Берегите Макарушкина

Позвонила подруга из того города, откуда мы уехали. Поздоровавшись, я заорала в трубку:  « Люба! Берегите Макарушкина! Макарушкина берегите!!»
 
Люба – моя институтская подруга и нынче директор школы.  С Макарушкиным они знают друг друга столько же, сколько и я. Он директор той школы в маленьком областном городе с четырьмястами тысячами  жителей, где я проработала много лет. Они встречаются на многочисленных директорских совещаниях и юбилеях  и по сей день. Потому что они оба могут, как сказал герой одного известного фильма.
Уехавши из  той республики по причинам перестройки, помотавшись по школам  в большом грязном индустриальном городе – миллионнике, где ты никому не нужен и тебя никто не знает и не хочет знать, я поняла, кого же я потеряла. Большое, как известно, видится на расстояньи. Что со мной и произошло. А ведь было иначе. Смешки, подколы, шуточки, споры,  ссоры и брошенные на стол заявления об уходе.
 
Имеется  среди литературных приемов один, который называется противопоставлением в человеке  внутреннего и внешнего. Чтобы ярче выразить, так сказать, внутренний мир героя и показать, что внутреннее гораздо важнее внешнего ( в чем, например, я не совсем уверена).

Но у Макарушкина было как раз все наоборот. То есть полное совпадение внешнего и внутреннего. Гармония. Единство. Ассонанс.
 
Когда мы начинали вместе работать, нам все было плюс минус одинаково лет. Немногим больше за тридцать.  Но, глядя на Макарушкина, невозможно было в это поверить.
Он был в эти годы уже лысоват, с коренастой плотной низенькой фигурой, со спокойной и очень неторопливой походкой. Походка у него была вообще в некотором смысле говорящая. Я редко видела в жизни людей, так тщательно,  если можно так выразиться,  наступающих то на одну, то на другую ногу. Тщательно, основательно и  немного осторожно. Если добавить к этому, что рукава пиджака были всегда почему-то немного занижены  и пальцы рук едва видны, то со стороны это выглядело довольно комично. К тому же Макарушкин был альбинос. Не полный, а частичный.  Волосы у него были каштанового цвета, глаза карие, а одна бровь совершенно белая. Он ее всегда подкрашивал  черным карандашом, и на маленьких совещаниях в его кабинете я  шептала сидящей рядом историчке и моей подруге одновременно: « Давай подбросим ему записку, чтобы он красил бровь не чёрным, а коричневым карандашом».
 
Последним штрихом к портрету являлся очень большой, ну просто лягушачий рот с полными губами.  При этих  почти уродливых чертах он был чрезвычайно обаятельным и милым. И я думаю, что причиной этому была та огромная культура, которой он обладал. Он абсолютно никогда не повышал голоса – ни на учителей, ни на учеников. Никогда не было никаких признаков гнева, либо неудовольствия, либо сарказма.  Всегда ровен и спокоен до невозмутимости. Возможно, по этой причине и кличка у него была  соответствующая, хотя и несколько брутальная  – «Кирпич».  Она выражала суть его характера совершенно.  Что бы вы ни доказывали, какие бы аргументы ни приводили, сколько бы времени вы ни тратили на его убеждение, результат был всегда один и тот же.  Владимир  Иванович всегда оставался при своем собственном мнении и, закончив разговор, говорил: « Сделаем так-то и так – то»-, то есть так, как считал он. Не понимаю, почему мы, зная это, все-таки делали попытки в чем-то его переубедить. Это не удавалось никому.

Однако это же и играло такую своеобразную роль в его отношениях с нами. Например. Бежишь ты из столовой на урок, опаздывая на три минуты. Опоздание на урок для учителя – преступление. Потому как  только прозвенел звонок, с первой секунды ты должен взять темп, и лозунг должен быть таков - не потерять ни секунды урока.  Неважно, болит ли у тебя зуб, либо ты разводишься с мужем, либо у тебя вчера был пожар в квартире.
И вот при таких-то обстоятельствах я, вытирая рот ладошкой, залетаю в  класс на свой урок и обнаруживаю, даже и не сразу, что на задней парте сидит мой директор для посещения урока. Ни тени неудовольствия или легкого презрения, которое бы непременно обнаружилось у одной из директорствующих матрон. Он дает мне спокойно повести урок. Более того, когда приходишь на непременный разбор  к нему в кабинет после шестого урока, он тщательно проанализирует занятие, совершенно без досады или упования на то, что потеряно время, и только когда вся это необходимость закончится, совершенно безмятежно спросит, почему я опоздала на три минуты. « Ой, не успела поесть, Владимир Иванович », - говорю я. « Нехорошо»,- отвечает с абсолютным спокойствием убежденности  директор – и всё.  Самое плохое или неприятное слово, которым он обозначал  проступок любой величины, было «нехорошо».
 
