Вы вновь со мной...

«Вы вновь со мной, туманные виденья, мне в юности мелькнувшие давно. Вас удержу ль во власти вдохновенья, былым ли снам явиться вновь дано?» Это самое начало «Фауста» великого Гёте. По-немецки звучит много величественнее. Перевод – дело неблагодарное. Когда-то я знал всю первую часть романа, да вот в памяти остался только этот Zueigung, посвящение.

Вспоминаю строки эти часто, когда в памяти встают люди, некогда окружавшие меня, теперь же, увы, ушедшие. Sie hoeren nicht die folgenden Gesaenge, die Seelen, deren ich die ersten sang. Zerstorben ist die freundliche Gedraenge, verkluengen, ach, der erste Wiederklang! Как мощно написано. Величайшее по философии произведение, Гуно в своей опере и сотой части этого не отразил. Легковесны все же французы. Простите, что на русской клавиатуре нет букв с умляутом, а в этом отрывке из того же Фауста их аж три.

Да, как печально, что дорогие мне люди ушли навек. Как хотелось бы отблагодарить их за все, что они мне дали, каждый из них, но им уже это не нужно. Единственная похвальная поспешность – это спешить делать добро и благодарить за добро, ибо опоздав, останешься с благодарностью этой как с комом в горле до конца дней своих.

Наверное, это правда, что раньше и сахар был слаще, и солнце ярче. Такое вот свойство сознания. Кто что говорит: одни что это потому, что раньше мы были моложе, а другие что, дескать, это из-за Великого Синдрома Забвения, заложенного в нас как средство самосохранения: мы с годами забываем плохое, и от того хорошее в воспоминаниях становится еще ярче, и кажется, что раньше ты жил в раю, а сейчас в преисподней. Наверное, правы и те, и другие. С годами ощущаешь это острее и острее.

Вот моя жизнь пришлась на самые кошмарные годы русского массового безумия, зазеркалья, когда голод, лагеря смерти, бессудные массовые казни как будто соревновались друг с другом, кто скосит больше. Нет, я, конечно, отчетливо помню и тот стакан эрзац-киселя на сахарине из картонки, и скрипящий на сквозняке фонарь в тюремном коридоре, и многое другое. Нет, совсем оно не стирается. Но действительно, хорошее вспоминается чаще и ярче. Вот я на трехколесном стареньком велосипедике, на руле которого привязана единственная моя игрушка – сгоревшая электрическая лампочка, покрашенная белой краской, от чего казавшаяся таинственной и загадочной. Или вот я пытаюсь забраться в свою коляску с поднятым верхом, внутри которой я чувствовал себя сильным и совсем большим, поскольку занимал собой весь этот уютный, пахнущий резиной и мамиными духами, мир. Нынешние детские коляски не такие, высоченные, куда уж забраться, а тогда перед современными карапузами у нас было огромное преимущество.

Я родился 1 июня 1941 года, за 21 день до войны. Мне повезло с родителями. Надо сказать, что я был не первым ребенком в их семье. До меня у них были мальчик Валентин и девочка Ниночка, но они умерли, не выдержав суровой русской жизни. Оба от плохого питания и болезней. Болезни такие, что в нормальной стране были бы вылечены шутя. Но не в России. Здесь любая случайность фатальна.
Мне повезло, я заразился корью только в 8, а скарлатиной в 12 лет, и благополучно выдержал.

Отец сразу же в начале войны, буквально 23-го июня, был призван на фронт, где и погиб. На сайте memorial.ru я нашел скан записи полкового писаря. Ни даты путем, ни места гибели. Так я его могиле и не поклонился. Остались от него пачка писем с фронта, которую мама хранила до самой своей смерти, да свидетельство о той самой смерти, где воровская и пьяная власть сообщила, что Горшков Алексей Дмитриевич умер в Иванове, на ул. 4 Сталинградская в доме 22 в 1945-м году.
Письма сейчас уже не читаются, карандашный след от времени стерся, я смог только разобрать: «Как там маленький?»
Мало что знаю о нем. Знаю, что родом он из разрушенной при большевиках деревни Боровково Ивановского района, работал электриком на Северном аэродроме и учился на рабфаке. Так назывались курсы подготовки к поступлению в институт. Война все зачеркнула.

