестче. Без всякой дедовщины, между прочим.
- Знаю… я в ваших руках. Как все в руках Аллаха. Или Будды.
- Не прячь свой страх за иронией и сарказмом. Ты отсюда выйдешь через несколько дней, весь гордый, с багажом нового авторитета перед сослуживцами. А там тебя встретят люди, для которых твое молчание не удивительно. Это не оценят. Таких молчаливых овец здесь много. Овец, для которых страх стать стукачем, сильнее страха боли и унижения. Вы готовы стирать портянки и чистить сапоги старослужащим, бегать за сигаретами и едой, только в надежде перетерпеть это, в надежде, что вот-вот наступит и ваш звездный час: приедет новый призыв, и тут уже вы сможете отыграться на них, унижая, оскорбляя и избивая, как унижали и избивали вас. Так? Поэтому ты не бунтарь! Ты ничто, пустое место. Болтливое и глупое ничто. Можешь молчать дальше!
Майор убрал со стола лист, спрятал в папку.
– Только если завтра искалечат какого-нибудь молодого - в этом будет твоя вина. Удачи. Выздоравливай.
Он встал и отправился к выходу из палаты.
- Здесь не будет моей вины, - лишь сказал я. – В этом будет всецело ваша вина. Потому что именно при вашем молчаливом согласии дедовщина и возникла.
Майор криво усмехнулся.
- Не тешь себя надеждой, рядовой. Именно ты будешь виноват. И никто другой. Не хворай больше. Единственное что тебе гарантирую, так это в дальнейшем очень веселую службу, так сказать: за отказ сотрудничать с администрацией. И это не угроза, это обещание…
Дверь закрылась.
………………….……………….
Здесь как-то не принято было бежать в санчасть среди ночи, поэтому умывшись я просто упал в кровать и заснул. А вот наутро, после инцидента, я просто не смог встать с кровати, и после попытки это сделать - свалился с ужасной болью в пояснице.
Моча содержала крапинки крови, что говорило о явном нарушении деятельности почек. Мое тело все было в бардовых гематомах, особенно пострадала, почему-то, левая часть. Не повезло и лицу: кроме разбитых губ, над левым глазом образовалось неглубокое рассечение, а на правой скуле желтело пятно размером с кулак.
Начмед Сергеич меня принял, скептически осмотрел, перевязал и молча, записал в журнал, и лишь потом позвонил дежурному по части, доложил о поступившем больном, и приказал медсестре, старшему сержанту Марине Андреевне Авдотьевой, оформить в палату.
- Отлежаться надо, а там посмотрим. Будет продолжаться - поедем в госпиталь, - лишь прокомментировал он и занялся своими делами.
Это и понятно, пока командование не решило, что делать с «инцидентом», мой визит в госпиталь откладывался, и Сергеич, по сути, принимал чреватое для моего здоровья решение, я ведь мог и дуба врезать, ожидая решительности комбата. Отвезти меня в госпиталь, с таким анамнезом, значило обнародовать творящееся в части, а за это, как известно, по головке не гладят, вот комбат с замполитом и думали, пытали Сергеича – отлежится салабон на местных хлебах, или все же надо спасать. Сергеич уверенно заявил: отлежится, мол, что с ним будет, молодой организм он ведь какой, все стерпит, и поэтому заживет, никуда не денется…
По иронии судьбы, виновники сего торжества, Кысюк и Додик, лежали в соседней палате.
Через минуту, после ухода замполита, они зашли в мою палату. Додик был в синей больничной пижаме, лицо с лиловым, расплющенным носом и двумя фиолетово-красными отеками под оба глаза, напоминая свои видом экзотического попугая. Кыся с перевязанной головой, словно Шариков из «Собачьего сердца». Оба старались быть серьезными и грозными, отчего стали еще смешнее.
- Ну что? – спросил Додик гнусавым, фонившим через перебитый нос, голосом. – Стуканул замполиту?
Не вставая с койки, я смерил его взглядом, спокойно сказал:
- Сигарету дай.
- Чево? Охренел в край, дух?
- Я сказал сигарету мне! Быстро и в рабочем состоянии!
- Бля, Давыд, тебе что, последние мозги отбили? – струхнул Кыся.
Я встал и, оттолкнув Додика в сторону, подошел к своему деду: Кыся невольно попятился к двери, но моя рука уверенно и сильно схватила его за синий ворот, встряхнула.
- Через пять минут не будет сигареты - ты из санчасти выйдешь только в госпиталь, - процедил ему прямо в лицо, оттолкнул. – Время пошло…
Не ожидавший такого, Кыся молча, закрыл дверь, а через пять минут, появился еще один больной, «слон» Тимофеев, принес подкуренную сигарету, без слов отдал и исчез.
………………………………………………………
…Пресный обед, который в любой другой день был бы мной сметен с тарелки за милую душу, сейчас остывал на тумбочке, по причине полного отсутствия моего аппетита. Закинув руки за голову, слегка морщась от боли во всем теле, я размышлял о жизни.
Дальнейшие притязания дедов меня волновали меньше всего. Во мне что-то изменилось. Гадкое и липкое содержимое моего нутра, державшее меня в постоянном напряжении и дискомфорте, вытекло из меня, придав сознанию необычайную легкость.
Я мог спокойно и без внутренних содроганий ставить себе вопросы и находить простые и явные, словно они валялись под ногами, ответы.
Чего я боялся?
Боли, унижений.
Чем они меня брали?
Страхом, давлением.
Теперь этого нет, все осталось за бортом, потому что в мою жизнь вошли вещи более сильные, чем страх. Это – любовь.
Я постоянно думал о Наталье, той далекой и непостижимой, Наталье Даниловне, супруге моего офицера, мечты о которой навсегда останутся мечтами, не в силах преодолеть высокий барьер служебного положения. Кто я такой? Пацан, мальчишка, рядовой, каких здесь перебывало не мало, и столько таких, одичавших без женского общества, еще будет. Что я могу ей предложить? Светлое и бескорыстное чувство? Смешно… смешно все, и напрасно.
Но я не мог о ней не думать, не мог не вспоминать ее смех, слова, улыбку, строгий учительский, иногда укоризненный взгляд грустных глаз. Она ведь несчастна здесь, в этом забытом богом месте, несчастна со своим придурком-капитаном! Хотя… что я про нее знаю? Ничего. Может и счастлива…
Она теперь мне снилась, и мне даже казалось что после очередного, такого задушевного сна я и сказал себе – люблю. Люблю пылкой, бескомпромиссной юношеской любовью, на которую только мог быть способен юнец, для которого кроме белого и черного, других цветов нет: или люблю или не люблю; без всяких там сомнений и колебаний. И я не колебался. Но что мне делать теперь с этим чувством, куда прилепить? Единственное что меня пугало, так это безответность, страх показаться смешным и нелепым…
Дверь открылась, вошла Марина Андреевна, полная молодая женщина в белом халате.
- Значит так больной, еще раз услышу запах табака в палате – сразу на выписку. Ясно?
- Ясно, товарищ старший сержант, - без особого энтузиазма ответил я.
- Это тебе больной, - и она поставила на тумбочку целлофановый пакет.
- Что это?
- Передача.
- От кого?
- Не важно. Ешь, здесь витамины
- И все же – от кого?
- От… неважно от кого.
Сердце екнуло – неужели?
- Спасибо. И вам и… неизвестному благодетелю. Передавайте привет, – я с трудом мог скрыть довольную улыбку.
- Передам. И не курить! – она посмотрела на остывший обед, ничего больше не сказала.
- Есть, не курить, товарищ старший сержант!
ДЕНЬ СТО ПЕРВЫЙ
В санчасти я пробыл не особенно долго, и как только в моче пропали кровавые крапинки, а синяки на лице приобрели более блеклый оттенок, Сергеич последний раз меня осмотрел, провел краткий опрос самочувствия и со спокойной совестью выписал меня для дальнейшего прохождения службы.
Наступивший сентябрь в был душным и жарким; воздух, уже не такой раскаленный как в августе, но солдаты ходили с белыми от соленого пота подмышками…
Что имел в виду замполит, обещая мне сладкую жизнь по уставу, я узнал на следующее утро.
……………………………………………
- Рядовой Давыдов, ко мне!
- Есть!
Четкий строевой шаг, ладонь к пилотке, рука в локте по уставу.
- Товарищ сержант, рядовой Давыдов по вашему приказанию прибыл!
- Отставить рядовой. Ногу выше, шаг четче, руку до упора назад, локоть прямой. На исходную!
- Есть! – сделал кругом, опустил руку, четкие, громкие шаги.
- Рядовой Давыдов, выйти из строя!
- Так тут же нет строя…
- Отставить рядовой! Пререкания со старшим по званию не допустимы. Упор лежа принять!
- Есть!
- Делай раз!
…………………………………………..
- Газы!
Быстрыми, отработанными движениями раскрыл подсумок, достал противогаз, скинул пилотку, натянул противную резиновую маску, надел пилотку, встал смирно.
Окружающий мир тут же пропал в давящей, душной тишине и только мое шумное дыхание, прорывающееся через фильтры и гофрированный шланг, наполняло противогаз, заставляя круглые глазницы запотевать.
- Отставить команду «газы»!
Сдираю презерватив с головы, с облегчением вдыхаю воздух, надеваю пилотку.
- Газы... Отставить… Газы... Отставить…
- Газы! Смирно! На пра-а-аво! Бегом! – я согнул руки в локтях, наклонился всем телом вперед. – Вокруг плаца, бегом… Арш!
………………………….……….
- Смирно! Товарищ подполковник, сержант Потапов, рядовой Давыдов проводят строевые занятия и отработку команды «газы»!
Ломакин вытянулся перед суровым комбатом, при этом ловко сзади натянул свободной рукой послабленный ремень – и вроде как по уставу подтянут.
- Вольно. Почему проводим занятия индивидуально?
- Приказ командира роты!
- Он у тебя сейчас сознание потеряет, сержант. Готов нести ответственность? Перекур десять минут!
- Есть, товарищ подполковник!
- Где старший лейтенат Комаров?
- Не могу знать, но был в расположении.
- Ясно.
Подполковник Ломанный, пошел в сторону казармы, а сержант Потапов, с облегчением выдохнул - комбата боялись все, развернулся ко мне.
- Перекур Давыд, повезло тебе…
Не успели мы перекурить, как появился Комаров, весь какой-то смущенный, озадаченный и злой.
- Прекратить занятия, сержант! Разойтись!
…………………………………
По пути в столовую, шагая в общем строю, я ждал подвоха или провокации со стороны дедов, но таковой не поступило, мне даже слова никто не сказал. Причин такого игнорирования я не знал, но после обеда, сидя в курилке, мои погодки, Бубликов и Комаренко, захлебываясь от восторга, пояснили мне, что после «того» инцидента, комбат и замполит собрали дембелей, и в краткой, ультимативной форме, пообещали им «дизель» вместо гражданки, в случае если: «хоть один молодой начнет прихрамывать или чихать». Дембеля по-возмущались между собой, пошумели, но потом сами собрали черпаков и, в такой же, ультимативной форме «попросили» не беспределить, а Майку, не вовремя вернувшемуся с губы, и который естественно не согласился с дембелями, и еще парочке «отрицал», пригрозили как следует. Так что сейчас наступило относительное затишье. Кровати дедам они, молодые, конечно, заправляют, но по ночам никого не поднимают. Такие вот дела…
ДЕНЬ СТО ВТОРОЙ
…- Давыд, сюда! – громко скомандовал Октябрёв, развалившись на кровати.
Вечернее построение уже состоялось, все готовились к отбою: кто чистил зубы, умывался, кто пришивал в гладилке подворотничок, чистил сапоги на улице.
Оторвавшись от складывания формы на табуретку, я подошел к кровати Майка. Кто сидел рядом - невольно напряглись, примолкли, дембеля, развалившиеся было на койках, привстали, угрожающе нахмурились. Ковальчук отложил дембельский альбом, стал внимательно наблюдать за происходящим.
- Воды принеси, дух, пить хочу, - велел Октябрёв, разглядывая меня своими синими, как небо, глазами.
Что делать? Принести? Стоять до конца?
- Обойдешься, - все же ответил я. Голос не подвел, не дрогнул.
- Не понял? – также спокойно произнес Майк, не хорошо улыбаясь. – Тебе по сроку службы положено. Забыл?
- На положено - хрен наложено, - ответил я популярной солдатской присказкой.
- Вот как? Интересно… - он встал, многозначительно посмотрел на дембелей, мол, видите, он сам нарывается, расправил широкие плечи. – Ну, пойдем что ли, поговорим…
- Пойдем, - согласился я, облегченно вздохнув: по мне уж лучше драка бессмысленным унизительным разговорам.
Не успели мы и двух шагов сделать, как раздался командный голос Ковальчука, дежурившего сегодня по части:
- Бойцы, я не понял? Отбой через две минуты, куда направляемся?
- Да что ты, Коваль, мы просто потрещим с духом, - ехидно улыбаясь, ответил Октябрёв.
- На место, никаких «потрещим», - голос Ковальчука не предполагал возражений.
- Да мы что теперь, по уставу жить будем и жопу духам целовать! – взорвался дед. – Мне по сроку службы положено! Вы что не видите – духи забурели! Завтра на шею сядут и погонять начнут!
- Да мне пох…й! Ты забыл, как сам духом выгребал? Напомнить? Тебе же сказали: хрен наложено. Отбой! И только попробуйте тут разборки устроить: ****юл…й оба получите!
Октябрёв повернулся ко мне и почему-то улыбаясь, сказал:
- Потерпи, душара, скоро дембеля уйдут, там договорим…
………………………………………………..
ДЕНЬ СТО ЧЕТВЕРТЫЙ
Страсти немного улеглись.
