О жизни философов

Право слово, господа и дамы, а у нас прямо таки обывательское представление о древних философах и их жизни, ничего не имеющее правдивого отношения к реальности их существования. Нам, из глубины веков, все они кажутся кудрявыми бородатыми старичками, с всклокоченными волосьями и блеском в глазах, что бегают туда-сюда, и выкрикивают кому не попадя свои философские и просто умные мысли. А между тем, у многих из них жизнь была вовсе не сахар и даже не мед, а хуже горькой редьки. Но, от чего-то уж там обывательского, а нам представляется, что все в их правильной жизни было ладненько и чудненько. Потому, мы, не в насмешку и не в назидание, а так сказать, по простодушию и наивности предлагаем читателю один примерный денек среднестатистического философа из Греции. Почему именно из Греции, а не из Китая, к примеру, объяснить просто: почему-то считается, что в Греции философ на философе обитал и философами погоняли. Даже рабы там были философы (вспомнить, хотя б Эзопа).
Вот вам характерный день просвещенного мужа.
Еще раннее утро. Над Грецией ясное безоблачное небо (курорт, одним словом). А в доме философа N уже все на ногах. Рабы выгоняют скотину на пастбище, до жары, моют, убирают, готовятся к встрече с умными мыслями гения, что почивает пока мест на своей постельке. Лег он уже под утро, все строчил чего-то на пергаменте, да строчил. Сочинял, очевидно, какое-нибудь эдакое послание к кому-нибудь. Это он горазд сочинять. И вот, эконом философа, или там кто у них, не разобрать из тьмы веков, с утра пораньше ходит и сокрушается:
«Этак на него пергамента не напасешься! Где не положишь пергамент, тут же найдет и непременно где-нибудь на нем мысль оставит свою бессмертную. Нет бы один дописал, и после за другой хватался, так нет пара фраз, а цельный пергамент берет, и портит. И написал бы с краю, что б после можно было использовать, пан с ним, так нет, норовит в центре все записать, да еще прегромадными буквами, что б значит, в истории не затерялось где. Страсть как прославиться в веках хочет. Делом бы занимался, Окаянный, чем философствовать темы разные! Ишь что думает! Умище! За мысли его ни драхмы, ни полудрахмы никто не подаст. А он говорит, пускай, не для себя стараюсь. Для потомков!» - за сим, оставим бедного эконома и поспешим в комнату гения. Он уж проснулся, откинул простынку, что на него сиделка там или служанка накинула от мух разных, да комаров ночных, сидит на постели, ногами босыми шевелит, мысль поджидает. Потер за ухом - бац! Явилась она. О пользе ночных покрывал. Дельно. Записать, да думает, это не такая мысль главная, стоящая вышла. – «Опосля уже запишу. Опять эконом, подлец, пергамент не положил под подушку, как я просил!» - Потягивается, ходит в исподней тунике из угла в угол, думает уже о чем-то. Выходит во двор, двери отворяет. Видит красоту утреннего сада. Оливки в ряд выстроились, розы благоухают, роса на камнях и статуях расположилась живописно. Идиллия. Выходит назад,  надевает сандалии и идет по саду. Мечтательно так идет, неторопливо. Точно ищет чего-нибудь особенного, что никогда не видывал. Прошелся, моцион сотворил, вернулся к бассейну мраморному. Скинул одежку и в него – бултых.
А вода за ночь поостыла слегка, бодрит, остатки сна прочь гонит. Нежится философ. То на спину перевернется, то кролем побултыхается, то нырнет ко дну и там затаится и смотрит на небо из-под воды.  Голова свежая, и мысли то прут и прут, лезут и лезут в голову. Жаль под водой и в оной пергамент не записать.
Вылезает, а его уже раб дожидается с махровым там полотенцем или халатом от водных процедур. Вытирается насухо и за стол – завтракать.
— А подать мне пергамент! – велит он голосом сердитым. Глаза горят, руки подрагивают от нервного нетерпения, попробуй, откажи в си минуту. Исполняют. Он в перерывах между поглощением лепешки там или мясного рагу, не знаю точно, ухитряется записать пару пергаментов только что народившимися мыслями.
— А подать, - кричит, - мне сюда эконома, сукина сына. Опять, шельма, пергаменты экономит! Уволю, Зевсу клянусь, уволю на все четыре стороны!
