***

Укрылся я в лесах, чтоб жизнь прожить не зря,
Чтоб высосать из жизни суть её,
Искоренить всё, что не жизнь,
Чтоб не понять на смертном ложе,
Что я не жил…
из к\ф "Общество мертвых поэтов"




Я хочу рассказать историю - с банальным и древним зерном своего смысла, как океаны, покрывающие каждую трещинку земной коры заполняя ее своей водной сутью. О том, как поют ураганы и рушатся башни в груди человеческой, и шепот демонов искушения слышен как никогда ясно за всю жизнь. О любви, великой и смертной, беспощадной и безгранично ласковой дуновением взмаха ресниц своих, о предательстве и прощении, я хочу поведать.
О нет, вы не найдете здесь, ни страстей, бушующих, когда два человека – как два берега далеких, или близких, как два зерна в одном колосе, встречаются на этой грешной Земле, и ни искушений ложных, ни испытаний вы не услышите в моем повествовании, и радость ответную вы не найдете в нем. Мне посчастливилось любить не так, как любит иной человек – я любил и преклонялся совершенно пред иной дамой, не той, которая вечером кладет усталую голову на подушку и засыпает мирным сном, или напротив – только поднимает тяжелое тело с кровати, открывая глаза – всю жизнь, сколько я помню себя, я был влюблен в скорбную спутницу человечества - Смерть.
Но начнем по порядку.
Как мне думалось потом – она с самого рождения окинула меня взором своих бездонных глаз – не зная, то ли позволить очередной букашке у ног своих выжить, то ли выкинуть в ту убогую темноту, из которой он только что проснулся. Моя мать никак не могла разродиться мною – долго, неумолимо долго я выбирался на свет божий, задыхаясь, и дергаясь в судорогах сжимающегося вокруг моего хрупкого тела лона, которое я безжалостно рвал – мне хотелось, невыносимо хотелось только одного – жить! Жить, во что б это ни стало, выбраться из смрада утробы, открыть свои глаза, раскрыть маленький покрытый кровавой слизью рот, и вместе с первым криком, заставляющим работать мои легкие – сделать свой первый – невыразимо сладкий вздох. Тогда я еще не знал, что велика была воля Ее желания, и если задумала она забрать кого-то, он всегда уходил вслед за нею. Не знаю, почему она пощадила меня тогда. Быть может, чувствовала во мне ту безграничную любовь, что готова была вот-вот зародиться? Кто знает, меня окунули в ледяную воду, а после на льняные простыни опустили в колыбель.
Тогда моя возлюбленная не забрала меня, позволив вкусить и запахи, и свет, и ступить неуверенной ножкой на землю, делая первые шаги. Не забрала она меня и после – когда я еще совсем слабый, качался на тонкой грани между светом жизни и тьмою небытия. Но и не оставила меня она, постоянно находясь поблизости, так, чтобы я всегда мог чувствовать ее присутствие, даже если не осознавал, что творится вокруг. Я чувствовал, и легко и сладко становилось у меня на душе – будто кто-то бесконечно родной и близкий приглядывал за мною, накрывал от терзаний, иные души рвущих, своими темными покрывалами рукавов, и не печаль, ни тоска, ни сожаления, не терзали мое сердце.
Первой ушла моя мать. Несколько дней после моего рождения пролежала она в горячке, а после не выдержало ее сердце, жара его терзающего, и однажды ночью, когда все мирно спали в своих кроватях, а я в колыбели подле нее – просто остановилось.
Отец постарался вырастить меня так, как считал он, растят настоящего мужчину – помогать слабым, развивать в душе своей долг и ответственность – но с течением времени я начал наблюдать его в баре на соседней улице, и все чаще напивался он до состояния, когда не мог найти свой дом. Спустя несколько лет такой жизни, однажды, когда я в очередной раз я, сгибаясь под весом его тела– не слишком тяжелого для обычного человека, но практически неподъемного с моей детской силой, тащил домой, вместо порога, я привел его к запруде, и скинул вниз. А потом спокойно отправился домой.
