Дети идеалов - 22

   Приложение к основному тексту, как и было обещано: главы, которые я набрал с небольшими изменениями еще по свежим следам написанного, в конце 2005 – начале 2006 г. В основном они напоминают те, что публиковались в предыдущих отрывках, но если хочется кому-то выискивать мелкие различия и обнаруживать в них глубокий смысл – пусть ищут. Единственная глава, представляющая интерес читательского, а не копательного характера – шестая, она создана уже на компьютере, ее в рукописном варианте не было. Впрочем, о Вирмийском Конклаве, по-моему, и раньше сказано достаточно, чтобы составилась основательная характеристика.
      На этом я завершаю публикацию «Детей идеалов». Следующими вещами, который, вероятно, появится не раньше февраля, будут эссе-размышления о видеоиграх – меня уже давно подмывает написать на эту тему что-то эдакое: после смерти А. Ленского и прекращения выступлений Н. Дыбовского совершенно нечего почитать на эту тему, с одной стороны, а игровая журналистика, как родная, так и западная, на третьем десятке читается как чушь несусветная. Желающие могут посетить stihi.ru – там лежат мои переводы песен Питера Мерфи, а после нового года появится полный перевод и Bauhaus: предварительные работы по нему почти завершены.

Человек
Роман

Часть первая

I
     К 2022 году от рождества Христова российское государство по-прежнему называлось Российской Федерацией и имело демократическое правительство. Территориальные приращения оно не производило вовсе, но никакие из земель не отсоединились, лишь некоторые нерусские народы потребовали большей автономии, хотя и оставались в составе государства. Многие сибирские регионы были переданы во временное владение влиятельным восточным странам – Китаю и Японии.
     Государственный аппарат не претерпел действительных изменений, хотя реформ и поправок в конституции было множество; но большинство из них касались мелких и малозначимых вопросов. Структура правительственная оставалась неизменной, регламентировалась ее деятельность теми же правилами.
      Касательно внешней политики страна предпочитала придерживаться принципов всеобщего мирного сожития и наигранно доброго сотрудничества с другими странами.
      Промышленность в Российской Федерации развивалась медленно, оставаясь в неизменном своем состоянии, но натуральные продукты, которые можно было экспортировать в прочие государства, экспортировались по-прежнему. Только на предоставленных другим государствам землях появилась перерабатывающая промышленность.
     Среди научных изобретений ничего революционного не обнаружилось. Единственно получила большее применение электронная техника, которая управляла теперь и всем производством, да немного прибавилось фактов в вопросе о человеческом долголетии.
     По части военной войска не имелось, поскольку исчезла возможность крупного военного столкновения. Были только мелкие специальные подразделения, призванные бороться с терроризмом. Также существовали запасы ракет и бомб для обороны государства.
     Таково было государственное положение Российской Федерации.
     Итак, четырнадцатого числа апреля 2022 года, приблизительно в два часа пополудни появился в лаборатории, в здании провинциального университета сотрудник его, доцент биологических наук Михаил Евгеньевич Гаргонтов. Это был человек лет тридцати шести или тридцати семи, среднего роста, с жесткими и щетинистыми темными волосами, с бледным лицом, не отличающимся особенною приятностью, с грубыми и крупными чертами, с клинообразной острой бородкой. Его широкий наклоненный лоб прикрывал глубоко запавшие, под густыми бровями глаза. Глаза эти смотрели всегда тускло, с угрюмым флегматичным прищуром, однако чувствовался в них порою странный поблескивающий огонек – не то скептический, не то язвительно насмешливый, не то немного надменный, словно Гаргонтов ощущал свое непризнанное превосходство над прочими. Однако более всего виделась в них флегматичная, привычная, затаенная тоска. На всякого обратившегося к Гаргонтову глядели глаза эти исподлобья, с угрюмым недоумением. Губы Гаргонтова были строго и мрачно сжаты в тонкую засохшую линию, а выражение лица обыкновенно хмуро и апатично. Одет он был в темное.
    Судьба Гаргонтова не была обыденною для не слишком богатого, но не обделенного знаниями человека, хотя, казалось бы, ничего замечательного в ней и не имелось. Происходил он из разоряющейся семьи неудачливого предпринимателя. Обладая способностями к биологии и другим естественным наукам, он сумел поступить на заочное отделение биологического факультета и с отличием окончил его. Оказавшись в аспирантуре, он вскоре написал диссертацию и продвинулся дальше, а в тридцать три года сделался доцентом.
     Диссертации его ничего гениального и поразительного в себе не содержали и интереса не вызывали. На досуге Гаргонтов занимался самообразованием, изучая большей частью словесность. Однако досуга ему почти не оставалось, поскольку, чтобы поддерживать свое существование ему приходилось, наравне с прочими, заниматься репетиторской деятельностью (взятки ему доставались редко) – заработная плата его была столь невелика, что не позволяла и полмесяца питаться сколько-нибудь сносно и выплачивать различные налоги а также предоставляемые жилищные услуги.