Является эконом и трясется, и вид имеет бледный:
— Я, - говорит, - и в мыслях не имел ничего такого. Не велите, - говорит, - меня увольнять. У меня семья, мне работа требуется. А если не будет работы, так самому себя в рабство продать придется. И долги имеются… Не дайте по-миру пойти, благодетель.
— Ай, ты! – отвечает философ, - сердцем оттаивая, - гони, - велит, - мне еще пергаменту. Позарез нужно. Я, - говорит, - только что новые диалоги сочинил, за утренним моционом. Мне, - говорит, - требуется их записать.
— Так, нету больше пергамента. Последних бычков, аккурат неделю как назад на пергаменты перевели!
— Врешь! – спокойным голосом отвечает философ.
— Вру! – быстро соглашается эконом.
— Изволь меня не задерживать всякими глупостями и отговорками. Я сегодня иду к тирану. Мне нужно ему показать несколько диалогов и максимов.  А ты, шельмец, меня тут от дела отрываешь. Пришли писца, что б переписал на бело мои пергаменты, что я ночью сочинил.
— Не извольте беспокоиться. Мигом исполним.
После завтрака и легких воздушных ванн, на еще не столь ярком воздухе, одевается наш философ  в тунику деловую, и велит закладывать себе повозку, что б к этому самому тирану ехать. Да передумывает и идет пешком. Следом раб тащится с пергаментами. Сопит, а тащит. А философ, такой размеренной походкой идет, по сторонам не посматривает. Весь в думах и мыслях перепутался, как подобраться к проблеме – не знает. Подходят к дворцу тирана. Тут охрана стоит.
— Стой, - говорит какой-нибудь гоплит, - ты куда прёсся!?
— Известное дело. К тирану! – отвечает философ.
— У тебя назначено что ль?
— А то нет! – говорит философ с издевкой.
— Так назначено или нет? – не понимает гоплит. Бестолковый такой попался. – Говори прямо. Тут у нас полно всяких болтается без дела. Ты вот кто будешь? Почем я знаю, что ты не убийца подосланный.
— Я, - отвечает философ, - иду по делу государственному. Законы, может быть, обсудить, а ты, козья морда, мне тут препятствия чинишь.
— Что ты сразу обзываться, - отвечает гоплит, - сам ты морда козья. А будешь так говорить, совсем не пущу!
— Мне, - вновь отвечает философ, - бары растабары с тобою говорить совсем не охота, - пропусти или не пускай – дело твое. Но ежели тиран тебя спросит, почему N, не пришел по делу, то так и отвечай: не пустил я такого N, потому что я самый натуральный осел!
— Так ты по делу и N-зовешься? Так бы и сказал! – отвечает гоплит. – Тогда проходь! А то всякий служивого человека по фамилии обозвать норовит!
Проходит наш герой в апартаменты, раб следом прется, а им, рабам между прочим нельзя. Тут его слуги останавливают. Философ с досады махает рукой, мол, ладно, раз такие тут порядки (можно подумать у него дома не такие), берет все пергаменты, а их может статься сто штук, и идет дальше один. Проходит в приемную тирана.
— А что, наш благодетель принимают? – спрашивает секретаря.
А тот, щурясь так, и ехидно интересуется:
— А вы, N по какому вопросу беспокоитесь? Не вы ли, - говорит, N, - третьего дня про нашего благодетеля такой панегирик устроили, что хоть Зевса выноси? Нет?
— Помилуйте! – говорит философ, - как может такое быть то может! Я, - говорит, - отродясь про нашего тирана ничего кроме хвалебных панегириков не сочинял. Это должно быть происки врагов. А, - продолжает он, - третьего дня говорите, - так не было меня в городе. Уехавши, был по делам. И подтвердить могу документально. Свидетели имеются!
— А, - говорит секретарь, - тогда это должно быть не вы били, я спутал. Как у вас там прозвище?
— Фивский!
— А тот панегирик, сочинивши Фиванский. У нас, в Греции столько N проживает, что и не захочешь, да спутаешь! Извиняйте, да проходите, вас, - говорит, - там поджидают уже.
Заходит философ в помещение тираново, сам бледный, пот утирает от ошибочки. Да еще свои пергаменты тащит. Свет тут горит в лампаднице, чаши поставлены. Стража виднеется. На троне золоченом восседает тиран. Мужчина толстый, чуть ленивый, но до мелочей падучий.
— А, это ты, наконец, явился? – спрашивает с порога. - Проходи!
— Так я не один, с пергаментами.