Не помню, чтобы я испытывал какие-то особенные чувства, когда осознавал, что стал причиной гибели своих родителей. Помню лишь чувство безмятежности, и глубокой, спокойной радости, когда я смотрел на его раздувшееся голубоватое тело. Веки его были сомкнуты, и я раздвинул их, рассматривая его закатившееся глаза – и в этот момент он мне показался прекраснее, чем за всем остальные годы жизни, что я наблюдал его живым. Именно тогда в моем детском сознании впервые связались Смерть с человеком, до этого бывших двумя разными, совсем неподходящими друг другу кусочками мозаики – в тот день они слепились воедино. Я стоял, смотрел на него, и в тот момент, я кое-что понял.
То, что в этом мире, кроме Смерти мы никому больше не нужны. И если мне нравятся деяния ее и облик – так почему я не могу полюбить ее всем сердцем? Почему я не могу восхищаться возлюбленной своею, и кто сказал, что любовь эта противоестественна и ужасна? И я полюбил Ее, отныне, вечную свою спутницу.
Дальнейшая моя жизнь шла ломанной линией. Из родственников у меня была лишь старая бабка, которая приезжала меня проведать раз в полгода, но благодаря которой я, все же, не попал в приют. Соседи жалели меня, подкармливали, а как только я подрос, я взялся за лопату и принялся копать могилы в помощь ночному сторожу на кладбище, за что получил от него кров и еду, а мой забытый дом, так и остался пустовать, постепенно разваливаясь под гнетом времени. Я больше никогда не возвращался туда.
В семнадцать лет я попал на войну – наш город стоял границей у другого государства, и, конечно же, на нас напали первыми. Всех, кто мог держать оружие, поставили на его защиту, чтобы мы сдерживали натиск врага, пока не подойдут из других городов основные силы. В тот день много из знакомых и незнакомых мне людей погибло, а к утру подошло войско, которое смогло заставить неприятеля бежать, но вся равнина, где проходило сражение, оказалась покрыта телами убитых. Посчастливилось мне, или нет – но я выжил, заработав лишь пулю в плечо.
Помню, наутро, я, придерживая повязкой руку, которая болталась на перевязи, прикрепленной к шее, ходил по полю, краем уха прислушиваясь к завыванию священника, молящегося об усопших, и рев сотен женских глоток вдалеке, куда постепенно, собирая с поля, увозили тела. Но не это интересовало меня. В полнейшем восхищении я ходил между тел погибших и любовался Смертью. О, здесь она была воистину прекрасна – будто личной персоной прибыла на сей пир она, и стояла, в уважении к ней, тяжелая серо-белая погода. Сгущались сумрачные тучи, словно небо хмурило свой чистый лоб, в испарине клочьев облаков, но дождя не было. Тут и там, летали птицы, время от времени опускаясь на холмики из тел, а я все никак не мог оторваться от мертвых лиц – обезображенных шрамами, с широко раскрытыми, уставившимися в серое небо глазами, я ловил каждый взгляд блеклых глаз, восхищаясь их красотой и спокойствием, иногда наклоняясь над телом, чтобы поправить волосы, сомкнуть или разомкнуть губы, сложить правильно руки, так, как мне казалось более красивым. Несколько раз я украдкой поцеловал особенно желанные губы, едва удерживаясь, чтобы не разложить их прямо здесь и не заняться любовью с очередным прекрасным и мертвым юношей. И касаясь их холодных губ, своими горячими и сухими от жара, мне казалось, что я целую саму Смерть в ее ледяные уста, и отчаянно жалел я, что не пал этой ночью вместе со всеми. По полю ходили и другие люди, которые постепенно начали обращать на меня внимания, но мне были безразличны их взгляды. Если меня начинали спрашивать, я говорил, что помогаю врачу – ищу выживших, и делаю искусственное дыхание, если мне кажется, что он еще дышит – и от меня отставали.
Вместе с очередным таким вопросом в мою жизнь и пришел Доктор.
«Что ты делаешь?» - спросил он меня, когда я, склонившись над очередным телом, поправлял его длинные волосы, аккуратно заправляя их по обе стороны ото лба.
«Мне показалось, он дышит» - привычно ответил я, даже не взглянув на спрашивающего, и в тот же миг, меня грубым рывком поставили на ноги, и куда-то потащили.