Сила его личности   ощущалась  гипнотически.
Мы жили в  аграрной области Казахстана, и каждый учебный год начинался у нас традиционно - с уборки урожая. Учились мы первого - второго сентября, а затем вся первая четверть в восемь нуль -  нуль у школы, где стоят автобусы, которые везли нас за 150-200 километров ежедневно.
 
С удовольствием вспоминаю то время.  Закончены картофельные рядки  длиной  по 800 – 1200 метров  каждый. День чудный, бабье лето, все в золоте осени и паутинках, ни ветерка, огромное синее небо над головой, широкий разгон поля от лесочка до лесочка. Мы идем к началу рядков, где лежат наши кошёлки и куда подойдет за нами автобус. Нас человек восемь  учителей, дети давно уже убежали вперед. Никакой физической усталости не помню , хотя часто, почти всегда  работали и сами, пристроившись к  отстающим на рядках. Идем болтаем и время от времени летит картошечка в спину. Поворачиваюсь. Директор бросает. Заигрывает. Ну а что, все молоды, здоровы и красивы.
 
Очень часто приходилось ездить так, что один автобус, обычно с десятыми или одиннадцатыми классами, отвевлялся в сторону и ехал по заданию один в другой совхоз.  Из классух в этом автобусе были обычно химичка Зайтуна и я, и с нами почему-то всегда ехал Владимир Иванович. И обед нам приходилось проводить исключительно с ним. А с обеда начиналась наша работа, потому что, если автобус выезжал в 9.00 , то приезжали мы к 11.00, когда все уже были голодны.

И как-то раз мы с Зайтуной договорились по дороге, что на этот раз пойдем обедать в другую от Владимира Ивановича сторону, потому что нам надоело. Мы хотели почирикать по - бабски, а с Владимиром Ивановичем это было невозможно. Он обычно приговаривал: « Сейчас посмотрим на  ваше социальное положение», - когда мы вытряхивали свои авоськи. Сам он никогда еды с собою не брал, а  наше социальное положение укладывалось в пару яиц, пару помидорок, хлеб с маслом, кусок колбасы, если мы успевали ее купить, потому что зачастую приезжали к 11 вечера, а рано утром надо было уже бежать снова.
 
И вот мы с Зайтуной, выйдя и автобуса, быстрым шагом пошли вслед за нашими классами в лесочек, чтобы расположиться там в покое на пенёчках, поесть и посплетничать.
 Слышим сзади зычный  голос Макарушкина : « Инна Сергеевна! Зайтуна  Аубакировна! Вы куда?»  И мы молча, круто разворачиваемся на сто восемьдесят градусов и, как зомби, как кролики к удаву, покорно направляемся к директору отбывать свою обеденную повинность. Не понимаю, как вообще мы могли поступать так жестоко, поставив его под угрозу на весь день остаться голодным на свежем воздухе? Последствий, правда,  наш изуверский поступок не имел никаких абсолютно.
   
Изуверство же самого директора проявлялось в другом. Оно носило научный, принципиальный  характер, потому что он был по природе своей новатор, экспериментатор и творец. И мы постоянно внедрялись. То в оптимизацию процесса обучения по методу  профессора Бабанского, то в разновозрастные отряды по методу Антона Макаренко с  сопоследователи, то в педагогику сотрудничества, то в работу по микрорайону.  Пойдешь, бывало, к нему по делу в его маленький кабинетик на первом этаже, дверь в который  часто была открыта. Перегнешься через косяк. Владимир Иванович сидит за столом, курит. Глаза в потолок, в поднебесье. Окликаешь по имени и просто физически ощущаешь, как он медленно, все еще с далекими, почти отсутствующими глазами   из этих педагогических своих эмпиреев  возвращается в реальность.
 
