Путешествие из Юбилейного в Вену. Часть 1

Путешествие из Юбилейного в Вену

Записки русского художника

Часть первая

                « А в Вене, наверное, ветрено,
                Сейчас еще так же темно,
                И дождик весенний, наверное,
                Всю ночь барабанит в окно.
                А тут у нас снег, хоть и мартовский,
                Сырой, неподатливый, вязкий,
                Ворон слышно сонное карканье,
                Зари предрассветные краски.
                Спит детство, молочное, манное
                Растрепанным, теплым, босым,
                Спит, на пол своё деревянное
                Оружие, выронив, сын,
                Спит дочка, беззубые дёсенки,
                Улыбкой во сне обнажив,
                В окне только сумерки с просинью,
                И отсвет фонарный дрожит.
                Встает над Москвою уверенно
                Мой новый бессонный рассвет.
                А в Вене, наверное, ветрено,
                А ты, как попало, одет.

                (Стихи моей жены, написанные, когда я
                был в поездке)

      
    В двухтысячном году венская галерея  «Австрия» (AUSTRIA) пригласила меня устроить выставку моих картин. Я долго медлил, не решаясь поехать: много работы держало меня дома, да и выставки за границей – дело беспокойное и хлопотное. Наконец, уступив уговорам жены и друзей, отправился.


         15 марта Москва была завалена  мокрым снегом. Он шел несколько дней кряду, налипал на провода, на ветки деревьев, висел под карнизами крыш, грудами и сосульками, грозил обвалами. Мы ехали из Болшево на такси, полностью загруженном  упакованными картинами. Я вез 35 своих, еще две мне поручил знакомый художник для какой-то тамошней галереи. Кроме того, со мной были несколько мелких скульптур и предметов прикладного искусства. Я их взял с собой «на пробу». Проехали по Сущёвке, завернули под широкий мост, выехали на площадь Белорусского вокзала.
Поезд отходил поздно.         

         Купе «первого» класса, то есть на меня одного, было загружено под завязку. Мне едва оставалось места протянуть ноги на диване.  На всякий случай я взял с собой хлеба, колбасы, еще чего-то, но решил, что еда будет на «крайний» случай, а я в дороге лучше поголодаю, очищу себя от лишнего, иногда это полезно. Тогда я еще не знал, что мой голод протянется гораздо дольше, чем мне хотелось.
Заснул я сразу: усталость последних дней была велика, да и за окном не было ничего, кроме густо рассыпанных огней в темноте. Засыпая, размышлял, что может ждать меня впереди. Бывалые люди пугали сложностями на таможне в Бресте: «Ты, знаешь, наши таможенники ведут себя так нагло …»

          С этими приятными мыслями я и забылся.

          На запад от Москвы поезд идет по плоской равнине, и ничего интересного в смысле ландшафта я не ожидал увидеть. Утром все так же продолжал идти мокрый снег, а когда он перестал, то бесконечное серое небо, тянувшееся над полями, было так однообразно, что ничем не привлекало внимания. Публика в вагоне ехала все какая-то чопорная, озабоченная своими делами, и однообразие пути нарушала одна маленькая девочка, искавшая, чем бы развлечься. С ней мы немного подружились.
         
           В Бресте поезд подвергли техническим манипуляциям, переставляя вагоны на другие тележки, под более узкую колею, принятую в Европе. Я первый раз видел эту процедуру, поэтому не без интереса наблюдал, как наш вагон выжимает электроподъемник, затем мы висим высоко над рельсами, так, что подножка вагона приходится в уровень с плечами, стоящих на земле. Это, впрочем, не мешало многочисленным местным женщинам влезать в наш вагон с большими узлами, от которых вкусно пахло разной домашней снедью. Предлагали горячую картошку, жареных кур, белорусскую водку и коньяк тем, кто уже заболел ностальгией, и многое другое. Женщин гоняли пограничники и таможенники: «Черт возьми! Ведь я тебя сегодня уже с третьего поезда гоню. Не мешай работать!» Но женщины как-то смущенно, но и ловко стушевывались и оставались. Я не заметил, чтобы удалось высадить хоть одну. Если пассажир спрашивал что-то, чего не было в наличии, то женщина обнадеживающе кивала и быстро говорила: « Подожди, сейчас сбегаю, принесу!»  Они приносили свой товар и когда мы уже на других, «европейских колесах», стояли на заграничной стороне вокзала. Торговля шла вовсю. Пассажиры, хотя и ворчали на дороговизну, но особенно денег не жалели, подметая все дочиста. Видно ностальгия успела овладеть многими.
          
           Зашел пограничник, попросил предъявить паспорта. Мы предъявили. Он унес их, кивнув головой в сторону и неопределенно сказав: «Там получите».
           Пришла молодая женщина с неприступным лицом в форме таможенника. Проблем, кажется, ни у кого не возникло, кроме меня. Увидев запакованные в целлофан большие пакеты, торчавшие изо всех углов купе, она округлила глаза.
  - Это что такое вы везете?
  Я объяснил, что везу.
  - А разрешение Министерства культуры у вас есть?
  - Да, конечно.
  - Предъявите-ка…
  Я подал ей разрешение вместе с заполненной декларацией.
  - Больше ничего такого нет? Только картины?
  - Да нет, ничего, кроме пары бутылок хорошей водки в подарок, но ведь это разрешается …
  - Да Бог с ней, с водкой, - держите, - она возвратила документы.  – А картины действительно соответствуют указанным в разрешении?
  - Да, конечно. Вам распаковать, показать?
         Оглядев еще раз огромные пакеты, она безнадежно махнула рукой и ушла. Больше меня никто не беспокоил.
   
           Вскоре пограничник принес наши паспорта и раздал, выкрикивая пассажиров по фамилиям, как на армейской поверке. Мне показалось, что при этом он ни на кого даже не взглянул. Видно, работы у него было много.
Я облегченно вздохнул. Ничего приятного в этих проверках, конечно, не было, но ничего страшного тоже. Зловещие предсказания  «бывалых людей»,  рассеялись. Открыв паспорт, я увидел небрежно поставленный красный штемпель с грозной надписью: «БРЭСТ». К концу поездки таких штемпелей у меня наберется одиннадцать.