      Но, как ни странно, большинство прежних его сокурсников, учившихся значительно хуже, оказались много удачливее его и занимали должности более прибыльные. Причиною их успехов служили скорее не знания, а трудолюбие, энтузиазм, умение всегда поддерживать на лице веселое выражение и умение общаться с людьми. Однако существуют извечно и люди, данными качествами обделенные; к такой породе людей принадлежал и Гаргонтов.
     Отчасти вследствие этого, отчасти по иным причинам, Гаргонтов, несмотря на всю заурядность своей научной работы и неприметность своей персоны, имел среди знавших его людей репутацию более чем странную. Всему окружению своему Гаргонтов виделся человеком чрезвычайно необычным, но не в лучшем смысле этого слова. Раздражение вызывал уже его облик и неизменно грустное и суровое выражение лица, сухой и несколько пронзительный голос, чрезмерно сдержанная речь. Изумлял даже взгляд, каким Гаргонтов обращался к собеседнику; Гаргонтов презрительно и с недоуменно смотрел на собеседника, будто обращение к нему было чем-то сверхъестественным. Сам он отличался неразговорчивостью и безразличием к окружающим явлениям; радоваться он никогда не радовался и не смеялся, хотя и грустить, казалось бы, никаких причин не имел. Сотрудник он был неуживчивый, работать с ним было трудно и неприятно, а в дружеских отношениях он ни с кем не состоял. Студенты знали его как экзаменатора мягкого и покладистого, а точнее, равнодушного к их ответам; создавалось впечатление, что Гаргонтов поскорее стремился избавиться от отвечающего студента и оттого лишь выставлял высокую оценку. Посторонних знакомств Гаргонтов также не заводил, семьи никогда у него не имелось (все родственники его померли), жил он исключительно затворником и одиночкой.
      Разговаривать с Гаргонтовым, как уже сказано, было занятием раздражающим и сложным, и беседы с ним старались избегать, хотя говорил он неожиданно, и послушать его из праздного интереса, в качестве шута, было порой забавно. Но иной раз он и сам вступал во всеобщий разговор, что, впрочем, остальных не радовало. Если он уж и говорил, то обязательно подвергал сомнению и осмеянию мнения, которые для прочих виделись незыблемыми, отрицал нечто совершенно очевидное, причем умел даже и аргументировать свою позицию, но обыкновенно ему не позволяли полноценно высказаться.
     К примеру, однажды поздней весной зашел на кафедре разговор о летнем путешествии. Путешествие было для сотрудников приятною мечтою, лишь немногие на заработную плату жен позволяли себе посетить Крым или Северный Кавказ, а тогда рассуждали они и об островах, и о Европейском юге, и о Египте и прочих странах. Путешествие представлялось им всем счастливым отдыхом и лучшим времяпрепровождением на досуге. Внезапно посреди разговора стоявший рядом Гаргонтов возвестил следующее:
     – Да это же не отдых, а каторга. И дешевый ваш лагерь туристов, и дорогая гостиница – каторга. Да и что там делать? Нечего, только у моря валяться да в воде шуметь. То не занятие, – следует заметить, что манеры Гаргонтова были весьма приличные.
     Высказаться далее ему уже не удалось, так как прочие принялись нестройно и громко его суждения опровергать и критиковать. Гаргонтов молчал и сочувственно-насмешливыми полуприкрытыми глазами смотрел на них, выслушивал их речи; но сквозь насмешку чувствовалась и затаенная, почти не различимая ненависть.
     Собственно, приблизительно также он отозвался в одной беседе и о сохранении здоровья, и о построении великолепной карьеры. Зачем нужно это? – спрашивал он других и уверял их, что это пустые устремления.
     Почему Гаргонтов являлся столь необъяснимым и странным человеком, никто не знал. Поговаривали, что он совершенно разочаровался в жизни, и уж ничто ему не в радость, но как такое возможно, сотрудники и предположить боялись.
     Оказавшись в лаборатории, Гаргонтов привычно и несколько рассеянно огляделся кругом. Лаборатория представляла собою значительное помещение с высокими потолками и  уставленными в несколько рядов столами. Столы эти занимали главным образом компьютеры и прочее электронное оборудование, среди которого лишь изредка виднелись непосредственно лабораторные принадлежности. В остальном огромная комната обладала обстановкой весьма скромной. Стены покрывали незамысловатые дешевые старые обои. Из всей мебели особенно выделялся уголок у противоположной стены, около окна, состоящий из потрепанного дивана и древнего столика. Это уголок предназначался исключительно для работы доцентов и прочих сколько-нибудь значимых лиц. Уголок сильно отличался от своего окружения, предназначенного только для работы. Здесь собирались сотрудники, желающие отдохнуть и побеседовать, именно здесь происходила  полемика между Гаргонтовым и коллегами его, здесь иногда пили чай и перекусывали.
     В этот уголок и направился сразу Гаргонтов, то и дело бросая взоры на окружающие однообразные столы. Лаборатория была практически пуста, только в отдаленной ее части находились за компьютерами, увлеченные своими занятиями, несколько, надо полагать, студентов старших курсов. Они ничем Гаргонтову не досаждали и даже не обратили на него внимания, однако Гаргонтов, не поворачивая головы, одним глазом смотрел на них крайне неприязненно. Присутствие посторонних стесняло его и вынуждало отказываться от присущей ему определенной свободы перемещений. Любой жест, касающийся его раздумий, мог быть примечен, чего Гаргонтов невыносимо опасался; возможно, опасался он единственно оттого, что постоянно, с обостренным вниманием следил за чужими жестами и перемещениями, старался угадать чужую мысль; он и сам догадывался, что преувеличенно подозрителен, однако не пытался себя изменить.
