Девушка из Нагасаки

Рекомендуемый саундтрек:
http://prostopleer.com/tracks/5182195xeHa

Говард давно облюбовал этот паб с неожиданным для этих мест названием  "Нагасаки", не совсем естественным для горделиво высившегося рядом фасада Мариинского театра. 
Собственно, с Оперного все и началось. Стоянка под разгрузкой в Петербургском порту обещала быть долгой и Говард  честно составил себе культурный план, где на почетных местах значились, для начала,  Мариинка, Павловск, Русский музей, Эрмитаж... Говард происходил из обеспеченной всеми благами лондонской адвокатской семьи, где нормой было совершенное владение игрой на фортепиано, приличное знание творчества адептов мировой культуры и искусства. Однако, гораздо более Хэмингуэя и Апдайка, Бетховена, Чайковского и Рахманинова, Монэ, Модильяни и Матисса  Говарда уже лет с пятнадцати влекла к себе напрочь лишенная всего этого прекрасного пафоса улица, в лице юных Мэрилин и Джейн, на все готовых Бриджит и  Кейт, не говоря уже о брутальных, помешанных на байках и роке Лео и  Картере, которых еще никто никогда не видел трезвыми. 
Видит Бог, какой отчаянной борьбы, конфликтов, стычек и столкновений со своими слишком правильно понимающими жизнь родителями стоило ему его это низменное влечение.
Перекрестье улиц Лондона стало для него пьянящим кровь глотком свободы и личной независимости, неоценимой способностью самостоятельно принимать пусть ранние, но первые решения - без вечной давящей родительской правоты, сделавшей его образованным эстетствующим джентльменом, безнадежно упустившим не один десяток теплых дружеских вечеринок, романтических увлечений, молодых ослепительных побед, беспощадно вымаранных из его стремительной жизни железной родительской волей.  
В свою очередь, проявив характер, Говард, по окончанию школы, настоял на морской карьере. Отец качал седой головой, прекрасно понимая, что море, в силу своей специфики, дает все возможности подыграть сыновьему беспутству. Мать, представив своего любимчика в лихой капитанской форме, быстро задвинула в дальний угол сознания все свое привычное привычное, ей самой наскучившее здравомыслие.
И, действительно, Говард, несколько запоздало сделав из свободы фетиш, с первых же дней морской практики уже отрывался по полной. Его статную и гибкую фигуру помнили и ждали в портах Марселя, Нью-йорка, Ливерпуля, Нью-Орлеана, Неаполя, Одессы...
И не было ни одной души, жарко помнящем о нем в  чужом и холодном блистательном Санкт-Петербурге.
Однако, эта встреча - самая дорогая из всех - состоялась, заполнив его пустую, безнадежно свободную жизнь подлинным смыслом и настоящим чувством, сладкой памятью в ожидании их нестерпимо редких свиданий. Эту темноволосую, стройную до безумия, женщину звали Лиз. Он обнаружил ее существование, зайдя на несколько минут в первый попавшийся паб перед началом легендарной русской оперы "Садко", представленной в тот вечер в Мариинке.
Они встретились глазами. Ошеломленный глубоким, трагичным, способным мгновенно наполниться искорками дружелюбия взглядом, он остался и уже не выходил до полуночи. Как оказалось, именно в это время эта татуированная фея растворялась в ночи, оставив свое привычное место за стойкой бара, где хозяйничала весь вечер.
Она направлялась домой и Говард безрассудно ринулся следом. К счастью, английским она владела в достаточной мере. 
Ему казалось, все у этой странной женщины было в опасном совершенстве - за эти несколько часов он успел на нее жадно наглядеться: сверкающий черный бриллиант волос, тонкое, округлое, восточного типа лицо, поражающее неожиданным сочетанием детской бархатистой кожи с несколькими уходящими за хрупкие, аккуратные ушки свирепыми шрамами и, наконец, эта маленькая, но высокая, отчаянно молодая грудь...