           Поезд медленно тронулся по европейской колее на запад.
           Мне запомнился широкий Буг, совсем рядом с Брестом. Поезд шел через мост медленно. Колеса гудели. Я заметил вдалеке пограничные посты. Их охраняли скучающие солдаты. И как-то сразу ощутилась – «заграница».

           Весь этот день был в общем серый, но к серому примешалась небольшая толика зеленого, как у нас бывает поздней осенью. Я заметил, что снега стало меньше, как будто он тоже знал, что это граница, а за нею все должно быть по-другому. И все-таки, когда мы проезжали Польшу, часто было, как в Подмосковье. Невысокие березовые рощи, перелески с хвойными породами, маленькие речки с черною водой, подтаявший снег по берегам и в лощинах, и только могучие тополя напоминали скорее Украину. Проплывали польские деревни, с рядами серо-желтоватых домиков. Мелькали по-весеннему грязные машины. Иногда это были русские марки: «Лады», «Москвичи». Совершенно плоские поля казались огромными, над ними лежали сырые туманы, скрывавшие дали. Я опять вспомнил южную Украину весной.

            Мне показалось, что на тополях много грачиных гнезд. Но, присмотревшись, заметил, что гораздо чаще это  «ведьмины метлы», издали похожие на гнезда.   И у нас это бывает, что одна ветка начинает разрастаться, превращаясь в густую-прегустую метлу, и резко выделяется на фоне остальной кроны дерева. Только в России это бывает чаще на хвойных деревьях, а здесь разрастания были на тополях. Говорят, это работа каких-то маленьких древесных клещей, стимулирующих рост отдельных веток, и дереву они не вредят. Потом, в Австрии, я увидел таких метел еще больше.
Ближе к сумеркам проводники проходили по всем купе, раздавая замысловатые приспособления, металлический стержень с приваренной дырявой пластинкой.
  - Дверь купе на ночь закроете, а эту штуку вставите в ручку, вот так. Видите, здесь просверлена дырочка, специально для этого. И тогда уже дверь снаружи не открыть, только со взломом. Поняли?
Мужчины    понимали сразу, женщинам приходилось объяснять еще раз, с показом. Я спросил:
  - А зачем все это? Кого боимся?
Проводник объяснил, кивнув в окно, за которым тянулось бесконечное пустое поле:
  - Да, бывает, шастают тут по вагонам, особенно в Варшаве и дальше до самой Чехии. Так, чтобы на всякий случай. А когда мы придем с погранцами, то вы нас по голосу узнаете, тогда и открывайте.
  - Ладно.
Ночь прошла спокойно.
Два раза приходили польские пограничники и таможня, но все проходило почти незаметно. Только мой груз неизменно вызывал интерес.
  - Что оно есть? – спросил веселый поляк в зеленой форме.
  - Я художник. Еду на выставку в Австрию. Это живопись.
  - А, малярство! Ты художник! Я тоже художник! Это хорошо! До видзения!
 
           Польский язык вообще похож на наш, и договориться довольно легко. Несколько фраз я помнил с детства. Впоследствии мне это пригодилось.
Оба раза после ухода людей я засыпал, но скоро приходилось опять вставать и вытаскивать запорное приспособление. Теперь приходили чешские пограничники и таможенники. Чехию наш поезд пересекал «поперек», и за полночи мы проехали ее всю, до западной границы. Остановки стали частыми. Я читал знакомые названия городов на освещенных вокзалах: Пршеров, Годонин, и мне вспоминался Ярослав Гашек с его бессмертным Швейком, проехавшим за восемьдесят лет до меня в воинском эшелоне по этим же местам. Мне стало казаться, что я попал в необычную страну, с другим пространством и течением времени, где можно встретить кого угодно, и где могут произойти самые невероятные события. Но они начались позже.
          
           Наконец, последний чешский город – Бреслав. Дальше начиналась Австрия, - цель моего пути. Вена расположена не в глубине страны, а недалеко от границы. До нее оставался всего один пункт, Хохенау и около ста километров пути. Чешский пограничник шлепнул мне в паспорт очередной штамп: «BRESLAY», и поезд медленно тронулся через границу, перенося нас в страну прибытия.

           Этот таможенник мне не понравился.  Он вошел на перегоне между Чехией и Австрией, Бреславом и Хохенау. Холеный, в золотых очках, он очень напомнил мне образ отрицательного немца из советских фильмов 50-х годов, допрашивающего пойманного партизана.
   - Что это у вас?
   - Картины.
   - Картины?! Это все?!
   - Да. Вот приглашение от венской галереи. Я еду устраивать там свою выставку.
   - Но ведь это большая ценность. Большие ценности, ввозимые в нашу страну, должны быть оплачены на границе! Есть налог на ввоз ценностей.

           Весь разговор отсюда и дальше до конца моей поездки велся исключительно по-немецки, кроме времени, проведенного мной на Бреславском вокзале. Тут я понял особенность своего знания языка. Я давно и изучаю и люблю немецкий. Читаю книги, даже перевел пару стихотворений Рильке, могу объясняться на разные темы, что потом много раз и было. Я даже рассказывал русские анекдоты, вызывая понимание и естественный смех. Но, оказывается,  труднее всего слушать собеседника, для которого этот язык является родным. Ведь и мы в повседневном обиходе говорим так: проглатываем окончания, используем устойчивые обороты, привычные в нашем кругу, опускаем целые части предложения, для скорости, уснащаем речь жаргонными выражениями, короче, как можем, стенографируем свою речь ради выразительности и краткости. И даже хорошо знающий «правильный» русский язык немец, не имея этой  повседневной  практики разговора, не поймет нас. В лучшем случае он будет выхватывать отдельные слова и всячески напрягаться, пытаясь уловить суть. Это происходило сейчас со мной. Я страшно напрягался, тем более что произносимые холеным австрияком тексты были явно направлены на то, чтобы осложнить мое положение. Но даже и сейчас я не подозревал, чем это кончится и какие трудности я еще переживу, чтобы попасть туда, куда еду.
   