     Теперь он шел по лаборатории, глядя прямо перед собою, размеренно и бесчувственно, с опущенной головою, со сгорбленными по привычке плечами. Подойдя к дивану, он опустил на него свою сумку и отдельно положенный в чехол переносной компьютер, именуемый также ноутбук. Но сам он не присел, а подошел в задумчивости к окну и сквозь двойное немытое стекло с белыми пятнами краски от прошлогоднего ремонта присмотрелся флегматичным взором к улице перед университетом. Признаки наступления весны на этой улице практически не угадывались. Можно было заметить лишь относительно легкие одеяния прохожих да мягкую набухшую грязь и мутные лужи с кусками коричневого снега. Растительность же была еще совершенно мертва, трава только недавно оттаяла, на деревьях не виделось ни единой почки, да и деревья были чахлые, тонкие, покрытые серой дряхлой корой. Мостовую заполняли потоки автомобилей. По усеянному лужами тротуару шли редкие прохожие, а у входа в университет толпилось несколько компаний студентов. Среди них имелось немало держащихся отдельною группой чернокожих иностранцев из Африки. Еще несколько молодых людей суетились на лестнице. Гаргонтов поморщился и едва различимо прошептал:
     –Постоят-постоят они, да пойдут куда-то. Эх, черт возьми…
     Гаргонтов сегодня пребывал в особенно скверном настроении. С утра он направлялся репетировать со своей неизменной мрачностью, погруженностью в себя, но без раздражения. Однако репетиторство, которым он занимался до полудня, чрезвычайно его расстроило. Невыносимо унизительным и неприятным показался Гаргонтову нелепый случай, возникший вследствие забывчивости старшеклассника, которого Гаргонтов репетировал. В процессе урока Гаргонтов предложил ученику свою книгу для изучения, а рассеянный ученик мгновенно позабыл о ней и механическим движением положил книгу, вместо возвращения владельцу, к себе в сумку. Гаргонтову пришлось всего лишь попросить вернуть ему его собственность у забывчивого ученика; ученик извинился, хотя перед Гаргонтовым мало кто извинялся, что, впрочем, вызвало у репетитора только злобу. Случай не содержал в себе ничего раздражительного или оскорбительного, но у Гаргонтова в душе сохранился болезненный осадок, едва различимая тупая боль.
     После репетиции ему следовало успеть еще и в находящуюся под университетским покровительством специализированную школу, где требовалось от него на провести дополнительную часовую лекцию о современных достижениях биологии. Лекцию эту полагалось выслушать особому классу соответствующей направленности. Такие лекции, проводящиеся каждую неделю, являлись для Гаргонтова изнурительным и утруждающим мероприятием. Ему не было сложно рассказать о новых открытиях, удручала его сама атмосфера школы. В светлых коридорах всегда царил нестерпимый, оглушительный веселый шум, во время перемен проходы заполняли толпы кричащих и смеющихся учеников. Младшие ученики суетились около нескольких поставленных в коридоре компьютеров, игрались в них и по-детски бранились. Юношеского же возраста ученики неприкрыто ухаживали за девицами или басистыми голосами громко разговаривали – расслышать что-либо из их речей Гаргонтов из-за постоянного наслоения звуков не мог. Гаргонтов спешно, прорываясь сквозь толпу, доходил до нужного кабинета и совместно с учителем биологии, а то и другими учителями собирал класс и читал положенную лекцию. Детей он искренне не любил, а на старшеклассников смотрел с ненавистью и жестокой завистью, которой он и сам не признал бы. Лекцию он читал сухо и без увлечения, заученным тоном, не стремясь поразить и заинтересовать. Публика его слушала тоже безразлично и не слишком внимательно, однако еще неприятней ему становилось. Если кто-то с рвением записывал все сказанное, ловил каждое слово. Не гордость это пробуждало в нем, а отвращение: то, о чем он рассказывал, ему самому виделось бессмысленным скоплением ненужных выдумок, в значимость которых Гаргонтов не верил. Он не представлял, кому они могут оказаться любопытны и как эту научную деятельность возможно воспринимать серьезно. Теперь же, после короткого перерыва, ему предстояло читать лекции студентам.
     Гаргонтов, невозмутимо хмурясь, отошел от окна, сел на диван раскрыл на коленях ноутбук и принялся со скучающей сосредоточенностью изучать документацию, заложенную в нем. Воспоминания о прошедшей первой половине дня его не оставляли, ему хотелось встать и пройтись из стороны в сторону, но он себя сдерживал и лишь печально вглядывался в светящийся матовой белизной экран.
