Француз. Рассказ из истории

Служил в начале века девятнадцатого, в окончание восемнадцатого столетия у одно-го барина, почтенного ветерана суворовских походов, лакей. Начал он из дворовых, как и все в ту пору, и прослужил бы так до старости ничем не примечательным служкой, если б ни его одна удивительная способность. А проявление этой самой способности и возвели-чило его до того положения, которое он, в конце концов, и стал занимать в барском доме.
Ох, умел же Лука Лукич кланяться. Вроде бы всяк холоп умеет. Да по принуждению и по чистому сердцу – кто как. А вот Лукич сделал из этого простого вроде бы жеста повино-вения и почитания себе имя. Для того же образа своего, он отпустил окладистую смоля-ную бороду. Всенепременно в добром расположении духа, само доброжелательство и сия-тельное благородство, точно был он не из дворовых людей, а чуть ли не барского рода! А поклоны отпускал такие, угодливости проявлял столько, много и ярко, что барин его на-рочно иной раз просил покланяться
Вот как он тому научился, сам бог не ведает. Борода – мужицкая, окладистая черну-щая. Глаз лукаво так посматривает, Ливрею всегда держал в безупречной чистоте, и пока женат был и потом, когда вдовцом сделался. Всегда в преотличном настроении веселый и отзывчивый мужчина, а потом и старик. И вот, поди ж ты, поклоны в его исполнении, что шедевры какие получались. Столько угодливости в них бывало и шарма заграничного и лоску особливого, что барин его заприметил и в угоду свою и удовольствие Лукичу, поставил его дворецким имения своего. Очень ему вишь нравилось, как являлся Лука Лукич и так по-особенному раскланивался перед ним, точно француз какой. А ведь и грамоте ученый Лука Лукич едва был, знал буквы и читал по слогам. Не учился нигде, сам все сам. Своим умом дошел, додумал. И вот сидя с трубкой в зубах на турецкий манер подложив подушки под атаманку, барин внимал поклонам порой говоря:
— Ах. Ты шельмец, Лука! – восклицал барин в ответ на очередной изворотливо ус-лужливый поклон, – а ведь, поди, как истинный француз кланяешься! Вот басурман!
— Никак нет, Михайло Григорич! – отвечал Лука Лукич, ничуть не обижаясь на тон барина, ибо знал, что тот вовсе не сердится, - ни к коих мыслях моих не бывало, что б с хранцузом похожему быть. Не пристало ж это мне, православному человеку… - на что барин обычно махал руками, смеясь:
— Право, братец!
— Так уж выходит! – бормотал Лукич.
— Полно, полно! – кивал барин и вновь махал руками, не в силах выслушивать мно-гословный ответ своего дворецкого, - уймись! Не сержусь же я вовсе, а умиляюсь тобой. Вот ведь лапотник природный, а так умеешь делать это, как – ума не приложу. Как до та-ких выкрутасов дошел?
— Усердием, - отвечал Лука Лукич, - краснея от удовольствия, - только усердием. Что б, это, Вам услужить! Только в том мои мысли, а не что там можно подумать…
— Молодец! – знаменовал барин, - поди ж себе водочки… ах я и забыл, что ты у нас ее не балуешь. А мне, братец пред обедом малость можно испить, для аппетита. Устрой же братец, мне холодненькую, да с огурчиком малосольным пренепременно?!
— Так все уж приготовлено, Михайло Григорич! - произносил дворецкий и препод-носил барину поднос с выбранными блюдами. Хрустальный штоф водочки домашней с рюмочкой, запотевший в тепле и огурчик в стеклянной вазочке с крохотной двузубой ви-лочкой.
— Молодец ты, право! – говорил барин, и тут же забывал о похвале. Лука Лукич, чрезвычайно гордый собой от похвалы, удалялся, отвешивая поклоны и улыбаясь в свою бороду, шел к себе, хлопотать по хозяйству, и пребывал в замечательном своем располо-жении духа до следующего утра и даже больше.
Иль бывало так, идет барин по двору, ему все кланяются в пояс, шапку сымают, ан кто недостаточно поклонится, или того хуже спрячется там, что б его лихоимца не видать было значит, или вовсе шапки не сымет, прости господи! Как же так! Измена! Так ему сойдет? Луке Лукичу доложит кто из дворовых – поди смерть мерзавцу. Такого петуха подпустит старик, так взыграет нервами, что во следующий раз виновник изогнется в три, а то и четыре погибели, только б со стариком не связываться. То-то всех держал, в почитании и вероподническом пиитете!