   - Я не знаю о ценности своих работ. Я еду не продавать их, а на выставку! На   культурное мероприятие! Я их сам пишу, ты понимаешь, немец? Сам пишу, черт возьми! Художник не может оценивать собственные работы! Это делают обычно, когда он уже сдохнет! Когда он уже в могиле, понимаешь?! У нас в России никому не придет в голову  спрашивать о стоимости картин, которые еще только написаны! Да откуда вообще могут быть деньги у художника? Я что, банкир, что ли?!
   - Не надо волноваться. Вы ведь везете картины, которые там, в Вене, все же могут быть куплены?
   - Наверное, кому-то они могут понравиться, но сейчас–то они еще мои, их еще никто никогда не видел в вашей Вене!
   - Но позвольте, ведь вы не молодой человек, давно работаете в живописи. Вам сделала предложение солидная галерея, значит, ваши картины уже сейчас имеют ценность! Смотрите, какие они большие! Вы же не можете отрицать, что они очень большие?
   - Этого я отрицать не мог.
   - Сколько их у вас? – он посмотрел в список. – Тридцать семь! Господин художник, это очень много. Ваш импорт картин в Австрию должен быть оплачен, хотя бы по самому низкому стандарту.
   - Эта скотина ставила меня в тупик. Я смотрел на его упитанное лицо, на хорошо выглаженную и вычищенную, наверное заботливой женой форменную одежду, и не находился, что сказать. Мои знакомые не раз ездили в Австрию по поводу выставок, возили картины, и ни с одним из них не случалось ничего подобного. Правда, они были гораздо моложе, а их картины, как правило, меньше. О том, что со времени последней поездки могли измениться таможенные правила, мне тогда в голову не пришло. Что было делать? Я имел с собой небольшую сумму денег, набранную с трудом, около 250 американских долларов. Но хватит ли их, чтобы избавиться  от этого австрийского мытаря? И вообще, что он хочет, этот борец за экономическое процветание родины, уж не провокация ли все это? Решительно, этот первый встреченный мною австриец был мне крайне неприятен и вреден.

        Я спросил:
   - А какую сумму требуется заплатить?
Он что-то пробормотал о четырех тысячах долларов. Мне показалось, что я ослышался, но он повторил свою цифру громче. Наверное, в этой стране вообще не представляли себе, что иностранный художник, везущий столько «больших» картин, может быть без денег.
- Вы категорически отказываетесь оплатить импорт картин?
Слово «импорт» в его устах, сказанное о моих работах, которые еще несколько дней назад были как попало свалены на стеллаже в моей мастерской, приводило меня в бешенство. Да за кого они меня здесь принимают? За члена правительства, что ли?
   - Да! Категорически отказываюсь, за полным неимением таких сумм и вообще сколько-нибудь больших денег!
   - Но они могут быть у вас в банке?  Мы можем высадить вас на промежуточной станции, в Хохенау, там вы дадите телефонограмму в ваш банк, а ваш банк, в свою очередь, даст подтверждение о вашем желании оплатить импорт, тогда мы, в свою очередь …
   - Да пойдите вы к черту! – это я уже кричал по-русски, но он, кажется, понял.
   - К черту вашу очередь, и к черту вашу Вену, и к черту мою выставку! Я вообще сейчас брошу все, и подавитесь вы моими картинами! Дарю вам их на бедность! Да мне легче написать новые, не хуже! К дьяволу ваш проклятый капитализм! -  от возмущения я сбился на коммунистический лозунг, смутился от этого, но орал на австрийца так, что все пассажиры высыпали из своих купе и в смятении смотрели на разыгравшуюся сцену, не до конца понимая ее смысл.
 
        Вообще я успел заметить, что пассажиры держались очень скромно, даже боязливо. По крайней мере, так казалось. По крайней мере, на людях. По крайней мере, при таможенниках. Бурная реакция, которую выдавал я, была здесь слишком необычна. Возможно, пассажиры приняли меня за какого-нибудь серьезного преступника.
Упитанный таможенник попытался еще раз урезонить меня, бормоча что-то о том, что на станции Хохенау позвонить в банк так просто, что из-за этого не стоит шуметь…  Поняв, что я его уже не слушаю, он, наконец, обиделся, как мне показалось, больше всего  на то, что я упорно отказывался звонить в «мой банк».
   
   - Тогда, извините, господин художник, но мы обязаны вас выдворить обратно.
Чешский пограничник смотрел на мой поединок с австрийской таможней, как мне показалось, сочувственно, но не вмешивался.
Поезд остановился. Станция оказалась маленькой и безлюдной. Мне пришлось срочно выгружать тяжелые связки картин. На моей сумке тут же порвалась молния. Чех с австрияком помогали мне. Чех делал это с охотой, как бы извиняясь за неприятности, доставленные  мне австрийской таможней; австриец напротив – недружелюбно. Он был явно обижен.
Проводник успел второпях сунуть мне неиспользованный билет до Вены, хотя я и не понимал, на что он теперь нужен.
Поезд, на котором я так и не закончил путешествие, набирая скорость, исчез из вида. Наступила тишина.