     Через несколько минут дверь лаборатории вновь отворилась с тяжелым скрежетом несмазанных петель. Гаргонтов стремительно обернулся, словно ожидая опасности, и увидел входящего в лабораторию совсем молодого аспиранта Николая, своего, пожалуй, единственного приятеля. Николай был высокий, крепкий, статный молодой человек лет двадцати четырех, с уверенным улыбчивым длинным бритым лицом, с правильными чертами и небольшими глазами. Глаза эти его выражали ясный открытый ум, веселость, и весь облик его выдавал в нем человека общительного, жизнерадостного, предприимчивого и активного; в глазах его стоял такой широкий блеск, что и глаз его было почти не заметно. Одежду Николая составлял недорогой джинсовый костюм.
     Странно было его приятельское знакомство с Гаргонтовым. Они тесно сотрудничали, но ничего решительно общего не имелось в их характерах. Возможно, их объединяло разве что некоторое спокойствие, умение всегда сдерживаться. Но спокойствие Николая было совершенно иного рода, оно отличалось веселым своим духом, а не угрюмой и разочарованной апатией. Да и к научной работе отношение у Гаргонтова и Николая различалось. Гаргонтов мало интересовался своей деятельностью, а Николай увлекался, постоянно пробивался куда-то, устремлялся далее, желал известности. Николая знали практически все сотрудники: он со всеми находился в знакомстве, беседу затевал легко, не удивлял никого необыкновенными поступками и абсурдными возражениями. Возможно, из принципа своего со всеми поддерживать приятельство он сошелся и с Гаргонтовым. Николай слушал речи Гаргонтова, который порою, надо полагать, вследствие одиночества, любил поговорить, и не протестовал прямо, но и не соглашался. Гаргонтов для него был главным образом заслуживающий сочувствия и даже незначительного уважения забавник.
     В описываемый момент, Николай, деловито прикрыв дверь, направился к расположившемуся на диване Гаргонтову. Тот при его приближении захлопнул ноутбуки в знак приветствия приподнялся и негромко усмехнулся. Николай подошел, ловко пожал протянутую ему руку и произнес звучным радостным голосом:
     –Здрасте, Михаил Евгеньич, – Гаргонтов не позволял называть себя иначе.
     –Здравствуй, Николай, – проговорил он. – Присаживайся, у тебя сейчас дел никаких нет?
     –Да в инете надо покопаться… – озабоченно заметил Николай. – А вы что, Михаил Евгеньич, сейчас в школе были?
     –Да, в школе. Дети проклятые кричат так, что голова заболит. Слушать, конечно, не слушают, да и зачем, по правде говоря, слушать, Николай?
     –Совсем вам работать ненужно, Михаил Евгеньич, – относительно дружелюбно засмеялся Николай.
     –Да а чего работать? Разве дело это – рассказывать басни о всяком вздоре? Современные методы клонирования, генетика, достижения в лечении болезней – смех! – он неровно и беззвучно захрипел, изображая смех.
     –Ну… это вы напрасно, они все слушают, что надо, – отвечал Николай.
     –Если б они еще и это слушали! Нет, детей плеткой пороть надо, тогда они и послушают, но я бы им такого по своей воле не говорил бы, про генетику и клонирование, – поучительно сказал Гаргонтов. – Дети, они и есть дети, они только болтуны и озорники, и вредят вечно. Зря ты детей защищаешь, Николай.
     –Ну а плеткой! Вы все какие-то мысли говорите: типа плеткой… Им бы как бы надо все объяснить и все как бы интересно объяснить, а у вас как у деда старого. А тоя типа знаю вашу лекцию, длинно вы говорите и очень подробно, как бы учите кого-то. Как бы во всех деталях, это нудно. А детям надо просто, живо, без терминов. А то у вас, Михаил Евгеньич, как бы какой-то миф кельтский.
     –Это что же? Что же общего с мифом?
     –Ну а чего, типа миф вон про какой-то там малозначимый подвиг их великого воина, – насмешливо, но беззлобно сказал Николай. – Пошли они на охоту на кабана как бы. Вот там все это подробно, как они его одно и то же долбят. Вот они этого кабана гоняют типа, потом как они его добивают на три страницы – гоняли уже гоняли, придурки, а теперь тыкают его копьями как бы. Понятно? Потом, добьют этого несчастного кабана, садисты, вот вам на кучу страниц да еще с пафосом. Так и лекции ваши.
     Гаргонтов не ответил на некоторую бесцеремонность Николая и лишь произнес:
     –Мои лекции, однако, без пафоса, Николай, это ты напрасно. Только подвиг-то для кельтов в убийстве кабана был важный и значение было. Убийство кабана великим героем у них значимый, священный ритуал. Они же верили, и им мелкая подробность нужна была. И не стоит о них издевательски говорить. А мои лекции в подробностях? Да какая разница, это все равно никому не нужно и мне в том числе.
     –Ну вы вообще! – изумился Николай. – То каких-то темных кельтов защищаете, то еще что. Опять у вас дедовские как бы типа эти мысли.
     Гаргонтов со скукою покачал головой.
     –А что же? Они веровали, кельты, и им больше ничего нужно не было. Для них священные верования смысл имели, долг неизменный. А познания в них не находилось. Что ж, блажен ведь, Николай, кто верует, тепло ему на свете. А сейчас уже веровать трудно во что-то.
     –Прям уж.