Меня замутило. Голова кружилась, трава, тучи, трупы – все эти тысячи и тысячи погибших замелькали перед глазами и я почувствовал, что меня сейчас вытошнит. Но в тот же миг, мои ноздри обжег острый мерзкий запах, и я очнулся уже в медицинской палатке, поднимая взгляд на доктора. Он был не так уж молод, но и не слишком стар, более точный его возраст мешал определить пронзительный, по ястребиному острый взгляд синих глаз, да и волосы с проседью сбивали с толку. Но его лицо, без морщин, словно нарисованное иконописцем – ровное, правильными чертами, невероятно красивое, опаленное усталостью и раздражением, его сильные пальцы, держащие меня за запястье, измеряя пульс, все это вместе, заставило мое сердце биться чаще, я не знал, что это за чувство, и не знал, как избавиться от него.
«Не спеши умирать» - только и сказал он мне. Я невольно сглотнул – казалось, он читает мои мысли, и было осознание это не слишком приятно - нахмурившись, я отобрал руку, заверив, что все в порядке, и умирать я никогда не спешил, а просто хочу помочь выжившим. – «Поможешь мне здесь, раз тебе так хочется быть полезным» - ответил он мне.
Спустя пару дней, солдаты из моего полка отправились дальше, к границе, но меня оставили в госпитале, под предлогом тяжелого ранения – я знал, что за меня, с главнокомандующим поговорил Доктор, аргументировав тем, что на войне толку от меня будет мало, а здесь я бы мог принести ощутимую пользу. Дело шло к победе, и тот не стал особо сопротивляться.
Следующие недели были довольно странными – я помогал лечить выживших, которых нельзя было перевозить, в полевом госпитале, ассистировал врачам, выполняя в основном тяжелую работу по переноске тел и коробок и медикаментами, но я не жаловался. С любопытством наблюдал я этот процесс, новый для меня: возвращение к жизни. И постепенно я начал замечать, что те, кто были у «моего» доктора – выживали, и шли на поправку быстрее, чем у остальных врачей. Однажды я спросил у него, почему так происходит, но он лишь рассмеявшись, ответил, что госпожа Удача его давняя подруга, а смертей достаточно и на поле боя. Позже, как узнал я, ему вручили какой-то важный орден за заслуги и спасение человеческих жизней – каким восхищенным взглядом я тогда смотрел на него, как гордился!
Часто, по ночам он уходил на берег реки, протекающей неподалеку, чтобы наблюдая за ее темными водами поразмышлять в тишине. Я не знаю, о чем он думал тогда, и уже никогда не узнаю, мне всегда казалось, что он думает о чем-то возвышенном: о вечности, о жизни, и ее смысле. Он напоминал мне умудренного аксакала, предающегося воспоминаниям о молодости под раскидистым кипарисом, но точно также он мог думать и о более приземленных вещах – о войне и смраде от ямы с мертвыми телами, едва припорошенными землею. Каким-то звериным чутьем он ловил меня, когда я пытался за ним следить – и в эти дни никуда не ходил. Но все, чаще, гораздо чаще, ему удавалось покинуть меня, чтобы снова уединится с рекою. Не раз предлагал я составить ему кампанию, но он неизменно отвергал мое предложение, со своей обычной мягкой улыбкой объясняя это тем, что ему нужно время для одиночества.
Мы стали близки настолько, что я совсем позабыл про свою даму сердца, с головой окунувшись в фонтан под названием «Жизнь». Казалось, краски стали ярче, и дело горело в руках моих – со все удаляющегося от госпиталя поля брани по прежнему привозили выживших, и постепенно, доктор доверил мне нить с иглою и раненых солдат. Душа моя ликовала, один за другим, на моих глазах, вставали они и шли дальше – они жили! Жили, на всю силу используя свой второй шанс, отдаваясь целиком жизни и забирая все ее плоды, жили несмотря ни на что, жили, даже когда жизнь их более походила на выживание. И с каждым их полным благодарности или муки взглядом, я тоже становился чуточку живее.
В одну из ночей я пришел к доктору. Мне хотелось поделиться с ним наблюдением, хотелось раскрыть свою душу, рассказать о смерти и жизни, рассказать, что я чувствую, и как теперь себя ощущаю, рассказать, что делал я раньше, и как теперь горит мое сердце, когда я поднимаю их из могилы. Я чувствовал, себя практически богом, и это мне тоже хотелось поведать ему. Мне казалось, он поймет меня.