Однажды вызывает он меня к себе в кабинет и говорит: « Ваша Деменчукова беременна».  Он вел математику в моем классе и имел возможность лицезреть их каждый день.
Спрашиваю: « Как вы определили?»  « Она ходит в кофте». И он дал мне указания.
А надо сказать, в то время кофта в составе строгой школьной формы с непременным белым воротничком была исключена и могла присутствовать только в жестокие морозы под тридцать градусов. К тому же Лена была девочка сама по себе крупная, с не определившейся еще до конца  фигурой, и я озаботилась. Оставила ее после уроков, мы посидели, поговорили на тему ее увлечений, и в общем я успокоилась. Тем более что шло время, а изменений в ее внешности не было никаких. Но Владимир Иванович каждый раз, заходя в просторную, большую, пустую посередине и обставленную  стульями по стенам  учительскую, где мы на переменках сидели и трещали о своем,  вещал с порога через все пространство:  « Инна Сергеевна! Вы занимаетесь Деменчуковой?»  « Занимаюсь, занимаюсь!», - бодренько орала я из своего угла, а Людка Тимченко, историк и моя подруга, валилась от смеха со стула от этого нашего диалога.
 
И хотя прошло уже три месяца, он - таки вынудил меня отвести девочку в гинекологию на предмет проверки.  Предположения  Макарушкина не оправдались. Меня изругала гинеколог, я просила прощения у доброй девочки, которая ничего не сказала своим родителям, а Макарушкин только молча пожевал губами в ответ на мои результаты. Такая у него была привычка. С тех пор мы между собой стали называть его, кроме Кирпича, еще и специалистом по беременности.
   
Второй отличительной особенностью Макарушкина было его слепое,  преданное следование тем государственным,  партийным и министерским  установкам, которые сменялись одно за другим с завидным постоянством.
 
На нас  это отражалось достаточно причудливым образом.
 То есть начинаю я давать, скажем, в десятом классе Достоевского. Ну, что им Гекуба  и что они ей соответственно? Чтобы они, то есть учащиеся, хоть что-то уразумели, надо провести большую подготовительную работу. В науке это называется противным словом пропедевтика, а  в жизни я это называю распахать сознание, чтобы на него можно было положить идею либо проблему, и она бы там улеглась. Эта подготовительная работа иногда бывает важнее самой проблемы, и на нее ухлопываешь кучу сил и времени. И вот перед тем, как дети должны познакомиться с идеей « разрешения крови не по закону, а по совести», мы должны порешать массу вопросов, связанных с тем, откуда вообще она выпрыгнула и как она впрыгнула в сознание Раскольникова, и почему именно в его ум, а не скажем, в  ум Разумихина, тоже студента и тоже бедняка. То есть что это за фрукт такой, Раскольников? Извращенец он какой, либо псих, либо недоумок, либо инвалид, либо все как раз наоборот, и он -  порождение своего времени и идей того времени?
 
А тут приходит ко мне на урок Макарушкин. ( Директор обязан посетить в год двести уроков, завучи больше). Ну, думаю, мне повезло. Потому как Достоевский – это моя любимая тема в курсе десятого класса, и я просто наслаждаюсь жизнью, когда его даю.
 
Но Владимир Иванович никогда так просто на урок не приходит, как и любой посещающий. То есть  каждый имеет свою цель. И надо сказать, что у Макарушкина цели были благородные. Правда, существует одно но.

В тот год, когда вновь меня посетил директор, было выпущено очередное постановление Минпроса СССР, который пришел к выводу, что трудовое воспитание у нас в полном завале, и именно поэтому наша страна находится в такой заднице. То есть как всегда -  стрелочник, то бишь школа виновата. И вот именно с целью проверить, как я осуществляю трудовое воспитание в теме о Достоевском, и пришел ко мне на урок ведомый этой возвышенной целью Макарушкин.
 
А надо сказать, что мы в целом чихали на всякого рода постановления и потихоньку делали свою работу, как считали нужным. И я, естественно, следуя своим порывам, целый урок тщательно и упорно раскладывала образ, чтобы подвести детей к главному вопросу. То есть буквально где жил, как выглядел, в чем одет, что ел, какая семья, на чем спал – все это в мельчайших деталях, чтобы следующий урок начать с вопроса: « А почему он, имея такое бедственное положение, не пошел работать, и больше того, отказался от готовых предложений Разумихина?» - и таким образом начать разговор о главном, о теории Раскольникова.
 
