Выход

Выход - теплый западный ветер в Чехии.

Тадеуш налил купрум в пробирку и поднес жидкость к глазам – посмотреть насыщенность цвета на свет. Все шло как надо, глиняный человек был уже прилежно слеплен и стоял в углу, четкие формулировки желаний составлены (притом с этого-то всё и начиналось), осталось только сделать верный состав краски, аккуратненько нанести ее в желобки и оставить на полчаса сохнуть. Тадеуш проделывал эту процедуру уже несколько раз и ни разу не ошибся – у него был талант создателя. Цвет жидкости медленно превратился из бирюзового в изумрудно-зеленый, теперь оставалось добавить еще белой тинктуры и гидраргирума, и проварить 7 минут с маленьким кусочком корня мандрагоры в трех столовых ложках молока. На астрономических часах пробило шесть, и вдруг от сильного порыва распахнулось витражное узкое окно, ветер ворвался в комнату как ночной разбойник, разбросал все рукописи, смел со стола кипу пожелтевших старых листов, театрально подбросив их к потолку, и принес с собой опьянительный запах мокрой листвы и сладких утренних пончиков.
- Холера! – скрипнул зубами алхимик и накрыл пробирку рукавом пурпурной накидки, - Не хватает мне только чтобы что-то именно сейчас пошло не так!
Цвет жидкости в пробирке приобрел едва уловимые янтарные вкрапления. Тадеуш быстро налил недостающие ингредиенты и почти бегом побежал на кухню, где молоко уже собиралось совершить побег из маленького медного котелка.

Этот голем получился каким-то не таким, как все предыдущие. Он был все так же чуть выше человеческого роста, все из той же красной, обветренной шершавой глины, у него были глубокие светящиеся демоническим светом глаза, широкие трехпалые ладони, скривленный в гримасе рот и лысая немного приплюснутая голова. Всё той же голубой краской были нанесены по всему его телу узоры и надписи на чужестранном языке. Но что-то выглядело немного иначе в его образе. То ли осанка была чуточку прямее, то ли зеленый свет впавших глаз упрямее, то ли свечение букв чуть ярче. Тадеуш даже поначалу немного струсил – выполнит ли голем отведенную ему работу, но восстанет ли против хозяина. Но желание наживы было настолько велико, что страх отступил в тень ушедшей ночи и умер вместе с ней.
Вложив в искривленный рот небольшую глиняную табличку, алхимик произнес три своих заветных желания, заветных для этого месяца, и открыл входную дверь:
-А теперь иди и принеси мне их, мой раб.
И голем безмолвно вышел на узкую брусчатую улочку к гаснущим фонарям и облизывающему голые стены осеннему утру, и, едва переступив порог, застыл на месте, как каменный, если так можно выразиться о созданном из глины человеке. Он в первый раз увидел мир, находящий вне стен обители своего Создателя, и мир этот был безумно прекрасен. Низкое затянутое плотными облаками небо, переносимые с одного конца улицы на другой опавшие листья, мусор и вчерашние переспелые сплетни, букетик огненного физалиса за кипельно-белыми занавесками в окошке напротив, шершавые, как его лицо, стены, увитые бурой лозой дикого винограда с кислыми маленькими черными ягодками, черепичные крыши низеньких домов, настолько красные, что даже расплавленное сердце гор меркнет в сравнении с ними. Но более всего поразил его тот самый теплый западный ветер, что влетел в комнату при создании краски-души (хотя и приято считать, что у големов нет внутри этого дыхания божьего) и добавил в нее золото сорванных с деревьев листьев и матовый свет газовых фонарей; этот самый ветер как ни в чем не бывало сидел на низеньких вытертых ступенях какого-то полузаброшенного дома на Золотой улочке и играл на отбитом горлышке винной бутыли словно заправский музыкант на прекрасной начищенной флейте. Голем хоте было поздороваться, даже немного склонил в поклоне голову, но тут он вспомнил, что у него нет языка, и создал он был уж точно не для разговоров, а если он не успеет выполнить данное ему Хозяином задание к последним лучам заката, то алхимик безжалостно дезинтегрирует его. Голем не знал, что значит это слово, но звучало оно воистину устрашающе и не предвещало явно ничего хорошего. Тогда каменный монстр лишь приветственно улыбнулся своими кривыми губами тому, кто играл безумный джаз на отбитом винном горлышке, и пошел к низеньким воротам, гулко топая огромными ногами. Музыка за его шершавой обожжённой спиной замолкла – молодой западный ветер сидел на ступенях и следил большими влажными глазами прекрасного орехового цвета за странным громилой с такой неуместной и чужеродной его природе улыбкой.