Слушая мой сбивчивый рассказ, доктор с улыбкой кивал, поглаживая меня по голове своими чуткими пальцами много раз ловко зашивающих зияющие раны на теле, и не догадываясь о том, что скоро, он нанесет мне совсем иную, но не менее глубокую.
События той ночи сплелись в один темно-багровый клубок в моей памяти, мы пили, разговаривали и занимались любовью так много раз, что, в конце концов, я даже не заметил, как на полуфразе - а может полувскрике – провалился в глубокий сон.
Очнулся я уже в палате. Как оказалось, утром доктор вкатил мне большую дозу успокоительного, и я проспал несколько дней, которые позволили отвезти меня в ближайший город и положить в психиатрическую лечебницу. Так я узнал про новую грань Жизни – безумие. Что это было со стороны доктора – страх или отвращение – я не знаю, но мои рассказы про смерть, не прошли для меня даром, горькой монетой разменивая мое предательство, когда отвернувшись от всего, во что я верил, я позволил себе впустить в свое сердце иные чувства. Я предал, и в иронию самой судьбе оказался преданным.
Сначала я еще пытался говорить. Но после каждой подобной беседы, меня кололи психотропными препаратами и пробовали новые способы лечения безумия электрошоком. Родных у меня не было, и всем было наплевать, если однажды меня вдруг не станет. А я.. Мой разум погрузился в некий ступор, из которого, казалось, уже не выйдет. Послушно ходил я на все процедуры, не отвечая более на вопросы – врачи считали, что во время одного из сеансов валик во рту сдвинулся, и я прикусил язык – и потому не донимали меня вопросами о моей внезапной немоте. Помимо электрошока мои уши и пальцы кололи иглами, в глотку и прямую кишку проталкивали медицинские трубы, лечили жаром и льдом, болью, мучающей мое тело, пытались привести разум на место. Они не хотели принять, что разум мой был в порядке, просто он несколько иначе воспринимал мир и простые истины его. Не знаю, что в их лечении было больше – желание поглумиться над беззащитным пациентом или медицинским рвением, но для них я стал чем-то вроде подопытного кролика. К концу первого года пребывания там, я почти забыл кто я. К концу второго перестал быть человеком, скорее, я чем-то походи на него, но в полной мере таковым не являлся. Я жил и жил, мысли покинули мою голову, и мне было совершенно безразлично, что случится со мною дальше.
В один из таких обычных дней, ко мне в палату вошел мой Доктор. Я плохо помню тот день, единственное, что врезалось мне в память – его пальцы сжимающие мою ладонь. Кажется, он пытался что-то объяснить или рассказать мне, я смотрел в его лицо, но почти не видел его, и не слышал ни единого слова. «Я о тебе забочусь» - кажется это, я прочитал с его губ, но не ответил. Так, ничего от меня не добившись, он ушел.
Той же ночью мне впервые за все время моего пребывания в лечебнице приснился сон. Мне снилось, что я сплю на черном облаке, и мягка и приятна перина моя, а сзади меня обнимают чьи-то холодные руки, но не льдом и стужей веет от них, а скорее речной прохладой в летний день. Я разворачиваюсь, чтобы увидеть лицо, того, кто сзади, но руки вдруг начинают сжимать мое тело сильнее, вбираясь острыми пальцами в само сердце, обнимая его, не давая пошевелиться, и горькое дыхание обожгло мое ухо. «Сколько же ты забрал у меня… Сколько ты позволил забрать?» - бесцветно прошелестели бескровные губы мне на ухо, и я проснулся.
Тогда я понял, что возлюбленная моя милосердна и жаждет вновь принять меня в свой кров, но для этого должен в полной мере искупить я перед нею свои прегрешения. Некое темное желание наполнило тогда мою душу, придавая сил, я не знал, что это, и не хотел знать – оно помогло мне встать на ноги – и этого было для меня достаточно.
Меня давно уже не запирали в палате, я никогда не выходил из нее сам. Но той ночью, новой, обретенной телом моим, силой, с озверелой яростью, я вырвал кусок провода из стены в коридоре, и, задушив медбрата на посту, и охранника, вырвался на волю.
