Вегетарианцы

 Все же удивительно, как, бывает, домашние животные помогают человеку приблизить его к ощущению единства всего живого.
 Мой приятель – человек, известный в своих кругах, художник, – купил однажды в деревне под Вологдой дом и, переделав его под художественную мастерскую, стал там жить и работать большую часть года, предпочитая деревенскую тишину городской суете. К тому же, в одиночестве, на природе, творчество всегда проявляется  красочнее и отчетливее.
 Надо сказать, Володя Коркин – так его зовут! – любил на досуге, между делом, побродить по полям-по лесам с ружьем: пострелять на болоте уток, стрельнуть, при случае, зверя. И особой сентиментальностью по отношению к животным не отличался. Ни к диким, ни к домашним. Ну, с дикими-то понятно: если уж кого-то добыл – утку или кабана, – то дело тут ясное: это добыча. А вот с домашними всегда труднее: даже курице голову отрубить, а уж тем более барана зарезать, – не так просто; даже из деревенских жителей не у каждого на это рука поднимается. Хотя и приходится… А Володя умел. И курицу, и барана; даже, бывало, и теленка мог, когда соседи помочь просили. “Деревенский человек должен уметь все!” – жестко говорил Володя, когда дело касалось принципов.  Что ж, я с ним согласен. Тем более что предки Володины действительно, надо сказать, родились в деревне. Как, собственно, и у всех нас...
 И потому не было для Володи Коркина особых проблем, как встретить своих приятелей, которые приезжали к нему из Москвы в гости, – а первые два-три года гости были довольно часты: приятели-то у Володи все художники, а у художников всегда есть свободное время! Проблем, как встретить, у Володи не было: покупал у кого-нибудь из соседей овечку, волок ее в свой двор, сам там резал и сам разделывал; а потом делал шашлыки. И, надо признаться, шашлыки делал Володя отменные… А чтобы не бегать-искать каждый раз по деревне, кто бы продал лишнюю овечку или барана, Володя с некоторых пор стал покупать их заранее. И держать в хлеву, оставшемся от прежних хозяев. Покупал весной, а потом выгуливал во дворе – благо, травы вокруг дома хватало.
И, поскольку с Володей мы приятели близкие, и я тоже художник, то и повадился я ездить к нему в деревню почти каждый год. По случаю встречи мы, естественно, устраивали праздник – делали возле бани шашлык из свежей баранины и наслаждались яством… О, этот запах от костерка, где жарятся на шампурах сочные куски баранины! Закуски, вкуснее этой, трудно придумать.
 Но... Но весьма неожиданным образом наши праздники однажды закончились. А началось все с того, что как-то весной Володя не смог купить молодого барана – не было ни у кого лишних. Но продали ему старую овечку – которая, вроде бы, должна была скоро ягниться. И она действительно ягнилась – как раз в тот день, когда я в очередной раз приехал к  Володе в его деревню. Глядь – а на деревенской, заросшей травой дороге, напротив Володиного дома, стоит, привязанная к колу, белая овечка. А около нее – два маленьких, только что родившихся ягненка. Один уже стоит на ногах, хотя и пошатывается, другой еще лежит – и мамаша вылизывает его. А день был хоть и весенний, но холодный – бывает у нас, в России,  такое часто.
 Володя оказался дома – кормил на кухне какого-то щенка.
– Во! – сказал он, не глядя на меня, будто только что виделись. – Нравится? – Он приподнял псину за загривок и потряс ею, как бы прикидывая на вес. – Трехмесячный. Купил тут вчера у одного мужика.
– Дворняга или охотничий? – спросил я.
– Ну кто ж его знает. Я заказал – мне привезли. Из соседней деревни. – Володя опустил щенка на пол и, чуть отодвинувшись, опять оценивающе посмотрел на него – как бы со стороны. – Сказали, естественно, что охотничий… Зовут Рексом. Теперь вместе на охоту ходить будем.
Щенок был уже достаточно большой. Пожалуй, больше, чем трехмесячный.
– Там, у забора, овечка пасется, – сказал я. – Твоя?