          Медленно рассветало. Стояли красивые голубые сумерки. Я посмотрел на часы. Ровно пять. Компания, состоящая из чешского пограничника, австрийского таможенника и русского художника, хранила суровое молчание. Я не знал, как себя вести. Кажется, я был арестован. Но что будет дальше? Оставалось плыть по течению времени и ждать развязки.
Прошло минут двадцать. Я почувствовал, что страшно голоден. Дома я нередко голодал по два-три дня ради оздоровления тела, это не было чем-то особенным, но нынешние мои условия были слишком необычны. Да, я мог бы сейчас чего-нибудь съесть. И выпить. Выпить захотелось еще больше. Но лезть за едой в сумку при моих спутниках было неловко. Я задумался. Постепенно низменные желания притихли.
Со стороны Австрии послышался шум. Подходил местный поезд. Что он был местным, я понял сразу: блестящие, чистые, может быть только что вымытые вагоны. Он был пустой, или почти пустой. Сошло два или три человека. Австриец сделал мне знак рукой, прибавив при этом: «Побыстрее, пожалуйста!» Чех опять схватился за мои картины, стал таскать тяжелые связки в вагон. Я принялся ему помогать. Чтобы не задерживать поезд, австрияку тоже пришлось принять участие в погрузке. Через полчаса поезд подошел с обратной стороны  к станции Бреслав. Мои конвоиры в последний раз помогли мне освободить вагон от незаконного груза. Австриец сразу же куда-то исчез. Чешский пограничник по-своему сказал мне:
    - Вы отсюда, с вокзала, позвоните в свою галерею, в Вену. Приедет директор и уладит дело с таможней. Но проблемы у вас, наверное, будут. В восемь часов здесь откроется обменный пункт.  Вы обменяете деньги на кроны и позвоните. Пожалуйста, дайте ваш паспорт. А у нас к вам претензий нет. Не беспокойтесь.
И взяв мой паспорт и вынув ручку, он аккуратной чертой наискось перечеркнул недавно поставленный штемпель, написав под ним по-чешски: « NEPLATNE», что было понятно и без перевода. Потом улыбнулся и простился со мной.
До меня вдруг дошло, что, наверное, от возмущения и стресса, я вдруг овладел чешским языком. Во всяком случае, говорил с пограничником без затруднений. С австрийцем мне было гораздо хуже, хотя считается, что я знаю немецкий язык. На секунду я опешил от этого, но раздумывать было некогда, и, отнеся это явление к области чудес, которые иногда случаются в нашем мире, я вздохнул и прислонился  к своим картинам. Нужно было хоть немного прийти в себя. Оглядев перрон, я убедился, что он пуст. Опять наступила тишина.

         Итак, я остался на перроне, в стране, в которую не ехал, без всякой связи с местами отбытия и прибытия, почти без денег, без знания языка, сразу забытого мною после ухода пограничника, и без ясного понимания, что теперь делать.
Становилось прохладно. Вернее, я теперь почувствовал, что довольно прохладно. Раньше я этого как-то не замечал. Прошло полчаса, а я все еще не знал, что предпринять. Наконец, уже порядочно застынув, я решил перенести свои картины внутрь вокзала и пока обосноваться там. Возможно, там даже топят, – подумалось мне. Во всяком случае, там будет не холоднее, чем на улице. Я был одет в кожаную куртку устаревшего фасона, но вполне приличную и годную для всякой погоды, на мне были крепкие осенние башмаки с шерстяными носками, роскошный тёплый шарф, берет и перчатки. Даже в заснеженной Москве этого было достаточно, чтобы не замёрзнуть. Но когда ты уже двое суток в голоде, да ещё попал в историю, на которую никак не рассчитывал, то все вокруг меняется, и понятно, не к лучшему.

          Я взял два самых тяжелых пакета, упакованных в целлофан и перевязанных веревками, и отнес их поближе к дверям вокзала. Потом то же проделал со следующими двумя, и почувствовал, что мне немного теплее. Так я перетаскал их все, а потом занёс внутрь, и, прислонившись к стенке, там, где мне показалось, было спокойнее всего, опять остался без дела.
          
          Тянулось бесконечное время. Часы теперь показывали четверть седьмого. Чех сказал, что обменный пункт открывается в восемь. Значит, ждать оставалось почти два часа. Обменяю деньги, а что буду делать потом? Нужно позвонить в Москву, Мишке Легкому, менеджеру, организовавшему мне эту поездку. Пусть свяжется с галереей в Вене по телефону. О том, чтобы звонить самому в Австрию, не хотелось и думать. От усталости и растерянности, я не смогу связать по-немецки и двух слов, да еще на такую тему. Код Москвы у меня есть…  Кажется есть, в записной книжке, которой меня снабдил Легкий перед посадкой. Там еще много адресов его знакомых, возможно они тоже потом понадобятся… А интересно, код и прочее, отсюда набираются так же, как из Вены, или как-нибудь по-другому? Надо выяснить… А как? Я вспомнил, что позвонить по телефону тоже может быть непросто. В Москве для этого в разное время применялись то пятнадцатикопеечные монеты, потом «двушки», потом пластмассовые жетоны, теперь какие-то карточки, с которыми у меня ни одного раза не получилось. А как в Чехии? Я заметил в углу зала телефонный автомат, по виду очень сложного устройства. На тебе! Позвонишь тут, как же…  Ладно, черт с ним, все равно еще ждать…

            Я вспомнил, что в Вене меня должен был встретить директор галереи на машине, чтобы перевезти картины, и мурашки пробежали по спине. Поезд, наверное, уже пришел. Директор зашел в мое купе, а я исчез по дороге. Сбежал, что ли?..  И хотя мне было совсем не весело, я все же усмехнулся нелепости своего положения. Когда-то, лет тридцать назад, у меня был начальник на моей тогдашней работе в Московском зоопарке. Хороший парень, - чудак и оригинал, он любил повторять, подчеркивая во всем свою особость: «Ребята, у нас все должно быть не как у людей!»  Прошло тридцать лет, и я не уверен, жив ли тот парень, а все так и идет, как он предсказывал в давние годы, такие давние, что я уже и сам себе кажусь порой историческим реликтом. Я нервно засмеялся. На меня оглянулись.

            Между тем вокзал оживал. Это происходило очень медленно. Появлялись одинокие посетители. Постепенно их собралось человек десять. Через стеклянные двери, ведущие к перрону, я видел, как тихо подошел поезд. Пассажиры вышли на платформу, и опять все стихло.

