В последнюю весну. Из цикла Разбойничьих историй

- Здорово, дружище.. – нарочито спокойно поздоровкался Кирюшка, сам опасливо взглянув на друга. Присел поодаль, прислушиваясь к журчанью ручья, хрустальные воды коего пробиваясь сквозь земную хлябь, неслись по закону весны к большой реке. Самое начало апреля. Весна поздняя, но дружная.
Андрейка не отвечал. С напряженно сжатыми губами сидел у самой кромки воды, водя бесцельно палкой по дну ручейка. Молчал, злобясь, чуть не зубы крошились. Что ж – оно и понятно: обида сжигает. Не просто повздорили оба братца-разбойничка, а в усмерть разругались, разошлися, казалось бы, на веки вечные. А кто развел? – девка красная! Все зло промеж мужиков от них, от баб!
Однако ж царапалось сердце у Кирюшки, знал свою неправоту: и зачем он девку енту, Аленку, целовал-обнимал, ведь знал, знал, как Андрейка любит ее, красовицу, любостайку, пуще жизни любит. Эх, зачем целовал-обнимал!! Зачем-зачем? – сам не знает зачем.
- Растеплилось-то как.. – снова спробовал он начать непростой разговор.
Снова тот не ответил, не взглянул даже, лишь выя напряглась, да рука поломала палку, коей бездумно чертил что-то.
- Ладно, - скрипнул Кирюшка зубами, - не станем языками чесать. К делу, так к делу.. Проститься я пришел. Видать, разошлись наши пути-дорожки… - топтался, не зная, что еще сказать.
- Давай, тикай отседова, паскуда, скатертью дорожка! – неожиданно яро вдруг рявкнул атаман.
- Зачем ты так?.. Ведь и хорошего много было..
- Хорошего?! – Андрей злобно исподволь взглянул, наконец, на него, - хорошего?! Да ты все испоганил, паршивец этакий! Мало я тебе давече треснул, мало!
Енто-то точно – не успели как след друг дружку поколошматить, растащили ватажники.
- Ну, вдарь исчо,  может, полегчает.. – криво усмехнулся Кирюшка.
Однако ж атаман взглянул лишь ночным взглядом своим, сумрачно, смолчал.
- Ладно.. – снова тяжело обронил Кирюшка, потоптался, не в силах уйти вот так, - пошел я..
- Поди!
- И пошел..
И пошел. Да токмо, почитай, сразу и возвернулся.
- Что мы как дети малые, Андрейка! Вона - полжизни вмести.. Не уйду я, покудова не поговорим с тобой по-человечески, по-братски.. Хоть напоследок скажу тебе, что думаю!
- Ну-ну, - усмехнулся зло, - по-братски.. ха! Напоследок! Охальник и паскудник, вот ты кто, не брат мне!
- Быстро ж ты отказываешься, Андрейка! А как кровь нашу в юности смешали, рука к руке, то забыл ужо?! Клялися навеки братьями быть, чтоб не случилось.. А тут  - что случилось-то?! Девку я твою залапал? Ну, залапал. И что? А знаешь, почему?
- И знать не хочу!! Гляди-ка! Вспомнил! Про кровь.. эко.. ну и с..а же ты, Кирюшка! – кулаки сжимались, особливо как картинка эта перед взором вставала: он в горницу, а тама энти оба любостайничают, - поди по-хорошему, покудова не убил я тебя!
- Ну на расправу ты скор, оно всем известно! Да токмо я тебя не боюсь, брат, - Кирюшка демонстративно уселся подле, решив уж до конца все выговорить, - надоело мне все енто. И вся ента ваша страсть любостайная, и бегство по кругу: ты за ней, она от тебя, бегаете-бегаете, а счастия и покою не видать. А все смеются над вами, над тобой! Вона – байки сочиняют, кто кого.. Бают, околдовала она тебя..
- Гля, не ваше дело! Пусть, что хотят бают! Плевал я! А надо будет – шибко недовольным-то языки-то можно подукоротить!
- Да кто ж тебе в лицо скажет, сдурел что ли?! Болезных на головушку нетути, окромя меня! А кто был – тех Бог уж прибрал!