Следующей ночью, тем не менее, подняли: дневальный тихонько потряс за щиколотку, прошептал в ухо, иди, мол, тебя в ленинскую комнату зовут.
В ленкомнате был несколько, человек пять, дедов во главе с Майком. Они сидели за столом, где обычно солдаты письма пишут на родину, и, судя по специфическому запаху от них исходившему, деды только что хорошо «покурили», по крайней мере, на их лицах царила безмятежность, а улыбки просто освещали это помещение.
Перед ними стоял Гусь, которого, видно, только что, как и меня выдернули из кровати. Я не стал их радовать видом своего исподнего, поэтому не поленился и надел брюки с сапогами, Гусев же, как спал в трусах и майке, так и заявился сюда, поправляя и разглаживая неуместную гармошку синих трусов.
Майк развалился на табуретках, положив голову на колени сидящего сзади него товарищу, годку по кличке Рыхля, и находясь в таком вольготном положении курил сигарету, сбивая пепел в стакан, который все тот же Рыхля держал перед ним.
- Я вот что подумал, Давыд, - начал без «здрасте» Майк, - раз обстоятельства сложились так, что дедушек теперь никто в хер не ставит, хе-хе… то пусть вот Гусь тебе, вместо нас, объяснит… что кому положено, и что у кого наложено, хе-хе… а пацаны? Правильно говорю? Давай Гусятина, начинай, а ты Давыд выводы делай…
Гусь повернулся ко мне, и мы снова, как той ночью, уперлись друг другу в глаза. На меня смотрело его вытянутое, с тяжелым подбородком лицо, а маленькие губы, словно у девчонки, сложились бантиком, и от того, что Гусь явно нервничал, сейчас вытягивались в подобие трубочки и слегка подрагивали. Все своим телосложением Гусь напоминал моряка Папая: такие же, не то что узкие, а неширокие плечи, крупные, узлообразные предплечья и крепкие, крестьянские ладони. Гусь был родом из северного Крыма, из какой-то деревушки под Джанкоем, и мог часами говорить про лошадей, так он их любил, и даже поначалу его прозвали Конюхом, а начитанные остряки даже Всадником без головы, намекая на глупость Гуся, но закрепилось «Гусь» - удобнее и короче, поэтому так и осталось…
Так как более подробных указаний от Майка не последовало, я понял, что Гуся уже проинструктировали о выпавшей на него чести, а теперь просто скомандовали, давай мол, Гусь, начинай.
Я улыбнулся своему палачу.
- Давай, гусятина, начинай… - повторил я слова Октябрёва. – Покажи, какой ты послушный.
Гусь насупился, опустил подбородок, оттопырив нижнюю губу, а его ладони сжались в кулаки. Дедушки затаили дыхание, и только дед Гуся, сержант Павлюченко, привстал в немом восторге, словно футбольный болельщик на стадионе: вот-вот будет гол…
- Не буду, - сказал на выдохе Гусь, и его напряженное лицо вдруг расслабилось, приобрело прежние, разглаженные черты.
- В смысле? – переспросил упавшим голосом Павлюченко, а Майк посмотрел на него торжественно, и только сказал:
- Ну что Паша, проспорил?
Павлюченко вскочил, затряс крупными ляшками, легко ударил ладонью по затылку Гуся, словно пытался его разбудить.
- Че ты тормозишь?! Пробей ему фанеру!
- Сам бей, - снова насупился Гусь.
- Блин, урод, ты у меня всю ночь будешь взлет-посадку делать! – начал угрожать Павлюченко, и я понял, что тут действительно было какое-то пари, детали которого мне не известны, но скорее всего Паша, как кликали сержанта, забился на спор, что его дух, то есть Гусь, очень шарящий, как это было принято говорить, правильный дух, и приказаний дедушки не ослушается. А оно вон как получилось…
При всех своих телодвижениях Паша выглядел так смешно, что укуренные деды начали тихонько смеяться, а потом и вовсе залились истеричным смехом, а Рыхля, тот вообще упал с табуретки, чем породил новую волну нечеловеческого ржания. Смеялись все, и даже Гусь выдавил из себя идиотско-виноватую улыбку. Лишь Майк не смеялся. Он медленно встал и подошел ко мне, сжимая и разжимая кулаки.
Я понял, что сейчас будет удар, и уже прикинул: как буду закрываться, как буду отвечать, но из коридора донеслось приглушенное:
- Шухер, дежурный!
Спектакль окончился.
………………………………………..
ДЕНЬ СТО ДЕВЯТЫЙ
С Майком нам больше не пришлось общаться тет-а-тет, и вот почему.
После ночного представления с Гусем, наступили выходные дни, время увольнительных.
Народ как обычно надевал отутюженные «парадки» и отправлялся за шесть километров в ближайшее село Майское, довольно крупное поселение с несколькими магазинами, кафе, и даже кинотеатром, не говоря уже про пару-тройку видеосалонов, в которые, в принципе, большинство солдат и спешило.
Я попал в наряд – отправился патрулировать территорию со штык-ножом на поясе, а некоторые из наших, более счастливые, отправились в Майское.
Вот там, в одном из видеосалонов произошло следующее.
Мойша и Береста заплатили по положенному рублю и прошли в зал видеосалона, чтобы посмотреть очередной фильм с Джеки Чаном. В этом же салоне оказался Майк и его соплеменник Боря Щербина, о чем Мойша узнал по ботинку Октябрева, нахально и неудобно расположившемуся сзади, прямо на седушке его стула.
Посреди фильма Майку захотелось курить (а местные здесь курили) и он не нашел ничего лучшего как пнуть Мойшу ботинком и сказать «дай сигарету». Мойша не курил, поэтому просто пожал плечами, мол, нету, извините сэр.
- Ты чё дух, забурел? – прошипел змеей Майк, наклонившись к Мойше. – Метнулся стрельнуть.
"Забуреть" - это на человеческом означало перейти все дозволенные рамки приличия, и хорошо воспитанный дух никогда их не перейдет, а если дух не только воспитанный, но и "шарящий" - он подсуетится, чтобы опередить события и ублажить дедушку своей расторопностью.
Мойша Шварц ранее был духом воспитанным и где-то шарящим, но объевшись, неизвестно где, таблеток храбрости, он "забурел" и не сдвинулся с места, и они все вместе спокойно досмотрели фильм до конца, под аккомпанемент смеха в зале, в самых удачных моментах «Полицейской истории-2».
Не успел Мойша с Берестой выйти из видеосалона, как Майк схватил его за воротник и оттащил в тенистые заросли кустарников, словно котенка встряхнул и развернул к себе лицом.
- Что ты хочешь? – взбрыкнул Мойша и воротник затрещал в руке Октябрёва.
Майк был пьян, от него разило головокружительными винными ароматами.
- Что я хочу? Встал на колени и попросил у дедушки прощения!
Мойша изумленно попятился, но Майк не выпуская его ворот, дернул на себя.
- Я сказал: дух, встал на колени и попросил у своего дедушки прощения!
- Да пошел ты! – вспылил Мойша, и с треском вырвал таки свой ворот из рук Октябрёва.
Боря Щербина, насыщенный алкоголем поболее Октябрёва, стоял рядом и с самодовольной улыбкой наблюдал за игрищами патрициев.
Дабы выслужится перед Майком, он широким, театральным замахом хотел ляпнуть ладонью по затылку Шварца, отпустить так называемого «леща», но Мойша инстинктивно вжал голову в плечи, и ладонь лишь сбила фуражку на землю. Сам Боря не устоял на ногах, неловко завалился на Майка, чем вызвал епроизвольную ухмылку Шварца.
Это было его ошибкой - взорвавшийся от гнева Майк, молниеносно ударил кулаком бедного Мойшу. Удар пришелся удачно, да так, что массивный Мойша укатился под заднюю стенку видеосалона.
Без всяких комментариев и довольные собой, Октябрёв и Щербина развернулись и пошли по своим делам. В общем, ничего удивительного: пьяные деды и провинившийся дух, - «преступление» и неотвратимое «наказание».
Береста склонился над Шварцем и помог подняться, сам смахнул с его формы пыль и сухие листья, перепуганным голосом спросил:
- Яш, ты как?
Но Яша ответить не смог. У Якова Шварца челюсть съехала набок и напухала прямо на глазах, трансформируя лицо в нечто невообразимое. Октябрёв одним ударом сломал нижнюю челюсть в двух местах.
Я навестил Яшу в санчасти вечером, когда его привезли из местной больницы. Мойша разговаривать не мог, мычал, а всё его лицо было зажато в некую металлическую конструкцию, для фиксирования челюсти, но он весело подмигнул мне и что-то снова промычал.
Мы вышли на порог санчасти, и я закурил.
- Что-то будешь со всем этим делать? – спросил я.
Яша утвердительно моргнул.
- А с Майком?
Яша закивал более энергично, и решительно провел ладонью по горлу, словно перерезал его.
ДЕНЬ СТО ДЕСЯТЫЙ
На следующий день дела закрутились более весело.
Комбат, как узнал, в сердцах «рубанул шашкой» и Майка с Щербиной увезли в райцентр, где располагалась военная прокуратура, спрятали на «губе» и завели уголовное дело, с последующей перспективой провести ближайшие два года в дисциплинарном батальоне, по-нашему «дизеле». Ездил туда и Шварц, давал письменные показания, и, наверное, убедительные и настойчивые, а когда приехала мать Яши, крепкая женщина с властным лицом, и, разбомбив прокурорский кабинет потребовала крови, то всем стало вообще не до шуток.
Октябрёв-старший тут же прилетел к командиру части, и вместо белой «волги», к КПП уже подъехал темно-зеленый «мерседес-бенц» - папа Майка видимо уже не был партийным бонзой, а стал бизнесменом нового разлива, и дела, судя по машине, шли неплохо.
Что там они решили с комбатом - было неясно, но еще через пару дней Майк появился в батальоне, в сопровождении лейтенанта из военной прокуратуры. Из-за того что шел крепкий дождь, роту выстроили в казарме и Комаров объяснил суть происходящего, завуалировав это как деятельное раскаяние, моральное примирение… и прочую чушь, которую он нёс время от времени и слушать которую никогда не было сил.
Майк стоял напротив строя, сложив руки за спину, словно под конвоем, без ремня, и с трудом сдерживал улыбку - видимо для него это все казалось забавной игрой, очередным поднятием его авторитета среди сослуживцев, смотрите, ребята, мне все нипочем…
Потом прапорщик Тараканов, заместитель начальника медчасти Сергеича, привел Яшу Шварца, смешного, в шлепках на босу ногу и больничной синей пижаме, поверх которой накинули плащ-палатку, чтобы он не промок, а уже потом появился замполит Болдунов, как всегда со своей папочкой под мышкой.
Мы еще не понимали что происходит.
Перед нами стал лейтенант из прокуратуры, и кратко рассказал о политике государства в борьбе с неуставными отношениями в армии, о психологическом климате в коллективе, после чего перешел к боеготовности всей армии в целом и отдельно каждого солдата, и совсем неожиданно начал рассказывать о всепрощении, втором шансе, загубленной молодости и так далее.
До меня начало тихонько доходить: Октябрёв-старший подсуетился и совместно с прокуратурой разработали некий план, частью которого была публичная просьба о прощении перед лицом всего личного состава.
Так и получилось.
Лейтенант закончил и мягко подтолкнул Майка поближе к его теске, Мойше.
Продолжая с трудом сдерживать улыбку, он еле слышно, пряча взгляд, словно нашкодивший подросток, промолвил:
- Прости меня, мое поведение не достойно звания солдата.
Мойша молчал.
Жесткий корсет уже сняли с его лица, но во рту еще виднелись какие-то скобы из проволоки.
- Ответь ему Яша, - ласково подбодрил лейтенант Шварца. – Подумай о том, что я только что сказал, - и тут же, более строго Октябрёву, - Рядовой! Говорите громко и уверенно, как вас учили обращаться в армии!
- Прости меня, - сказал более громко Майк и уже поднял глаза на Шварца.
- Шта.. кол.. ни.. – прошепелявил Мойша сквозь проволоку.
- Что? – переспросил Октябрёв.
- Что? – эхом отозвался лейтенант и хотел подойти к Шварцу, но замполит мягким движением остановил его, мол, не вмешивайтесь товарищ лейтенант, пускай сами проявляют инициативу.
- Пушть… шта.. кол… - снова пробулькал Мойша и я увидел, как ему сейчас трудно выдавливать из себя звуки.
Октябрев подошел к Мойше почти вплотную и на его лице уже не было самодовольства – сплошное раздражение – спектакль, по его мнению, затянулся.
Рота молчала, с любопытством наблюдая за происходящим.
Мойша начал снова говорить и Октябрёв склонил к нему ухо, и наконец, разобрав, что тот хочет, побагровел от гнева.
- Что?!
- Штань на колени… - наконец донеслось до нас.
Мы обомлели. Мойша требовал от Майка стать на колени.
- Штань на колени и прощи прощения, - более громко сказал Яша.
Лейтенант попытался снова вмешаться в процесс, но замполит уже сильно взял его под локоть и мягко, но уверенно осадил, не забыв ему грустно улыбнуться.
Майк бросил на лейтенанта растерянный взгляд. Тот слегка пожал плечами, сам, мол, решай, что делать.
- Я прошу прощения! Прости меня, пожалуйста! – громко и отчетливо произнес Майк глядя прямо в глаза своему духу. Попытки стать на колени он не сделал.
Мойша молчал, так же глядя прямо на Октябрёва.
Пауза затянулась, и Майк снова громко попросил прощения.
Мойша отрицательно покачал головой.
- Прости меня, я был не прав!
- Я поступил недостойно звания советского солдата!
- Прошу прощения у всех присутствующих!
