Омут. 2. Осадок

(...)
Было жарко. Душный вагон забитого поезда медленно плавился от набитых в него горячих и влажных темных тел, и стекал на пол их потом и нечистотами. Если, в первые дни, еще можно было прижаться лицом к щели между неплотно приделанных брусьев у пола, то потом, свежий морской воздух побережья сменился тяжелым ароматом джунглей - поезд проходил через тихие индийские деревушки, заброшенные и пустые, и иные, живущие своей жизнью. Мне не было до них дела, но иногда, по утрам, когда стонущие люди вповалку падали где придется, слышал голоса снаружи. В один из однообразных жарких дней, в вагоне кто-то умер, а спустя несколько часов, я готов был выть от атакующих мои ноздри запахов разложения и мяса. Я сглатывал длинную тягучую голодную слюну, которая упорно не желала отлипать от языка, и вновь примыкал к узкой щели. В ноздри мне били горячая пыль и сырость.
Я умирал и оживал снова. До боли в скулах прижимаясь к треклятой щели, которая стала для меня единственным спасением, когда вновь очнувшись от разлагающегося прямо в сознании сна, хватало лишь сил, чтобы сделать еще глоток, прежде чем умереть.

Я спал, и мне снилось, что я сплю.

Прохладные простыни обволакивают мое тело, тончащими волокнами лаская кожу. До ноздрей доносится нежный, ненавязчивый аромат цветов и фруктов, заботливо оставленных слугой на столике у кровати. Поезд идет так тихо, что приходится напрягать слух, чтобы услышать легкий перестук рельс. Где-то за стенкой слышится позвякивание бокалов и еле слышный шепот прислуги, готовой явиться ко мне по звону колокольчика. В моей вене, с оглушительным шумом ударяя о ее стенки, бьется длинная игла в такт перестуку локомотива. Я не могу ее вытащить, как бы ни чесалась точка укола, как бы болезненно не вторгалось в мою кровь инородное горькое на привкус лекарство. Мне кажется, что я чувствую его на своем языке, но не могу даже открыть глаз.
Я умирал и оживал снова. Много, много раз, я умирал в одиночестве, задыхаясь пустым стерильным воздухом, отдаваясь сладостному ощущению, когда нехватка воздуха горящей ладонью сжимает мои легкие, о, как долго я ждал, мечтая разучить дышать ненавистное тело! Сознание накрывает темная пелена, в сомкнутых глазах - в моей темноте на мгновение вспыхивает кровавая радуга, чтобы секундой спустя уйти болью в скулы. Мои легкие трескаются, впуская волну старческой крови. Сердце останавливается. Мозг умирает. Последнее, что я ощущаю - ликование. Я умираю. -
- И вновь оживаю. Душа возвращается в измученное тело, я рыдаю, без слез и без звуков, с моих губ не срывается ни единого возгласа, и глаза мои сухие под сомкнутыми веками. Нитка пульса, преодолевая начинающую густеть кровь, неуверенно начинает биться, медленно, но ровно. И я вновь замираю, в ожидании.

А потом просыпаюсь.

Дышу часто и шумно, ощупываю лицо. За день, оно успело немного состарится. С трудом, будто моя душа и правда куда-то упорхнула на ночь, и ее только что, насильно вернули в тело, переворачиваюсь набок, впиваясь пальцами в прохладное стекло стакана, делаю несколько жадных глотков. Откидываюсь на влажные простыни, успевая взглянуть в окно на проносящиеся мимо деревья в ночи, и несколько мгновений бездумно смотрю в потолок. А потом приходят воспоминания.
Тяжелый старый поезд мимо Бомбея, забитый рабами. Какие-то отрывки. Грязные темные пальцы, защемляемые тяжелой дверью в отчаянной попытке вырваться на свободу. Старый негр, падает назад, подвывая от боли, сжимая культю пальцами непострадавшей руки. Но никому нет дела до его боли, звери, почуявшие кровь, из тех, кто смелее или отчаявшееся, впиваются в его морщинистое тело, заваливая на спину, жадно зубами впиваясь в мясо на неровном порезе, торопливо глотая горячую теплую кровь, влажно воняющую на весь вагон. Я - тоже зверь, обезумевший от жажды, я опоздал к началу трапезы, и в ярости, впиваюсь зубами в покрытую жесткими короткими волосами тощую шею. Сухая кожа лопается под напором, словно пергамент, и на язык попадает живительная соленая влага, я жадно глотаю ее, торопясь высосать все до капли, пока это не сделали другие. Я выживу. Я доберусь до конца пути, а люди, не сумевшие разбудить в себе кровожадных тупых зверей, охочих до крови, умрут от обезвоживания. Я запрокидываю голову, и смеюсь от радости, обнажая перепачканные темной, сворачивающейся на языке кровью зубы. На меня начинают оборачиваться люди, замечая кровь на моем лице, кто-то думает, что я тоже ранен, и спешит впиться мне в глотку, гнилыми поломанными зубами. Я из последних сил метнул вперед ладонь, и ворвавшись пальцами в вонючую пасть, вырываю глотку. Тело, без звука падает на пол. Последнее, что я успеваю заметить - из его остекленевших мгновение назад глаз, словно по инерции текут слезы, блестящие в неровном лунном свете, пробивающемся из щелей. Он только мешает, зверь видит в темноте, но другие больше не видят в нем члена стаи. Мой язык медленно коснулся требухи, все еще зажатой в пальцах, и я..