– Ну, – кивнул головой Володя. – Сделаем из нее сегодня шашлыки. Отметим приезд. По традиции.
– Она только что ягнилась, – сказал я. – Двое там ползают около нее.
– Да? – Володя подумал. – Так я и брал ее для того, чтобы  ягнилась. Что-то в этом году никто не продает баранов. Пришлось брать овечку. – Володя поморщил лоб. – Значит, шашлыков сегодня не будет: надо ж подождать, чтоб вначале она выкормила!
Он поднялся с пола, посмотрел на меня – тоже оценивающе, как только что на своего щенка, – и направился к дверям. – Пойдем, – немногословно произнес он. –  Поможешь. Раз уж приехал. Земля-то холодная, надо отнести ягнят в хлев.
 Да, Володя суров, когда с ним один на один. В компании – веселый, разговорчивый, а один на один – как кремень.
Загнали мы с ним овечку в хлев, отнесли туда же и ее малышей. Потом затопили баню внизу огорода. А ближе к вечеру, перед тем, как залезть на полок, соорудили на огороде небольшой костерчик. По традиции. Сели-посидели, закусили консервами, подремали-поговорили и пошли париться. Обошлись – впервые! – без шашлыков.
 А утром пришли в хлев смотреть – а там беда. Один баранчик мамку сосет, а другой лежит, еле дышит и даже глаза не открывает. Видно, сильно простыл вчера. А если нет у него сил подняться, чтобы сосать мамку, то и до вечера не дотянет, помрет, бедолага.
Посмотрели-подумали... Взяли этого баранчика в дом, нашли бутылку, приладили к ней соску и пошли к соседям, которые держали корову, – за молоком. И потом возились с Федькой – так назвали, чтобы не путать со вторым! – весь день, запихивая ему в рот ложку с лекарством от бронхита и соску с молоком. Результат превзошел ожидания: к вечеру малыш уже стоял на ногах и даже пробовал ходить по комнате. Что ж, отнесли его на ночь обратно в хлев.
 А на следующий день пришли – опять лежит. Глаза закрыты, и слышно, как хрипит, когда дышит: видно, очень застудился, когда лежал на земле в первый день.
– Похоже, что наш Федька уже не жилец на этом свете, – сказал я, прислушиваясь к его частому дыханию. –  По-моему, он даже не поднимался на ноги со вчерашнего дня.
Мы постояли, подумали. А что думать? Не выбросишь же его во двор; придется ждать, пока не помрет – а потом нести в болото, подальше от деревни.
– У меня где-то в доме есть рыбий жир, – задумчиво сказал Володя. – Надо еще раз дать ему микстуру от кашля, а потом напоить рыбьим жиром: вдруг поможет…
Забрали мы Федьку опять в хату. На ногах он уже не стоял. И глаза не открывал. Глаза закрыты – и только хрип в горле… Я взял его на руки, Володя постелил мне на колени полотенце. Опять запихнули ему в рот ложку с лекарством от бронхита, потом еще одну с рыбьим жиром – страшную гадость, вонючую и неприятную еще по памяти со времен нашего детства, когда нас пичкали таким же рыбьим жиром наши родители, тоже в качестве витаминной бурды… Так что после этой бурды – хочешь или не хочешь! – а выкатишь глаза вверх, будто тебя колом по башке двинули. И, пока Федька, выкатив глаза на лоб, смотрел в потолок, мы ему запихнули в горло  еще и соску с молоком.
 И к вечеру Федька опять ожил! Опять начал по комнате передвигаться, просторы обследовать: сделает шаг-два – и ложится отдыхать: сил-то мало! Еще шаг – и опять на пол. Но ходит, двигается! А следом щенок идет: любопытно ему, что это за птица такая чудная в доме – никогда не видел!
 – Теперь поправится, – довольно сказал Володя. – Отнесем его мамаше – пусть кормит: у нее молока много.