Чего только не говорил Майк, стараясь добиться от Мойши публичного прощения и заодно избежать унижения, но Шварц был непреклонен. С каждой новой репликой голос Октябрёва становился все неуверенней, в нем проявились трещинки и, говоря последнюю фразу, он уже вовсю вибрировал - казалось Майк сейчас расплачется.
Я понял, что вся эта процедура прощения была очень важной в выработанном плане и взбрыкнуть Майк не мог, ему, во что бы то не стало, надо было уехать отсюда «публично прощенным», и над головой Шварца, где-то там за тяжелыми дождливыми облаками пели торжественные трубы триумфа. Чем бы все не закончилось, Майк уже никогда не будет для нас тем Майком, но если он прямо сейчас уйдет с гордо поднятой головой, я может быть его и начну капельку уважать, по крайней мере, он поступит как мужчина и пройдет свой отмеренный путь до конца…
И тут, наконец, произошло то, чего никто не ожидал.
Майк медленно, с начала одну ногу, потом вторую, опустил коленями на пол, и громко, глядя вниз, сказал:
- Яша, прости меня пожалуйста!
Мхатовская пауза. Зрители застыли с открытыми ртами и сейчас взорвутся овациями.
- Нет! – неожиданно четко и громко произнес Шварц. – Не прощаю!
В принципе концерт на этом и закончился. Я стоял в первой шеренге, практически вплотную к главным героям и тихо обомлевал: какой же во всем этом был символизм! Не кто-то, а именно пухлый Яков Шварц, отпрыск кишиневских евреев, принципиально пошедший в армию назло своим родителям, оказался человеком сумевшим щелкнуть по носу это распоясавшееся, уродливое исконно-нашенское, жестокое и беспощадное по своей сути, явление как дедовщина. Хоть как-то, хилыми и трусливыми солдатскими пальцами скрученный щелбан, но все же выстрелил ногтем по этой распоясавшейся безнаказанности, при этом щелкнул по самому больному – по гонору.
Я понимал тогда и понимаю сейчас, что будь на месте Майка Октябрёва отморозок на подобие Кабана, эффекта подобного этому не было, но Октябрёв был далеко не глуп, он просто был извращен безграничной властью над страхами людей, он находился в состоянии, при котором у людей, наделенных этой властью, проявляются самые потаенные, и, зачастую, самые мерзкие черточки души. И он вовремя смекнул, что неожиданно в этой увлекательной игре поменялись правила, и ему уже надо прогнуться под них, чтобы потом встать и идти дальше, и он прогнулся, и в этом момент – щелк! – «не прощаю!» - и тогда все напрасно, правила опять поменялись.
Я не уверен, что это послужило уроком для Октябрёва, или это сможет поломать его психологически, нет, такого не будет, со сформировавшимися мерзавцами такого не бывает, но все равно как приятно было за всем этим наблюдать! Хотелось крикнуть «Браво, Мойша!», но вместо этого лишь угрюмое молчание толпы, и только там, за тяжелыми облаками, для Мойши продолжали петь трубы…
……………………………………………
…Прокурорский УАЗик уехал вместе с подавленным и сникшим Октябрёвым, нырнул в яму у ворот КПП, при этом забрызгав грязной волной спешащего поднять шлагбаум Бубликова, и набирая скорость, умчался по слизкой грунтовке мимо виноградников в сторону райцентра…
Мне почему-то стало жалко Михаила Октябрёва – он ведь далеко не дурак… человек с таким мужественным и одухотворенным лицом просто не мог быть дураком, и, обладая несомненными лидерскими задатками, он стал бы, наверное, отличным сержантом, даже если и не сержантом, просто отличным солдатом пользующимся непререкаемым авторитетом и уважением. Но он выбрал темную, неосвещенную сторону улицы и пошел по ней до конца, по-прежнему находясь в крепком плену собственных заблуждений и комплексов. Октябрёв стал для меня олицетворением порочности и безнаказанности системы, которая основывалась на неписаном, словно составленным самим дьяволом, договоре между командованием и «стариками». Он стал для также олицетворением элементарной трусости, хотя до этого казался человеком последовательным и принципиальным в своих действиях. Эта система породила Октябрёва, и, как только он перешел невидимый барьер - она же его поглотила. Кроме меня, его, наверное, никто не жалел, он сам выбрал свой путь, а мне предстояло выбрать свой…
ДЕНЬ СТО ОДИННАДЦАТЫЙ
Старший лейтенант Комаров, наконец, вспомнил, что прикомандировал меня к библиотеке, и утром следующего дня я прибыл в распоряжение Натальи Даниловны.
Мы не виделись две недели, а такое впечатление что вечность, поэтому я испытывал неподдельное волнение, открывая дверь.
…- Здравия желаю, - вскидывая руку к пилотке, и не скрывая довольной улыбки.
Она улыбнулась в ответ, да так искренне, что я уже ни капельки не сомневался - Наталья Даниловна рада меня видеть. Отложив в сторону книги, она подошла, внимательно всматриваясь в мое лицо, как будто там что-то должно было в нем измениться, и она тщательно искала эти изменения, но не находила.
- У тебя… у вас шрам на лбу…
Ее ладонь дотронулась до моего лба, слегка коснулась, но, испугавшись собственного порыва, отдернула руку, смутилась.
Я успел схватить ее ладонь, она была маленькая и очень теплая. Это длилось от силы две-три секунды, но длилось.
- Я думал про вас все это время… - тихо сказал я, как будто боясь быть услышанным.
- Я тоже… переживала… мне Марина все рассказала…
- Марина Андреевна?
- Она.
- Спасибо вам за витамины
- …пожалуйста… - она удивленно вскинула брови, и я эти брови, темные, изогнутые, тут же полюбил, как будто они существовали самостоятельно, готовые взлететь чудными птицами.
Возникла пауза, во время которой мы так и стояли посреди библиотеки.
Я готов был дать клятву на чем угодно, что между нами проскользнуло что-то невидимое, еле ощутимое, как тонкая змейка; и эта змейка переплела наши ноги, опутав их узлами, не давая нам сделать шаг ни вперед, на встречу, ни назад, друг от друга.
Мы улыбались: я широко, открыто, искренне, и наверное, был смешон со стороны; она – одними губами, лишь слегка обнажив ровные, белоснежные зубы, глядя на меня и слегка наклонив голову, пряча глаза под оправой своих очков.
Она хотела что-то сказать, промолчала, но это не осталось незамеченным. Постепенно улыбки сползли с наших лиц, сменив их выражением растерянности, как будто проснулись и удивились, увидев друг друга рядом.
Наталья Даниловна отступила, поправила волосы, одернула ворот, как-то, засуетилась, спрятала глаза, стесняясь своей минутной слабости; я тоже невольно смутился, удивляясь своей смелости, страшась, что эта смелость будет истолкована как наглость, посягающая на чужое и сокровенное.
- Думаю, надо начинать работать. Тут все как-то застопорилось… я почти ничего не делала в ваше отсутствие… - она поправила прядь, отошла к своему столу.
- Давайте, с удовольствием.
За один день, мы сделали то, что не могли за все прошедшее время: закончили сортировку книг, сверили инвентарные номера со старым списком и составили новый, отставили в сторону брошюры, находящиеся в плачевном состоянии и подлежащие ремонту, расставили годные к чтению - по алфавиту.
Время летело так быстро и увлекательно, что я прозевал обед, что для солдата первогодки было равносильно голодной смерти. Постоянное желание есть, именуемое армейским сленгом «нехватка», преследовало солдат со второго дня службы и до дембеля, считалось позорным, было тщательно скрываемо, и для дедов, из чувства юмора и поддержания авторитета и неуставной субординации, переименовано в «здоровый аппетит». То есть у меня, молодого, это «нехватка» и я, соответственно - «нехватчик», а мой дед, например Кыся, терзаемый голодом, как и я, он, значит, отличается «здоровым аппетитом», и ему перекусить лишний разок «не западло». Упаси господи, вынести хлеб из столовой в кармане – горя не оберешься – засмеют, затюкают, а в первые дни и такие шутки разыгрывали: поймают с куском хлеба (почему то именно хлеб считался «понятийным» продуктом), ласково спросят: «что, солдатик, не наедаешься?», да заставят съесть буханку хлеба в сухомятку пока другие молодые отжимаются от пола, и пока не съешь – остальные будут работать руками до потери пульса. Поверьте, хлеб на сухую съедается очень медленно…
В общем, обед я прозевал, и рота, бодро шагая, отправилась трапезничать без меня. Это было странно, потому что во время построения проверяют наличие состава, ищут отсутствующих, и только те, кто в наряде идут во вторую смену.
Пойти – не пойти? Но, глянув на увлеченно работающую Наталью Даниловну, я перестал терзаться сомнениями, обойдусь…
- Ну, вроде все, - выдохнула Наталья, сверив по списку последнюю книгу.
- Осталось только вымести, вымыть, и будет все.
- Александр, мне уже пора идти, поэтому я прошу вас закончить здесь. Хорошо? Справитесь?
- Конечно Наталья Даниловна!
- Кстати, у меня здесь бутерброды есть, так что перекусите. Вы ведь на обед не пошли…
- Не пошел, мне нравиться быть… рядом с вами.
Она внимательно посмотрела на меня своим задумчивым, выразительным взглядом, вздохнула, закрыла на секунду глаза, как будто принимая про себя важное решение, сказала:
- Мне кажется, что мы… что я… мне кажется что вы, Александр, проявляете некоторый интерес… ко мне, и я думаю, что это не совсем хорошее стремление. Вы солдат, я жена вашего офицера, и все это… как-то неправдоподобно… - она поспешила закончить, увидев, что я хочу возразить. – Вы очень симпатичный человек, Александр, и я не исключаю, что там, на гражданке, вы пользовались популярностью среди представительниц противоположного пола, но здесь, в такой ситуации, я не думаю, что вам стоит…
Она была прекрасна в своем волнении, и на ее щеках появился розовый румянец, а губы, влажные, немного полноватые, идеально правильной формы, слегка вздрагивали, так что я не слушал ее, глядя только на них. Стоя ко мне вполоборота, она отвела взгляд, глядя в сторону – только не на меня.
Не до конца понимая, что же делаю, я решительно сделал шаг на встречу и также решительно взял ее руками за плечи, развернул к себе.
- Что бы вы сейчас не говорили, но я бы отдал всю свою глупую никчемную жизнь за один ваш поцелуй!
- Александр… Саша… - как бы взмолилась она, но сделать попытки освободиться не делала, так и стояла зажатая моими объятиями, словно мягкими тисками. Ее глаза смотрели на меня так беспомощно, так жалобно, словно говоря мне «отпусти, ну, пожалуйста, отпусти меня», что я все-таки отпустил, сделал шаг назад, безвольно свесив ненужные руки.
- Простите меня… - теперь уже я прятал взгляд, мне действительно было стыдно.
……………………………………..
Вечерело. Закончив влажную уборку, я осмотрел библиотеку. Красота! Десяток стеллажей уставлены, идеально ровными шеренгами книг - словно перед парадом; пол и окна блестят, хоть сейчас принимай взволнованных почитателей Мельпомены, Талии и других муз, вдохновительниц поэтов и прозаиков. Я представил, как сюда заходят солдатики, делая первые, робкие и неуверенные шаги перед познанием прекрасного, а прекраснее книг, разве что бывает? Армия замечательная возможность много читать, времени в нарядах достаточно, все равно ночью спать нельзя, а его занимать чем-то нужно, так что для отвлечения ненужных и шальных мыслей – самое то. Да и стандартной солдаткой деградации, а ее не избежать никому, это будет помехой. Так что, добро пожаловать, и солдатики, и начинающие спиваться от скуки и безысходности, молодые офицерики, все флаги в гости к нам…
Я закрыл дверь, за которой спрятались так долго описываемые инвентарные ценности батальона, на секунду застыл на пороге – а куда ключ? Наталья не сказала, что с ним делать, и поэтому я принял решение оставить его до утра у себя, думаю, не пропадет. Зашагав вниз по аллее, к казарме, я дошел до развилки: направо казарма, налево – офицерский дом, прямо густые заросли зеленых насаждений – рай для всевозможных марихуанщиков, которые, а я это знал точно, где-то там прятались, потягивая свой дурман. Бывало, идешь по своим делам сквозь заросли, и тут раз - костерок остывший, значит травку поджаривали на сковородке или молочко варили, или набредешь на елочку конопли, а рядом баночка с водой, значит кто-то приходит, бережно поливает, ждет когда вырастит, созреет…
Сделал шаг и… ноги сами меня понесли в сторону офицерского дома, а в голове сформировался официальный повод – надо отдать ключ. Чем не версия?
От отдыхающего на лавочке, старшего прапорщика Рогова, Михал Михалыча, заведующего продовольственным складом, добротного телом, и немножко душой, я узнал, что апартаменты капитана Пташука расположены в третьей парадной. Он так и сказал «парадной»... Рядом сидела его великовозрастная дочь, Лена Рогова, тучная дева на выданье. Она окинула меня заинтересованным взглядом, и пока я шел к «парадной» чувствовал на себе этот оценивающий взгляд. Б-р-р – передернуло меня от одной мысли о ней.
Честно говоря, своей выходкой с ключами я хотел убить двух зайцев – увидеть Наталью еще раз и убедиться, что она с этим «козлом» не живет.
Постоял перед дверью. Подумал, посомневался, но все же постучал костяшками пальцев.
На стук дверь открылась, и передо мной предстал во всей красе капитан Пташук. Он был пьян.
Капитан, одетый лишь в спортивные штаны, с голым, жилистым торсом и уродливым шрамом от ожога на плече, окинул меня мутным, перемешанный брезгливостью с высокомерием, взглядом, грубо сказал:
- Что надо, рядовой?
Я хотел, было, отдать честь, но притормозил с этим, посчитав лишним, просто сказал.