            Открылось маленькое окошко, зажегся свет. Заработала билетная касса. Эх, взять бы билет до Москвы, бросить все, как оно есть, и рвануть домой!..
В другое окно, выходящее на привокзальную площадь, было видно, как у здания собираются такси. Это были все ухоженные машины западного производства. Ни одной российской марки я здесь не заметил. Мне вспомнилось, что у нас, в Москве, таксисты – самый бывалый народ, способный ответить на любой вопрос. Интересно, а как здесь, в Чехии? Бросив на произвол судьбы картины, я вышел на площадь. Меня привлекла длинная черная машина. Лицо водителя показалось симпатичным. У него были волосы с сильной проседью. Я подошел.

   - Друг, понимаешь, я тут иностранец. По-немецки ты, кстати, не говоришь? Schprechen  Sie  Deutsch? - Шофер покачал головой отрицательно.
   - А что надо? – спросил он неожиданно по-чешски, и я вдруг отчетливо понял вопрос, как тогда, с пограничником. Впрочем, чешский язык тоже немного похож на русский.
   - Понимаешь, мне надо позвонить в Москву. Срочно! А как это у вас делается, не знаю …
   - О, телефон? Садись! – он открыл мне дверцу. Я впал в широкое сидение, и почувствовал, как в машине тепло и уютно. Он подал мне мобильную трубку. Я стал набирать длинный ряд цифр, код и прочее, держа трубку и одновременно глядя в записную книжку…  Казалось эти цифры никогда не кончатся. Наконец, о, чудо! Послышались длинные гудки. Трубку снял мой приятель Легкий. Его было слышно, будто он стоял рядом.
   - Миша! Звоню тебе с вокзала в Бреславе, на чешской границе, от таксиста! Меня не впустили в Австрию. Они требуют оплаты ввоза картин, огромные деньги. Были бы они, мне и в Австрию ехать не нужно! Понял? Я застрял на станции Бреслав!
        Миша включился в ситуацию с некоторым трудом.
   - Юра! Вы, вот что… не беспокойтесь, и никуда не уходите с вокзала. Я попробую позвонить директору галереи в Вену, он приедет за вами на машине. Здесь не так далеко, только никуда не уходите с вокзала. Я сейчас же позвоню. Ждите…
Я поблагодарил водителя. Он, улыбаясь, смотрел на меня. Я вдруг почувствовал себя гораздо лучше.
   - Хорошая у тебя машина, - говорю.
   - О, да.  – Он обрадовался, - это моя, собственная. Личное такси.  Тебя  как зовут?
   - Юрий. Я тоже водитель, только у меня там, в России, - «Лада».
Он энергично закивал головой.
   - О, «Лада», знаю, знаю. У нас они есть. А я Йошка.
Мы пожали друг другу руки. Он протянул мне на прощанье свою визитку, а я ему долларовую мелочь. Неудобно все-таки.
   - О, ерунда, - сказал Йошка, но деньги взял.
   - Этого достаточно?
   - О, да-да, вполне…

        Мы расстались. За это время народу на вокзале прибыло. Я заметил в углу шуструю ватагу ребятишек-цыган. Они присматривались к моему багажу, видимо не понимая, что это такое. К подоконнику прислонился ожидающий парень лет тридцати с тощей сумкой. Он тоже смотрел на меня. Пожилая уборщица, сердитая, как большинство уборщиц на свете, шваброй мыла совершенно чистый пол. Пассажиры отходили, давая ей место для работы. Приблизившись ко мне, она недовольно подняла глаза, но, смутившись, обошла мои тюки стороной. Видимо, я показался  ей слишком чужим элементом.
Ко мне стали подходить пассажиры, вглядываясь куда-то вверх надо мной. Я понял, что выбрал место неудачно. Там висело расписание. Я его только теперь заметил. Пришлось переносить картины к окну, где стоял ожидающий парень. К моему удивлению,  он стал мне помогать. У него было приветливое лицо. Я поблагодарил его, когда мы, закончив работу, прислонились рядом к подоконнику, отдыхая. Он улыбнулся мне в том смысле, что ерунда, мол…
   - Вы художник? – спросил он.
   - Да, художник.

        Я вкратце, как можно понятнее, постарался рассказать, что со мной произошло.
   - Вот, ссадили, сволочи, с поезда, теперь жду, когда за мной приедут. А приедут ли еще, вопрос …
Он также начал рассказывать о себе, и оказалось, что мы оба в похожем положении. Он вовсе не чех, а поляк, живущий в Штецине. Приехал сюда по каким-то делам, а теперь надо возвращаться, но вот, не получается.
        Жду поезда на Польшу, может, получу билет, тогда все будет в порядке.

        Я не совсем понял, что у него  не вытанцовывается.  То ли не хватало каких-то бумаг на выезд, то ли денег. Но, все равно, мне стало теплее на душе, не так одиноко на этом вокзале. Вот, передо мной симпатичный мужик, и даже не русский, а поляк, и у него похожие неприятности. Несчастье быстро сближает, и скоро я уже знал, что он специалист по машинам, автомеханик, и у него хорошая жена – Малгожата, а самого его зовут Милек, и в будущем году, как я опять буду за границей, я непременно должен заехать в Штецин, а там уж мы погуляем на славу, и никто нам не помешает, и никаких неприятностей не будет, и мы с удовольствием вспомним сегодняшний день, и посмеемся над тем, как нам было плохо год назад в чешском городе Бреслав.
Мы говорили долго, потом отдыхали, а потом опять говорили, и уже давно в наших карманах лежали адреса друг друга, и он помнил всех моих детей по именам, а я знал в Штецине половину улиц, а за мной все еще никто не приезжал. По моим расчетам уже можно было приехать…
   