 Довольные, что спасли от неминуемой гибели живое существо, мы оттащили нашего баранчика опять в хлев и, постелив ему там сухого сенца, подтолкнули к мамке. Полез наш Федька к вымени – а мамаша его не пускает! Понюхала – и в сторону. Сработал рефлекс: в большом стаде овцы узнают своих ягнят по запаху – и не принимают чужих. А Федьку мы так напичкали рыбьим жиром и микстурами, что запах от него стал, естественно, уже не бараний. И бестолковая маманя решила, что это не ее малыш:  как мы не подсовывали нашего Федьку ей под брюхо, она отталкивала его ногой и отходила в сторону – ко второму, понюхать, не подменили ли мы и его. И, понюхав и убедившись, что этот свой, умно смотрела на нас, явно давая понять нам, что ее на мякине не проведешь.
 – Дура! – с чувством сказал мой приятель, и глаза его тоже стали умными. – Посчитай сама: тут только два! Значит, оба – твои! Ну не бестолочь?
Мы опять попробовали подсунуть под нее Федьку. Но все было напрасно. Она толкала его ногой, поддавала в зад своим толстым лбом и отходила в сторону.
 Что делать? В сложных ситуациях я тоже бываю суров – как мой приятель. Подмял я овцу под себя, ухватил за уши – и оседлал сверху, как лошадь на ипподроме. Володя подсунул ей под брюхо Федьку, а Федька – не дурак! – сразу нашел то, что надо, и так зачмокал, что даже мне захотелось попробовать свежего овечьего молока.
 Так и пошло: утром, в обед и вечером  мы с Володей заходили в хлев; я, как лихой наездник, заскакивал мамаше на спину, Володя подсовывал ей Федьку под брюхо, и мы ждали, пока Федька наестся. А потом несли его в хату и давали микстуры. После микстур отводили обратно в хлев. Между завтраком, обедом и ужином приходили еще раз пять с бутылкой – поили из соски. А что делать? Второй-то баранчик сосал молоко через каждые полчаса, когда хотел, – а наш-то в это время стоял рядом голодный! Стоял и ждал своих кормильцев! И так иногда блеял и звал нас, что приходилось бросать все наши дела и идти к нему. А едва мы появлялись в хлеву, Федька сразу бросался своей мамаше под ноги – искать вымя; и мне приходилось догонять мамашу по ходу дела – и заскакивать на нее, как заскакивают на бегущую по арене лошадь цирковые наездники.
 К концу недели маленький баранчик уже бегал за нами, как собачонка. Чуть забыл дверь в сарае прикрыть, смотришь  – он уже вместе с Рексом сзади бежит, под ногами путается. И не отгонишь:  он же не понимает, за что! В комнате от него закрылся – он стоит с другой стороны двери и кричит-зовет, как ребенок. В хлеву запрешь – плачет. А сердце у нас с Володей, естественно, не из камня. Так что, едва мы с Володей выходили утром во двор – обязательно и Федьку нужно  было выпускать из хлева. И бегает он по двору вместе с Рексом – и будто у нас одна семья. А своих  родных, которые стояли в хлеву – мамашу и братца! – Федька за родню почти и не воспринимал. Стоял или лежал рядом – если приходилось быть вместе! – и смотрел в сторону. Как сирота, подброшенная в барский дом.

 Недели через две мне нужно было уезжать домой: так я решил, когда затевал ту поездку. Но Володя попросил остаться. Помочь. И я остался до самой осени: нельзя же оставлять товарища в беде! Тем более что работу свою я и здесь мог вполне делать – натюрморты писать. Как Володя.
 Но если есть работа – должен быть и отдых! А какой отдых, если в лес – не пойди, на реку не сходи, на охоту – тем более: на кого оставить наших ребят, членов семьи? Так что день наш теперь проходил по единому графику: завтрак и обед – порознь: мы – у себя, Федька – в хлеву; однако ж, надо было вначале зайти в хлев и поймать мамашу, потому как все равно молоко пропадает; в перерывах между завтраком и обедом – дополнительное питание, из бутылки; а ужинали всей семьей: мы с Володей, Рекс и Федька. У нас, в хате.