- Здравия желаю, товарищ капитан! Хотел Наталье Даниловне ключи от библиотеки отдать. Она дома?
- Ключи… - не то спросил, не то констатировал капитан. – Ну, заходи.
Зашел. Маленькая комната, больше похожая на конуру, встретила меня густым запахом табака и холостяцким бардаком. Не то чтобы совсем бардаком, но какой-то небрежностью расположения вещей и запахов.
- Наталья Даниловна, говоришь… а нет ее, рядовой! Выпьем…
Это точно был не вопрос. На журнальном столике, напротив работающего телевизора, красовалась бутылка водки, выпитая на половину, в окружении колбасной нарезки и открытой консервной банки с бычками в томате. Под столиком, такая же бутылка, но только пустая, м-да…
Почему нет?
- Почему бы нет, товарищ капитан? – залихватски согласился я. – Если конечно мне по званию положено.
- Разберемся сейчас: что - кому положено, - не хорошо сказал капитан. – Садись, - он плюхнулся на диван, взмахом руки приглашая на табурет. Я сел. Он без комментариев разлил водку по стаканам, и по присутствию уже готового стакана на столике, я понял, что здесь уже был собутыльник, и, возможно, не выдержав алкогольной гонки капитана, отправился почивать.
Выпили в тишине, и водка зло обожгла горло, мгновенно ударила в отвыкший от алкоголя мозг, заставив стены комнаты вокруг закачаться из стороны в сторону.
- Закусывай, солдат, - по-барски предложил офицер.
- Русские после первой не закусывают! – скривившись от горькой, я бросил киношную цитату.
Цитату приняли. Капитан ухмыльнулся, решил поговорить по душам.
- Ну-ну… как служба, боец? Деды не обижают?
- Грех жаловаться, товарищ капитан! Не служба – малина!
- А ты знаешь, боец, что делают, когда служба малиной кажется?
- Знаю, товарищ капитан, – бьют по противной солдатской морде белоснежной офицерской перчаткой! Это я в кино видел… - поспешил уточнить я, сообразив, что капитан еще не готов к специфическому солдатскому юмору – юмору обреченного. Но Пташук оказался готов:
- Молодец, службу знаешь! – воскликнул он, прихлопнув ладонью по столику, заставив подпрыгнуть бутылку. - Надо еще по одной…
- За нашу доблестную Советскую армию! – провозгласил я, поднимая наполненный на одну треть стакан. – Бахнем, товарищ капитан?!
- Ура! – подыграл он, и я понял, что Пташук не такой пьяный, и не такой тупой, как показалось в начале.
Выпили еще по одной, и я теперь захмелел окончательно, судорожным движением занюхивая рукав.
- Да закуси ты, - сжалился Пташук.
- Не могу себе позволить, товарищ капитан, - закуска градус крадет!
- Что точно, то точно… - философски согласился офицер; снова окинул меня злым, полным пьяной, раздраженной ненавистью, взглядом, пытаясь, впрочем, скрыть этот взгляд, отвернувшись к окну.
Я ждал скорой развязки, понимая, что все происходящее не просто так, и офицер не в жизнь не пригласил бы за стол рядового первогодка, просто из чувства одиночества, желания хоть с кем выпить, излить душу первому встречному подчиненному. Он меня прекрасно помнил, и я помнил его бешенный взгляд.
Хмельной, практически не контролируемой, дерзости хватило, и я, доставая папиросу, разминая ее в пальцах, спросил:
- Вы, наверное, о чем-то хотели со мной поговорить, товарищ капитан?
- Поговорить? Можно и поговорить…. Вот ты сидишь здесь, весь такой борзый, ничего и никого не боишься… а знаешь почему?
- Почему?
Он замолчал, наводя фокус зрения, нервно подергивая щекой.
- Потому боец, что ты еще не обстрелянный… жизни не знаешь… не била тебя жизнь, жалела…
- А вы значит обстрелянный, товарищ капитан? И где же? Под Кандагаром? – язвительно заметил я, понимая, что уже вставил единственный патрон в барабан, раскручивая рискованную гусарскую рулетку – или выстрел висок или пронесло.
- Дерзишь, сука… - змеей прошипел он, привставая с дивана, заставив этим движением меня напрячься, хотя я и так был как пружина, если, конечно, не свалюсь с табурета от выпитой водки.
Но, капитан тут же расслабился, казалось, прозевал кульминационный момент, после которого сразу бьют в лицо и остаются правыми, размяк, расплылся по дивану, с виду потерял ко мне интерес, чем расслабил и меня, заставив пропустить его выпад.
…Он прыгнул вперед, сшибая столик в сторону, схватив меня за ворот, как тогда в библиотеке, увлек вниз, застыв вместе со мной в миллиметре от пола. Я так и завис, нелепо и смешно, зацепившись ногами за табурет, сжав ладонями его каменный захват, и даже не пытаясь вырваться, просто держал, не смея поднять руку на офицера, гадая – что дальше?
- Что, сучонок, потрахаться пришел? Думаешь, я ничего не знаю? Думаешь, не знаю, что она тут со всеми уже перетрахалась? Думаешь, не знаю, что у комбата солдатика хренова себе в библиотеку выпросила? Для чего? Еба…ся, бл…дь! Знаю все, знаю…
- Ты пьян, капитан… - выдавил я из зажатой воротом глотки.
- Что?! Ты как разговариваешь, сопля первогодная?! Я тебя и эту шлюху кончу прямо здесь! Думаешь слабо?! На слабо меня хотите проверить, суки?!
Я молчал, сочтя это лучшей тактикой, если конечно не хочу умереть глупой, пьяной смертью. Мы лишь мерились взглядами: я, очевидно, перепуганным; он – бешенным, просверливающим, дурным.
- Живи, тварь, - он разжал ладони, и я свалился на пол, гулко ударившись затылком. – Но если увижу рядом с Натальей – тебе хана. Понял?
Не сказав ни слова, я неуклюже встал, кое-как поправил гимнастерку, выпрямился перед капитаном.
- Вопросы есть?! Свободен! – изрек капитан, окидывая взглядом.
- Вопросов нет, - ответил я, направляясь к выходу, подальше от бешеного офицера. – Только одно…
- Что?
- Да ничего, просто… ты капитан никогда не станешь майором…
На удивление он не отреагировал, стоял передо мной спокойный, с уже вырвавшимся гневом наружу, страшный от этого. Просто смотрел и молчал, еле заметно улыбаясь загадочной улыбкой Джоконды, держа в себе секрет, только ему раскрывшейся истины…
Я отворил дверь и вышел…
…Было противно и грустно. Я думал с фатализмом, что до дембеля, с такими раскладами, вряд ли доживу, он или пристрелит в пьяном угаре, либо создаст условия службы, что уж лучше бы пристрелил. И тот и иной вариант мне совершено не улыбался, но и от Натальи я отступить уже не мог… поздно отступать.
ДЕНЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Мы с Натальей теперь встречались каждый день в библиотеке, и, сам не знаю, как получилось, но я был откомандирован вместе с начальником библиотеки Натальей Даниловной Пташук в районный центр, для закупки новых книг.
Машину, ВАЗ 2106 синего цвета, вела сама Наталья Даниловна. Она была в легком сарафане, солнцезащитных очках, автомобиль вела уверенно, быстро. Я сидел рядом, слушал музыку из магнитофона.
Несмотря на середину сентября, жара по-прежнему стояла сильная, хотя и не такая беспощадная как две недели назад.
До райцентра было километров 80, может больше, я точно не знал, да и Наталья точно не знала, так как самостоятельно, за рулем, туда направлялась первый раз. Ехали по полупустой дороге, изредка обгоняя ползущие машины колхозников. Сколько хватало глаз, тянулись виноградники, с вкусными, сладкими до упоения гроздями. Это я знал точно, потому что многократно, вместе с другим молодняком совершал набеги на них, принося себе и дедушкам полные, пропитанные виноградным соком, вещмешки. Мы любили такие задания – они помогали нам отъедаться вдоволь. И вино из этого винограда было что надо. Иногда дедушки посылали нас в близлежащую деревню, обменять, а зачастую выпросить, ведро вина. Эти задания, без финансирования, были самыми удручающими, но мне, слава богу, таких не доставалось.
Ехали, молчали, слушая музыку, открыв окна, проветривая раскаленный внутри машины воздух.
Я не мог поверить своему счастью: вчера комроты объявил мне об отправке в командировку, в райцентр, для приобретения новых книг для библиотеки (начифин наконец выделил деньги), но то что мы поедем с Натальей вдвоем, это было странно и удивительно. Это была сказка.
- Я прошу прощения: а эта машина чья? – не выдержал я с вопросом.
- Моя. Осталась от отца.
При воспоминании об отце Натальи, я снова стушевался.
- Мда… а какие книги будем брать, Наталья Даниловна?
- Не знаю, глянем по месту, а что?
- Да я вот хотел попросить, что-то интересное, ну детективы там, фантастику.
- Любите фантастику?
- Люблю. Я меня одноклассник был, Дима Критский, так у него такая шикарная библиотеке была…
- Посмотрим, но замполит просил воспитательное, гуманное.
- Макаренко что ли? «Флаги над башнями» и «Педагогическая поэма»?
- Александр все продолжаю поражаться вашей начитанности. Вы и это читали?
- Читал. «Флаги» мне особенно нравились.
- А любимая книга есть? Настольная?
Я задумался.
- Есть. «Герой нашего времени» Лермонтова.
- Печорин… неверное «Бель»?
- Нет, «Княжна Мэри».
- Надо же! Почему именно эта новелла?
- Мне очень понравился, как бы это сказать… ну, когда Печорин влюбил в себя княжну, а потом холодно бросил… я понимаю, это не красит «морального инвалида», но как он это сделал вызвало определенный восторг. Очень познавательная, в этом плане, книженция. Понравилось всё, одним словом. И там есть чему поучиться.
- Поучиться соблазнению?
- Почему нет?
- Даже так? А вы, Александр, коварный мужчина… - она сказала это с достаточной иронией чтобы не воспринимать в серьез комплемент. - Мне тоже очень нравиться Лермонтов, хотя как личность он у меня восхищения не вызывает. Я больше поэзию предпочитаю: Пушкин, Ахматова, Цветаева, Пастернак.
- А, Пастернак, не читал, но осуждаю… а я стихи так и не смог полюбить, а после школьной зубрежки, так даже немного возненавидел, ну знаете, всякие там письма Татьяны наизусть или «Поэт и гражданин».
- Напрасно, ну разве можно не любить Цветаеву, - и она начала декламировать. - Вот например:
Твой конь, как прежде, вихрем скачет,
По парку позднею порой...
Но в сердце тень, и сердце плачет,
Мой принц, мой мальчик, мой герой.
Мне очень понравилось, я заслушался.
- Здорово, а дальше? Или это все?
- Полностью не помню, только последнее четверостишие:
Ты был мой бред светло-немудрый,
Ты сон, каких не будет вновь...
Прощай, мой герцог светлокудрый,
Моя великая любовь!
Возникла пауза. Я молчал изумленный красотой строк.
- Красиво, особенно это: «Мой принц, мой мальчик, мой герой».
- Раньше люди могли в четверостишии передать такую гамму чувств и мыслей. Сейчас так не умеют.
Я кивком согласился.
…………………………..………..
…После обеда, загруженные книгами, ехали назад.
- Вам не кажется, что мы заблудились, - сказал я, оторвавшись от перелистывания новокупленного детектива и удивляясь появившемуся из-за поворота морю, раскинувшееся вдалеке манящей синью.
- Точно, надо же. Заболтались мы с вами Александр.
- Наталья Даниловна, я вас прошу, обращайтесь ко мне на «ты», а то мне как-то даже неловко, что ли.
- Постараюсь, но куда мы приехали?
- Наверное, пропустили нужный поворот.
- Да уж, в жизни всегда так, пропустишь нужный поворот и заедешь неизвестно куда.
- Море не самый плохой вариант, - согласился я вглядываясь вдаль, - но… надо поворачивать.
- От моря? Ни за что! Быть не море и не окунуться – грех и глупость.
Она уверенно продолжала рулить, и когда мы выехали с берегом параллельно, свернула на грунтовую дорогу, проходящую мимо высокого ковыля, редких деревьев и зарослей бурьяна.
Вскоре мы остановились у высокого, крутого обрыва, на дне которого находился узкий, пустынный пляж, с несколькими деревянными лодками, перевернутыми вверх дном. Берег тянулся вправо и влево, сколько хватало глаз.
- Ну что, спускаемся? – она смотрела на меня весело, вызывающе, придерживая от ветра шляпу. Ветер раздувал ее сарафан, то и дело, оголяя ноги чуть выше колена.
- Спускаемся.
Мы нашли тропку, и, держась за руки, несколько раз, чуть не сорвавшись вниз, спустились.
Я уселся на песок, который был даже не песок, а жуткая смесь острых ракушек , мелких камней, и высохших водорослей. Вокруг никого не было, лишь вдалеке виднелось несколько лодок вытащенных на песок.
Ноги поблагодарили меня за освобождение от сапог и портянок. За портянками полетел ремень и вся остальная форма. Оставшись в трусах, я заметил, что смотрюсь сейчас очень смешно, в своих темно-синих трусах-парашутах, и загаром, легшим на тело ровно по контуру майки. Уставной такой загар.
Наталья скинула сандалии, зашла по щиколотку в воду, застыла, глядя в морскую даль. Где-то далеко был виден белый теплоход.
- Вот бы туда, - только и сказала она.
Я потихоньку зашел в воду, которая была не такая уж и теплая для сентября, но нежная и освежающая, намочил лицо – соленая! С разбегу, как привык в детстве, бросился в воду. Хорошо!
- Наталья Даниловна, что же вы?! – крикнул я и помахал рукой. – Вода – класс!