        Пункт по обмену валюты был давно открыт, и я решил  обменять несколько долларов на кроны, чтобы еще раз позвонить в Москву и узнать, что предпринято по вызволению меня с картинами из чешского города Бреслав. Обменять деньги оказалось очень легко, для этого не понадобился даже паспорт. Когда я встал у окошка обменного пункта, необычайно оживилась ватага цыганских ребятишек, но Милек цыкнул на них, и они притихли. Чтобы позвонить из автомата, нужна была карточка. А где ее взять, не знал даже мой польский друг.
    - Я хочу сходить на почту, - сказал я, вспомнив, что в России удобней всего звонить с почты. – Где здесь городская почта?
Оказалось, недалеко.
    - Иди, иди, - сказал Милек, - не беспокойся, мне еще тут долго околачиваться, за картинами я посмотрю.
Он с тоской посмотрел на часы.
Город был чем-то похож на Львов, в котором я никогда не был, но видел на открытках и в кино. Дома с налетом барочности, везде чисто и совсем пусто. Деревья голые, без листьев, но снега нет, уже весь стаял. Почта оказалась огромным зданием в стиле  «модерн» с широченными нарядными лестницами, такой же чистотой и пустотой внутри, как и на улицах и несколькими этажами, среди которых я не сразу нашел нужный. Разговор с почтовым работником,  женщиной средних лет, оказался трудным. Она мне живо напомнила австрийского таможенника. Понимания не возникло. На мой вопрос как позвонить в Москву, она,  протестующе замахав руками, залепетала: «Там, там - на вокзале».
   - Да я сейчас оттуда! Мне карта нужна!
   - Нет, у нас их не бывает. Здесь почта.
Мне показалось, что она вообще относилась к телефонным звонкам, как к чему-то несерьезному: «здесь – почта».
   - А где же они у вас есть, черт возьми!
   - Не знаю, не знаю, где-нибудь там, на вокзале.
Пришлось возвращаться.
Милек все так же нес вахту у окна, прислонившись к моим картинам, и, казалось, он сейчас задремлет. Цыганята зорко сторожили в углу. Милек спросил: «Ну, как?»
   - Да никак.
Он сочувственно кивнул, затем посмотрел на цыганят.
   - А у вас в Москве они тоже есть?
   - Встречаются...
   - Да, - согласился Милек устало, - их везде хватает …
Я вышел на улицу, вспомнив про знакомого таксиста, но его нигде не было. В других машинах телефонов не оказалось, или не захотели давать. Один шофер посоветовал мне купить телефонную карту и позвонить из автомата.
   - Да где ее у вас здесь купишь? – возразил я.
   - А там же, в разменном пункте.
Выругавшись с досады, я пошел обратно. Оказалось, что телефонная карта у меня под боком, но кто об этом знал.
Я нервничал, и звонок каждый раз срывался. Милек стоял рядом и успокаивал меня.
   - Почекай, почекай, - что означало – подожди, не торопись.
Наконец Миша Легкий снял трубку.
   - О, Юра вы откуда?
   - Да откуда же, черт возьми! С вокзала в Бреславе!
   - Юра! Вы только никуда не уходите, я звонил Штарку. К вам в Братиславу уже выехали, часа два назад. Скоро должны подъехать…
   - Куда?! Куда выехали?!!
   - К вам на вокзал. Только вы никуда не уходите.
   - Мишка! Ты подожди! Не уходи от телефона, не клади, я сейчас!..
   - Милек! Милек! – заорал я Милеку, из деликатности отошедшему в другой конец зала. – Милек, это что?! Где мы?! Это Бреслав?!
 
         Милек, наверное подумал, что от усталости у меня что-то с головой. Он озабоченно посмотрел на меня и кивнул утвердительно.
   - Бреслав.
   - А Братислава, это что?
   -    Братислава – это Словакия, это другая страна. А мы с тобой в  Чехии.    Они   со   словаками   разошлись.   Понимаешь,    сначала
была перестройка, а потом сломали  Берлинскую стену, а ваш    Горбачев …
Я опять уже дико орал в трубку:
   - Мишка, ты слышишь?! Бреслав! Бреслав! Черт вас всех побери! Я в Чехии, а не в Словакии! Я на предпоследней станции от Вены. Сволочь, ты же ездил этим поездом!
В ответ послышался снисходительно поясняющий голос Миши:
в нем ощущалось превосходство собственного положения и легкий укор:
   - Но ведь Бреслав и Братислава – это одно и то же!

        Я был готов убить его, и, наверное,  так бы и сделал, но на его счастье он был далеко. Я что-то кричал в трубку, неприлично ругаясь по-русски, зная, что все равно меня здесь никто не поймет, кроме Милека, а он парень свой и в счет не идет. Наконец, в Мишиной благополучной голове что-то сработало, он усомнился:
   - Ладно, Юра. Не беспокойтесь. Я сейчас иду за атласом, и посмотрю по карте. Но, по-моему, вы ошибаетесь относительно вашей станции.
Застонав от злости, я бросил трубку на рычаг, тяжело выругался, и отступил на свою позицию к Милеку.
   - Слушай, Милек! Необходимо сейчас же выпить.
Я заметил, что в углу зала заработал буфет.
   - Пойдем, я угощаю.
Милек заколебался.
   -  Неудобно. Мы  в  чужой  стране,   на    станции, нам еще долго добираться.  Могут быть неприятности. Вот если бы в Штецине… Потом и деньги тоже …
   - Сделай мне одолжение! Мы немного. Деньги есть. Ну, пока есть. Пойдем, а то я взорвусь!

        Буфетчица долго не понимала, чего я хочу. Видимо, водку с утра здесь никто никогда не пил. Милек объяснил ей по-польски, что мы ждем от нее, и мы получили по пятьдесят граммов прозрачного напитка в больших стаканах. Во взгляде буфетчицы читалось осуждение.