Барин по природе своей был человек просвещенный, но из-за того пострадавший. В чинах ему делали препятствие, и он вышел в отставку майором. Но шло время,  подросли дети, пришлось   позаботиться о них. В гвардию боле не записывали, все шло наперекор матушке Екатерине. Все менялось, не в лучшую сторону.
И вот, аккурат под новый год, вернулся барин из Петербурга в скверном настроении: его нигде не приняли. Везде, где ни был он, ругали французов и все французское. И как на грех, явился тут Лука Лукич со своим поклоном изысканным. Барин увидал, да как вскричит да затопает:
— Ты пошто, подлец, так делаешь?! Французом себя возомнил? Негодяй! Что сто-ишь столбом, глазами хлопаешь? - и как вдарит плетью по лицу.
Лука Лукич стерпеть стерпел, а из глаз сами собой слёзы брызнули. Он молча оторо-пело смотрел на беснующегося барина и не узнавал его. А тот бранился почище мужика, швырялся вещами, и злость его никак не проходила, и после он ещё долго выкрикивал ругательства. Наш  бедный  Лука Лукич, белее полотна, поспешно  удалился и даже, что с ним никогда не бывало, спрятался в кухне, спросив у кухарки водки.
И даже на следующий день он не решился показаться перед барином. И тут его до-било еще событие. Митька, что вечно болтался у него под ногами и мешался всячески, подавал барину одеться. Так вот этот Митька передразнил Луки Лукича манеру. Да так лубочно, что барин рассмеялся. И Митька, уловив это настроение, стал кланяться уже от-крыто. Но не на французский манер Луки Лукича, а по своему разумению. И ниже, и ис-товее, точно клал поклоны лику святому. Барин махнул рукою и зажил почти по старому. В скорости и его дела с детьми уладились. Его начальник, наконец, снизошел и взял их себе в министерство. Пустяк, а приятно. А про Луку Лукича барин и вовсе забыл.
Старик переживал, но явиться на глаза барину, не смел. Избегал он и смежных ком-нат, и даже улицы, где бывало, хаживал барин. А Митька расстарался и стал фаворитом. Так поклоны кладет, мастер, и гнет спину без устали, и заискивает, и лебезит. А уж льстец, каких поискать надо. И вот раз Митька шнырял на кухне и наткнулся на Луку Лу-кича.
— Что наш барин, все еще серчает на меня? – спросил старик осторожно.
Но молодой проныра решил подшутить над ним:
— Серчает? – удивленно переспросил Митька. – Можно и так сказать. Да только грозился, ежели тебя еще раз увидит, на псарне выпороть за твои выкрутасы, дед, а меня сделает дворецким. Обещал выправить это дело к весне. А я думаю и раньше буду.
— Отчего же? – спросил, схватясь за сердце, Лука Лукич. Лицо его побледнело, гла-за сузились, будто бы бить его собирались вот прямо сейчас.
— А вот давеча барин велел мне тебя разыскать, да на псарню вести. Так я ж тебя позорить не стану. Что думаешь, я тут без дела хожу. Нет, дед, с делом. – и Митька, едва не прыснул от смеха, ибо Лука Лукич с трудом сдержался от того, чтобы не вскрикнуть и не бухнуться на пол.
Руки у него затряслись, в глазах потемнело. Нет, он не боялся боли, и страх не силь-но вдарил в голову. Более всего он опасался в жизни быть униженным. Его, заслуженного человека, любимца, можно сказать, и – в псарню, пороть, за то, что столько лет служило источником довольства и благодарности барина.
Разум старика помутился. Он медленно побрел к себе в комнатку, что занимал во флигеле, лег, не раздеваясь, на сундук, что остался у него от жены и … умер.
Митька изгалялся на кухне недолго, ушел. Кухарка не хватилась старика. Так и про-лежал он дня два, пока кто-то не заглянул к нему, да не увидал…
— А что Лукича не видать давно? – зевая, спросил барин как-то, - Болеет поди?
— Да нет, помер он, - ответил Митька, и почему-то покраснел.
— Вот ведь как, - изумился барин, - забавный старик был, «француз» одним словом. Бог его примет. Кого же дворецким сделать заместо его? Прошку что ли? А пусть и Прошка будет. У него получится. Митька, ты еще тут? Подай-ка мне трубку.