Целых два года после этого я зализывал раны, перебираясь с места на место, я искал доктора, убивая каждого, кто встанет на моем пути. Если мне нужны были деньги – я убивал. Если мне нужна была еда или кров – я убивал. Что бы мне не понадобилось – я собирал кровавую жатву Смерти, которая, казалось, следовала за мной по пятам, с восторгом встречая очередной последний вздох моей случайно жертвы – и я старался убивать красиво, чтобы порадовать мою даму. Я убивал равнодушно и холодно, мне было безразличен каждый – мужчина или женщина, праведник или грешник, лишь то, что я собираю пир из когда-то отпущенных душ Ей на стол, двигало мною. Я не опускался до банального выстрела в грудь или ножа в спину – все мои жертвы умирали на престоле своего великолепия, и естественных или неестественных позах, с улыбкой на губах и широко раскрытыми глазами, как марионеточник, как режиссер живых картин, я создавал для них сцену, где они играли свои последние роли.
Я не желал мести, больше никакие чувства не терзали меня – или, по крайне мере я убедил себя в этом. Я ждал, всем сердцем ждал искупления, которое должно было произойти, когда Она простит меня. Я по прежнему видел красоту умиротворенных лиц и пустых глаз, но больше они не тревожили мою душу так, как раньше. Я шел за Доктором – из города в город, потому что Она нашептывала мне на ухо, что он, тот, кто отбирает у нее ее верных подданных, должен сам вступить в ее ряды. И я, как послушный пес, много лет бежал по следу, пока не нашел его.
Я обосновался неподалеку от его дома, издали, как шпион, наблюдая за его мирной жизнью. Его дети, совсем взрослые, спокойно ходили по улицам в одиночестве, да и сам он не особенно заботился о своей безопасности. Казалось, ничто не напоминает ему о кусочке жизни, проведенной там, на войне. Он преподавал в университете, уходил рано, возвращался поздно, и часто, очень часто сидел в парке, в одиночестве, как и тогда, на берегу грязной реки на сырой земле, этой своей привычке он не изменил.
Почему-то мне не хотелось приближаться к его семье, возможно, тогда бы это стало слишком личным. А потому, я просто нашел двух его юных, еще младше меня учеников, и притащил на чердак жилого дома в самом центре города. Я убил их быстро – не эта жертва была нужна Смерти, но я не мог побороть искушения, залезть на одного сверху, одной рукой удерживая его за волосы, глядя прямо в полные ужаса глаза, приставить кончик острого ножа к его груди, и медленно, почти нежно раздвинуть острием его грудную клетку, в само сердце проникая жалящей кромкой, жадно забирая в память его угасающий и постепенно мутнеющий и неподвижный, а потому восхитительно прекрасный взгляд, будто отмеченный Ее поцелуем, я наблюдал, как постепенно разглаживаются его черты, с улыбкой помогая им кончиками пальцев, делая облик его похожим на ангельский чем-то. Второму я просто перерезал горло – у меня не было времени, да и он, мычал сквозь кляп и все время дергался, когда его взгляд падал на тихое чудо умершее рядом с ним, что казалось, придавало ему еще больше сил, лишая всякого желания подарить красивую смерть. Я сфотографировал их мертвые лица, долго рассматривая фотокарточку, с черно-белым изображением – оно совсем жутко исказило их лица, меняя их первоначальный облик, и мне оставалось лишь надеяться, что красоту эту – он увидит, когда их тела обнаружат. А потом отправил обычной почтой.
«Вы – следующий, доктор», написал я ему на обратной стороне фотографии, но кажется, он даже не испугался, продолжая также беззаботно и легкомысленно ходить в одиночестве по улицам и сидеть на скамье, и мне глубоко в сердце, раззадоривая мою спутницу, ударило подобное поведение.
Я подкараулил его в темном закутке за домом, когда он по своей привычке возвращался узкими улочками из парка. В тот раз он долго сидел на берегу грязной, но бурной своим течением, будто возомнившей, себя спускающейся с далеких гор, речушки, незнамо чем привлекающей его взгляд, кормил уток, и витал где-то в своих мыслях.
Воистину, он стал моим шедевром. Его бесчувственное тело я принес на заброшенный склад, растягивая на большом столе для рубки мяса, разумеется, предварительно очистив его от свиной и говяжьей крови, мне хотелось, чтобы только кровь мужчины заливала сие место. Его тело я разложил - подобно послушной кукле на которой юные медики учатся препарировать – на столе, а потом установил по всему телу стропы и цепи, так, что когда я закончил, весь он от кончика носа, за ноздри которого были прикреплены крюки, до пальцев ног и рук оказался окутан сооружением моего личного производства.