     –Да вот я ни во что не верую. Верующему искренно легко жить, он все найдет, чему радоваться и на что надеяться, и кого обвинить. А сейчас из той же Библии только выбирают мудрые мысли, уже узаконенные и которые все равно никто исполнять не будет, потому как с жизнью у них мало общего. А сейчас веры нет.
     –Да и сейчас, Михаил Евгеньич, вон сколько типа верующих, – возразил Николай.
     –Да нет их сейчас вовсе! Может быть, кто-то из этих мусульман, которые себя ради аллаха убить готовы. Среди них, может быть, и есть верующие. А наша цивилизация не из верующих состоит, в них одни надеющиеся, то есть они могут и веровать, но так они просто себя успокаивают, что жизнь не так уж и плоха. А вот человек застрелится или застрелит кого… О, он ненормальный, преступник, сумасшедший! Это худшее, что взято из веры современным человеком. Мол, нормальный человек всегда радоваться должен, нормальное состояние его в здоровой радости и веселье. Ну, вот и получается, что здоровым рассудком считается сейчас моральный уродец, решивший пожить подольше. Отсюда и изучение болезней, продление жизни и сохранение здоровья, и прочее цепляние за жизнь, – Гаргонтов заинтересовался собственной длинной речью и говорил с большим чувством, нежели обычно. –Нет, Николай, цивилизованному человеку можно только надеяться и цепляться за жизнь под видом веры. И даже если уверовать, что бог есть, то как он может быть? На небе бог? Нет, там атмосфера. Адама и Еву бог создал? Нет, человек от обезьяны род ведет. Есть такое в одной книге понятие, двоемыслие, кажется, зовется оно, Николай. Вот и сейчас любая вера в большей степени это двоемыслие, чем раньше. Верующий не отрицает ни атмосферы, ни обезьян, ему легче видеть мудрость в пустых смертельных грехах и заповедях. Вот была у меня неграмотная прабабка, та и вправду веровала.
     –Ну вот, опять вы типа начали… – равнодушно заметил Николай. – Уже слышал я про вашу прабабку как-то.
     –Слышал, и черт с нею, – неудовлетворенно сказал Гаргонтов. – Это все опять начал? Да, не по важному вопросу я говорю. Иной вопрос важнее – веровать дурно ли или нет?
      –Вы и террористов поощряете как бы…
      –Надеяться, Николай, глупо, а насчет террористов… Не столь уж бесчеловечно они поступают, они только с этим пацифистским гуманизмом не считаются и политкорректностью. Эх, да черт с ними, Коля, и заговорились мы про какую-то чепуху. О чем я сказать хотел?
     –О чем?
     –Да вот, Коля, мне скоро лекции не читать, надоело мне все это, – мягко махнул рукою Гаргонтов.
     Николай недоверчиво встрепенулся.
     –Да вы как бы это… рехнулись, Михаил Евгеньич?
     –Пожалуй, рехнулся, Коля, – мелко засмеялся Гаргонтов. – Оканчивается моя ученая работа. Завтра я в последний раз в университет иду. Домик я уже купил, квартира завтра к другим людям перейдет. Я тебя о чем хотел попросить – помочь мне мебель перенести. Вечер сегодня свободный, грузчиков я нанял, но посторожить вещи и помочь некому, а одному тяжело. На моей-то машиненке много не увезешь. Поможешь?
     –Ну, типа да. А вы, значит, сегодня переезжаете? – недоуменно проговорил Николай. Ему припомнилось, что Гаргонтов и ранее думал о переезде, но до сих пор Николай предполагал в том лишь своеобразную дурную шутку.
     –Переезжаю, ¬– подтвердил Гаргонтов. – Решено теперь. Вчера до ночи вещи укладывал. Ох и устал же я вечером. Там как-нибудь расставим, а потом сразу возвратимся. Даже и не знаю, где переночую. В новом доме, наверное, лучше.
     –Это… – заикнулся Николай, неразборчиво выслушав речь Гаргонтова. – Вы что, в натуре, все бросаете?
     –А вот бросаю. Надоело все невозможно: лекции, сессии, вся эта дрянная работа. Репетировать тоже. Все опротивело, Коля.
     –Ну… это, а как же вы жить типа будете, Михаил Евгеньич?
     –Что есть буду, что ли, без заработков? – резко и весьма недовольно уточнил Гаргонтов. –Да так и буду без заработков. У меня есть немного денег про запас, в банке лежат. На первых порах, должно быть, хватит, а дальше видно будет, – безразлично усмехнулся он.
     –Ну это, вы как бы огородик растить будете? Знаю я ваши бабки, Михаил Евгеньич, Да у вас там и на два месяца не хватит!
     –Насчет огородика, – раздраженно заговорил Гаргонтов, – и говорить не стоит. Ничего я в этой грязи копаться не собираюсь. Да и а такой земле ничего не вырастет.
     –Так деньги-то кончатся типа! – с незначительным беспокойством заметил Николай. – Подыхать типа это… с голоду?
     –А если есть нечего будет, то придется подыхать, как ты, Николай, говоришь. Лучше уж, может быть, и подыхать, чем так жить.