Мама работала на заводе, в литейном цехе формовщицей-«шишельницей». Шишельниками или стержневщиками называются те формовщики, которые делают внутреннюю часть формы, так называемый «стержень». А те, кто делает внешнюю часть формы, в которую потом заливается металл, называются просто формовщиками.

Работа это страшно тяжелая даже для дюжего мужика, не то что для девчонки.
За отца нам платили пенсию. Не ахти как много, но и за это спасибо. Война запомнилась мне страшным голодом. Лучшее мое воспоминание тех времен, это когда меня девчонки из заводской столовки посадили в ларь, полный печенья. Никогда потом в своей жизни не испытывал я такого наслаждения.

Мама была на казарменном положении, домой практически не приходила, и меня воспитывали то крановщицы литейного цеха, то бабушка Маша Горшкова, отцова мать. В войну у нее погибли все кроме тетки моей Насти, да брата ее Ивана. Дом наш был изначально разделен на пополам, чтобы молодые (мои родители и тетя Настя с мужем, дядей Васей) жили отдельно. Но война все запутала, и в обеих половинах остались вдовы. А бабушка, естественно, жила у своей дочери, к невестке только наведывалась. И я тоже чаще жил при ней.

Шло время, и жизнь постепенно залечивала раны как могла. Мама после войны вышла замуж за Михаила Ефимовича Спицина, который работал начальником того цеха, где она работала.

Он страдал язвой желудка. Потом она, язва эта, его и добьет. Но тогда мама его отпоила козьим молоком.  Козье молоко от всех болезней первое лекарство. Только пить надо парным. Специально козу держали. Помню, как ежедневно утром сгоняли ее в стадо, а вечером встречали там же, у моей 11-й школы в Минееве.

Нового отца я сразу принял. Во-первых, своего родного я не знал, а во-вторых, - это был замечательный человек. Он столько знал, что и университета не надо. Я очень любил его слушать, и сам не заметил, как постепенно стал у него учиться. В общем, все время учебы в школе я знал много больше учителей. Правда, было бы грехом сказать, что учителя мне ничего не прибавили. Нет, я всю жизнь учился у всех, кто попадался мне на этой долгой дороге. И моих учителей всех вспоминаю с благодарностью. Светлая им память.

Особенно тепло вспоминаю Ивана Николаевича Аржанухина, он же Йоганн Кессель, учителя немецкого языка. Его так «Котлом» за глаза и называли: не только его немецкий псевдоним, но и высокий умный лоб, тому причина. В войну он разведчиком служил, потом, вроде, сидел. Правда, все это слухи были, доподлинно не знаю, врать не буду. Много тогда бывших разведчиков сидело, это потом сказки про Штирлица придумали, реальный мир в башке товарища Сталина был много суровее. Если сообщаешь не то, что нравится ему, - суши сухари. Хороший был учитель, к немецкому языку меня пристрастил (мне про мои немецкие корни не говорили, так что это был для меня иностранный). Читал нам после уроков Конан-Дойля. Талант у него такой был: читает на английском или немецком, а одновременно излагает на русском, да так складно, будто русский текст читает. За Конан-Дойля тогда червонец давали. Но он, конспиратор, нам не говорил, что это Конан-Дойль, мы об этом узнали только в 66-м году, когда его здесь издали. Но Конан-Дойль еще что, тогда за Есенина четвертной запросто получить можно было. Прочел по пьяни в компании «Не жалею, не зову, не плачу», и протрезвеешь уже на Колыме. Такие вот времена.
После нас он, Кессель, вроде, в пединституте работал. Я как-то случайно, в старой газете некролог прочел. Он, говорили, не местный, его сюда за 102-й километр определили, но вот до самой смерти здесь так и прожил. Хорошо бы его могилу найти и поклониться, да как найдешь-то. Может, кто знает, откликнитесь. Может, потомки его остались. Хороший был учитель.

