Омут. 1. Тихий

.... С периодичной регулярностью душу в себе желание ..[.......]..... Острые нити ласково обнимая мою голову тонко шинкуют мозг по ломтикам - давно трепанированный, он легко поддается нажиму, и слышу как распадается на части - со сладковато-пряным душком гнили, слышу, как отдаваясь шумом в висках заливает его кровь, густая, медленно стекает по внутренней стороне черепа, вызывая онемение в пальцах. В нарочито заботливой форме все чаше поднимает голос вопрос о том, что у психиатра должно быть удобно - насколько же безумен, чтобы это понял или не понял специалист - и насколько безумным ты считаешь себя сам, чтобы переступив через себя вывалить залежи подернутого слизью слежавшегося содержимого из души, временем и болью превратившегося в пропахшее тухляком тряпье... ... Назойливого внимания к своей персоне от безразличных в принципе, и душащих своей заботой - я радуюсь поездке, чтобы просто куда-то ехать, будто внутри меня что-то жаждет покинуть, покинуть всех. Невероятное осознания полной бессмысленности моих слов - что я пытаюсь сказать здесь, кому? Зачем я в принципе стараюсь что-то сказать - мой голос звучит все тише и тише, погребенный под эхом чужих голосов, и все меньше тех, к кому я прихожу, чтобы просто посидеть в тишине, в период особой ***вости состояния.
А недавно мне впервые в жизни снился ..[..].. Он сонно лежал на моей груди, ласково поглаживая пальцами живот, и я не мог вынести этого - отвращение, рождаясь где-то под его пальцами катилось по пищеводу забиваясь в глотку, и мне казалось я вот вот сблюю от такой близости. Помню, как я потом крепко прижимал к стене и вгонял ему под кожу вилку, а потом разрывал изнутри, вырывая куски мяса, брезгливо вытирал вилку о его щеки, а потом рвал кожу снова и снова. Краем глаза я видел себя со стороны в зеркале- на моем лице зияла ранка, из которой прямо на моих глазах расползалась моя кожа, и мой оскал по ширине все больше напоминал ухмылку чеширского кота. Та, которая слезала с моего подбородка, болталась под ним тряпочкой, и мне пришлось натянуть ее снова - но она уже не держалась, и я без сожаления оторвал ее. На месте щек осталось переплетение мышц, и в конце концов, мое лицо стало напоминать бело-бурое месиво с остовами обломанных зубов посередине и тусклым зиянием вываренных глаз, равнодушно косившихся на меня из отражения. Но в отличии от него, мне не было больно, и ни радости от действий, ни жалости я не испытывал, в моей душе царило истинное умиротворение - и я слушал его крики, по кусочкам сдирая с его тела кожу. Ни у меня, ни у него не текла кровь. Думаю, мы оба были мертвецами, и довольно давно. Но почему в таком случае, ему было больно? Почему МНЕ хотелось, чтобы ему было больно - я желал наполнить его ею, как сосуд наполняют вином по самое горлышко, чтобы он захлебнулся воплями. Что я вообще такое, если меня посещают такие сны? Будь я религиозен, я бы начал молится, а может приносить жертвы заднице какого-нибудь особенного козла. Будь я извращенцем, вроде Де Сада - я бы радовался. Будь я человеком - я бы пришел в ужас. Но я уже даже не человек.
Я не знаю, в чем заключается спасение. Я хочу, чтобы все это ....


________________________________


Омут. Часть первая. Тихий.


[Март 1884. Отрывки из личного дневника K.]

[...]