И с каждым новым днем баранчик наш становился все красивее и красивее. Шерстка – в отличие от братца! – такая была на нем белая и чистая, будто какой-то художник довел до ума кистью; и сам весь – пузатенький, гладенький,  хоть на выставку! А в глазах – ясность и понимание... Даже Федькой неловко называть, хочется сказать как-то поделикатнее: Федя, например.
Что ж, скоро Федя и по росту перегнал своего братца.
И пришел день, когда Володя начал как-то по особенному смотреть в сторону наших ребятишек: то на щенка своего поглядит, на Рекса, то на Федю взгляд переведет. И хмурится.
– Думаешь, что с ним делать дальше? – догадался я. – Как хочешь, а шашлык из Федьки я делать не буду. Ни сейчас, ни потом. И не представляю, как на него может подняться чья-то рука – чтобы, когда подрастет, ему горло резать...
Володя промолчал.
– Но ты же из деревенских! – пожалел его я. – К тому же, охотник. Ты должен уметь все. – Я испытующе посмотрел на своего приятеля.
Володя натянуто улыбнулся.
 А время шло. Баранчик рос быстро, и мы с Володей постепенно втянулись в нашу прежнюю – настоящую! – работу. Каждое утро, накормив Федьку и Рекса и позавтракав сами, брали наши мольберты и треножники и уходили на реку или в лес – заниматься там своим делом. Творчеством. Но далеко от дома не отходили: до обеда возвращались пару раз – а иногда и три! – в хлев, чтобы подкормить сироту. В обед у нас была общая кормежка. Вместе с Рексом, Федькой и рыбьим жиром. Потом снова уходили на работу.
 Так продолжалось почти два месяца. За это время ребята наши подросли и стали постоянно увязываться за нами следом: хоть во дворе, хоть на улице, хоть в хате; в какую сторону не пойти – сзади Рекс, а за Рексом Федька. И ни куда этого Федьку не деть. В хлеву он только ночевал, а наступал день – надо выпускать всех во двор, на траву. Овечка со своим баранчиком – в одну сторону, а Федька – в другую, к нам. Запрешь снова в хлеву – выпрыгивает через жерди и бежит к Рексу. Назад, на своего братца или мамашу даже не оглянется. Ни дать-ни взять – домашняя собачонка! Бегают с Рексом наперегонки, бодаются, если что не так, а если появляется рядом кто-то чужой, – защищают друг друга: подошел, например, к Рексу кто-то из соседей, чтобы погладить, – Федька тотчас обидчика на рога. Рожки-то еще маленькие, зато лоб крутой! Чуть отступил на два шага назад, разгон взял – и вперед! Как на ворота. А Рекс – Федьку защищает, если, к примеру, остановились мы все вместе на обратном пути из леса около магазина и кому-то из нас потребовалось взять что-то на ужин. Например,  хлеб. Или банку шпротов на закуску. А кто пойдет в магазин? Только мы с Володей! Занырнули в магазин – а в это время к барану кто-то из деревенских подошел. Поглядеть поближе. Посмеяться над бараном, который с собакой дружит. И вот тогда Рекс тоже проявлял инициативу: обнажал свои клыки, предупреждал, что друга в обиду не даст.
 Пробовали мы с Володей привязывать Федьку на веревку, когда уходили в лес или в поле. Бесполезно! Или веревку порвет, или шею себе до крови натрет. А жалко! Он же не понимает, что свобода – не для баранов... Так все лето мы и провели в общей компании. Даже на охоту ни разу не сходили.
Осенью, когда мне уезжать, стали мы с Володей думать, куда деть Федьку, нашего барана, кому отдать?
– А кому ни отдашь – зарежут, – сумрачно сказал Володя. – У домашней скотины – один конец, под нож – и на стол.
И решил Володя остаться в деревне на всю зиму: холстов много, краски-кисти есть, работы хватает, – можно и здесь заканчивать зимой то, чего не доделал летом. Особенно, жанровые картинки. Стог сена, например, а рядом – белый баран... Заодно и с Федькой все проблемы отодвигаются на неопределенное будущее: пусть пока бегает по двору, а там что-нибудь, может быть, и придумается...