- Что-то я не пойму, Кирюха, к чему клонишь..  – прищурился, - тебе-то какое дело, кто что бает?! Ты за ради чего мою бабу трогал??
Замолчал Кирюшка.
- Эко!! Нечего и сказать! Вот ужо и язык прикусил!
Вздохнул, тихо проговорил, будто рассуждая:
- Вона, думаю, чем же она так сладка для тебя? Баба как баба.. ну тоща слишком, ну глазами стреляет, будто серна.. ну красовита, лицо зорево.. ну на мой взгляд, так Нюрка или там Настька покраше будут.. Оно и ладно – взял ты ее как добычу, ни с кем не поделился, в лагерь притащил, закон тем самым нарушив, - никто тебе и слова не сказал! Но что ж это деется-то ужо как три года?! У всех на виду живете же! И все мы как соучастники любови ентой вашей! А тоже ж живые люди, искус имеем!
- Какой такой искус?! Что ты мелешь?!
- А ты грозливо-то брови не хмурь! Такой искус, до женского полу!
- Не понял я.. о чем баешь?!
- Эко непонятливый!
Оба уже вскочили, друг против дружки стояли, готовые кинуться в драку, распаленные злостью.
- Искус!! Такой! У тебя что ль одного в одном месте свербит??
- Да вам че – гулящих мало??
- Гулящие – не то.. Всем охота бабу сюда притащить и кажын день ее иметь.. чтоб как семья..
- Какая на хрен семья!! Очумели?? Забыли, кто мы??
- Забыл кто ты??
Вот и подловил атамана. Впервой сказал то, что другие за спиной обсуждали.
- Что брешешь? – уже растерянней тот.
- То.. все глядят на вас, на нее, тебя токмо бояться.. а за спиной твоей.. такие дела – проходу ей нет без словца поганного.. Да ты стой, не кричи! Сказал же, всех не заткнешь! Развести я вас хотел. Думал, на нее осерчаешь, отправишь отседова, от греха подальше.. Да и приревновал тебе к ней.. Вона, думал, на бабу променял дружбу нашу, бегаешь за ней, как.. прости Господи! Думал, разведу вас, всем лучше будет.. думал, любовь ента ваша как болесть, будто хворый ты.. А в последнее время так вообще ты как с цепи сорвался! Такое творил, что уж бывалые и то смотрят искоса.. говорят, рехнулся, слаб головой стал.. Эх! Хрень с редькой, Андрюха! Просчитался я! Самому так захотелось!! Чтоб как лихоманка взяла! Надоело все, брат! Надоело!! Тоже ж живой я человек, пойми ты! Разгляди за страстями-то своими! Не такой, как ты, но живой! И мне тоже охота…– Кирюшка уже кричал в голос, не видя ничего перед собой, пронзенный догадкой. Потом тише уж:
- Дурак я. Ты-то здесь при чем?.. Простишь ли? Не прощай, не надо. Злость взяла да зависть.. Да на тебя, на нее, на себя, на жисть енту треклятую.. Надо б по-честному уйти, а я.. Не прощай, нет. Но уйти – уйду все равно. Жить так далее не буду. Решил уж, на ентот раз точно… Я токмо проститься хочу.. дорог ты мне..
Настала тишина. Они все еще стояли друг против дружки, но вроде как и не стояли. И звякнула где-то капель. Ветер налетел, волосы взъерошив. Птица крикнула.
Тяжело вздохнул атаман, опустив голову.
Надо бы что-то сказать. Но как ответить? Что? Коль столько чувств теснится в груди.. А злости как ни бывало. В чем-то прав его есаул и названный брат. Прав. Но.. и не прав. Да и где она, правда?! В который раз он убеждался в том, что правда – не правда, а как кривда, и вроде благое дело оборачивается хренью с луком, а за одним слоем скрывается другой, а затем и третий.