     –Да как, блин, а! Говорит он, подыхать, – расхохотался Николай. Гаргонтов метнул на него злобный взгляд и кисло скривился. Собеседник его, впрочем, быстро успокоился и заговорил деловито. – Я вам тут, Михаил Евгеньич, типа про одних, что бабки платят немалые. Они и вам дадут, и я как бы без бабок не останусь.
     –А, говорил, говорил. Но никакого желания снова работать у меня нет, и бандитами возиться тоже.   
    Николай сам досадовал, что напомнил ему о сказанном ранее.
    –Ну, да не бандиты они, только по понятиям немного живут!
    –По понятиям! Ты меня окончательно опустить хочешь, Коля, нянькой к дитю приставить.
    –Да не нянькой же, и не к дитю! – повысил голос Николай.
    –Да и что, что дитя постарше, оно все равно дитя. И обманут твои по понятиям наверняка. Однако счетик у меня и правда мизерный. Те ли времена! У меня в свое время не такие денежки имелись, – без сожаления, почти презрительно вспомнил Гаргонтов.
     –А откуда типа?
    –Это до того было, как ты выучился. А денежки имелись. Как я один остался, так у меня довольно большое наследство, Коля, вышло. В основном в недвижимости, то есть в квартирах, больше ничего ценного не осталось, но квартиры всегда стоят немало. Так что в те времена я, Коля, жил не бедно, а одному и подавно хорошо было. Да только растратилось всё к черту, машину ведь купил, не так жил, как сейчас. Только и остался, Коля, счёт мелкий на черный день, – Гаргонтов посмотрел на часы и поднялся с дивана, в молчании открыл свой портфель и что-то переложил в нем, после чего произнес:
     –Я и тогда уже подумывал, Коля, разом взяться и бросить всё. Но мне пора лекцию идти читать. В семь часов я погружать начну, Коля, ты приди помочь, если сможешь.
     –Приду, вечер у меня свободный, Михаил Евгеньич, – Николая также встал.
     Гаргонтов, неуклюже взяв ноутбук и портфель, пошел на лекцию, как и всегда, сгорбленный, тяжело ступающий. Николай посмотрел ему вслед: «Вот ведь совсем козел! Он как бы это… разочарованный типа. Сам же себя и отравит ведь, болван, своими этими горестями».
     По приближении вечера Николай явился в квартиру, в которой проживал Гаргонтов. Квартира находилась на четвертом этаже девятиэтажного большого и недавно построенного дома. К ней вел тесный, с выключенным освещением тамбур. Николай скучающе позвонил. Гаргонтов, единственный обитатель квартиры, немедленно отворил и пропустил его. Лицо хозяина было неспокойно, сквозь обычную сдержанность проступало раздражение и страх.
     Внутри царил совершенный беспорядок. В обеих комнатах мебель практически отсутствовала – она возвышалась неумело поставленными, напоминающими мешки горами в прихожей. По углам при электрическом свете лежала крупная пыль, в середине комнат располагались ящики и упаковки. Обнаженные окна глухо темнели пронзительной синевой, на грязных стеклах размыто отражались электрические огни. Николай сообразительно и с деловой заинтересованностью окинул взором кучи мебели, без слов кивнул головой, постучал ладонью по ящикам и сел на табурет у окна, доставая из кармана сигареты. Гаргонтов же стоял в затененном углу комнаты, с затаенным страхом наблюдая его движения, но затем фальшиво улыбнулся и встал в дверях.
     –Да-с, присядем на дорогу, Коля, – фальшиво засмеялся он, не двигаясь с места. –Трудно, знаешь ли, собираться, весь измотался вконец, и без тебя бы и вовсе не управился.
     –Да чего вы это… как бы болтаете. Сядьте типа, – отмахнулся Николай.
     –Твоя помощь, Коля, очень даже понадобится. Вещи надо кому-то сторожить, да и перенести помочь. Так что заранее благодарю, – Гаргонтов поиграл пальцами и зашипел, стараясь усмехнуться.
     –Ну это… спасибо. А у вас этот… телик работает? – осведомился Николай. – Там передача идет…
     Гаргонтов встрепенулся и прервал речь Николая:
     –Да он упакованный в ящик, не назад же вынимать! Да и грузчики сейчас подъедут.
     –А на вашей тачке чего?
     –А кое-что надо отдельно перевезти, нечего все подряд в грузовик класть, – уклончиво ответил Гаргонтов. – Машина у меня еще работающая, хотя и старая, потертая, но работает неплохо.
     –Что-то я вашего мерина не видел.
     –Мерина? – повторил Гаргонтов. – Да, «мерседес» у меня, – он отступил в коридор и склонился.
     Николай развеселился.
     –Это девяносто какого года выпуска? Вы его перекупили же типа?
     –Да… перекупил… – сдавленно подтвердил Гаргонтов и отступил вновь. – Хотя он еще и в ездит. Да я на нем почти и не катаюсь, Коля. До университета пешком дешевле дойти, дачи у меня не было, и незачем мне она. Вот у тебя же дача есть, Коля?
     –Ну типа да. А чего вы не ездите-то? – предпочел не распространяться о своей даче Николай.
     –Водитель я для дорог сегодня любых плохой, да и осмотрительность нужна, а откуда у меня осмотрительность!