 Уехал я в Москву – и как-то сразу забыл обо всем; другие заботы и впечатления вытеснили из моей головы летние события. А зимой получил от Володи Коркина письмо. Приглашал он на весеннюю охоту – на тетеревов. Писал, в числе прочего, что жизнь в деревне зимой ему нравится, что ходит он с Рексом на охоту, и что Рекс на охоте работает лучше иной чистокровной – гонит зайца или кабана как настоящий гончак; писал, что от всего бараньего хозяйства остался только Федька, а  овцу и ее второго баранчика – продал; а Федька жив и здоров и, когда ему удается открыть в хлеву дверь, бегает вместе с Рексом по заснеженным лесам и полям; и, бывает, очень мешает на охоте: распугивает всю дичь в округе.
 Прочитал я письмо, похмыкал – “удается открыть в хлеву дверь!” – и опять забыл, до весны. Но на весеннюю охоту я не поехал, а собрался только в конце лета. Засунул ружье в чехол, собрал свои краски-кисточки – и в деревню, к Володе.
 Вначале на поезде, потом на рейсовом междугороднем автобусе, потом на рейсовом местном – и вот та деревня, где живет Коркин Володя. Андричево. От автобусной остановки до его дома – десять минут. Удобно! Дошел я до дома, кликнул Володю и начал открывать калитку. Вдруг слышу: с той стороны забора – радостный визг. Чудное дело – Рекс узнал меня даже через калитку! Вот это чутье, вот это слух!
 Я откинул щеколду и вошел во двор. Небольшая лохматая псина – наш Рекс! – бросилась мне под ноги, завертелась-закружилась и, перевернувшись на спину, потребовала ублажения. Хвост – как пропеллер вздымал с земляной дорожки мелкую пыль.
– Ох, ты, Рекс, ох ты хороший! – я, было, нагнулся, чтобы погладить его, как вдруг заметил в глубине бурьяна, наросшего во дворе, большого белого барана с рогами, как у кавказского тура. “Вот это да, – прошептал я в изумлении. – Неужели – Федька?” – Я присел на корточки и поманил его рукой: “Федя, Федя!”
Баран скакнул на месте – и мое лицо расплылось от удовольствия: узнал меня, мерзавец, узнал своего кормильца!
 Кавказский тур опять скакнул, потом пригнул чуть-чуть голову и понесся на меня с такой прытью, что я просто не успел ничего понять. Я просто сбросил с себя рюкзак – и, слава Богу, что сбросил себе под ноги. Так что он оказался между мной и Федькой. В следующий момент мой рюкзак, в котором было напихано всего помаленьку и иногда позванивало, если слегка потрясти, – рюкзак мой взлетел в воздух, опрокинул меня и оказался метрах в десяти от калитки.
 С лежачего положения – и крепко вцепившись в зачехленный дробовик, который болтался у меня на плече! – я посмотрел снизу вверх.
– Ты чего, бандюга! – несколько растерянно произнес я. – Это ж я, твой кормилец!
 Белоснежный баран с большими рогами, склонив голову набок и кося левым глазом, смотрел на меня, явно примериваясь к следующему удару.
– Федька! – Я протянул к нему руку.
Федька поднял правое копыто и копнул землю – как обыкновенно пробует свою силу бык перед тем, как поднять на рога паровоз, по неосторожности отцепленный кем-то от всего состава и стоящий на запасном пути один, как бы сам по себе. Потом Федя начал медленно отходить назад, чтобы набрать нужную для хорошего дела скорость.
 Но! Но человек – царь природы. А у царей реакция быстрее, чем у его пасынков: Федька едва успел оттолкнуться копытами от земли – а я уже был по другую сторону от калитки. Я даже успел подпереть ее носком ноги и уже собирался потереть руки от удовольствия – удовольствия от первой встречи! – но с той стороны забора раздался треск, потом последовал удар – и калитка, коротко всхлипнув, вывернулась наизнанку, сбив меня с ног. Федька выскочил из образовавшегося проема и, прокатившись на спине по пыльной дороге перед входом в Володино хозяйство, быстро поднялся и, мне показалось,  слегка отряхнулся. А потом посмотрел вокруг – нет ли свидетелей его позора! Ко мне он не проявлял больше никакого интереса.