И впрямь в последнее время, в зиму енту, измотался он, изорвался душой. То бражничал беспробудно, то буянил, то лиходейничал, беспутно, зло, бестолково, жестокость свою не сдерживая, то пластом лежал безвольно. К бабе своей то так подлаживался, то этак, а она не принимает, с..а, глядит зелеными очами, огневит, и хмельно ему от этого взгляда, и больно, будто сердце вынимают, и не может он решиться ни на что, будто руки у него связаны. Сколь желанно ее тело, сколь ненасытно пьет ее, а напиться не может, вона – душа ее ему нужна поболе тела, любовь ее любостайна. А она – не любит. Горько, аж мочи нет. Или все ж любит, хоть капелюшечку?? Любит или нет?? Вот и рвался раненым зверем меж ентими «любит-не любит», всех окончательно настроив против себя, даже ближних своих. Все устали. А отчаянная злоба его лишь едва-едва, для непрозорливых, прикрывала растерянность его, его рану в душе. А скорее не прикрывала, раз оказывается, все видят, как готово лопнуть и кинуться вразнос атаманово сердце. И как власть из рук его выпадает. И воля слабеет. И тело травится. Слишком многие и слишком часто спотыкались прошедшей зимой об это побелевшее каменное лицо с напряженно сжатыми губами и желваком на лбу, неисповедимым образом чуя терзающийся внутренними сомнениями дух атамана. Лихо. Ох, лишенько, видать, твое я порождение!
Так и не нашел слов атаман на исповедь брата названного. Повернулся, чуть не побежал, ломая по дороге ветки, что уж стыдливо почки свои приоткрыли.
- Андрей! Атаман! – растерянно взад крикнул Кирюшка. Думал, опять бить будет на отповедь такую атаман, аль ругаться, готов был к тому, что и прибить может – горяч больно! Вона, как лютовал зимой.. скока народу зря погубил.. а он.. гля, бежит, как от прокаженного! Дела..
Дрогнуло Кирюхино сердце, растеряно забилось. Вернулось, что уж думалось не раз. Вспомнилось. Встало перед глазами. Вот почему, за что он полюбил ентого черноглазого черноволосого с наглой ухмылкой мальца, охальника, полюбил, почитай, исчо в детскую нежную пору?? Да и ладно – что было, то было, прошло, пролетело. Не дети ужо. А вот сей пору что?? Почитай, не за что любить-то! Ведь куда не кинь – везде клин! Характерец, прямо скажем, паршивый, с годами токмо хуже стал.. Прямо скажем, поганого характеру человек: упрямый, жестокий, гневливый, да чего уж – бешенный прям, всех перешибет своею волей, хитрый, наглый, а то вдруг надломится, сам тонет – всех топит!! То собачится, то угрюмится! То веселится, то чуть не в петлю лезет! То коняку пожалеет, старую кобылу, то человека за малую провинность порубит! Что возьмешь – испепеленный человек.. Вроде молод, а будто полвека прожил, и все терзался..
Тикать надо б..
Уж скока речей вел с друганом своим, уговаривал бросить окаянное дело разбойное, нелегкая в кое занесла! А уж скока сама смертушка, что по пятам ходит, уговаривала атамана, улыбалась беззубой пастью – нет, все ему мало! Не злато-серебра, а крови пролитой, видать, мало. Ненависти и боли много в человеке. Обиды.
И уж скока раз Кирюшка сам зарок себе давал – уйти из татей.. Вона к кузнице как руки тянутся, молот взять, работу по железному делу справить.. И ведь пробовал уходить прочь, и не раз, а все ворочивался. А пошто ворочивался – на погибель свою! Не иначе. Без толку все, ибо видит брат его Андрейка путь свой в бешенной тоскливой мгле, супротив всех идет, на смерть идет.
- Тьфу ты, окаянный черт!! Тьфу тебе исчо раз!! Дурень стоеросовый! – и еще много слов таких вслед кидал, плевался и ругался. И тут бы ему, Кирюхе, крестьянскому сыну Федора и Марьи, единственному, любимому, и впрямь плюнуть на все да уйти строить свою жизню по-своему, развязаться уж с делом, к коему душа не лежала. Но вот как-то, что-то.. не пущает!!!