Снова просыпаюсь.

Я кричу, отчаянно и громко, не слыша своего крика. В вагон вбегает проводник, склоняясь над моей кроватью, тормошит бьющееся в агонии тело, пытается раскрыть закатившиеся глаза. Я вижу его, но не своими глазами. Сотни. Сотнями они стоят у моей кровати, впиваясь взглядом в проводника, отталкивают его, сжимают холодными руками мое горло - молодые и старые, больные и здоровые. Они целуют мои бледные и холодные губы своими, они одаривают меня, словно данайцы, разрушают чистоту моего разума. Вынужденный переживать снова и снова не свои воспоминания, разъедающие сознание, словно кислота разъедающая стенки горла.
- Прочь!! Прочь!! - Я снова кричу, обращаясь к духам желания или возмездия, рыча и захлебываясь слюной в бессильной ярости.
Потом, я вижу, как и я склонился над своим телом. Нет, не своим. Телом, молодого юноши, которого я подобрал еще ребенком пару недель назад, и успевшего вырасти за это время на несколько лет. Брезгливо осматриваю его, и отворачиваюсь. Мои глаза, вращаясь на триста шестьдесят градусов, пытаются отыскать зеркало. И найдя его, впиваются белыми пальцами в тяжелую позолоченную раму.
На меня смотрит полуразложившийся труп. Тут и там в нем видны подлатанные участки - глаз безумца, продолжающий, словно на карусели, вращаться в слишком широкой для него глазнице, кисти рук, одна тяжелая и широка, другая хрупкая, девичья, разные зубы, склеенная из обрывков кожа. Седые, истончившиеся волосы, кое-как прилепленные к мясу черепа. Ушей нет, вместо них череп пробивает металлический прут. Кожа ссохлась и потрескалась, и кое-где видны механические составляющие. Присмотревшись, я замечаю, что они не механические, просто блестящие, словно покрыты слоем хрома.
Горький стон срывается с моих губ, вместе с нижней челюстью. Время вновь начинает свой бег, и я разлагаюсь на глазах. Швырнув от себя тяжелое серебряное зеркало, скидывая его со стены, так, что оно вдребезги разбилось, я рванул обратно к телу, умирающему и оживающему вновь. Отбрасывая от себя, пытающихся остановить меня духов, оставляя у них в руках свои пальцы и клочья кожи, я прижимаюсь тем, что осталось от моего рта, к губам юноши, лежащего передо мной, с пустотой вместо глаз. Вспомни.

Тело подо мною с предсмертным вдохом втягивает губами мое дыхание, и снова умирает.