         Водка была европейского стиля, на дистиллированной воде, очень легкая, но без особенного вкуса. Она приятно освежила, прояснила усталую голову, придала сил. Милек тоже повеселел.
Мы опять отошли к нашим картинам. После выпивки я ощутил жгучий голод, и сразу вспомнил о своих так и не тронутых запасах еды в недрах походной сумки. Я посмотрел на Милека. Мне показалось, что он тоже не прочь  чего-нибудь съесть, но он ничего не сказал. Я уже протянул руку к своему богатству, но Милек вдруг вскрикнул, страшно возбудился, и, бросив свою пустую торбу, ринулся к окошку кассы. Там опять засветился огонек. Мгновенно выстроилась очередь, - человек семь-восемь. Милек попал в середину.
Через пять минут он вернулся совсем расстроенным.  Таким упавшим я его еще не видел.
    - Ну, что у тебя?
    - Не дала билет, свинья! – горько пожаловался он, и пустился в пространные объяснения, почему это произошло, показывая мне документы, в которых было что-то не так. Моя голова отказывалась это понимать. Я снова подумал, что ему просто не хватило денег.

        Касса закрылась. Поезд медленно поплыл на восток. Милек горестно посмотрел ему вслед.
    - Что же теперь ты думаешь делать?
    - Пойду на дорогу. Буду добираться автостопом, голосовать. Дня за два доберусь, наверное…
Он посмотрел на меня смущенно, замялся.
    - Слушай, там у тебя осталось после размена несколько крон. Одолжи, пожалуйста… Я совсем пустой.
    - Стой! – сказал я, - посмотрим,  что здесь.
Я открыл свою сумку. Одна из молний уже отказала, и сумка закрывалась неплотно.
    - Вот, держи-ка! Смотри, сколько хлеба. Это русский, из Москвы. Вот и колбаса, полбатона. Что это? А! Кусок сыра, яблоко, немного сахара… Это все тебе. На! Иди на дорогу, голосуй. Теперь за два дня точно не помрешь! А за мной все равно скоро приедут.

        Милек потерял дар речи от такой роскоши. Он пытался протестовать, но слабо. Видно его положение было не лучше моего. Он совсем смутился, растроганно благодарил, заверял, что отдаст сполна, напишет в Москву, приедет сам …
    - Ладно, ладно! Давай! До видзения, Милек. Привет Малгожате!
Я отдал ему и кроны, те, что остались. Он ушел с располневшей сумкой, куда-то через площадь, где на краю города проходило большое шоссе. Я был уверен, что он доберется…
Шло незаметное время. Я стоял в окаменелой позе, и вспоминал бесконечную череду вокзалов, на которых мне в жизни пришлось ожидать, почти что жить, иногда по нескольку дней.

        Я вспомнил полярную ночь и вокзальное здание на далекой станции Чупа, продуваемое всеми ветрами, когда мы, уставшие донельзя, после долгого перехода с Кемь-Луд по беломорским льдам, вспотевшие, в многослойно обледенелых ватниках таскали ящики, как попало сваленные за домом, ломали их на доски, и несколько часов топили станционную буржуйку, а когда она нагрелась, и можно было обсушиться и отдохнуть, подошел мурманский поезд  и нам пришлось уехать, оставив нагретую печь для тех, кто придет после.

        Я вспомнил холодный вокзал на станции Любань,  где печи не было вовсе, и чтобы не замерзнуть, мы несколько раз за ночь бегали вокруг станции по путям, спотыкаясь на рельсах и падая, но выдержали до утра и не замерзли, а утром приехали на электричке в Ленинград и отогрелись в каком-то кафе, а потом ходили по Эрмитажу, и нам долго казалось, что холод пропитал нас насквозь и останется внутри навсегда, но потом он растаял и постепенно исчез, и мы забыли о нем.
   
        И вокзал в Зубцове, где печь была, но ее не топили, но зато там висело изречение классика марксизма, и я всю ночь читал его и  запомнил на всю жизнь: «В науке нет царских путей, и лишь тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам» (Ф. Энгельс).

        И деревянный зал на маленькой станции Беклемишево, где  умерла  женщина-бродяжка, и начальница станции закрыла двери до приезда милиции, и ожидать поезда стало негде, но можно было зайти в комнатку дежурного, жарко натопленную, куда вообще-то заходить не полагалось, и там отогреться, а потом выйти на воздух и смотреть на звезды, такие большие, что, казалось, еще немного и они, как осенние яблоки, сорвутся с черного небосклона и начнут падать, издавая стеклянный звон.

        И вокзал в Кандалакше, где был хороший буфет, и можно было дешево купить огромную кулебяку с начинкой, жирным палтусом, необыкновенно вкусным, и нам такой кулебяки хватало на пять часов, чтобы не ощущать голода. И еще много других вокзалов вспомнил я, и все, что мы там пережили, и что теперь вызывало ностальгические воспоминания.

        Потом я поднял глаза и осмотрелся. Я увидел очень чистое, очень добротное и очень чужое помещение с чужими людьми, озабоченными чужими для меня проблемами. И вот, в марте 2000 года я почему-то оказался здесь, и, стоя у окна, чувствовал себя таким чужим для этого места и для этих людей, что сам себе показался давно забытой здесь случайной вещью, покрытой пылью, вещью, на которую не обращают внимания потому, что к ней привыкли и еще потому, что она никому не нужна.

        Мне показалось, что если что-нибудь не изменится, то я должно быть скоро окаменею и навечно врасту в этот каменный пол. Кажется, я уже почти начал  засыпать, и тут в зал вошел тот, кто приехал за мной.
Он был худой, примерно моего роста и сложения, с тонким интеллигентным лицом и с бородкой, черноволосый с проседью, в замшевой куртке, у него были изящные движения, и сразу стало понятно, что он всем чужой в этом зале, что он, как и я, иностранец, только приехавший с другой стороны.

        И он посмотрел на мои связки картин, и на меня, и мы улыбнулись друг другу.
И тогда я медленно отлепился от своего подоконника, и сделал шаг ему навстречу, и этот шаг дался мне с трудом, потому, что ноги у меня одеревенели. И вот, в зале ожидания, в пограничном городе Бреслав два иностранца двинулись друг другу навстречу и на средине пожали друг другу руки.