Она помахала в ответ и скинула сарафан, оставшись в красном купальнике, на бретельках. Купальник? Надо же…
Завязав волосы на затылке, она потихоньку, чтобы их не замочить, вошла в воду, поплыла, приближаясь ко мне.
- Здорово! Ну что, наперегонки?
- А как же волосы?
- Да бог с ними! Вперед! – и почти профессионально, кролем, поплыла в открытое море.
Догнать ее стоило труда, но я догнал. Мы заплыли довольно далеко, остановились, шумно выдыхая, фыркая как тюлени. Она легла на спину, представив моему взору два бугорка крепкой груди. Невольно я ощутил знакомое ощущенье внизу живота. Субординация субординацией, но инстинкты, особенно в рамках армейского воздержания, никто не отменял.
- Поплывем назад? Тоже – кто быстрее? – по-мальчишески, озорно, крикнула Наталья.
- За вами трудно угнаться, но давайте.
В этот раз, я дал удачный старт и сразу вырвался вперед, загребая, что есть силы. Вскоре, сквозь шум воды в ушах, я услышал крик:
- Саша! Нога!
Я остановился, развернулся, стряхивая воду с лица. В метрах десяти сзади, Наталья Даниловна махала рукой и кричала. Я быстро подплыл.
- Что случилось?
- Судорога... Нога... - с трудом отвечала она, то и дело, погружаясь и всплывая.
- Надо ущипнуть. Сильно.
- Щипала…
Я поднырнул, увидел в прозрачной воде ее белые ноги, ступня одной из которых была неестественным образом вывернута. Я сильно, ногтями, ущипнул покрывшуюся пупырышками икру, вынырнул.
- Ну что?
- Не помогает… - она дышала очень тяжело, - сил больше нет… держаться. Воды напилась уже…
Ее лицо было испуганным, глаза чуть не плакали. Я осмотрелся: вокруг по-прежнему ни кого, а до берега далеко.
- Значит так, без паники, я рядом. Расслабьтесь и лягте на спину.
Она попыталась это сделать, но тут же ушла под воду и с шумом, кашляя водой, вынырнула.
- Не могу…
Я с силой развернул ее на спину, и, не церемонясь, ухватив одной рукой под грудь погреб второй.
- Все будет хорошо, не волнуйся, сейчас доберемся.
Пловец из меня всегда был некудышний, я быстро выдохся, да и гонка сыграла свою роль, но, метр за метром, мы приближались к берегу. Несколько раз мне казалось что уже все, силы меня покинули, и мы сейчас пойдем ко дну, но, стиснув зубы, задыхаясь и глотая соленую воду, тащил свою… свою Наташу вперед.
Дно под ногами я воспринял как послание божье. Выбравшись на мелководье, я еле сказал:
- Ну, как, идти можешь?
- Да, потихоньку.
Положив ее руку себе на шею, мы выбрались на сухой берег и упали обессиленные.
- Черт, болит то как, - кривясь от боли, сказала она. Ногу совсем скрутило, согнуло в колене.
- Дай сюда.
Я взял ее ногу и начал гладить рукой, легонько разминать сведенные мышцы.
- Все уже хорошо, мы выбрались и, слава богу, это все мелочи…
Я резко, с усилием разогнул ее ногу и Наталья вскрикнула. Но кровь начала поступать в занемевшие мышцы и боль тут же прошла. Гримаса боли сменилась облегчением.
- Спасибо…
Мы сидели рядом, она и я, плечи касались другу друга. Ее тело мелко дрожало.
- Холодно?
- Немного, но думаю это больше от шока.
Я поднялся, натруженными ногами побрел по песку, взял гимнастерку, и накинул ее на плечи Наталье.
- Спасибо, - снова сказала она. – Потом пахнет. Мужским потом.
- Ну, этого добра у нас навалом, достаточно в казарму зайти – такие ароматы.
- Глупый…
Мы повернулись лицом к лицу. Как она была прекрасна с этими разбросанными мокрыми волосами, капельками воды на веснушчатом лице. У нее оказывается серые глаза. Я почему-то только сейчас это понял.
- Забавное приключение, не так ли?- спросила она дрожащими, посиневшими губами.
- Да, очень забавное, - сказал я и поцеловал ее в губы, быстро, как украл.
Ее глаза расширились, то ли от возмущения, толи от изумления. Она просто смотрела на меня, ничего не говоря, и я поцеловал ее снова, не спеша, нащупывая своими губами ее губы, сначала верхнюю, нижнюю, обе половинки. Мои руки сами обняли ее за плечи и положили Наталью на песок, а губы все целовали и целовали, не в силах остановиться.
Казалось, это длилось вечность, но и вечность заканчивается.
Ее ладонь уперлась мне в грудь, губы сомкнулись, словно давая мне команду, словно прося меня, «остановись».
Остановился, поднял голову.
- Не надо, Саша, прошу тебя, - а глаза светились.
Я ничего не сказал, просто отстранился, сел на песок, обняв руками колени. Она села рядом.
- Это было глупо…- созналась она.
- Я знаю, - ответил я после паузы. – Такие глупости стоят всей глупой жизни… извини, что-то нашло на меня.
- Все нормально.
- Ты такая… такая красивая, тебя нельзя не целовать, и нельзя не любить…
- Глупый мальчишка, - сказала она грустно, потом встала. - Нам надо ехать.
- А как же волосы, они мокрые.
- Высохнут в машине, путь еще долгий.
…………………….………….
…В дороге разговаривали скупо, больше молчали.
В американских мультиках типа «Тома и Джерри» часто применяется один и тот же прием: герой смотрит на себя в зеркало и видит осла с задорными ушами и дебильным выражением физии.
Вот так и я, то и дело смотрел в боковое зеркало заднего вида и видел такого ушастого непарнокопытного. Меня терзали сомнения, что я поспешил со своими дурацкими поцелуями, со своими неуклюжими руками-крюками, полезшими не туда и не тогда надо. Я был уверен, что своим поведением поставил грубую точку в зарождавшихся чувствах…
И хотя объект моих воздыханий сидел рядом со мной и сосредоточенно крутил баранку, я в своих горестных мыслях улетел далеко, и теперь страдал от того что внушил себе что больше никогда не увижу Наталью, разве что из далека, когда она будет идти в свою библиотеку, или когда я буду приходить туда за книгами. Какие книги? Я вообще не смогу появляться там… и так далее и тому подобное…
Мы ехали по дороге, солнце клонилось к горизонту, но было еще светло. Еще чуть-чуть, подумал я, и покажется ненавистная часть, стоит только доехать до поворота, и там узенькая грунтовка, приведет нас прямо к воротам КПП, мимо не проедешь.
- Спасибо, - сказал она, прервав тягостное молчание.
- Не за что, я думаю, вы бы и сами прекрасно справились, уж больно хорошо плаваете – я невольно снова перешел на «вы».
- Я не про море…
Что она имела в виду, я не осмелился уточнить, оставив в этой недосказанности загадку и надежду.
У поворота на грунтовку нас ожидал сюрприз. Съехав на обочину, стоял батальонный УАЗик, около которого ходил взад и вперед капитан Пташук. Завидев нас, он пошел на встречу, выплевывая на ходу сигарету. Махнул рукой, как гаишник, предлагая припарковаться. Мы остановились.
Он заглянул в водительское открытое окно, обдав нас запахом крепкого перегара и табака.
- Так… - сказал он, окинув нас налитыми злостью глазами, зачем-то повторил: – Так-так…
Потом резко распахнул дверцу и резко, схватив за волосы, вытащил Наталью из салона, заорал:
- Сука, бл…дь! Ты что творишь?!
- Игорь, прекрати! – голос Натальи пропитался ужасом и болью.
- Ты на часы смотрела?! Где можно было ездить столько?! Почему, сука, волосы мокрые! Почему помады нет! Ты где, бл…дь была? – он орал словно сумасшедший, вращая вытаращенными от безумия глазами.
Я уже выскочил из машины, внутренне готовясь к самому худшему. В груди все знакомо сжалось, мне было страшно, но я быстро обогнул авто и встал перед капитаном.
Он держал Наталью за волосы, с силой наклоняя лицом к земле.
- Что вылупился, ублюдок?! – это мне, потом Наталье: - Ты уже с рядовыми трахаешься, шлюха?! Говори, бл…дь?! Я вас тут обоих сейчас…
Судя по кобуре на портупее, капитан сегодня заступил старшим по узлу связи. А если заступил старшим по «бункеру», то уже добрался до служебного спирта. Терзаемый ревностью и бесконечными подозрениями, он не нашел ничего лучше как воспользоваться служебным положением, взять батальонный УАЗ, который был в его распоряжении для объезда окрестных объектов, и поехать искать жену. Тот уровень разгильдяйства, царивший в части, позволял вытворять и не такое, и несчастных случаев не было лишь по счастливому стечению обстоятельств.
Вся эта картина нарисовалась у меня в одну секунду, а во вторую секунду рука капитана потянулась к кобуре, а в третью секунду я принял решение, которое изменило мою жизнь в корне.
Всю свою горечь неразделенной любви, всю свою ненависть к Пташку лично и офицерам в частности, всю свою злость на армию, с ее шакалами и обезьянами, дедами и духами – я вложил в этот удар.
Костяшки пальцев правой руки с хрустом врезались прямо в лицо капитана, от чего он кубарем покатился по земле, прямо к колесам своего УАЗа. Уже удаляясь от меня он успел сделать удивленное лицо и кровавая юшка из разбитого рта вырвалась наружу, забрызгав его китель.
Не отдавая до конца отчета в собственных действиях, я рывком подскочил к поверженному офицеру и хотел ударить снова, и даже замахнулся для этого, но меня остановил крик Натальи:
- Саша, нет!
И в следующую секунду она подскочила ко мне и, прижавшись, обхватила руками.
- Нет, не надо, - сказал уже тише, и я почувствовал на щеке ее влажные губы – это бежали по лицу слезы. – Прошу тебя…
Капитан встал на четвереньки, и рукой попытался опереться о колесо, бездумно мотая головой из стороны в сторону. Кровь капала из его рта на землю густой жижей, он ее сплевывал и все повторял:
- Саша… ты, сука, его уже Сашей называешь? Убью… - его рука снова потянулась к кобуре на поясе.
Разорвав объятия Натальи словно нитку, я вырвался и ударил встающего с четверенек капитана, словно футбольный мяч, – удар пришелся ему в бок и грудь, и капитан, уже почти доставший своего «макарова», подпрыгнул, упал на живот, захрипел, забулькал собственной слюной и кровью.
Я сделал шаг назад.
Наталья подбежала к мужу, начала поднимать его, помогла сесть, оперши спиной о колесо УАЗика.
Пташук ее вяло оттолкнул:
- Я вас обоих, сук, замочу… вы у меня на коленях будете ползать… я вас...
Живучий капитан, которого казалось ничего не возьмет, изумленно смотрел на кровь, капающую с разбитого носа и губ.
- Бля, китель испачкал… сука…
Мы, молча, стояли перед ним, не говоря ни слова, глядя на пьяного, избитого и униженного офицера.
- Пиз…ц вам, - он с трудом, но сам, встал, шатаясь словно чумной, сел в машину и молча, завел УАЗ. Сделав кривую дугу, выехал на дорогу и поехал прочь от батальона.
Наталья смотрела ему в след, плакала.
- Не надо было так, Саша…
- Надо, - лишь ответил я.
Солнце подкрадывалось к горизонту и пряталось за виноградными лозами. Еще чуть-чуть и для светила поступит команда «отбой».
………………..…………..
Казарма уже спала. Я тихо прошел мимо зевающего дневального, спросил того:
- Как тут?
- Нормально, только сержанты твоим «взлет-посадку» на время делали, умаяли всех.
- Понятно, все как всегда…
После морской свежести и запаха тела Наташи, запах казармы вызвал у меня приступ тошноты: ну и вонь! наверное, никогда не привыкну.
Тихонько раздевшись, я забрался на верхнюю койку, знакомо заскрипевшую подо мной. Казарма была наполнена ночными звуками, кто бормотал во сне, кто-то похрапывал, кто-то ворочался, скрипел пружинами.
Я лежал на спине, с закрытыми глазами.
В голове была полная каша из-за происшедшего сегодня, где, конечно же, доминировали мысли о море и драке с капитаном. Как ни странно, мысли о море стали преобладать, и я уже думал только про губы Натальи, о том какие же они мягкие, словно дольки почищенного апельсина, какие они желанные, целовал бы и целовал. Такого у меня никогда не было, никогда. Что теперь будет? Смогу ли я еще когда-нибудь их целовать, смогу ли…
Незаметно для себя я погрузился в сон, и мне снилось море, а в море Наташа, веселая, улыбающаяся, плещущая на меня водой…
Разбудил меня вспыхнувший свет и топот сапог по пролетке.
- Где? – услышал я голос комбата, подполковника Ломанного.
- Там, - ответил прапорщик Михеев, дежурный по части.
Они остановились у моей койки: комбат Ломанный, прапорщик Михеев, в портупее с пистолетом, замполит Болдунов.
- Давыдов, встать! - приказал Михеев.
Казарма проснулась, головы непонимающе осматривались, сонные глаза щурились от света: тревога? подъем? что делать? Команды никакой не поступает.
Я спустился с койки и встал перед комбатом. Тот некоторое время меня внимательно осматривал, с ног до головы, потом уставился мне прямо в глаза, свои тяжелым, комбатовским взглядом, повернулся к Михееву:
- В дежурку его, - пошел туда вместе с замполитом.
- Одеться, быстро, - сдавленным голосом приказал Михеев, стоя рядом.
- Эй, Давыд, что случилось? – заслышалось вокруг.
- Ничего не случилось, всем спасть! Эй, дневальный, выключи свет!