Вонь, стояла невыносимая. Смердело все - люди, дома, дороги, животные. Вместе с западным ветром удушливое лето принесло в город запах погорелища, а затем и сладковато-тошнотворный душок разложение. Деревни к западу сожгли вместе с вопящими от боли людьми, но никого это уже не волновало. Говорили, летом будет лучше. Не стало, лишь повозки, до этого украдкой вывозившие трупы по ночам стали ездить по дорогам открыто. Заживо гнили руки. Я подолгу держал их в проточной ледяной воде, как мне велела ведьма, а потом подцеплял толстым лезвием круглые неровные бляшки на руках, наблюдая, как лопаясь под напором металла по белоснежной коже стекал гной.
Я оставался в лесу днями и ночами, наблюдая, как медленно, а потом все быстрее по моему телу расползаются буровато-черные пятна с белыми сочными прожилками, лопать которые, со временем стало удивительно приятно. Теперь уже, подолгу я вымораживал все тело в родниковой воде, стремясь совсем перестать ощущать и зуд и боль, рассматривая свое ставшее из таким прекрасным, бугристое, уродливое лицо, а затем вскрывал гнойники прямо в воде, с каким-то злорадным наслаждением прислушиваясь к тому, ниже по течению люди со звонкими голосами набирают воду.
Постепенно я терял чувствительность. Сначала отказали пальцы, потом застыли уши, и я перестал слышать. На ушах, кажется, тоже обосновались гнойники, так, что посмотревшись однажды в мирную гладь ледяной воды, я стал просовывать в ухо лезвие ножа, но почувствовал только как по шее потекла вонючая слизь. Потом я проделал то же самое со вторым ухом. Слух не вернулся, но мне уже было все равно. Кожа отставала заживо, собираясь бугристыми складками у рта и глаз. Однажды я надрезал ее у лба, и она охотно отлипла от мяса. Отвернув ее, я увидел, что изнутри моя кожа покрыта слоем мутно-желтого гноя.
Последнее, на что у меня хватило сил - лечь на спокойную гладь воды, лицом вверх, когда солнце было в зените, и позволить течению отнести меня. Я разрезал руки и ноги вдоль вен со всех сторон, но вместо крови, вместе со мною вниз по реке сплавлялся гной, беспрерывно сочащийся из моих ран. Я пытался вспомнить, когда я в последний раз видел такое прозрачное небо. Ласковый ветер трепал свешивающиеся над водой ветви деревьев, но я не чувствовал его. Вдалеке, я увидел крохотное белое облачко, напоминающее по очертанию воздушный замок Фата-морганы. Ключевая вода несла меня ровно, не мотая из стороны в сторону, словно соблюдая некое величие. Холода я тоже не чувствовал.
Последнее, что я помню - четкое ощущение, что я, все же, умираю. Умираю! Я до последнего всматривался в небо, пытаясь рассмотреть на нем лицо моих родных, кто, как обещалось должны встретить меня, но небо оставалось таким же безбрежным и легкомысленным. А потом мой затылок ударился о отмель, откуда я так много раз слышал веселый смех. И даже тогда не закрыл глаз. Даже когда сапог перевернул меня на бок, даже когда мне в голову, воткнулся металлический прут, а саму голову, не отсекла мясницким ножом дочка старосты, со зверским и отчаянным выражением глаз, понеся ее на пруте, словно какой-то диковинный трофей или только что забитого зверя на вертеле. Ее милое личико сплошь покрывали сочащиеся белой массой пятна.
Я умирал долго, до последнего цепляясь взглядом за смотрящую прямо на меня ведьму, и только потом понял, что кроме меня ее никто больше не видит.
Я умирал, желая жить вечно.

А потом я ожил.

- Signore, signore! - увидев, что я очнулся, проводник бережно придерживая ладонью мой затылок, поднес к моим пересохшим губам стакан с водой, который я, захлебываясь, пропуская на подбородок, и торопливо сглатывая осушил, цепляясь за его руку, словно она должна была удержать в этом мире - Come sta?*
- Bene.** - Я с трудом откинулся на спину. Дыхание все еще давалось тяжело, будто сквозь слой земли, где я давно должен бы лежать. В неярком свете ночника, что-то мерцнуло на полу, и скосив глаз, я увидел осколки зеркала, в отражении котором я на мгновение увидел потрескавшийся череп. Меня невольно передернуло, и я в страхе обхватил ладонями лицо. Гладкое. Бархатная кожа. Ровный нос, припухшие после сна, пересохшие, не смотря на стакан воды, губы, глаза с тяжелыми от недосыпа веками. Скосив взгляд, я заметил, что проводник по-прежнему смотрит на меня большими глазами, не решаясь уйти. Я задумчиво стер с подбородка потеки воды и слюны, смотря ему прямо в глаза. Потом медленно перевел взгляд на свою кровать и опять на юношу. Тот все понял правильно, поставил ночник в крепление на столе, принялся торопливо расстегивать форменный китель работника первого класса.
Я со вздохом откинулся назад, чувствуя, как моего тела коснулись горячие пальцы, и на миг ощутив пробирающий до костей мороз родника, рывком придвинулся ближе к источнику тепла, не подозревающего, как сильно ему повезло, что встретив меня однажды, завтра ночью, он будет видеть свои собственный сны.
Осколки на полу с перезвоном звякнули, распадаясь, то ли от толчка поезда, то ли словно оттуда пытался вырваться опоздавший к раздаче хищник, желающий получить свой кусок мяса, а потом потемнели, и растаяли, как весенний хрупкий лед.




*Синьор, синьор! Как Вы себя чувствуете?
*Лучше.