Глаза енти что ли черные, окаянные, что глядели на него весело, когда он болезным мальцом у цыган медвежонка на привязи водил.. А может, память, как сердце захолонилось от великой радости от встречи с Андрейкой после пары лет разлуки, когда сеча с поляками под Москвой в Болотниковом войске их развела.. Иль, может, как тащил его атаман на себе, на спине своей, спасая из погребов каменных воеводиных, а спина у самого исполосована была пятихвосткой так, что опосля Марфута месяц снимала багряно-синие рубцы.. а он на себе нес, на ентой самой спине.. да зимой.. да в онучах одних и нательных портках.. падал, вставал, снова падал, но тащил чрез все поле белое снежное, каждую минуту ожидая погони за собой.. А он его бабой попрекнул!! Зачем? Кудыть влез, дурень?? Судить взялся..
Пронеслися мысли, как дыхание ветра, одним порывом. Снова сплюнул горько под ноги, рванул тесный ворот кафтанишки, обратил лицо в синее небо в белых, еще не одевшихся в зеленую дымку, берез, глянул, аж глаза защемило.. «Эх, жизня, что ты с нами деешь-то?? Уж как сводишь – разводишь? Уж куда ведешь? Как сердца сталкиваешь! Какой пронзаешь синью, в какие адовы бездны бросаешь! Эх, жизня, твою мать…» Махнул рукой, не в силах обозначить то чувство, что подхватило его, будто щепку в волне могучей реки.
Лишь побежал вслед за ушедшим, что мочи было.
И не ожидал такого увидеть, когда сквозь сплетенье веток таки нашел его на пригорке. Ошарашенный, прямо споткнулся об увиденное. Взметнулся аж:
- Охте!! Андрейко!! Что же ты?? Зачем??
Ну а как не взметнуться, небось, взволнуешься, коли страх наводящий на все окрестные села жестокий да лихой атаман, хозяин Черного Яра, князюшка шишей-удальцов, что и на стрельцов хаживал, и на воеводу народишко свой водил, и с темнокожим палачом-друганом запирался в избенке допрос да пытки чинить над бедолагами, да и сам под пыткой лежал не раз, а ныне – гляньте! Как дитя малое! Слезы льет, заливается надрывно, кулаками землю в исступлении бьет..
_ Да что же это?? – совсем уж Кирюшка перепугался, - Да за ради Бога, Андрейко, охолонь, буде ужо!
- Уйди, - кричит лихо, - видеть не хочу тебя! Слышать не хочу! Не смотри, не смотри на меня! Не могу я больше!! Ох, не могу больше, Кирюшка, не могу вовсе! Кабыть смертушка пришла б! не в мочь боле мне, не в мочь, друже!
- Да что не можешь? Что? – спрашивает, а сам уж все понимает, тащит его подняться с земли сырой, уж прорастающей нежной травинкой.
 - Жить я так больше не могу, Кирюшка! Силов нет.. устал! Куда не кинь – везде клин! Ох, не могу.. за что мне енто?! Что же ваш Бог-то токмо своих привечает?? Ненавижу всех вас, ненавижу! – сидит, качается, будто не в себе.
Худое дело.
- Охолонь, охолонь, братишка, друже, - укачивает как ребетенка, - про Бога ты енто того, не у меня спрашивай.. так по мне, ошибаешься ты.. ну и ну.. остынь ужо.. оно может и хорошо, что не можешь.. дошел, значит, до предела..
- Господи, да до какого предела, Кирюшка?? Какого? Нету, нету никакого предела!
- Да токмо говорил, что не можешь.. Не рви себя за зря, братка, не поздно еще поменять все.. Надея есть.. Сам знаешь, что предлагаю..
Тот вырвался, лицо закрыл руками, молчит. Ужо так сердце разрывает глядеть на него! Надыть спробовать может по-новой позвать за собой?