Свет потух и я одевался в темноте, что мне совершенно не мешало, тренировка знаете…
Михеев меня привел в дежурку, где за стеклянным, огромным окном аквариума, как мы называли помещение дежурного по части, расположился комбат, переговариваясь с замполитом.
- Что же ты солдат, творишь? – спросил меня подполковник, снова просверлив взглядом.
Ох, и тяжел был взгляд этого офицера, ветерана Афгана. Невольно я вытянулся смирно, опустив руки по швам.
- О чем вы, товарищ подполковник? – хрипло сказал я, но тут же прокашлялся.
- О чем я? Не знаешь? Ты понимаешь своим куриным мозгом, что натворил? Или у тебя там сперма, вместо мозгов?
- Не могу знать, товарищ подполковник. Не проверял.
- Я тебе, бл…дь, проверю… Под трибунал пойдешь!
Повернулся к замполиту:
- Этого дебила надо где-то изолировать… пока не решим, что с ним делать.
- Даже не знаю, «губы» у нас нет, и изоляторов тоже, - пожал плечами замполит.
- А может его, товарищ подполковник, в санчасть, в отдельной палате закрыть, - подсказал Михеев.
- В санчасть… - передразнил его Ломанный. – Ты его еще в санаторий отправь.
- Другого места нет. Не в бункер же его закрыть? Секретный объект, – согласился с Михеевым замполит. – Приставим охрану…
- Ладно, давайте санчасть, - устало согласился Ломанный. – И чтобы срать, ссать и жрать - под конвоем! Понятно, Михеев?
- Так точно, товарищ подполковник.
- Головой отвечаешь!
- Так точно, головой!
- Исполняйте… ну и ночка. Где сейчас Пташук?
- В госпиталь отвезли, - спокойно сказал Болдунов. – Сергеич сказал, что у него ребра сломаны и сотрясение мозга…
- Там тоже с мозгами проблемы…. Уводите, рядового.
Подняв вне очереди отдыхающего сменного дневального - ефрейтора Ромашкина, мы втроем, прошли по ночному плацу, к одноэтажной, как и все здания в батальоне, вытянутой санчасти. Нас встретил дежуривший сегодня ночью прапорщик Тараканов, сонный, с помятым лицом, он вышел в коридор, разминая затекшую шею.
- Палыч, не понял?- окинул нас удивленным взглядом.
- Приказ комбата, - пояснил Михеев. – Надо этого рядового изолировать в отдельной палате. Я тут дневального оставлю, для охраны…
- Да что случилось?
- Потом объясню… сам толком ничего не знаю.
- Ладно, раз так, - согласился Тараканов, и тут же ко мне: - Давыдов, ты что натворил?
- Бомбу в царя бросил, - оскалился я.
- А-а, ну-ну, поговори мне, - лениво сказал Тараканов. – Ну, пошли… только Палыч, у меня палаты не закрываются, замков-то нет.
- Плохо.
- Да куда он денется…, вот сюда его, - показал рукой прапорщик.
Меня завели в темную, двухместную, уже знакомую палату. Вспыхнул свет.
- Бля, Мухамедов, ты, что тут делаешь?!!
С кровати вскочил рядовой Мухамедов, сонно вращая глазами.
- Я что? Я ничего!
- Бля, на маршрут бегом! – Тараканов аж топнул ногой.
Мухамедов выскочил, хватая на бегу ремень со штык-ножом.
- Ну, обезьяны, повадились в патруле дрыхнуть. Уроды!
- У тебя тут проходной двор Андрюха, - ехидно заметил Михеев.
- Ладно, проходной двор, - заворчал Тараканов. – Эти уроды, чтоб поспать на мягоньком, сквозь замки просачиваются.
- Знаю, знаю… Так, Давыдов, скидывай ремень, пилотку, ты теперь арестованный. Еще удавишься здесь в приступе раскаяния…
- Портянки отдавать? Могу ведь и портянками… вдохнул и тю-тю.
- Поостри мне здесь. Значит так, ставлю на караул ефрейтора Ромашкина, и что бы ни-ни… никаких преступных сговоров, понятно? Ромашкин?!
- Понятно, - отозвался сонный и недовольный Ромашкин, которому еще было спать часа два, не меньше, теперь вот без сна будет.
- Так, еще раз! – со всей строгостью начал Михеев. – Срать, ссать и жрать только под конвоем Ромашкина…
- Мне что тут, всю ночь сидеть? – возмущенно пробурчал Ромашкин.
- Ничего, посидишь пока. Я тебя сменю кем-нибудь, - смилостивился Михеев, продолжил строго. – Запомни Ромашкин, Давыдов у нас теперь особо опасный преступник! Склонен к насилию, и возможно, к побегам! Так что – не спать! А то я тебя…
- Да что такого случилось, Палыч? – чуть не взмолился Тараканов.
- Секретная информация! – поднял палец к потолку Михеев. – Знаю только я и ограниченный круг лиц. В общем если я тебе скажу, мне придется тебя, потом убить.
- Ага, ты только пузырь можешь убить. Сам. Как в тот раз.
- Разговорчики, товарищ прапорщик, - приосанился Михеев, расправил хлипкие плечи. – Я при исполнении!
- Ладно, ладно, - примирительно согласился Тараканов. – Все будет тип-топ, можешь идти дрыхнуть в дежурку.
- Всё, я пошел, и Ромашкин… что б…у-у, - он снова погрозил пальцем Ромашкину и вышел из санчасти.
Тараканов внимательно осмотрел меня, хищно улыбнулся.
- Ну, что Давыдов, сам все расскажешь, или сыворотку правды в тебя влить… грамм этак триста?
- Триста мне язык не развяжет.
- Спирт всем языки развязывает. Ну, так как? Я же теперь не усну.
- Не знаю ничего, товарищ прапорщик, разбудили, кричать начали, ты, мол, штабные карты украл и секретные схемы? Там же главная военная тайна была! А я что? Какие карты? Знать не знаю… ни за что повязали, похоже подстава, по полной.
- Значит, не хочешь по-хорошему?
- Не хочу, товарищ прапорщик.
- Ну, тогда пойдем со мной, голубчик…
- Куда?! – вскочил Ромашкин. – У меня приказ!
- Ромашкин, тебе же четко сказали: срать, ссать и жрать. Про «пить» ничего не было. Расслабься, ефрейтор. Пойдем, Давыдов.
Мы сидели в каморке Тараканова уже час. Разбавленный спирт, мне язык не развязывал, а прапорщику, наоборот, крепко связал, и он им еле ворочал.
- Так ты б-будешь говорить, или будем в м-молчанку играть?
- Вы бы поспали, товарищ прапорщик…
- Не учи отца… я з-знаешь сколько еще могу выпить? Во! – он выставил спрятанную под столом бутыль с разбавленным спиртом. – А ты говоришь…
- Верю… - устало соглашался я. – Но рассказывать мне нечего, сам ничего не знаю.
- Пиз…н, знаешь ты все… да ладно, не хочешь – не говори, завтра сам все узнаю… ид-ди, мне спать надо.
Я вышел из каморки в коридор. Ромашкин, так ни кем и не смененный, спал в коридоре, на стуле, откинув голову набок, пустив струйку слюны из приоткрытого рта себе на черный погон.
Тихо, чтобы не разбудить, я зашел в палату и упал на кровать. Сил хватило только чтобы снять сапоги. Не расстилая кровати, я заснул мертвым сном…
ДЕНЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
…На завтрак меня вел сам Михеев, понуро бредя за мной, злой, не выспавшийся.
- Руки за спину! – скомандовал он.
- Вы что, серьезно?
- Серьезно! Увидит комбат, тебя на расслабоне, обоих вые…ет.
- Ну, ладно.
Шли по части, мимо изумленных или ухмыляющихся солдат.
- Эй, Давыд, что случилось? – слышалось из курилки.
- Ты, что библиотеку ограбил, ха-ха? Где книги спрятал? Сознавайся – отпустят! – ржали солдаты, для которых все происходящее казалось фарсом.
Мне и самому все казалось фарсом и дурацким сном, я не мог поверить, что все это со мной происходит всерьез.
Мы брели по асфальтированным дорожкам, миновали казарму. Вот магазин с буфетом, где я покупал, на спрятанные от дедов деньги кефир с булками. Вот солдатская баня, где мы раз в неделю, по субботам, драили свои бренные тела, одевали свежее исподнее, радуясь чистым трусам и портянкам. Вот продовольственный склад, куда попасть на работу было за счастье. Вот офицерские дома, длинные и одноэтажные.
Я крутил головой, пытаясь хоть где-то увидеть знакомый силуэт Наташи, таращился в окна ее квартиры, надеясь, что вот сейчас мелькнет милое лицо за стеклом. Но нигде ее не видел.
- Бодрее шагай, рядовой! – ускорял меня Михеев. – Не на расстрел идешь, а в столовую.
После завтрака в мою «арестантскую» палату пришел майор Болдунов. Привычным, ленивым движением достал лист, ручку, сел за стол.
Я выпрямился перед ним.
- Вольно, - скомандовал замполит. - Ну что, Давыдов, ирония судьбы, не скажешь? Та же палата, те же лица, вот только обстоятельства будут немного трагичнее. Давай, запевай…
- Что запевать?
- Хватит, Давыдов, шутки кончились. Это не банальная неуставщина – ты офицера избил. А это статья. Тем более там тяжелые телесные нарисовываются. Давай, милок, не томи…
- Мне нечего говорить.
- Совсем?
- Совсем.
- Это глупо… - констатировал Болдунов, с трудом скрывая торжество в голосе. – Ты знаешь… я с самого начала чувствовал, что с тобой именно так все и закончится… нет в тебе уважения к людям… ты думаешь что самый умный, самый хитрый, и все тебе сходит с рук… так не бывает. Слышишь? Не бывает, солдат.
- Мне вам нечего сказать.
- А мне есть. Хочешь, расскажу, как все было?
- Дело ваше.
- Не «дело ваше», а «так точно, товарищ майор»!!! – неожиданно заорал Болдунов, делая страшные глаза. Я вздрогнул.
- Встать! Смирно!
Я встал по стойке смирно.
- Товарищ рядовой! Вы, очевидно, не понимаете серьезности момента! Сейчас я вам буду задавать вопросы, вы мне будете давать ясные, четкие и самое главное – правдивые ответы! Команда понятна?!
Майор брал напором, нахрапом, да только и я уже не тот парень, что был вчера. Я уже другой.
- Ясно, - ответил я довольно спокойно.
- Что произошло между вами, рядовым Давыдовым и капитаном Пташуком, вчера, приблизительно с 20:00 по 21:00 за переделами части в районе поворота?
Я молчал.
Болдунов сжал скулы, а костяшки его пальцев, сжимавшие карандаш, побледнели.
- Рядовой Давыдов, повторяю вопрос…
Повторил.
Потом еще раз.
Замолчал. Закурил.
- Почему с тобой так тяжело? – сказал устало.
- Дознавательское дело не легкое, - наконец изрек я.
- Да ты, что, сучонок, не понимаешь, что произошло?! – снова заорал Болдунов, вскочил, навис надо мной. – Ты, что, не раздупляешься?!! Ты офицера изувечил, тебе тюрьма светит, тюрьма! Даже не дисбат! Тюрьма!!
Я отшатнулся от него, невольно закрываюсь рукой, вдруг ударит. Не ударил…
- Я тебя суку от решетки отмазываю, ты комедию ломаешь! Как все было!?
- Никак!
Он снова сел. Сигарета дрожала в его пальцах – майор был раздражен и раздосадован. Сейчас мне казалось, что я сильнее его. Сильнее, потому что майор не мог меня напугать больше чем я уже был напуган, не мог придумать кары страшнее, чем и так все грозило. Он знал это, и я знал это. И еще он знал, что я это знаю.
Чем он меня напугает? Тюрьмой? Дисбатом?
Это и так грозит.
Что там у них запасе: добросердечное признание, или как там? Явка с повинной? Деятельное раскаяние… что он может мне посулить? Ничего.
В его глазах сквозила бесконечная усталость от всей этой жизни, какая-то глубокая тоска, накопившаяся от общения со мной подобными, и было заметно, что он еле находит силы, чтобы говорить. Поэтому я не стал утомлять его лишней болтовней, молчал, и все.
Сигарета потухла, и майор достал из кармана спички, подкурил снова, встал и прошелся от окна к двери и обратно.
- Значит так, Давыдов. Твоя комедия мне надоела - это раз. Офицера ты избил - это два. Тяжкие телесные повреждения ему нанес - это три. Сидеть тебе долго и нудно – четыре! Понятно?!
Я посмотрел прямо в его глаза, кивнул.
- Дурак, ты рядовой, - разочарованно процедил Болдунов. – Полный дурак. Ты же сейчас себе всю жизнь каверкаешь… всю жизнь, и из-за чего? Из-за упрямства… тьфу. Тебя ведь завтра в прокуратуру отвезут, и там, если молчать будешь уже все по полной намотают… а Пташук ведь при исполнении был… хоть пьяный как скотина, а при исполнении, да кто разбираться будет Давыдов? Никто. Простой солдат всегда будет неправ… всегда.
Я продолжал молчать.
Майор встал и подошел ко мне вплотную, посмотрел прямо в глаза, и впервые я увидел в этих глазах не то чтобы одобрение, а понимание, он смотрел на меня не как на молокососа, не как на рослого, но глупого ребенка, а как на мужчину. Начал говорить все также пристально глядя, слегка нахмурив свои белесые брови, аккуратно, словно подбирая каждое слово:
- Есть вещи достойные мужчины. Есть поступки не достойные его. Есть женщины достойные своих мужчин, но не бывает женщин не достойных их. Понимаешь?
Я на всякий случай кивнул.