        Машина директора венской галереи  «AUSTRIA» Вольфганга Штарка плавно несла нас по холмистой дороге. 
   - Попробуем проехать здесь. Маленький пограничный пункт для  местных жителей. Если это получится, все будет хорошо.

        От усталости я плохо понимал. Да, конечно, попробуем проехать здесь. Все равно где, лишь бы проехать… Меня смущал перечеркнутый штемпель в паспорте. Обнаружат, спросят, почему, и все начнется сначала.
В моих ушах еще не смолкли крики цыганят, помогавших грузить картины. Они использовали последний шанс заработать на случайном иностранце с таким напором, что противостоять не было возможности. Я отдал им последнюю мелочь, завалявшуюся в кармане, кажется, еще московскую. Они сейчас  же передрались из-за нее.
Машина шла очень плавно и тихо. Это был большой серый  «минивэн» марки  «Рено». Штарк рассказывал мне, как в этот злополучный день искал меня в трех странах: Австрии, Словакии и Чехии. Я смущенно отмалчивался, будто был в этом виноват, Штарк сдержанно улыбался.

         Шоссе было узким и гладким, тянулось среди пологих холмов. По сторонам, на вспаханной земле серебрились комья снега. Это был последний снег, увиденный мной, но и он скоро кончился, и фиолетовая, голая земля, ухоженная и вспаханная, наверное, даже удобренная, а за ней усадьбы с голыми деревьями и с лужайками зеленой газонной травы стали содержанием пейзажа.
Шедшая навстречу легковая машина мигнула фарами.
    - Предупреждает, -  пояснил Штарк, - там, наверное, полицейский пост, скорость меряют…
    - Совсем, как у нас в Москве, - вырвалось у меня по-русски. Потом я то же самое повторил для Штарка по-немецки. У меня это получилось с трудом, но он понял и улыбнулся.
    - У вас в Москве есть машина?
    - Да, есть, - улыбнулся я, радуясь близкой теме. Автомобилисты во всех странах одинаковы. Штарк очень оживился, довольно заулыбался.
    - А какая?  Москвитч? – он с трудом преодолел русское слово.
    - Нет, у меня «Лада».
    - А, «Лада» , - очень обрадовался Штарк, - знаю, знаю… А у меня вот этот «Рено».
    - Я уже понял, - подтвердил я. – Моя «Лада» очень хорошая машина, но только старая… Семнадцать лет.
    - У нас это не принято. Я езжу на машине три года, а потом меняю.
Я подумал, что тоже поменял, если бы мог, да как это сделать …
Вслух сказал, улыбнувшись:
    - Она у меня очень хорошая, удобная, труженица, бегает быстро. Не подводила ни разу. Я к машинам привыкаю, как к людям. Бросить трудно.
 Я не лукавил с ним, это было правдой. Штарку это понравилось, я почувствовал.
    - Да, да. Привыкаешь. Но приходится менять. Я много имел машин. Смолоду всегда сам перебирал моторы, вообще делал все сам. Сейчас не могу: времени нет, да и возраст.  Потом, электроники стало много, а с ней трудно,  -  он пренебрежительно кивнул в сторону приборного щитка. Я заметил, что там нет привычных циферблатов и стрелок, как на часах. Вместо этого на плоской панели выскакивали электронные цифры, показывающие параметры езды :   скорость,   число   оборотов,   температуру    масла, уровень топлива …  Мне это не понравилось.
    - У нас, в России огромные пространства: сотни, тысячи километров по малонаселенным местам. Откажет такая электроника, и что там с ней делать, где-нибудь в лесу, когда до ближайшего города километров двести.
    - О, да, да! Ужас! Там нужны автономные машины, где многое можешь исправить сам, в дороге. Но у нас проще: короче дороги, больше народа, мастерские, колонки …
    - Да, конечно, - согласился я, - здесь совсем другой уклад.
Машина шла очень приятно. Я постепенно оттаивал в ее комфортном тепле. Светящаяся цифра на панели показывала скорость – 75.
Штарк затормозил у будки. В ней было окно, приходящееся в уровень с окном в машине. Штарк открыл свое. Протянул паспорт. Я достал свой и подал ему. Пограничник долго листал документы и, наконец, указав на меня,  что-то произнес. Потом возвратил паспорта.

        Мы развернулись в обратную сторону.
   - Придется ехать через пограничный пункт Микулов. Там таможня для пропуска всех иностранцев с грузом. Там у нас будут проблемы. – Он улыбнулся озабоченно, но и ободряюще. Я только вздохнул.
Пограничный пункт  Микулов стоит на большом шоссе. По нему, где-то далеко на востоке, добирался сейчас «автостопом» мой польский приятель Милек.
   
        Я увидел большие площадки отдыха, посты пограничников и таможни, складское помещение и даже кафе. Описывать сколько раз мы переходили из одного помещения в другое, показывали документы и прятали их обратно, - скучно. Штарк везде разъяснял по-немецки, что мы хотим. Иногда он доставал бумажник и расплачивался. Когда бумажник опустел, он начал подписывать какие-то бумаги. Я догадался, что это платёжные обязательства, чеки. Я старался не смотреть на это. Наконец, мне дали лист бумаги, и попросили переписать все ввозимые картины с указанием размеров.

        Я  «перепер» названия своих работ на австрийский говор с космической скоростью, почти не думая, минут за десять. Размеры взял из разрешения Минкульта. Слава Богу,  цифры  переводить не требуется. Сейчас я готов был подписать, что угодно, лишь бы это скорее кончилось. Голода я уже давно не чувствовал, и держался хорошо, но где-то внутри ощущал, что долго не протяну.
Наконец, последняя бумага была подписана, шлагбаум поднят, и серый «минивэн» марки «Рено» плавно тронулся через границу, перенося нас в страну прибытия.
      
(Конец  I  части)