На школе остановлюсь поподробнее. В первый класс я пошел в 1948-м году. Были это самые проклятые годы. Много худшие, чем война. Голод был жуткий. Страну буквально захлестнула преступность. С фронта хлынули миллионы людей, привыкших убивать, и тонны оружия. Бандитизм был страшный. Справиться с ним удалось только к 60-м годам путем воистину драконовских мер типа расстрелов на месте. Ну вы наверняка помните весьма правдивый фильм Говорухина с Высоцким. А вся моя школа выпала на этот кошмар.

К тому же я родился с талантом, да и отец знаниями наградил. А еще, как я через много лет узнал, был я не совсем русский. Дети это лучше волков чуют. К тому же русские рождаются с врожденным чувством черной зависти, которая заставляет их не самих себя совершенствовать, а другого унижать до уровня ниже своего. Наверное, поэтому и страна наша такая неуютная.
 
Много раз я был на грани смерти, особенно когда, не дай Бог, получал пятерку. Этого эти маленькие скоты не переносили. Часто моим родителям приходилось встречать меня из школы. Но Бог миловал, и школу я закончил. Жалко, у меня, в отличие от нынешнего поколения, не осталось ни одного светлого воспоминания о школе. Русское послевоенье украло у меня радость школьных лет.

Из нашего класса чуть не половина сели, приходили их брать прямо на уроке. А на линейке перед уроками, после того, как мы промаршируем с криками «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», перед строем выходил опер, и зачитывал список тех, кого сегодня сажали в колонию. Безотцовщина, да часто и отцы - шпана и котьё, - это плодило юных воров и убийц. В общем, школьные воспоминания у меня еще те.

Интересно, что я сравнительно недавно по телефонной книге вызвонил одного своего тогдашнего одноклассника. Его тогда посадили, классе в 6-м. Говорили, он грабил прохожих у старого Перекидного моста при вокзале. Так он, оказывается, там, в тюрьме, закончил школу и даже юрфак, и потом всю жизнь работал на БИМе. Такой вот русский курьез. А я с ним в школе дружил. Его мать работала истопником в железнодорожной больнице, и жили они на соседней от нас Камской улице. Бедно жили, отца не было. И Герка этот был нормальный парень. Бедность.

Инфернальные школьные будни, правда, с лихвой компенсировались милыми моими родителями, с которыми мне повезло несказанно, и книгами, которых я тогда прочел горы. Наверное, и зрение этим испортил, - у нас в роду до меня близоруких не было.
Да, мне повезло с родителями. Об отце я уже немного сказал. Но и мама, несмотря на то, что образование ее было много скромнее, нежели у него, была человеком незаурядным. Книг она читала не меньше меня, а по уменью разумно трудиться ей не было равных. Работая на работе, тяжелой даже для лошади, она еще умудрялась делать все по дому (отец по первости не умел ничего): вела огород, да так, что выведенными ею семенами сеяло все Минеево, шила одежду, и строчила ночами вышивку на заказ. А на столе у нас в самые суровые годы был выбор из двух, а то и трех вариантов. Как в хорошем ресторане. А как она готовила! До сих пор у меня вкус ее домашних пельменей, которые она впрок наготовила, уходя в больницу. На смерть.
Как ей все это удавалось - для меня до сих пор загадка. Когда ее не стало, я не смог справиться даже с одним огородом.

Мама была человеком мудрым и справедливым. Я так и не смог перенять у нее и десятой доли тех качеств. Там, где была она, царили мир и согласие. У нее не было врагов, как это ни удивительно. Это в России-то, где по Высоцкому «народишка - каждый третий враг: своротят скулу, гость непрошенный, образа у нас и те перекошены...»