- А есть истории, в которые мужчина не имеет права впутывать женщину, если для мужчины сохранилось такое понятие как честь. Сейчас ты молчишь. Может и правильно делаешь… судя по всему твоя правда не только тебя касается… но если все же заговоришь, а заговоришь ты обязательно, очень хорошо подумай – кому твоя правда может повредить. Подумай. Вольно.
И ушел. На столе осталась забытой, или сознательно оставленной, початая пачка «космоса» и коробка спичек.
Я достал сигарету и задумчиво размял ее пальцами, закурил.
Было о чем подумать.
…………………………………….
После отбоя послышался стук в стекло. Я как раз бродил из угла в угол, и поэтому услышав стук, застыл посреди больничной палаты с двумя койками, которая невольно стала моей камерой. Я подошел к стеклу и рассмотрел в темноте фигуру, через секунду узнав Славку Бульбу. Подошел к форточке.
- Привет, - тихо сказал он. – Сможешь открыть окно?
Я подергал шпингалет. Он был закрашен толстым слоем белой краски.
Славка протянул мне в форточку штык-нож.
- Попробуй этим…
Не скажу, что получилось уж совсем тихо, но после некоторых манипуляций, шпингалеты съехали со своих мест и окно со скрипом открылось.
Бульба ловко перескочил через подоконник и проник в палату.
- Кто сегодня вертухаем? – спросил он.
- Муха.
- А-а, Мухамедыч свой чувак, поди дрыхнет в соседней палате.
- Ты откуда?
- Да я в парке сегодня на вахте… пацаны прикроют.
Славка поставил между кроватями табуретку, и на ней появилась бутылка самогона, кусок сала, хлеб, и пара яблок.
- Ни фига себе? – изумился я.
- Да Степанов в село на шабашку возил: решетки на магазин ставили, вот я и намутил у местных… тара есть?
Из тары был только один стакан. Я тоже предоставил закуску: недоеденную с ужина гречку с тушенкой.
- Садись, брат, будем пировать, - Славка хлопнул меня по плечу.
Пили, закусывали, говорили сдавленными сиплыми голосами, курили.
Хмель быстро ударил в голову, я опьянел, а Славка казался как стеклышко, разглядывал меня трезвыми, чуть насмешливыми глазами, спрятавшись за облаком табачного дыма.
Он ни о чем меня не расспрашивал, просто рассказывал как дела в роте, кто что делает, кто и как залетел.
- …ты представляешь, - рассказывал он, давясь смехом, - старшина вышел из машины поссать, уже расстегнул ширинку, достал свое хозяйство, а тут из кустов вываливается пьяный Акулин с вытаращенными глазами, пилотка набекрень… старшина как заверещит…
Мы уже хохотали вовсю, не в силах сдержать смех: зрелище убегающего со спущенными штанами прапорщика Пономаренко не могла вызвать другой реакции.
- А дело было так: Акула набрался в увале что та свинья, что не смог дойти до части, прилег в кустах у дороги и заснул. Тут ему что-то приснилось, он с перепугу рванул из зарослей, а тут Пономаренко… Блин, Петрович как рассказывал… он чертяка так прикольно излагает… я чуть не обоссался от смеха.
Снова выпили.
- А что с тобой будет, брат? – наконец спросил Славка.
- Да там, понимаешь… такая история вышла… - замялся я.
- Можешь не говорить – я уже все знаю.
- Ну, тогда что тебе сказать? Наверное, посадят.
Славка сумел сдружиться со своим комвзвода Степановым, и между ними возникла как бы не то, что дружба, в обычном понимании, а что-то вроде выгодного товарищества, какое бывает между начальником и его личным водителем, или между офицером и его ординарцем… поэтому сомневаться в том, что Славка был посвящен в мои дела больше чем другие – не приходилось.
- Я думаю – ты все правильно сделал. Есть вещи… если их не сделать… о которых будешь жалеть всю жизнь… если ты человек, конечно… а если дерьмо, то и думать забудешь. А ты человек… - резюмировал Славка, и его слова были круче всех слов поддержки. - У меня в жизни было много поступков которыми нельзя хвастаться, и за которые я еще расплачусь, но есть один… до сих пор стоит перед глазами… - Славка налил в стакан самогона, подождал пока я выпью, налил себе. Я думал, он расскажет героическую историю из своих похождений, но он рассказал следующее:
- На моих глазах, средь бела дня, на остановке, нарик вырвал у бабки старой сумку. Не знаю, что там было… может пенсия, или еще чего. Он не сразу выхватил, а так тянул на себя, дергал, пока не вырвал и побежал в сторону. И побежал, знаешь так… еле-еле, видно уже доходил до кондиции, ломка на пределе… и все стояли вокруг и смотрели. Никто не побежал за ним. И я стоял. Хотел было, но кентуха мой, Романыч, типа, Сява не надо, пойдем, не связывайся… так и заболтал меня, и я уже с ним согласился: действительно, мало ли, да и к девкам надо уже, водка стынет… а бабка та побежала за ним, из последних сил, больше шла… и кричала в след. Я потом много раз вспоминал эту сцену и думал: что мне стоило его догнать? Десять секунд бега. А у бабки там, может последние деньги были… так вот - я до сих пор жалею об этом. Понимаешь? Ни о чем не жалею, ни о рылах мной битых, ни о лохах обманутых, ни о душарах позорных, типа Комаренко, через которых я готов переступить: они для меня никто. А вот о той бабке бегущей по улице за нариком, я жалею. Я пытался себя задобрить, отмудохал даже парочку похожих тварей, так… без повода, но все равно… Поэтому я хочу чтобы и ты не жалел потом… чтобы не случилось и как бы не повернулось. Есть вещи, через которые надо пройти…
Мы еще выпили.
- Слушай, брат, - вздернул голову Славка. – А хочешь, я тебе наколку сделаю?
- Какую? – спросил я разрывая мыслями алкогольный туман в голове.
- Да есть вот… - Славка достал из кармана блокнот, куда набрасывал картинки для своей картотеки.
На меня смотрела исполненная замысловатым готическим шрифтом надпись - Suum cuiqite. Красиво – отметил я, а вслух спросил:
- И что это означает?
- Это по-латински... «Каждому свое», понимаешь? Что бы ты не сделал, от кого не зависел, кто бы не над и под тобой – на все один ответ, - перевел Славка.
- Каждому свое, - согласился я. – И где ее бьют?
- А где хочешь, - махнул Бульба. – Ну, так что?
- А, давай, - рубанул я пьяной шашкой, и стянул майку. – Коли на груди.
Славка достал маленькую иглу, сделанную из шариковой ручки и обрезка гитарной струны, заточенной до такой степени, что не чувствовалась при уколе, и небольшой флакон с тушью.
- По моему рецепту - с сажей… не темнеет потом, - похвастался Славка и приступил к делу.
ДЕНЬ СТО ДВАДЦАТЫЙ
Сто двадцатый день моей срочной службы начался с похмелья и сушняка. Я долго стоял в умывальнике и плескал себе в лицо холодной водой. Из зеркала на меня смотрел небритый чувак с опухшей мордой, на голой груди которого красовались витиеватые темные сине-зеленые буквы. Славка выложился на все сто – картинка получилась четкой, словно с переклейки, смотрела на меня припухлыми символами на покрасневшей коже. Теперь я наглядно демонстрировал всему миру четкую, как все римское, мысль – Каждому свое.
День прополз медленно, в томительном ожидании чего-то рокового, неотвратимого, и от этого, печального. В голову почему-то лезли блатняковые песни типа «окурочка», и я, то и дело плевался, пытаясь согнать ее с языка.
Ближе к обеду меня выгнали на порог санчасти – в палатах делали приборку, и я уселся на ступеньках и раскуривая очередную сигарету смотрел на плац, на котором сержанты муштровали личный состав – загодя готовились к какому-то смотру. Солдаты строем ходили в пятидесяти метрах от меня, и проходя мимо, все как один, пялились в мою сторону, а я пялился на них, и думал, что лучше: сидеть здесь в предвестии недоброго? или топать единым строем, бездумно чеканя шаг и стаптывая каблуки? Моя антипатия ко всему армейскому была настолько сильна, что я даже подумал, что лучше уж сидеть здесь, чем быть там, но я вовремя сплюнул.
………………………………………….
Я лежал на спине и смотрел в потолок. Все вспоминал и вспоминал море и Наташу, вспоминал ее губы, фигуру, красный купальник на изгибах.
Наташа, Наташенька, что же теперь будет?
Жалел ли я, что так случилось?
Не жалел, ни капельки, ни минутки, ни о чем не жалел. Будь что будет, а там посмотрим…
Вечер наступил незаметно. В столовую меня больше не водили, чтобы не вызывать лишних вопросов, приносили еду, кашу и хлеб, сюда. К еде я не мог притронуться, аппетита не было, и ни одна ложка в меня не лезла.
- Слышь, Давыд, а что ты не ешь? - поинтересовался Назаренко, окидывая кашу голодным взглядом.
Назара приставили сегодня меня охранять, выдав этому метру с кепкой штык-нож, который своей тяжестью кренил Назара набок, и вместо положенного поста у двери, Назар облизывался у тумбочки с тарелками.
- Ешь ты, мне что-то не хочется.
- Ну, спасибо.
Он уселся на соседнюю койку, начал запихивать в себя еду.
- Что в казарме говорят? – поинтересовался я.
- Говорят, что «оборзевший дух» с Пташуком из-за бабы его подрался. Не поделили библиотекаршу, говорят.
«Оборзевший дух» это мое новое погоняло в казарме.
- Суки, им бы посочинять…
- Так, а что было Давыд?
- Не твое дело, Назар, кушай и вали на пост, а то сейчас ножик отберу и дам деру. Или в заложники тебя возьму. Пока вертолет с бабками не пришлют, буду тебе по одному пальцу отрезать.
- А кормить будут?
- Блин, Назар, мы уже скоро как полгода служим, а тебя все нехватка долбит!
- А она меня всегда долбит, и дома, и здесь. Нас в семье пятеро.
- Да, тяжелый случай… кто там сегодня по медчасти? Опять Тараканов?
- Не-а, сегодня эта… как ее… не помню, грудастая такая…
- Понятно. Если бы она была поваром, а не медсестрой, ты бы всю ее родословную знал, чтоб лишнюю пайку выпросить. Авдотьева ее зовут, Марина Андреевна, старший сержант.
- Точно, Марина Антоновна…
- Андреевна, баран. Неплохая тетка, лечила меня в прошлый раз.
- Не плохая, но библиотекарша лучше…
- Да пошел отсюда! Дожрал? Че сидишь, вали! И тарелки забери, что оставил?!
- Да ладно тебе, Давыд…
Прихватив остатки еды, он ушел на свой боевой пост, за дверь.
……………………………………………..
Стемнело. Я не включал свет, беспрерывно курил лежа лицом к окну, наблюдая как дым клубиться под потолком в лучах лунного света, как змеей выползает в открытую форточку, как за стеклом молодой месяц набирает в небе силу, а на самом небе ни облачка, и лунный свет, благодаря оконной раме, отбрасывает на пол тень в виде креста.
Крест. Что он означает? Неужели конец?
Почему-то вспоминаю не море, а драку с капитаном, и даже не саму драку, а руки Натальи, схватившие меня в попытках остановить, ее мокрые от слез щеки, и губы, умоляющие прекратить.
Наташенька, где же ты? Хоть разок тебя еще увидеть, дотронуться до тебя, а там… а там пускай уж все… пусть увозят и побыстрее прекратят этот безмозглый садизм. Большой срок все равно не дадут, хотя… кто его знает, кто знает…
Время шло. Сколько времени? Час, два ночи? Какая разница…
Дверь легонько скрипнула, приоткрылась, кто-то вошел. Я окрикнул, и голос сорвался на хрип:
- Назар, ты?
- Тише, разбудишь его.
Меня ударило током, я вскочил на матраце.
- Наташа?!
- Тише, я.
Она села на край моей койки, освещенная светом луны. Может это сон?
- Ты… - начал я, но мои губы были прикрыты ее ладонью.
- Я, милый, я.
- Но ты же… как ты…
- Я здесь, я с тобой. Все будет хорошо… - ее шепот убаюкивал, успокаивал, окрылял.
Она наклонилась и поцеловала меня, как тогда на море, долго и нежно. Я размяк, растворился в поцелуе, а ее руки гладили меня по голове, взъерошивали короткие волосы, обнимали за шею. Я тоже обнял ее и привлек к себе.
- Закрой двери, милый
- Там Назар…
- Да спит твой Назар, в дальней палате, его Марина уложила.
Я встал, подпер двери стулом, намертво, ее теперь и тараном не вышибить. Подошел к кровати, рывком стащил матрас на пол. С силой обнял вставшую Наташу, зацеловал, смял, пытаясь губами охватить всю ее.
- Сумасшедший, не спеши, одежду порвешь.
- Люблю, люблю тебя… слышишь? Люблю…
- Я тоже тебя люблю милый, тоже, - она опустилась на матрац, потянула меня рукой, поманила, - иди ко мне милый, иди ко мне…
………………………………………………….
…Мы лежали голые, распаренные, мокрые от пота. Я прижимал ее к себе, боясь, что в любую секунду все закончится, и она так же исчезнет, как появилась.
- Все будет хорошо, милый…
- Я знаю, теперь все будет хорошо.
- Ты мне веришь?
- Верю, Наташенька, верю.
Мы снова целовались и любили другу друга, отдавая столько нежности и ласки, не догадываясь о таких запасах… потом опять лежали обнявшись.
- Я развожусь с ним…
- Я знаю…
- Я уеду отсюда… завтра… это первая и последняя наша ночь, Сашенька.
- Я знаю.
Молчим. Целуемся. Любим. Молчим.