- Надея есть.. – повторил тихо, мягко, - вот дороги встанут, соберем пожитки да на подводу, возьмем твою любостайку, повенчаетесь в первой же церкви, уж никуда не денется опосля такого.. Марфуту усадим с ее самоваром.. Ребят, кои согласны будут, позовем.. И айда, на Дон, к казакам!.. Заживем, Андрейка, вот увидишь!  И тебе дело будет, и мне, и все будет полюбовно.. И я жену найду себе, деток народим, старыми станем, попереженим их.. гля, как радостно будет! Ну ее, енту жизню шишовую разудальну.. ужо наигрались.. по краю ходим.. сам знаешь – царь новый спуску нам не даст, воеводе подмогу шлет стрельцами да оружием.. нечего ловить нам тута.. токмо смерть искать…
Помолчали.
- Ты уж прости меня, Андрейко, дурака, за все, виноват я..
- Да енто ж я дурак! Я! – рванулся тот прочь, - да токмо мне все равно пропадать, Кирюха, не в Христовом я стаде!.. как не поймешь ты? нету мне радости на земле, нету, скока не искал! Что мне венчанье енто? Не любит и опосля не полюбит ведьма зеленоглазая.. И дело, о коем деле для меня ты баешь?? Меня в кузницу не тянет! Какие дети, Кирюха?! Кому я нужен-то, что я им дам-то, чему научу?? Как убивать да грабить? Велика наука! Охте, что же делать?! – отчаяньем заливало глаза атамановы, страшно глядеть в них – пропадает человек ни за грош.
- Не море топит, а лужа, Андрейка, - тихо Кирюшка смотрит в черное небо глаз ентих, надеется, - не поздно исчо спробовать.
Не впервой разговор такой вели. Ранее, правда, всегда взрывался, бежал прочь иль смеялся. Нынче вздохнул, глаза долу, молчал долго, насупившись, лишь желваки играли, и дорожки слез иссыхали на гордом своенравном лице, думал. И дума была тяжела. Какая там борьба шла в расхристанном сердце атамановом – того не угадаешь. Но, видать, отчаянная. И так и этак мерил. А что есть мера как ни сам человек??
Долго молчал, так что уж птицы перестали бояться, и самая смелая синичка припорхнула, почитай, к самой руке, выпрашивая крошек каких.
Голову поднял, глянул окрест – любимые места, лес родной, как свой дом, стока всего здесь.. Но, чай, везде дом, и в Сибирях люди быват, и на Дону, что он – не хаживал что ли..
- Хорошо, - сказал, наконец, - согласен я, будь по-твоему. Уедем. Летом же и уедем. Спробуем нового жития-бытия. Кто знат, може, и впрямь что пойдет.. терять оно и верно – уж нечего..
- Вот и хорошо!! – обрадовался Кирюшка, наконец-то, согласился! Почти не веря такому повороту, - вот и ладно, Андрейко, вот увидишь – выправится путь-то, приобвыкнешь, все наладится! Бог не выдаст, свинья не съест! Исчо пондравится! Ты токмо от решения сваего не отступи, прошу..
Махнул рукой, вдаль глянул, улыбнулся краем рта:
- Не отступлю,  раз решил.. Обещаю. Как жизнью своей клянусь.. Летом.
Сияет Кирюшка, верит, видит путь уже иной, смотрит в небо синее, смотрит в глаза черные:
- Ээ..душа-то живуча, Андрейко, сбросишь на воле хмарь енту с себя, освобонишься, радость на сердце истинная придет, самому любо будет!
- Сказочник же ты, Кирюшка,  - улыбнулся, - гусляр, надо было тебя оставить с цыганами ходить, людям байки рассказывать… - сказал не злобно, устало. Знали оба, что нет меж ними более обиды никакой, да и никогда не могли они долго зла друг на дружку держать, названные братья-находальники, такие разные, что люди дивились их дружбе с юности исчо.

Вот таки дела. А хошь – не хошь, но надея, она такая - сквозь камень прорастет.
И сидели оба еще долго у белых берез и долгополых елей, молча, каждый вглядываясь то в себя, то в другого, то в небо синее зовущее вдаль.

И была это последняя весна их жизней, оставалось им жить несколько месяцев, как раз, как и планировали, летом, и окончился путь земной…
Судьба, судьбинушка..