Папа был титаном мысли. Его страсть к науке была поистине феноменальной. Свое последнее, третье высшее образование, а это был Всесоюзный заочный институт текстильной и легкой промышленности (ВЗИТЛП), он получил, когда ему было уже под 50. Когда я спросил его, зачем ему это надо при его-то европейском образовании, он ответил так: «Вот мне иногда приносят задание отлить запчасти для текстильных машин. А чтобы правильно их отлить, я должен знать, как они работают». В этом он был весь. Специалисты-литейщики со всей страны ехали к нему на консультации, а он все равно считал, что сам должен учиться до последнего вздоха. Кстати, уже будучи обречен и зная, что жить ему осталось недолго, он продолжал делать наброски к своей книге о прокатке чугуна. Он ее, прокатку эту, изобрел (до сих пор во всех учебниках написано, что чугун не прокатывается), создал опытный участок, выпускающий кровельный прокатный чугун, который расходился по всей стране. У нас до сих пор им сарай покрыт. Стоит уже 65 лет.
А книгу он так и не успел написать. И чугун до сих пор считают непригодным к прокатке.

Кстати, и меня он наукой увлек. К окончанию школы я уверенно решал задачи по сопромату, теоретической механике и высшей математике.
К его чести, он в кратчайшее время освоил и все профессии, необходимые по дому: плотника, каменщика, электрика и т.д. Все пристройки к нашему дому сделаны его руками.
И, что интересно, отец почти до конца своей жизни профессионально пел на оперной сцене. Это у него конек такой был. С такими родителями стыдно было вырасти бездельником и неучем.

Самое светлое воспоминание моей юности, это, как ни странно, коммунистические праздники: 1 мая и 7 ноября, «октябрьская». Интересно, как русский народ, в душе своей народ набожный и богобоязненный, «ассимилировал» праздники завоевателей: в одном ряду встали и казанская и октябрьская. Праздник - это всегда повод отдохнуть от изнурительной работы, выпить, попеть хором (сейчас эта традиция безвозвратно утрачена), встретиться с родней, друзьями. А уж по какому поводу праздник – не суть важно.

Так вот, приходили мы с отцом с демонстрации продрогшие и голодные, садились у стола и с надеждой устремляли свои взоры на мать. И она никогда не обманывала наших ожиданий. На столе появлялись ее фирменные домашние пельмени, беляши, соленые грибочки, и много-много иной снеди, от которой душа буквально ликовала, жалея, что желудок не резиновый. Папа доставал из холодильника запотевший маленький розовый графинчик с его домашней водочкой… Графинчик еще жив, но водочки такой я уже никогда не попробую…

Кстати, виноделие – наше семейное занятие. Секреты папа и мне передал. И, скажу я вам, Ивановская область по ресурсам для виноделия во многом не уступает знаменитой Шампани. Чудесные вина, коньяки и водка получаются из нашей среднерусской ирги, например. А что до пьянства, то родители однажды еще в школьные годы на свадьбе моей сводной сестры Гали «не заметили», как я от души натрескался. Потом меня часа три так мутило и выворачивало, что я с тех пор зарекся.

Но время, повторяю, нам досталось суровое. Россия и до того никогда не была счастливой и богатой страной, а при КПСС и подавно. Только что кончились массовые репрессии (кстати, первая жена отца Наталья сгинула в ГУЛАГе), как начался повальный дефицит. Пустые магазины, даже на холодильник очередь была длиной на 30 лет. В изобилии было только вранье. Анекдот такой ходил: «Хочешь молока, - повесь бидон на репродуктор». И в этих условиях содержать семью было очень непросто. Однако родители мои не опускали руки, и у них все получалось. Любовь и труд все перетрут.