Слыша вопли ужаса горожан и проклятия со стороны держателей банков, голем виновато жался к стенам низких зданий, глиняное сердце его покрывалось тоненькой паутинкой трещин и щербин, а в запавших демонических глазах проблескивало что-то близкое человеческой природе, но разбегающиеся в ужасе люди не замечали этого. Набрав три мешка монет и выкрав великолепные увеличительные линзы из дома, уехавшего до следующей недели стеклодува, голем, громко топоча, прибежал к своему Создателю и сложил у ног его свою добычу, доставшуюся ему с таким душевным трудом. Но Тадеуш был всё еще смурён, и недовольство неестественной зеленью проступило на его сухом жестком лице.
- А где дочь градоправителя? – лишь и сказал он, и глаза его недобро сузились, - Дезинтегрирую.
Голем испуганно попятился и склонился в низком раболепном поклоне.
-Иди и приведи мне ее. До заката.
И голем всё так же безмолвно вышел через низенькие дощатые ворота. В переулке бесшумно притворились несколько ставень.
Последние клоки тумана что было сил цеплялись за шпили собора св. Витта и красивые резные флюгера, не желая уступать холодное ноябрьское небо негреющим лучам медноликого солнца. И тут голем увидел ее. Дочь градоправителя сидела на резном балкончике среди герани и майорана с вышивкой в руках, темные волосы ее упругими кольцами вились, словно маленькие проворные змейки, струились на плечи, обрамляли хорошенькое личико с по-детски пухлыми щечками и алыми, словно прекрасные черепичные крыши, губами. Глаза ее были дивного орехового цвета

-Знаешь, ты ведь не должен этого делать.
Голем едва вздрогнул от неожиданности и обернулся. За его спиной стоял высокий поджарый юноша с развивающимися каштановыми волосами, тонкими длинными пальцами и мягкими чертами лица. Это он сегодня утром играл на своей необычной флейте чужестранную мелодию. Это он сегодня утром обворожил голема сильнее прекрасного серого неба, сильнее несравненного скрипа водосточных труб, сильнее божественно-красных черепичных крыш.
- Я говорю, ты не обязан выполнять эти глупые прихоти своего старикашки. Он использует тебя и развеет в пыль. Знаешь, первое время я думал, что у него живет один голем, которого он использует каждый раз, когда ему что-то надо сделать. Но потом я увидел, как с первыми лучами закатного солнца он вынимает у таких как ты табличку изо рта, и вы разлетаетесь красной грубой пылью по вытоптанной мостовой. И, по правде сказать, мне не было жаль вас – бездушных каменных марионеток. Но ты какой-то другой. Тебе стыдно, тебе жалко, тебе страшно. И вот мой тебе совет: освободись от своего хозяина, уйди от него, войди в память человеческую чем-то хорошим, войди в их легенды, и они будут говорить о тебе еще много веков спустя, когда алхимика-каббалиста забудут уже через пару лет.
Голем промычал что-то нечленораздельное и ссутулил плечи.
-Он в любом случае развеет тебя прахом, - грустно улыбнулся Выход. – Но неужели ты хочешь обречь это дивное создание на муки существования в плену у твоего Хозяина? – и тонкое запястье западного ветра указало на девушку, вышивающую гладью вечернюю Прагу.
Глубокий взгляд демонических глаз голема в то же мгновение отобразил сжигающую изнутри боль и ни с чем несравнимую жалость.
«О, великие воздушные боги! – подумал юноша с большими ореховыми глазами – Не один живой человек доселе не испытывал такого болезненного внутреннего конфликта между безумным желанием жить и испепеляющей тягой, любовью к людям и добру! Все они ненавидели его, забрасывали факелами и камнями, а он сейчас кажется готов отдать свою жизнь за одну из их рода. Бедное, бедное глиняное существо. Ты оказался гораздо в большей степени человеком, чем все жители этого прекрасного города черных готических шпилей вместе взятые»
И юноша встал на мысочки и поцеловал огромного безобразного голема в уголок его шершавых искривленных в гримасе губ. Яркий луч солнца вспорол серую ветошь неба и будто бичом ударил по маленьким зеленым глазам. И голем увидел, как расцвечиваются далекие кресты и витражи, как пляшет безумство светотени по брусчатой мостовой, как становятся нестерпимо яркими и теплыми черепичные крыши, кольца змеек волос хрупкой дочери градоправителя, его собственные огромные шершавые ладони и бездонные ореховые глаза мальчика-ветра. И почувствовав на грубой горячей коже этот едва уловимый солоноватый привкус, голем отшатнулся назад и издал слабый стон боли и высшей степени восторга, который разрезал тишину, царившую над Вацлавской площадью, разбил наносную скромность маленьких искривленных улочек, всколыхнул ровные воды Влтавы. И в стоне этом были вся любовь, вся благодарность и все самоотречение, на которые только способно живое, трепетное и горячее сердце человека.

Девушка с ужасом прижала пяльцы к груди и осторожно перегнулась через резной край балкончика. Но единственное, что она увидела там, внизу, так это разбитую на множество маленьких кусочком глиняную табличку с надписями на чужестранном языке и кружащуюся в порыве теплого западного ветра горсть мягкой пыли нежно-орехового цвета.