И вот когда я уже концу урока, совершенно удовлетворенная тем, что и как я проделала, готовилась дать домашнее задание, встает вдруг со своего места Макарушкин, выходит перед классом и говорит: « Ответьте на мой вопрос. А почему он не пошел работать?»
Я обомлела. Макарушкин одним махом, мгновенно и стремительно замочил, уничтожил и разрушил плоды моего тяжелейшего труда на уроке. И все почему? Потому что его волновала трудовая реформа. Я – то подхожу к вопросу о неработе Раскольникова со стороны того, что он имел свою идею и не работал принципиально. А Макарушкина волнует безделье и расхлябанность персонажа, который не получил должного трудового воспитания в семье и школе.

Хорошо, что сразу за вопросом Макарушкина прозвенел звонок, и десятиклассников сорвало с мест, потому как было их время в столовую, и они таким стадом слонов пронеслись мимо Макарушкина, что его несколько волосин встали дыбом на полысевшей рано голове, и он успел сказать им только одну фразу:» Куда вы бегите?» - от возмущения  перепутав чередование согласных в глаголе изъявительного наклонения.
А уж о нашем разговоре в его кабинете  после уроков на разборе полетов я предпочитаю промолчать.
 
Случай второй, подтверждающий первый.

    
Принимаю обязательный устный выпускной экзамен по литературе в 11 классе. А я очень хитрая училка, причем с явными садистическими наклонностями. То есть я любыми возможными и невозможными путями, не мытьем, так катаньем, пытаюсь впихнуть в своих детей как можно больше знаний.  Вопросов в билетах было два, билетов - 30, но я постоянно их нагло  дурила, что есть третий обязательный вопрос- это стихотворение наизусть, и давала список.   Правда, уже на самом экзамене я милостиво разрешала  прочитать наизусть по желанию, понимая, что уж одно –то  выучено обязательно.
   
Сидит нас в комиссии шесть человек. Владимир Иванович - председатель. Отвечает билет Саша Зуев, ответил нормально, и я ему--- наизусть плиз.А они знали, что я " Незнакомку" Блока очень люблю, и Саша читает. И тут я должна вам сказать самое главное. Это был год, когда Горбачев вырубал виноградники. То есть очередная реформа - борьба с пьянством ...
      

И вот,  после прочтения Сашей стихотворения Макарушкин, в качестве председателя экзаменационной комиссии, говорит ему буквально следующее:" Зуев... вот это стихотворение сейчас читать не надо бы...."     Я  опять  обомлела и потеряла на несколько минут дар речи.  Но не таковы у меня дети.  Саша Зуев поставил на него свои чёрные глаза и говорит: " Владимир Иванович. Но ведь здесь же противопоставляется... возвышенное и прекрасное... низменному и пошлому.."  Макарушкин снова повторяет свои слова, а Саша снова повторяет свои. Тут уж и я обрела... и вмешалась. Сказала я самую стандартную фразу. Но именно стандарты   убеждали нашего директора больше всего.  Я сказала очень сухо: " Это стихотворение -  жемчужина мировой поэзии." И все.  Владимир Михайлович  пожевал губами воздух  и промолчал.Через некоторое время он встал и ушел с экзамена совсем. Вопрос больше не поднимался. А Саша Зуев получил заслуженную им пятерку.
   
Сейчас  Макарушкин  - кандидат педагогических наук, директор лицея, и это вполне оправдано и справедливо - таких директоров днем с огнем не найти, и все директора, которых я еще встречала в своей учительской работе, просто штамп и стандарт по сравнению с этим штучным человеком и интереснейшей личностью.
   

Словарь терминов.

Училка – учительница.
Химичка- учитель химии.
Историчка – учитель истории.
Кирпич – директор школы.
Матрона – директриса школы.
Плиз – пожалуйста.
Садистические- садисткие.
Неработа – безделье.
Сопоследователи – сотоварищи.
Классуха – классный руководитель.
Помидорки – томаты.
Дурить – обманывать.