– Здорово, охотник! – раздался с крыльца, в глубине двора, Володин голос. – Чего разлегся-то? Вставай, проходи в дом и будь, как гость на пиру!
 Я встал на ноги и, перед тем, как подойти к Володе, чтобы облобызаться, оглянулся еще раз назад. Федька уже пощипывал траву на маленькой лужайке возле соседнего двора и – будто бы ничего и не произошло! – миролюбиво, исподлобья смотрел в мою сторону. В глазах его не было благодарности за мой тяжелый труд прошлым летом, было лишь некоторое любопытство: что, мол, за гусь появился в наших краях?
– Видишь, как получилось, – несколько оправдывающе проговорил Володя, когда мы поднялись с ним в его покои. – Федя очень ревнивый: как только увидит, что Рекса кто-то погладил, – сразу обижается. Любит, чтобы вначале его гладили. Так что в следующий раз не обижай. Просто подойди к нему первому – и почеши за ухом. Он это уважает. А уж потом – Рекса. Если, конечно, захочется… А ты, я вижу, с ружьем? – Володя сделал шаг в сторону и посмотрел на календарь на стенке. – На следующей недельке сходим. Постреляем. Тут, в этом году, такое количество кабанов развелось – уже картошку на огородах роют. Мне уж несколько раз соседи заказывали помочь. У местных-то ружей нет. Были, а теперь нет. Пропили.
 На следующий день, чтобы не затягивать, пошли мы с Володей на охоту. Пострелять рябчиков. По утру. Федьку не стали выпускать во двор, оставили в хлеву. А Рекса, естественно, взяли с собой. Нашли места, где рябчики кормились. Рядом с дорогой. Стрельнул Володя одного, другого, – Рекс едва успевает пригибаться. Пригнется – а потом бежит искать.
– Видал, какая собака! – Володя счастливо посмотрел на свою беспородную шавку. – Работает, как  чистокровка!
 Вышли на опушку. Вдруг – из кустов, весь в репьях, в клочьях сухой травы, с еловыми ветками на голове, – Федька!  Выпрыгнул на чистое место, посмотрел сначала на нас с Володей, потом нашел взглядом Рекса – и поскакал к нему. Топот по земле – будто жеребец бежит.
У меня даже челюсть отвисла, слов внутри не нашлось.
– Ну, все, – обреченно сказал Володя, ставя ружье между колен и доставая сигарету. – На сегодня охота закончилась. Теперь он, как лось, будет бегать за Рексом и пугать вокруг всю дичь.
Федька подбежал к Володе и, резко остановившись, ткнулся в ладони.
– Федя, нет у меня с собой хлеба, – строго сказал Володя. – Ты же видишь, что мы не дома – откуда я возьму тебе здесь хлеб? – Володя присел на корточки и достал спички. – Может, перекусим пока? – сказал он в мою сторону. – Я тут взял пару бутербродов с собой… На всякий случай.
Нашли поваленную березу, сели, закурили. Володя достал из карманов бутерброды.
–  Ума не приложу – куда его деть? – Володя посмотрел в сторону кавказского тура. – Не могу же я его зарезать и съесть, как какого-то...
– Федьку-то?
– Кого ж еще.
– А если продать?
– Да ты что? Федю? Его же сразу зарежут. И – на мясо!
 Я кивнул головой. Да, и подарить даже нельзя: это верно, что зарежут. Такого бандюгу.
 Будто услышал – подошел сзади Федька, пригнул голову, посмотрел на Володю и коротко мекнул.
– Вишь, хлеб у меня увидал, – Володя отломил от бутерброда и дал ему на ладони. – Федя, это же я не тебе взял, а себе. В кармане у меня был. Завалялся. Ешь траву, вон ее сколько здесь.