О, как же я ненавидел его в этот момент, ровно столько же, сколько мил мне был его строгий лик. Когда он открыл глаза, первым, что он увидел, был я, и пустыми были глаза мои – я выполнял Ее волю, что мне до моей земной сути – я верный слуга ее. И думается мне, он понял тогда, что это наша последняя встреча.
Он умирал шестьдесят пять дней. Шестьдесят пять дней, так велика в нем была сила жизни, он еще дышал, несмотря на все мои старания, а я – раз за разом лечил и снова калечил его, пытаясь оттянуть момент его кончины. О, это был человек, которого воистину больше всех любила Жизнь.
Не торопясь, я переломал ему все кости, сначала на одной руке, потом на другой, начиная с фаланг пальцев, запястье, лучевую кость, потом вывернул, и одним резким рывком, проворачивая локоть вокруг своей оси, оторвал искалеченный участок руки. В моем распоряжении было время, его время, которое я щедро тратил, с любопытством внимая его громким и отчаянным воплям, без капли смысла. Потом я проделал то же самое со второй рукой, по кусочкам разбирая ее на части, я любовался выражением его лица – искривленным в гримасе ужаса и боли, упорно приводя в сознание водой и каленым железом, которым я прижигал его раны. Я обкалывал его тело лекарствами, как много раз делали он со мною, чтобы он не ушел раньше времени от того, как я терзал его тело.
- Видишь, видишь… - только и шептал я, обрабатывая его культи антисептиками и заматывая их бинтами – Я тоже о тебе забочусь.
Потом были ноги. По кусочкам я взрезал его мягкую плоть, искренне удивляясь, что оно не такое стальное, как виделось взгляду. Острым ножом я обводил по кругу каждый пальчик на его ноге, рассекая до кости, как опытный мясник разделывает тушку – также и я постепенно снимал мясной сапог с его ноги, оставляя мутно-белую кость на виду, все больше оголяя ее, и аккуратно складывая кусочки плоти на край стола, иногда замечая, как оттуда, самые мелкие из них тащут крысы. Так я поднялся до щиколотки, любуясь его тоненькими костяными, связанными жилками суставов, мышцы, потом до колена, во вкусом отрывая все еще горячие полоски плоти от ноги, успокаивающе целуя и прижигая мясо раз за разом, так, что в конце концов все помещение пропиталось мерзким паленым, с ноткой гнилья душком, а мои губы покрылись черной коростой из застывшей на них застарелой крови. Он был уже наполовину в бреду, под воздействием лекарств, но продолжал кричать – я держал его на грани забытья, не давая провалиться в глубокий, сладкий омут беспамятства. Любой другой бы уже давно умер, но он продолжал жить - его живучесть тогда сыграла с ним дурную шутку.
Вторую ногу я просто порубил по частям, до самого таза, каждый день отсекая по небольшому куску плоти, аккуратными кружочками из розовато-красной плоти с кусочком косточки посередине, раскладывая их сбоку, как раскладывают колбасу на праздничном столе, тщательно вымывая каждый кусочек, до бледно-розового оттенка. Под конец там образовалась целая композиция.
Я потерял счет времени. Я не позволял себе спать, изредка проваливаясь в обмороки, не ел, и я смутно помню, чтобы я хоть раз пил воду, кажется, не раз утоляя жажду его же кровью, обильно заливающую пол, впрочем, моей чашей было его тело, и его я поил ею же, жидкостью, которую силой вливал в его горло, а потом по каплям вытягивая ее же из его тела, и дождевой, скапливающейся в бочках, по углам комнаты водой. Где-то ближе к концу этого невыразимо долгого дня, сплетенного из лучей солнца и луны, проникающих в мое убежище, я не смог выдерживать взгляда его обесцветившихся от слез, поблекших глаз, и когда он пытался сказать мне что-то, и одним движением сильных пальцев, вдавил их вглубь его черепа, смыкая их навсегда, я зашил веки, болтающиеся отныне пустыми тряпочками.