     –Ага! А чего за домик вы купили?
     Гаргонтов оперся на стену и совсем склонился. Николай же, кажется, готов был немедленно рассмеяться, но пока лишь вопросительно и хитро смотрел ему в лицо.
     –Да захолустье одно, Коля. Захолустье, я не знал, что места такие есть под Воронежем, не представлял я. Домик никому не нужен, хозяин за бесценок отдал, – Гаргонтов сокрушенно покачал головой и попытался улыбнуться. Даже если ты мне, Коля, и вправду какую-то работу найдешь, то что мне. Тогда его можно… и утеплить, и устроить… и провести удобства… – окончательно расстроенно и натянуто проговорил Гаргонтов и остановился; невыносимо было ему так унижаться и подобострастно хвалить купленный домик, лгать о его несуществующих достоинствах, осознавая, что ложь очевидна и для собеседника.
     –Вы ж от общества как бы удаляетесь. Зачем вам удобства! – иронически спросил Николай.
     –Не смейся попусту.
     –А за сколько баксов домик-то взяли? Земля сегодня типа дорогая.
     –За бесценок отдал! – зло воскликнул Гаргонтов.
     –А кто вам туда удобства проведет? Да вы типа без воды сидеть будете!
     Лицо Гаргонтова страшно исказилось отвращением и гневом.
     –А если и свет там не проведен? – продолжал Николай.
     –Брось смеяться, – сдержанно повторил Гаргонтов. – Я только сам по себе, что мне до света или воды?
     –Это я посмотрю, как вы типа там скажете.
     –Как я скажу, господи… – прошептал мучительно Гаргонтов. В этот момент раздались звонки в дверь. –Но вот и грузчики, пойду открывать, – направляясь к двери, мимолетно произнес он.
II
     С помощью грузчиков и вместительного грузовика большая часть вещей и мебели Гаргонтова были перевезены в его новое жилище. После этого Гаргонтов и Николай в город, где они вскоре добрались до оставленной квартиры. Требовалось перевезти еще некие, по словам Гаргонтова, исключительно ценные несколько вместительных картонных свертков, о содержимом которых их обладатель молчал, а Николай и не спрашивал, зная наперед, что Михаил Евгеньевич только рассердится. Тем более, Гаргонтов и без того держался раздраженно и часто задумчиво сжимал в кулак костлявые пальцы – верное знамение его недовольства, которое Николай приметил совсем недавно и то случайно.
     Эту небольшую перевозку Гаргонтов решил произвести на своем автомобиле. Николаю нужно было посетить свою дачу и организовать там приготовления к воскресной вечеринке (он проводил подобные мероприятия только на даче, дома у него имелась больная и старая бабка и больной отец), вследствие чего Гаргонтов согласился попутно довезти его до места.
     В городе Михаил Евгеньевич управлял автомобилем с осторожностью и предусмотрительностью, но несколько заносчиво, будто ощущал неизвестное превосходство над прочими. Правила он, впрочем, старался не нарушать. Однако, преодолев городские потоки на мостовых и испещренный огненными лавками и заправками пригород, автомобиль выехал на широкую и относительно пустую дорогу среди сохранившихся невдалеке от Воронежа полей, лесов, сельской местности.
     Черное небо покрывали нависшие сумрачные облака, на короткое время прошипел дождь, протекли по окнам водяные змеи, а затем все затихло в зябкой сырости. Кругом над полями расстилался сырой и расплывчатый сизый туман, и воздух пропитался горечью прохлады. Автомобиль, слабо освещая дорогу фарами, которые лишь слепили своим светом, рассекал заполненные водой канавы, преодолевал туман, но не рассеивал этой зыбкой картины. Тревожно раздавалась волна электрического желтого свечения в салоне. Автомобиль был поразительно одинок и затерян. Надо полагать, он проезжал сейчас по малонаселенному пустынному участку дороги. Справа изредка блистали и отдалялись городские огни, а впереди было туманно и тускло.
     Гаргонтов с печальной уверенностью смотрел на дорогу, положив обе руки совсем рядом на руль, словно оперевшись на него. Николая рассеянно курил сигарету, держа ее на беспечно вытянутой за окно руке и беззаботно поглядывая на электрическую лампу. Неожиданно Михаил Евгеньевич негромко, под нос себе запел протяжным и грустным голосом:
Мы пьем, веселимся, а ты все сидишь,
Как будто затворник в темнице,
Мы горькою водкой тебя угостим,
А ты расскажи, что случилось…
     Николая недовольно перебил его:
     –Что вы типа какую-то… как бы попсню, блин, поете!
     –Нет! – механически возразил Гаргонтов, содрогнувшись, – Все у тебя на идиотские категории поделено, – медленно вздохнул он. – При чем здесь всякая твоя попса? Это век, может быть, девятнадцатый, не раньше, старая песня.
     –А вы откуда ее типа знаете?
     –Откуда, откуда? Значит, откуда-то знаю, Коля, хотя теперь такое уже нигде не услышишь.
      И Гаргонтов продолжал тихо напевать; наконец, после слов:
Налейте, налейте бокал мне вина,
Рассказывать дальше нет мочи!