Я окончил школу и решил поступать в институт. Но людоедские инструкции сталинских времен еще действовали. Мой родной отец числился пропавшим без вести, а детям лиц такой категории вход в ВУЗы с военной кафедрой был закрыт. Пришлось идти работать на завод «Ивтекмаш», учеником слесаря-сборщика. Одновременно я поступил на подготовительные курсы в Текстильный институт. Подготовка сама по себе мне не была нужна, но дело в том, что после курсов документы не шмонали, а при поступлении на курсы принимали их формально, дескать, неизвестно поступит он или нет. И эта уловка сработала. Правда, я потерял 2 года, т.к. кроме года курсов поступил на вечерний факультет, - мало ли что, так было надежнее. Слова особиста из Энергоинститута «с вашей биографией только работать» я принял очень всерьез.

Учиться на вечернем было чрезвычайно тяжело. Ну вы знаете, после работы учились, а после смены в цехе никаких желаний кроме сна. Однако скоро я не без помощи отца, которого в городе все знали, перешел на работу в Специальное Конструкторское Бюро СКБ КОО, которое создавало новую технику по особым решениям правительства. Там собирались талантливейшие люди со всей страны. И знакомство с ними, совместная работа, стали для меня истинным пиром души. Для меня они так и остались недостижимым идеалом, эти люди, равные богам. Простые, великодушные, всегда готовые прийти на помощь.

Придя на самую низовую должность чертежника-конструктора, я уже через пару лет стал старшим инженером и самостоятельно вел проекты. К моменту окончания института я был уже ведущим конструктором. И твердо решил учиться дальше, поступить в аспирантуру столичного ВУЗа. На этот раз очную. Хватит с меня прятаться, я уже обрел какой-никакой вес. Меня знали во многих НИИ, машины мои работали по всей стране.

Но, как оказалось, и КГБ меня тоже не забыл. Туда только раз засветись, век не забудут. Эти террористы-лодыри постоянно перебирали старую картотеку. И как раз после защиты диплома пригласили меня в «Серый дом», где обвинили в том, что я, якобы, готовил групповой переход госграницы в районе Батуми. Но выдумке этой большого хода не дали, времена были уже не те.

В общем, прошло, как мне казалось, без последствий. Хотя там без последствий обходится только мертвый. Потом я имел возможность в этом убедиться.

А пока впереди была Москва! Лучшие лаборатории, библиотеки плюс могучая энергия молодости. Что еще нужно для счастья?

Я взял справочник для поступающих в ВУЗы и наугад открыл раздел «Аспирантура». Там сообщалось о том, что Московский текстильный институт им. Косыгина объявляет конкурсный набор в аспирантуру. Адрес был. Я взял чемоданчик и поехал. Сдал документы и через пару месяцев приехал на вступительные экзамены. Был месяц октябрь 1965-го.

И тут жизнь начала снимать с меня розовые очки. Первым делом я обратился на кафедру, которую облюбовал. Но человек, доц. Буданов К.Д., с которым я имел разговор, посмеялся надо мной, сказал, что я верю в Бабу Ягу, и что объявления о конкурсе даются для проформы, закон того требует. А места в аспирантуре уже давно заранее распределены. «Целевики» из периферийных ВУЗов по направлениям, да свои с кафедры, - вот и все. Чтобы «дикаря» когда приняли, он такого не припомнит. Я сказал, что все равно буду сдавать, а вы, мол, решайте.

Ну, немецкий и историю КПСС я сдал на отлично, а на спецпредмете этот мой собеседник долго меня спрашивал, я отвечал четко, но, наконец, он задал такой вопрос, на который можно было ответить двояко. Я ответил так, как меня учили. А у них в МТИ учили по-другому. Ну, в общем, оценку мне снизили до 4. А потеряв балл, - какой уж тут конкурс. Пошел забирать документы.