... Оно давно не давало мне покоя. Из города в город я ехал лишь с одной мыслью, преследовавшей меня, как гиена преследует льва, в надежде на хороший кусок от его пиршества. И как гиене, неважно, какова будет степень гниения плоти обглоданного львом животного, после того, как он оставит ее, и до того, как в нее вонзит свои мелкие зубы горбатая тварь, так и мне, было глубоко безразлично, сколько мне потребуется времени, чтобы найти нужное.
Не могу сказать, что я испытывал разочарование, когда покидал очередной город - напротив, толпа у локомотива, люди, проходящие мимо в соседнее купе (я, как правило, покупал себе купе целиком, привилегия богатых bons vivants*, хотя даже такому чистюле как мне, изредка приходилось протирать заднюю часть своего тела в вагонах общего следования, чтобы уехать из очередного города), мельтешение деревьев за окном - все это, казалось, успокаивало мою мятущуюся душу, жаждущую умчаться дальше.
В N. я приехал по воле глупого случая. Из обычной своей рассеянности, я опаздывал на поезд, и не успел нанять человека, чтобы он донес мой багаж. А когда поневоле начинаешь думать о саквояже, медицинских инструментах - один маленький чемоданчик, но какой увесистый!, трости, с крупным набалдашником, которая норовила выскользнуть из-под мышки, и пенсне, почему-то решившего проявить свой зловредный нрав, и съезжающего с носа - я несколько растерялся. Искать носильщика времени не было, машинист единственного поезда на платформе (мне так казалось, в чем я и уверен до сих пор - судьба порою выкидывает странные шутки) уже давал последний гудок, и я машинально вскочил на первую ступеньку, едва опередив уже было собравшегося собрать ее проводника.
Pardon! Mille pardons! ** бормотал я, когда нелепо проталкивался между трехрядных полок плацкарта в другой вагон, стараясь не уронить багаж, чемоданчик, трость и пенсне, и заодно не дышать - отвратительный запах грязи и нечистот, казалось, пропитал весь вагон. Но не успел я пробраться и до середины этого смрадного помещения, как меня остановил давешний проводник, который видимо давно кричал мне, и не дождавшись реакции, развернул меня за плечо, довольно грубо потребовав предъявить билет, который я, спустя некоторое время, что потратил на поиски, ему и предъявил.
Дальше была весьма унизительная сцена, которую я, пожалуй, опущу. Если описать вкратце - я сел не на тот поезд. Разумеется, машиниста останавливать никто не стал, а мне даже выделили полку под гулким басом, храпящим наверху мужике, и выдали комплект белья - естественно не по доброте душевной, а только благодаря неоднозначному количеству купюр - не так много, чтобы вызвать подозрения, но и не так мало, чтобы отказаться. Меня мучило огромное желание назваться и потребовать отдельное купе, моя душа тонула в тумане гнева, выплескивая часть его, застилающего глаза, когда я был вынужден сам, кое-как расстелить на узкой полке грязное покрывало, но лечь на него так и не решился, истуканом просидев всю дорогу. Все же, в путешествии incognito масса недостатков.
Высадился я на конечной станции, рассудив, что конечным пунктом должно быть какое-то значительное место, откуда я без проблем могу добраться до M., который планировал посетить ранее. Как же наверное, убого я выглядел, когда вылезал из вагона! Весь пропахший невыносимым запахом пота и немытого - о нет, в своей чистоте я не сомневался, но мне так долго пришлось провести в этом вагоне, что казалось, каждая клеточка моего тела пропиталась им. Запах! Вот воистину невыносимая мука для любого живого существа - не вдаваясь в работы философов о наличии жизни у камней, и отбрасывая растительные формы жизни - могу сказать лишь одно: любую боль можно вытерпеть, грязь, кровь и дерьмо можно отмыть, нечто ужасное - усилием воли выкинуть из памяти, и даже если вас пытают звуком, у Вас всегда останется последний выход - проткнуть барабанные перепонки и перестать слышать, как однажды поступил я, но запах! Запах мог обвиваться вокруг головы, терпеливо дожидаясь вдоха, ему удавалось возбудить желание и заставить проблеваться, причем даже различная консистенция аромата, могла привести от одного к другому. Запах проникал в эритроциты, из легких разливаясь по всему телу, словно чума заражая его - воистину больше нет никакого способа свести человека с ума! Попробуйте не дышать, попробуйте заткнуть нос и рот, чтобы не чувствовать неприятный для вас запах, и вы поймете, как это невыносимо - даже если вы не дышите, через какое то время вы все равно его почувствуете - малейшие всплески смрада будут проникать с мельчайшими рефлекторными попытками вдохнуть, вам придется сделать маленький-маленький глоточек воздуха, превозмогая собственное отвращение и борясь с инстинктом самосохранения, понуждающего вдохнуть полной грудью, но в конце концов, вы почувствуете, что запах проникает в ваше тело даже сквозь поры в коже, которые с отчаянной ненавистью будут втягивать в ваше тело каплю за каплей, вылезая со лба вонючими бисеринками пота от напряжения, пока вы не почувствуете отвращение к самому себе.

[...]