Под конец, у него не осталось криков, и даже хрипы уже редко слетали с его губ, казалось, его тело уже невосприимчиво к боли. Теперь я больше ориентировался на рефлекторные подергивания плечей и впалого живота, находился ли он в сознании в тот момент, можно было только догадываться. Каждые несколько минут я проверял его сердце – бьется ли? Билось. То прерывисто и еле слышно, то бешено ударяясь о ребра, которые еще остались в его теле.
Но, в конце концов, у меня закончился материал. Мой доктор закончился – больше нечего было отрезать или рвать, нечего калечить – одним сплошным и удивительно, трогательно маленьким куском мяса он лежал передо мной. Я долго прожил с ним наедине – дольше, намного дольше чем рассчитывал, день за днем пребывая в полумраке с единственным освещением печи, где я закалял железные листы, которыми обертывал его тело, в луже застывшей, почерневшей, хоть и постоянно обновляющейся крови, рядом со своим последним экспериментом над собственной психикой.
Иногда я уже не понимал, где сон, где явь, делаю ли я это на самом деле, или же мне только снится необычайно красочный и яркий сон – вся моя реальность густым желе потекла по краям, готовая вот-вот рухнуть. И тогда я оказал нам последнюю услугу – в жаре печи я расплавил кусочки олова, собирая в металлическую чашу свой жгучий напиток, а потом раскрыл его безвольный рот и влил в него содержимое чаши.
Его тело слабо, дернулось, рот раззявился в последнем, беззвучном крике, и он затих.
Он умер, как и умирают все остальные, развеяв миф о своей неуязвимости. Но лишь одно отличало его – он умер с достоинством.
«Мальчик» – шептал он мне, пока еще мог шептать – «Видишь, вон там на полу валяется старый плакат. Он изодран, и ты, скорее всего не знаешь этого языка. Видишь, эти руки, десяток детских рук протянутых к тебе? Там написано «Пожалуйста, помоги мне» Я жил этим. Я помогал, и видит Бог, я отдавал себя всего. Но как бы я не старался, я не смог спасти всех. Ты – моя величайшая неудача, мальчик. Я так хотел помочь тебе стать человеком. Но может быть, если кому-то поможешь и ты, и тот другой поможет, и дальше по цепочке… Я знаю, что ты способен на большее, чем просто мучить. Великое зло в тебе гармонирует с желанием возвысить и сделать лучше весь мир, я старый дурак, так поздно понял это… И я хочу сказать тебе.. Что ты можешь. Ты действительно можешь изменить мир. Поэтому, пожалуйста, мальчик. Помоги им.»
Гораздо позже я узнал, что его искали долгие, долгие месяцы, но так и не нашли – тот заброшенный цех стал для него последний приютом. Я не стал хоронить его, на самом деле я был так слаб, что даже захоти – не смог бы. Его последним пристанищем стали желудки крыс и бродячих собак обитающих на пустыре. Его считали дезертиром и героем, жертвой покушения и хитроумным мошенником, ходили слухи, что Государь негласно вынес ему смертный приговор, а следом за ним же – помилование. Но никто так и не узнал, что произошло с ним на самом деле, и участь его так и осталась тайной, которую никто не смог разгадать – концы увязли в сотнях отпечатков когтистых лап, и постепенно все пересуды ушли в небытие.
Великому человеку – великая судьба, великие свершения. И великая, по своим мукам, смерть. Я не знаю, что это было со стороны ее – желание моими руками уничтожить то, что давало жизнь столь многим, нарушающее границы и меняющие баланс идеального равновесия света и тьмы, или банальная зависть. Мне кажется, мною, Смерть исправила то равновесие, которое он нарушал, прожив жизнь в счастье и довольстве, никогда не зная поражений, ни в игре, ни у женщин, ни в спасении жизни. В конце концов, за все приходится платить, какими бы благими не казались деяния, и Доктор сполна расплатился за свою удачу. Мне были безразличны причины, и ощущение себя орудием высших сил.