Федька съел кусок и опять ткнулся Володе в ладонь.
– Ну на, на. Наглый ты какой-то вырос, не знаю в кого. – Володя отломил еще кусочек от бутерброда, дал ему и почесал его за ухом.
– Федя, – позвал я.
Федя перестал жевать и обернулся на меня.
– Федька, куда тебя деть? – спросил я прямо и честно. – Ты в Москву с нами поедешь?
Федька опять потянулся к Володе. Володя достал из кармана второй бутерброд.
– А ты знаешь, я теперь и чужих баранов не могу резать. – Мой товарищ нервно хохотнул. – Как представлю... Потому и весной не стал покупать. Ведь я же не каннибал.
– Каннибализм – это когда человек ест другого человека, – сказал я.
– Да какая разница. – Володя махнул рукой. – Ты посмотри в его глаза – он же такой, как и мы! И все чувствует. Ты, наверное, никогда не резал овечек. А я резал. И когда ее режешь – она все понимает. И у нее слезы в глазах. Выкатываются одна за другой. Лежит, молчит – и плачет. А ты ей режешь горло… Это ж тебе не просто так. – Володя вытащил из кармана еще одну сигарету. – И у них все так же устроено, как и у нас с тобой: голова, туловище, руки-ноги. Кровь такая же красная. Печень, желудок. И эти, понимаешь, – глаза... Как же я могу его зарезать и съесть – это же... – Володя еще раз с отчаянием махнул рукой. – Пусть хоть до осени доживет, а там... Там посмотрим. Может, опять здесь на зиму останусь. – Мой товарищ облегченно вздохнул – как решил дело! – и перевел дух. И даже сигарету выбросил. – Здесь у меня работы хватит! – чуть ли не с радостью сказал он.
 – А как же твоя персональная выставка? – вспомнил я. – Там же, в Москве, вроде бы договорились…
– А что выставка? Снова оплачивать зал, привозить картины, развешивать на стенах – а потом снимать и снова везти домой… Сейчас покупают только модернистов. Кто не умеет рисовать по-настоящему.
– Покупают, потому что общие вкусы у тех, кто малюет, и у тех, кто покупает, – поддакнул я. – Один уровень. Но не все же такие беспородные, есть и нормальные люди!
– Здесь зимой хорошо работается, – не слушая, сказал Володя. – Никто не мешает, никому ни за что не обязан... Но на охоту нужно сходить. Может, завтра? А Федьку на веревку привяжу.
– Но ты же закрывал сегодня сарай или нет! – Я возмущенно посмотрел на моего приятеля. – Надо же было как следует закрыть! Может, на замок!
– Ну какой там замок, если все доски в  хлеву уже сгнили?  Дом-то старый! – Володя встал и закинул ружье на плечо. – Как не закрывай дверь – все равно выломает... Ему же не в первый раз!
 Пошли обратно домой. Впереди Рекс, за Рексом – мы, охотники; за нами – баран. Остановится, пощиплет траву – и наметом за нами. Только копыта стучат…
Около магазина сделали остановку, почесали затылки. Что делать? День-то все равно  пропал…
– У меня там, в рюкзаке, по-моему, еще чего-то осталось, – сказал я на всякий случай.
– Ну уж нет! – Володя решительно шагнул к порогу. – Если и есть, то на следующий раз пригодится. С собой возьмем. Сядем где-нибудь на опушке, а Федька появится – бутылкой его по башке! Пустой. Все одно выбрасывать.
С неделю мы выписывали натюрморты в Володиной мастерской. Писали цветы. А через неделю собрались опять на охоту. Пока погода не испортилась. Накрепко привязали Федьку за веревку к столбу во дворе и, свистнув Рекса, пошли по холодку в поля, под небо.
 Красиво, когда природа в неге – и никого вокруг. Ни лесника, ни лесоруба, ни егеря, ни ребят из экологического общества “Гринпис”. Славно без них, без всех. Простор!
 Отошли немного – Рекс согнал впереди, почти у дороги, тетерку. Володя выстрелил.