... О, это был очень светлый ребенок! На его лице, казалось, застыла маска невинности, какого-то внутреннего цвета, который был заметен, даже сквозь слой грязи. Возможно, в другое время я бы побрезговал к нему даже прикоснуться, и уж тем более не доверил бы его грязным ручонкам нести мои вещи, но на его лице была такая искрення жажда помочь старику, а я был настолько пропитан мерзким запахом душного вагона, что не выдержав, вручил ему свой саквояж, полюбовавшись тем, как он с трудом приподнял его, наверное, рассчитывая получить монету, а то и две, и с гордым видом понес, делая вид, что ноша совсем не оттягивает его хрупкие руки.
"Как тебя зовут?" "Где ты живешь?" - по дороге я пытался разговорить его, но он только качал головой. и в конце концов упрямо сжав тонкие губы, чтобы удержать мой саквояж одной рукой характерным жестом у ушей и губ продемонстрировал, что нем.
Я замолчал. Мне никогда не нравились крикливые дети - раньше я бывало, я отрезал им языки, чтобы они не угнетали мой слух своими воплями. Я не любил, когда на меня смотрят, мне не приносило радости смотреть в глаза и "видеть в них страдание", как однажды выразился мой старый знакомец, граф ***, весьма охочий до чужих мук, но человеческая боль не дарила мне удовольствия. Однажды я задался вопросом, зачем же именно я живу такой жизнью, и понял - мне нравится сам процесс. Мне безумно, неуемно, больно давило на разум мое равнодушие, проверяя в какую крайность я готов ступить, чтобы развеять скуку, жажда насладиться действом не преследовала меня, скорее свербело где-то в душе желание почувствовать себя живым.

[...]

... Я чувствовал себя курильщиком опиума, в этим глубоких и дымных полутемных подвалах, которые держали тайцы и евреи, там, внизу, на бесчисленных полках медленно гнили курильщики, не найдя способа утопить себя в наслаждении ином, нежели ведомое слабостями саморазрушении. Я же, нашел иной способ. Задаваясь миллионом вопросов, как человек, в сердце которого нет места согласию, а в голове со здравым смыслом уживается лишь логика, я пришел к выводу, что деструктивный способ забыться, подавления, если хотите - это жалкое и уродливо проявления собственного безволия. Однако и мирное решение моей ситуации меня не устроило - звук колес бьющих о рельсы - тук-тук, тук-тук, я больше не слышал его, но ощущал каждой мышцой своего сводящегося судорогой тела, вибрацию, исходящую из колес, отпускающего отвращение из моей души... Блаженное спокойствие. Я мог бы стать машинистом, равнозначно отдалившись от мира, как и в моем бесконечном путешествии, но в сем решении я уловил попытку скрыться, нежели раскрыть себя, что само по себе является другой формой подавления своей личности, которую я не мог потерпеть даже от самого себя.

[...]

... Ребенка я поманил за собой. Он как-то сразу съежился, но пошел вслед, не поднимая глаз...


[..................]

(...)
Из N. я уезжал уже в купе первого класса. Пряный аромат умирающих гиацинтов в вазе без воды, стоящей на столике, мягко трогал мои ноздри, и я с удовольствием втянул его глубже в легкие. Протянув руку я щелкнул по вазе - легкая вибрация от щелчка вернулась в кончики пальцев, но стекло не двинулось с места - держалось намертво. Спустя несколько мгновений, запоздалой реакцией, отвыкшей от слуха, словно от ненужного хвоста, и безжалостно его умертвив, я услышал звук щелчка крепкого розового ногтя о хрусталь вазы.

Его пальцы - светлые, с паутинкой голубоватых вен у суставов, хрупкие и тонкие. Я на пробу сжал-разжал. Выбеленные, словно остывшие на морозе, изукрашенные его тонкой изморозью на дубеющую гладь кожи. В их кончиках свербело, кровь с трудом доходила до рецепторов, и я сжав в кулаки, жарко подышал на них глоткой, пытаясь согреть.

За окном проносились деревья. Оставались позади деревушки, поля и пустоши, множество раскидистых деревьев, с жалостью и скорбью опускающих ветви под тяжестья плодов, теряющих разочаровавшуюся в лете, желтую листву, извилистой мутной лентой мелькнула и исчезла вдалеке река. Мои глаза видели намного лучше, чем прежде, я даже смог рассмотреть на ее серо-зеленоватой илистой глади вывод уток. Потом, устав смотреть в окно, достал книгу, открывая на заложенной плотной визиткой странице, мимоходом взглянув на адрес на ней, и убрал куда-то в середину книги. Адрес я знал назубок, а вот язык еще следовало разработать. Я уезжал, забрав с собой лицо, тело и душу мертвого мальчика.

- И - отрёт - Бог - всякую - слезу - с - очей - их, - и - смерти - не - будет - уже; - я перевел дыхание, слова давались тяжело, с трудом двигая непослушным пока еще языком, я старался произносить их как можно четче. Скоро мой слух снова погаснет, и я хотел успеть насладиться звуком собственного голоса, молодого и звонкого, и научиться говорить за дни, что проведу в дороге. - И - ни плача,- ни вопля, - ни болезни - уже - не будет; - я вздохнул сам себе, и покосившись на затухающее бледное солнце произнес уже почти ровно - ибо прежнее прошло.*



*Откровение 21:4