Шестьдесят пять дней. Я успел сосчитать их, а потом просто рухнул рядом с его обезображенным телом и уснул. Не знаю, сколько проспал я – да мне было это уже и неинтересно. Когда я проснулся, стояла ночь – идеально время, я встал с ледяного пола, чувствуя боль во всех чреслах – осмотрев руки, я увидел, что меня изрядно покусали крысы, видимо, посчитав тело мое добавкой к щедрому пиршеству. Не помню, как я добрался домой. Помню, что брел, качаясь и спотыкаясь от малейшего ветерка, задыхался от свежего воздуха, будто мои легкие отвергали его, а еще – что уже было тепло. Придя домой, я кое-как заставил себя вымыться, стирая с тела застарелый пот, кровь и слой гари, выпил воду, которой меня тут же стошнило, потом выпил еще, всего пару глотков, чувствуя себя совершенно обессиленным. Взглянув в зеркало, я не узнал себя, отощавший до синевы, так, что мои кости можно было увидеть невооруженным взглядом, с редкими, длинными и седыми патлами, поблекшие глаза смотрели равнодушно и пусто, будто из них вытянули саму жизнь. Мое лицо, а еще почему-то – руки – избороздили глубокие морщины, желтые, где-то даже черные зубы заныли, когда их коснулась зубная щетка, крепкие ногти мне пришлось отрезать настоящими ножницами, а когда я попробовал заговорить с губ моих сорвался лишь невнятный хрип. За два месяца из молодого и сильно мужчины я превратился в отжившего свое старика.
Следующие несколько месяцев я провел в кровати, с трудом заставляя себя пить хотя бы воду и бульон, которым меня подкармливала соседка, умываться и вставать. Я перестал что-либо чувствовать, казалось, мой разум впал в спячку. В один из дней, порезавшись об острый край раковины, я долго стоял и смотрел, как кровь вытекает из пальца, без единой мысли в голове, пока, наконец, не додумался зажать рану и сунуть руку под кран. Иногда я замечал укусы, покрывшие мое тело воспалившейся коркой, но они не болели и не чесались, и я вновь забывал про них. Мне больше ничего не хотелось, и в один из дней, взглянув на свое отражение, которое казалось, стало еще старше и отвратительнее на вид, я понял. Она зовет меня к себе, моя жестокая возлюбленная ждет. Но не ощутил ликования.
Призраки тех детских рук с плаката, преследуют меня. «Помоги, помоги» - шепчут по ночам, прерывая мой спокойный сон. Нет, доктор ошибся, я не герой, и не спаситель. Быть может, сложись, все чуточку иначе, я мог бы стать таковым однажды, но уже слишком поздно, и более я не чувствую к великим свершениям, ни тяги, ни желания. И я скорее уничтожу весь мир, чем вытащу его из бездны – и по-своему, это тоже будет спасением. Но его последние слова, бьются в моей голове, мешая сосредоточится, и запирая в глубокий подвал все остальные желания, я просто больше не хочу молчать об этом. За свое короткое существование на этой Земле, я немного сделал, но так сильно израсходовал обойму сил, что заслужил хоть одним глазом взглянуть на свою возлюбленную. Мое время, делая узел, ныряет в скользящую петлю, сквозь которую я ныне смотрю на жизнь, и меня больше не мучает чувство, что я оставляю за ее пределами что-то важное. Я ступаю в объятия своей вечной возлюбленной, оставляя свою смертную любовь кусками плоти на столе в своей памяти, и чувство, что я все здесь завершил, посетило меня. Я могу отдохнуть, и Она охотно примет меня в свои ледяные руки, и подарит долгожданный покой. Я написал эти строки, с надеждой, что однажды, пройдя сквозь бурю ярости и слез, смысл этих чернильных пятен на бумаге, поможет кому-нибудь осознать, что он не так уж и одинок. И если он так же любит Владычицу Тишины, и также предан ей, как был предан я – я встречу его однажды, там, за чертогами жизни, и отведу за ее стол, где мы вместе вкусим вина, и поведем беседу, понятную, лишь нам одним. Остальных же, тем, кто найдет эти строчки отвратительными и ужасными, тех, кто считает себя блюстителями добродетели и морали, тех, кто осуждает меня и ненависть к моим деяниям, сжигает их сердца, я хочу попросить об услуге. Я так и не смог выполнить последнюю просьбу Доктора, но он был прав. Может быть, если каждый станет, хоть немножко спасителем, этот мир действительно станет лучше? Поэтому, если вы однажды, увидите тех, или других, нуждающихся в вашей помощи, похожих на детей с плаката, или совсем не напоминающих их, но также нуждающихся в помощи, с тонкими, обожженными пожарами и нищетой руками, которые будут тянуться к вам с мольбою – пожалуйста, помогите им.