Догнав ртутью ускользающую красотку на выходе, он попросил прощения за то, что весь вечер беззастенчиво пялился на нее. Лиз посмеялась и, конечно же, простила. А потом - он и надеяться не мог! - весь остаток ночи она показывала ему свой великолепно раскинувшийся у их ног город - от замшелых руин Новой Голландии и золотой громады его величества Исакия до полного таинственных теней Михайловского замка с вечно Летним садом неподалеку...
И конечно же - вы ведь также этого хотите?- они стали любовниками, в ту же ночь и, как ему показалось, с первых же мгновений знакомства. С этих самых мгновений его не покидало ощущение фатальности происходящего, которое, преодолевая внутреннее, 
необъяснимое ничем чувство парения над бездной, он в ее бесподобных очах замечал.
А потом он ушел в рейс и черт знает сколько там болтался, а она пыталась выжить в этом уютном баре, где работала, потому что некуда было больше пойти, потеряв в одночасье все, чем жила душой и телом - в огне пожара, начавшегося  внезапно, страшно и необъяснимо... Сгорел ее муж, успевший вытолкнуть ее, полузадохнувшуюся, с обожженным лицом, из пылающего дома, погибнув под рухнувшей крышей, ринувшись в дальнюю, слишком дальнюю комнату за спящим ребенком.
Домашняя, ничего толком не умевшая девочка, она пришла в этот бар мыть посуду, но, не прошло и месяца, как ее, несмотря на серый выцветший халат, вычислил хозяин, невысокий, крепкий, резкий в движениях и решениях армянин. 
Так в ее жизнь пришли наркотики. 
Нет, она их не употребляла. Более того, за это она была бы сурово и неизбежно покарана, если б вообще осталась жива... Лиз стала звеном наркотрафика. Звеном, не способным сорваться с цепи - она и не  пыталась, понимая и постигая каждый свой день, как свою на то обреченность. Ей не хотелось жить, сознание своего участия в массовых растлениях душ и самоубийствах тел перекрывало жизненноважный кислород, питавший сердце. Это не могло продолжаться вечно. Черту подвел Ричард Самохин, известный в городе продюсер. Более года этот незаурядный, реально талантливый человек, привыкший жечь свечи с обоих концов, осознанно сидел на жестких наркотиках, которые добывал на своих, одному ему известных, тропах. И вот, ориентируемый чей-то черной рукой, он, наконец, оказался перед барной стойкой Лиз и, незаметно приняв в свою горячую ладонь пакет с героином, успел заглянуть, задержавшись там непозволительно долго, в черные, как ночь, ее глаза. 
-Я, конечно, покупаю эту девочку,- безапелляционно объявил он напрягшемуся на мгновение хозяину бара, расслабившемуся сразу при виде пухлой пачки стодолларовых банкнот в руке влиятельного и небезопасного клиента. - У нее хорошее тело, - неторопливо продолжил, поглядывая на нее, он. - Она неплохо двигается, а по цвету глаз и волос как ничто соответствует моему новому фраку.
И, несмотря на отсутствие всякого удивления на лице хозяина кабинета, пояснил - Я приглашен на прием к английскому послу. Костюм и женщина теперь мои заботы.
А потом он властно взял ее, гордую, еще недавно самую свободную и любимую, за руку и потащил за собой на выход. Героин, стремительно растворяясь в крови, сжигал ему мозг и душу, убивая остатки милосердия и последнего здравого смысла. Унижая властью денег эту великолепную, юную, с цветущими, как маки, губами, женщину, он испытывал острое, редкое, граничащее с безумием, наслаждение. 
Через четверть часа в спальне своей, заставленной изумительным антиквариатом, квартиры он попытался овладеть тем, что ему никогда не принадлежало и получил удар в лицо. Вспылив, он схватился за нож...
Говард, стоя на капитанском мостике, задумчиво улыбался далекой линии морского горизонта, не ощутив мгновенной смерти Лиз.