— А с ними и проходи! – говорит тиран. – Что нового слышно в городе и округе. Все ли спокойно? Что про меня говорят?
— Славят! – отвечает философ и прямиком тащится, и трону, ручку поцеловать тирану. Тот лениво так протягивает, и улыбается лукаво.
— А не ты ли? – начинает допрос, - но философ уже предупрежден и отнекивается:
— Нет, я третьего дня, уехавши был.
— Ну и славно! – отвечает удовлетворенно тиран, - что принес?
— Так, о чем договаривались. Диалоги принес, максимы. Извольте выбрать парочку.
— Положь там! – небрежно махнув рукой, велит тиран, по направлению к столику для бумаг, – скажи, верно, меня народ любит. Я, - говорит, - без этого не могу. Мне, всенепременно требуется, что б меня все без исключения любили. А бумаги подождут. Только, - говорит, - отвечай искренне и с философской точки зрения.
— Я, - бормочет философ, краснея, - сказать за народ могу прямо: обожают! Так на кажном углу и говорят, мол, обожаем нашего тирана, и славим его во всех храмах. Зевс свидетель!
— Славно, а что по поводу строительства моего персонального мавзолея говорят?
— Целиком и полностью поддерживают! Говорят, жизнь была без мавзолея какая-то серая и скучная, а теперь, когда мавзолей воздвигнут, жизнь наша улучшится неимоверно.
— Хорошо, - кивает головой тиран, - полная правда. Я тоже такие речи слышал. Вот, давеча приходивши философ M, он тоже так отзывался.
— Кто? М? – вспыхивает философ наш, - этот софистик? Гоните его взашей. Врет он все!
— Что ж он врет? – ласково так поинтересовался тиран. – На счет чего врет?
— Э! – выдохнул философ, и как назло мысли умные вдруг оборвались. Подкачали.
— Так что ж он врет? – ехидно так, с ленцой спрашивает тиран. - На счет чего возводит поклеп?
— Его взгляды не соответствуют истине! – находит, наконец, нужные слова наш философ, - вредные у него взгляды.
— Очень интересная, свежая мысль. Так врет он о том, что меня все любят, и что мавзолей мой одобряют?
— Нет, не то, не то! Все, что я сказал истина. Только его взгляды заблуждения и течения вредны.
— Это я знаю! – отвечает тиран, - ладно. Так сочинил мне речь, что я просил?
— А как же, как не сочинить, если такой человечище условие поставил. Всенепременно сочинил. И тут еще пару диалогов по той же теме.
— Хорошо! Я после скажу, что решил. Можешь идтить!
Выходит наш философ, понурив голову. Этот его соперник философ М, уже по-бывал у тирана, что-то тот выберет, какую речь предпочтет. Не иначе, как козни плетутся, насчет неудачного панегирика. Кто ж еще мог такое подсунуть. Выходит прочь философ, ни на кого не смотрит. Печальный. А люди идут, кивают, диву дивятся, мол, идет себе философ, никого не замечает, задумчивость глубокая и так яркая перспектива мысли на лице читается. Не иначе, как и в походе пешем сочиняет нечто этакое, выдающееся. Вот молодчина!
Приходит философ наш домой, в задумчивости. Голова кружиться, мысли враз-брод. До вечера пребывает в хандре и печали. Пару-тройку пергаментов загнал попусту. Не идут философские мысли в башку. Только что-то такое сочиняется обвинительное. До вечеру позднего сочиняется. Ни обед, ни в радость, ни ужин.
«Ох, подлец, - думает N, - обскакал меня на кривой кобыле М! Тиран то, умом не силен, так я ему подбросил парочку вещей стоящих. А как он ежели выберет сочинения моего оппонента? Тогда вся слава и весь почет тому достанется, а через него и мне ущемленье!  Надо его как-нибудь обставить. Он десять диалогов предложит, я двадцать сочинить должен! Он двадцать накропает, я тридцать! Одним словом – соревнование!» - с этими мыслями подступает философ под вечер, и ночью пишет и пишет, словно в угаре каком и пергаменты просит и просит новые…

…Вот мы вкратце и обозначили один денек одного Греческого философа. Правда то или вымысел, никому неизвестно. Те, кто мог бы сообщить нам это - умерли, а других живых свидетелей не сыскали мы. Разве что пергаменты да таблички сохранившиеся. Так в них только мысли, да диалоги, да максимы обозначены, а о житие – ни слова. По сему мы закругляемся и передаем слово вашим мыслям о сих делах. 


2006.