И тут мне повезло. Начальница отдела аспирантуры Мария Васильевна Усенко (везет мне на Марий!) и спрашивает: «Очень хотите в аспирантуру?» Я говорю, да. А она - де вот на кафедре сопромата открылось место, но экзамен завтра.
Я взял в библиотеке учебник и на скамейку под фонарь на набережной в Парке Горького. Холодрыга, помню, была, а на мне плащик «болонья». Пижонский такой, тогда только появились. Ночь просидел, а на утро - пятерка. Так я оказался москвичом на три года.

Москва середины 60-х была очень интересным и добрым городом. Имея в кармане рубль, можно было гулять целый день. Хороший обед в любой столовой 50 копеек, метрошка 5, и бандитизма никакого, не то, что сейчас. Да и учиться было интересно.

Волшебные были годы. Жаль, мечтам моим не суждено было сбыться. Диссертацию я защитил ста процентами голосов Ученого совета, уехал по распределению в Херсон. Но вместо диплома кандидата получил повестку в Высшую Аттестационную Комиссию. Контора эта была формально при Совете Министров, а на самом деле при КГБ СССР, она и выдавала эти самые дипломы. Кстати, и сейчас выдает. Скажи про это кому-нибудь из Гарварда или Геттингена, не поверит. Но наша страна особая. Империя лжи и беззакония.

Не буду утомлять вас описаниями мерзостей, которые на меня тогда посыпались. В общем, диплома я так и не получил. Даже документа о причине невыдачи его мне не выдали. КГБ следов не оставлял.

Моя жизнь в Херсоне тоже не сложилась. Был бы диплом, еще можно было бы побороться, а так я оказался зав. кафедрой с окладом, втрое меньшим оклада моих доцентов. При таком положении оставалось только уезжать. Да и мафия сильно наступала на мозоли: в этом южном ВУЗе взятки процветали, а я как мог тормозил это на своей кафедре. Начальство, соответственно, этим было недовольно, им денежка не поднималась. Угрозы становились все менее прозрачными. Выбора не оставалось. И в итоге при помощи отца одного из моих студентов, работавшего в райкоме, мне удалось выбраться оттуда досрочно и живым.

Итак, оказался я снова в Иванове, о чем ничуточки не жалею: Божья воля вела меня к победе. Все на свете делается к лучшему, даже гадости. Главное - самому стараться быть человеком.

Устроился в родное СКБ КОО, но проработал там не долго, по приглашению директора НИЭКМИ А.И.Щеголева (дай Бог ему доброго здоровья и еще сто лет жизни) перешел в этот институт зав. отделом, где на одном из торжественных собраний и встретил юную экономистку Ирочку. Так появилась моя гениальная дочь, по сравнению с которой я – полное ничтожество. Все остальное не важно. Она важнее всех моих 200 изобретений и стольких же научных трудов, всех плазмохимий, кордных линий и прочих моих детищ. Она - самый научный из моих трудов, и я рад, что моя жизнь сложилась именно так, а не иначе.

Нынче же я постарел, и жизнь моя стала похожа на старую осеннюю паутину на ветке одинокого дерева, которую любой порыв ветра оборвет и развеет без следа. Особенно в нашей инфернальной стране, где государство спит и видит, как бы обворовать и унизить «дорогого россиянина». Жду сейчас «газового» разбоя, который меня вполне может лишить жилья. Таков, увы, у нас финал жизни человеческой.
Да и в других странах, впрочем, старость – довольно печальный период жизни. Хоть там у власти не уркаганы, а люди весьма достойные, и пенсионеры живут там в радости и достатке, а чтобы их обидеть, - это ни-ни. Но никакая честная и заботливая власть не может вернуть человеку молодость. Очень красиво сказал об этом Жюль Ренар:
«Как хорошо понимает природа, что должна менять она листья, цветы, плоды и овощи и пускать на удобрение воспоминания прошлых лет...». Вот и мне настала пора стать удобрением. Это нормально, и не повод для стенаний. На смену нам придут другие, и еще не так прославят свою Родину. Глядишь, и нас вспомнят. Неважно, на каком языке. Все люди братья.

Валентин Спицин.