– Я же говорил! – воскликнул он. – А ты чего не стрелял? Стреляли бы вместе – может, кто и попал! – Володя выкинул пустую гильзу. – Заряди-ка ты один ствол чем-нибудь посерьезнее. – Володя вытащил из патронташа патрон с картечью и вставил в ствол. – Здесь у кабанов ходка: идут на кормежку к болоту. Переходят дорогу. В этом году их столько развелось… Вдруг какой-нибудь выскочит – так не пропадать же зверю! Тебя дать картечину?
Картечина у меня была. Я вытащил один патрон из ствола и заменил на картечину.
Хвойный лес здесь был разряжен вырубками, солнце заливало лучами все вокруг, и листва на редких березах и осинах рябила, словно водная гладь в подветрие.
Сзади – чуть в стороне! – действительно что-то зашелестело. Володя схватил меня за руку и остановил.
– Ты слышал?
– Слышал, – шепотом сказал я. – Может, ветер?
– Какой ветер? Это кабаны идут. – Он прислушался. – К болоту. Я уже стрелял их здесь, на этом переходе. Но такие осторожные… – Володя присел на корточки и заставил меня тоже пригнуться. – Рекс! – тихо позвал Володя. – Рекс, иди туда, посмотри!
 Наша породистая дворняга, не отбегающая далеко от Володи, остановилась и тоже прислушалась.
– Видал, какой у меня пес? – Володя приготовил ружье. – Даст фору любой собаке.
В свежих зарослях на порубке опять что-то хрустнуло. Метрах в двадцати от нас, совсем рядом.
Мы замерли.
– Подожди, зря не стреляй, – шепотом произнес Володя. – Пусть выйдут.
Мы напряженно смотрели. Вдруг Рекс сорвался с места и бросился в чащу. И тотчас там зашуршало, ветки закачались...    
Володя выстрелил.
Это, конечно, был Федька.
 Я не пошел смотреть, ранен он или… Видно было, что упал. Я выкурил сигарету и подошел потом. Наш Федька лежал на земле, голова его была откинута назад, глаза открыты и неподвижны; под ухом и на шее – кровь и следы от картечин.    “Хотел успеть, пока не заслонил пес… Думал, кабан. – В глазах Володи блестели слезы. – Из кустов выпрыгнул – ну кто ж знал... И не успел отвести ствол”.
 Шею барана сдавливала веревочная петля с оборванным концом… Но он был и сейчас красив, наш Федька... Наш Федя. Белоснежный баран с большими витыми рогами и кровью на перебитой шее... Наверное, единственный из всех Федек, который знал в своей жизни только свободу. Из всех нас.

 С тех пор Володя никогда больше не ест мяса. Ни баранины, ни какого другого. Стал вегетарианцем. Да и я тоже...
 Трудно убить живое. Тем более, своего ближнего. А разве все мы – все, которые живем вместе на одной земле и из одной крови, и все у нас внутри одинаково – желудок, печень, селезенка, сердце! – разве мы все не одно и то же, не из одной плоти? А наши глаза? А чувство боли? Чувство боли в наших глазах?.. Как же можно убить? Убить домашнее животное, которое сам кормил и выпаивал, гладил его и разговаривал с ним? И радовался, когда оно заглядывало в твои глаза – заглядывало своими глазами, которые такие же, как и у нас! А мы его потом... Да разве можно... Тяжело.
 ...И когда я теперь вспоминаю тот год и ту нашу охоту, то думаю: “Все же, слава Богу, что мы не успели ни кому продать нашего Федьку”. Может, лучше уж так, как случилось... Хоть не отдали кому-то под нож.

 …В московской квартире у Володи, в его мастерской, стоит на стеллажах, в числе прочих, небольшая картинка – стог сена около реки, а рядом со стогом – крупный белый баран с красивыми, закрученными вверх рогами. Написана Володей с натуры. Но стоит она всегда в сторону стенки, так что не видно, что там на ней. И мы никогда ее не переворачиваем, как надо. Не смотрим – чтоб не терзать себе душу.