- У тебя все будет хорошо…
- Я знаю…
- Я все рассказала комбату. Почти все… Теперь мы разъедемся Саша. Мне обещали это дело с Игорем замять… тебе ничего не будет… Комбат мне обещал, что все будет хорошо. Никто не захочет такой скандал устраивать, это никому не надо… никому. А я здесь больше не буду… вещи уже собрала, в машину сложила... вот только не повидав тебя, не смогла уехать.
Я молчал, она говорила.
- Все будет хорошо. Дослужишь и поедешь в свою столицу, к своим девочкам.
- Не говори так… - я невольно сдавил ее плечо, пристально всматриваясь в ее глаза.
- Все будет хорошо…
- А что ты?
- Ничего. Вернусь домой, к маме и начну жизнь с белого листа.
- Я хочу быть этим белым листом.
- Не говори глупостей… ты вернешься, осмотришься, и поймешь что это было лишь наваждение, будешь вспоминать как забавное приключение… тебе всего 20-ть, в этом возрасте все заживает быстро.
- Не говори так! Не говори! – я зажал ладонями уши.
Она замолчала. Я тоже, но потом спросил:
- Ты была в больнице? Что с ним?
- Все заживет.
- Зачем он так?
- То, что видел, лишь вершина айсберга… Мне надоело все… надоело. Он ведь раньше неплохим человеком был, но перевод в эту часть его добил… это тупик. А я дурочка, наивная студентка-второкурсница, выскочила замуж за бравого лейтенанта, таскалась за ним по всем гарнизонам… это четвертый уже. Все думала, ну вот мой лейтенант станет генералом, а жизнь приобретет хоть какой-то смысл. Но лейтенант не спешил… Гарнизоны все как на подбор, один хуже другого. Он все говорил, потерпи Наташенька, я знакомых подключу, и там уже большой город, квартира и дети… но дальше все хуже и хуже… и офицер мой становился все хуже и хуже. Я все терпела, ждала хоть какого-то просветления в жизни, бог с ним с городом, счастье ведь оно не в этом, другом…. Но эти запои недельные, и скандалы, и руки его… Потом случилось самое страшное, после чего я решила – все.
Она затихла, но начала с новой силой.
- Два месяца назад он с учений вернулся, с полигона, две недели его не было. Встретила, накормила, напоила,… а я уже ребенка носила под сердцем, второй месяц, как раз у врача была, он и обрадовал…. Не знаю, что ему нарассказывали жены наши офицерские… но приехал мой капитан очень злой, молчаливый и все глазами сверкал. А я дура, с радостью думаю, сейчас обрадую новостью, мол, так и так, будешь папой… оказалось не до этого ему. Он и раньше меня ревновал дико, а последний год так вообще с катушек слетел… и в этот раз, чего только не услышала в его пьяном угаре. В общем, так обрадовался муженек мой, что кем я только у него не была… и шлюхой, и тварью, и подстилкой, а под конец еще и пощечин надавал… для воспитания. И поняла я, что не тот это человек с которым жить надо и детей растить, а через неделю… бог дал, бог и забрал – открылось кровотечение и не стало моего ребенка… Как я прожила эти месяцы… сама не знаю… думала уже все – хоть в петлю, но тут появился ты…
Молчали. От услышанного комок стоял поперек моего горла.
- Я его сильно?
- Жить будет. – сказала задумчиво. - Спасибо тебе.
- За что?
- За все милый… за книги, за море, за тебя…
Я спросил:
- Скажи, ведь наше море… не случайно… ты ведь знала дорогу… и купальник…
- Знала милый, все знала, и все не случайно. Я ведь уже приняла решение уезжать отсюда, придумала эту командировку, думала: съежу напоследок к морю, побуду с тобой наедине… глупая я, знаю, что глупая… сама себя испугалась, ехала назад казнила себя, дурой называла, думала: господи, он ведь ребенок еще, что ты себе придумала…
- Какой ребенок?! – взорвался я. – Я младше тебя всего на…
- Знаю, знаю, милый, ты мой мужчина – не ребенок. Настоящий мужчина… - она прижала меня к себе словно мать ребенка успокаивая.
Пауза, тишина, лишь за окном проснулись, запели птицы, предвещая скорое утро.
- Я не хочу, чтоб все так заканчивалось, – прошептал я.
- Все будет хорошо. И у тебя, и у меня. Ты только береги себя, уж больно ты у меня горячий…
- Я с тобой горячий, а так муху не обижу.
- Вот и не трогай, до дембеля доживи, а там все будет хорошо.
- Доживу… я тебя обязательно найду!
Она молчала.
- Я тебя люблю.
- И я тебе люблю.
Я вскочил, смешной, голый.
- Это не должно так закончиться, не должно!
- Тише, милый, тише… иди ко мне, эта ночь скоро закончиться, а мне еще так тебя мало. Иди ко мне…
……………….………….
…Она оделась.
- Совсем забыла. Вот возьми, - она протянула сложенный вчетверо лист. – Это адрес моей матери. Напиши мне, как все закончится. Хочу быть уверена, что с тобой все в порядке.
- Я напишу. Ты ответишь?
- Нет, милый. Не надо этого, просто чиркни, что все нормально, и все. Мне больше ничего и не надо… прощай.
Ее пальцы скользнули по моему лбу, носу, задержались на губах, и упорхнули… Я молчал, глядя на уходящую Наталью, чувствуя себя как собака, которую бросает любимый хозяин.
- Я люблю тебя…
Кто это сказал: она, я? Дверь закрылась.
Я скрутился на полу клубком, эмбрионом, жалобно поскуливая, пытаясь сглотнуть слюну через, ставшее в раз тесным, сдавленное как тисками, горло.
Вокруг ее запах, вокруг она, а в голове ее голос, пробиваясь сквозь боль, все слова, ее слова… все будет хорошо… иди ко мне, милый… иди ко мне…
И ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ
Забросив большую спортивную сумку наверх, я сел у окна, наблюдая за перроном и суетящихся на нем людьми. В вагоне было жарко, и окна, как всегда открывались не у всех. Я решил испытать судьбу и, что есть силы, дернул литую ручку окна вниз. Судьба была благосклонна ко мне: окно съехало вниз на каких-то двадцать сантиметров – значит, мы не задохнемся.
Постепенно вагон заполнялся пассажирами, и вот уже появились мои соседи: две женщины преклонных лет, которые тут же стали по-хозяйски оттеснять меня с нижнего места, на которое я и не претендовал; а потом появился парень, которые перекинулся с женщина стандартными «добрый день, а вы куда едете?», подмигнул весело мне, и, забросив рюкзак на полку, тут же покинул вагон. Я увидел его курящего на перроне и о чем-то весело судачившего с проводницей.
По коридору веселой гурьбой прошли погранцы-дембеля, с водкой, с гитарой, - ночка обещала быть веселой. Вагон при виде такой картины напрягся. Один увидел меня, тормознул в коридоре:
- Привет, земеля! Домой?
Я кивнул.
- Мы в последнем купе! Давай к нам подтягивайся!
Я улыбнулся, типа, хорошо, подтянусь, или наоборот, извините, у меня язва, я пить не могу…
Дембеля прошли дальше.
Вагон дернулся перестуками, медленно поплыл вдоль перрона.
Я быстро залез на верхнюю полку, и, раскатав матрац, улегся лицом вверх, закрыл глаза, пытаясь заснуть. В голове начали плавать картинки самого разнообразного содержания, пока мысли не вырулили в один стройный ряд…
После инцидента с Пташуком, меня, чтоб глаза не мозолил, перекинули служить на «точку» - удаленный узел связи, позывной «салют», километров сто от части, на самом берегу моря; там я и дослужил до конца, и даже карьеру сделал – дослужился до сержанта… сейчас смешно вспоминать. Служба там – отдельная история, но уже не такая увлекательная. Приехал, подрался с двумя единственными дедами, они меня зауважали и больше уже ни с кем не конфликтовал, а с начальником узла – молодым лейтенантом - даже подружился. Там и первые деньги заработали… продавали с летёхой кабель на цветной металл… у нас его много было бесхозного… Дела шли очень даже неплохо и он через месяц уже машину купил, разбил потом правда пьяный, но… ничего.
С Мойшой мы переписывались всю службу, он, кстати, собрался уезжать с родителями в Израиль, а женился еще здесь, во время службы на девчонке из Майского. А вот Игорь Мавродин, тот действительно сделал «карьеру»: дослужился аж до старшины - потолок для срочника, и наверное попал, как собирался, в свое ГАИ. С ним история одна приключилась, скажем, так нехорошая… Мавродин перед дембелем сильно ребят гнул по уставу, выслуживался за лычки, да перестарался заставляя бегать по плацу одного молодого, да по жаре, да в ОКЗ, а у того инсульт случился… поднялась шумиха, встал вопрос о наказании, и даже о разжаловании… Но тут два наших идиота, Бубликов и Замовецкий, - как потом оказалось, -нашли в бункере и разобрали какую-то старую, списанную и никому не нужную, аппаратуру связи, ради плат с техническим золотом, которого там и не было, наверное, хотели на гражданке спихнуть втихую, заработать… а Мавродину кто-то стукнул на них, а он в свою очередь, как это сейчас говорят, пошел на сделку с правосудием, и под обещание замполита не давать ход «его» делу и сохранения звания, доложил о разворовывании секретной аппаратуры, которая проходила под грифом КГБ СССР… Замполит смекнул, что на этом деле можно заработать бонусов - в общем, дело раздули громкое, чуть ли не диверсантов поймали, и ребят посадили, дали по два годика, а Игорек Мавродин в аксельбантах на дембель, первой же партией… вот так.
А Октябрёв выкрутился тогда все-таки, каким-то чертом извернулся при помощи папаши, а вместо него посадили Щербину – вроде как тот сам признался в нападении на Шварца, а Октябрёв, хороший парень, начал разнимать и, так вот, все и получилось - Мойша не без горести писал, что отсидел Щербина год в дисбате, и вернулся в часть дослуживать оставшееся, но так как он был психологически сломан полностью и деградировал до уровня плинтуса, да так, что писался во сне, его как можно быстрее списали в запас.
Майк же в часть больше никогда не вернулся… тогда такой дурдом начался, солдаты самовольно разбегались по братским республикам служить поближе к дому и никто их не ловил, так что удивляться нечего, что затерялся бесследно.
Славка Бульба, несмотря на уговоры прапорщика Степанова остаться на сверхсрочную службу, уволился с самой первой партией, и, помахав армии ручкой, рванул на поезде в сторону Ленинграда, который к этому времени уже стал Санкт-Петербургом. Его следы для меня затерялись, но я запомнил этого не унывающего парня, этакого Снусмумрика из книг Туве Янссон – символа свободы, оптимизма и душевной щедрости…
Капитан Пташук не оправдал моих мрачных прогнозов, пить бросил и таки стал майором, взялся за службу и перевелся, в конце концов, на повышение.
А вот Наташа… её я так и не увидел больше. Она уехала на следующий день после нашей встречи – просто собрала вещи, в машину села, и тю-тю… Я писал ей письма, много писем, наверное, каждый день, но, ни одного ответа не пришло… Я знал, что она читает их, и может даже хранит, но…
………………………………………………
…В окне мелькнул переезд со ждущими у шлагбаума машинами, и тут же пропал из виду.
Поезд вез меня домой.
В последнем плацкарте пили и гуляли пограничники, они орали дембельские песни, хвастались подвигами, звенели стаканами и переругивались с проводницей. Приглашали меня еще раз – отказался. Они обиделись – пришлось кратко объяснить, вроде отстали.
Поезд вез меня домой, туда, где мать и отец, где сухо, тепло, всегда сытно и спокойно, но я знал, что не долго там пробуду, увижу своих, и все - в дорогу. Я знал, куда мне надо ехать дальше, и где я был нужен больше всего на свете.
Лежа на верхней полке плацкарта, я смотрел на пробегающие за окном деревья, поля, отвлекался только для одного – в сотый раз перечитать письмо, полученное неделю назад, письмо которое чудом застало меня в армии, письмо которое перевернуло мою жизнь. С белого тетрадного листа, зачитанного чуть ли не до дыр, на меня смотрели красивые ровные буквы. Глаза выхватывали из выученного наизусть текста самое главное:
«…У меня все хорошо, как и обещала. Работаю в редакции известного журнала, веду рубрику поэзии и литературы, и очень довольна, занимаясь любимым делом…
Рада за тебя, за то, что все закончилось благополучно, и ты все же смог пройти этот путь до конца – достойно, как настоящий мужчина…
…пыталась тебя забыть, но не смогла. Очень часто думаю о тебе, по тысяче раз перечитываю каждое твое письмо, но только сейчас не нашла в себе силы промолчать и не ответить тебе…
Ты пишешь, что любишь меня до сих пор, и я честно признаюсь, - люблю… люблю! Даже не знала, что можно так любить. Все вспоминаю ту ночь, нашу ночь… вспоминаю… и говорю себе, повторяю, свои же слова: все будет хорошо, милый, все будет хорошо…. Постоянно задаю себе одни и те же вопросы: хочу ли я тебя увидеть? И тут же отвечаю - Хочу! Хочу ли я быть с тобой? Нет раздумий, нет сомнений! Я так долго ждала тебя. Я продолжаю тебя ждать. И говорю тебе снова - иди ко мне… теперь я тебя не отпущу. Никогда не отдам…».
……………………………………
Я закрыл глаза и прислушался: лишь колеса стучат. Пограничники наконец угомонились и вагон уже спал, мерно покачиваясь и храня свою внутреннюю тишину, а за окном мелькали, убегая за край окна, черными расплывчатыми тенями: деревья, деревья, деревья…
………………………………………
Москва - Одесса. 2009 – 2011 г.г.
Сто двадцать и еще один
© Copyright: Вячеслав Галаш, 2011
Свидетельство о публикации №211121400907
Свидетельство о публикации №211121400907
Рецензии