 –замолчал и произнес после недолгой паузы:
      –Я-то и сам это до конца не знаю, и почти все так, наизусть мало что известно. Четверостишья два я точно из нее не знаю…
      –Вы бы лучше типа это… Как бы приемник включили! – предложил, не задумываясь, Николай. Не слишком воодушевляли его слова о старинных песнях, однако к подобной эксцентричности суждений Гаргонтова он привык и только забавлялся ею; соглашаться он, естественно, и не помышлял, да и возможно ли было согласиться с таким человеком? – Там по радио бы вашу попсу послушали, – Николай самодовольно разразился трескучим, часто прерывающимся смехом.
     –Да нет у меня никакого приемника! – отозвался Гаргонтов. – И к черту мне он не нужен! Все ты насмехаешься, не опротивело еще тебе?
     –Нет, не опротивело, – потешался Николай.
     Гаргонтов оскорбленно затих. Они проехали какую-то деревню, и при очередном повороте он обернулся к Николаю и произнес усталым голосом?
     –Здесь к тебе повернуть?
     –Ну типа да, – Николай уже давно не смеялся, но сейчас ему вновь сделалось отчего-то непереносимо смешно.
     –Да… – повторил Михаил Евгеньевич. – Но однако и устал же я от этой поездки. Сто лет ведь, Коля, никуда не переезжал, а теперь вдруг вздумал.
     –Сами вздумали, – моментально оживился Николай. – Да вы типа это вообще никуда не ездите. Вам как бы это… и на море плохо, и ехать плохо, и везде плохо, блин! – рассуждал он.
      Гаргонтов скривился.
      –Опять ты издеваешься, – тихо произнес он в ответ. – Нет, путешествия мне не нужны. А море, море вам, достопримечательности, Рим с Колизеями, Афины с храмами, Париж с железным конусом, острова южные с пляжами… Да зачем мне все это нужно?
     Николай выжидательно улыбнулся и не прерывал речи Гаргонтова. Подобные высказывания он выслушивал уже не впервые, но и не без удовольствия. Выслушивал он их ради забавы, как шутки юмориста.
      –Да, не люблю я никаких поездок, – твердо произнес Гаргонтов. – все они, Коля, мне глупы. Вот, не буду я брать определенный пример, все эти великие города (что говорить о том, где никогда не был?), а возьму какой-то пример абстрактный, выдуманный, какое-нибудь вымышленное местечко, куда туристы, дураки эти катаются. Да, такое место: лето, солнце, море и прочая атрибутика. Море с пляжем, городок приморский, у берега стоят какие-то, предположим, древние развалины. Вот эти развалены, стоят они по пути к пляжу, всюду них вертится толпа торгашей с идиотскими сувенирами… И все остальное, что в таком месть есть, тоже на своем месте. Да-с, так, Коля оно там. (Гаргонтов говорил без излишней спешки и часто прерывая речь печальным вздохом, который, кажется, не имел отношения к описываемой картине; Николай слушал, не прибавляя никаких решительно комментариев, у него отсутствовало желание повторять многократно одно и то же суждение.) Предположим, что есть и экскурсия вокруг этих дурных развалин. Даже если и нет ее, всегда толпятся рядом с глупыми улыбками на лицах туристы в пляжных костюмах, поскольку тащатся они на пляж, а сюда по дороге заглядывают. Девица со сладким отвратительным голосом что-то болтает про эти развалины, а толпа с дурными улыбками глазеет. Все они думают, что на отдыхе и вообще почаще улыбаться надо. Смотрят и свои камеры и фотоаппараты вскидывают – развалины снимают и друг друга, очень интересно такой отдых снимать. Да, очень интересно, zehr interessant, так сказать, Коля. А кто эти туристы? Несколько кретинов лет сорока с семьями – мужик, жена опротивевшая, пара деток. Несколько пар с маленькими детьми, несколько совсем молодых парочек, а еще чаще – компаний из таких парочек. Еще и несколько западных тупых пенсионеров, которым лишь бы поехать куда-то. Вот они стоят и слушают, думают, что это интересный отдых. Даже не думают, что хуже всего, им действительно интересно. Мне этого, Коля, не понять. Все улыбаются, всем весело. Отчего? А если нет экскурсовода? И тогда к черты все эти развалины заснимут. Только просто развалины заснять не занимательно и не смешно, а вот если какая-нибудь дурная девчонка, – самозабвенно говорил Гаргонтов, –залезет на эти развалины и там начнет руками махать и хохотать – это хорошо. И что вообще заснято? Отвратительно хохочущие лица, какие-то пустые детские шалости и прочий смешной идиотизм. Что тут смешного, ей-богу? Возможно даже, – Гаргонтов медленно повернул и облокотился на окно, – возможно, что и какой-то кретин-эстет скажет, какие развалины эти красивые да какая у них история в десять веков. Даже и романтика от них для него исходит! Что за романтика! Эх…
     –Ну, к черту эти развалины, – продолжал он. – А что эта толпа в другое время делает, вот что важно! Пойдут, попрутся, так сказать, они на свой пляж. Будут на песке валяться и в море брызгаться среди сотен таких же болванов. И все смешно! Противно мне, Коля, на такое глядеть, на этих непонятно отчего радостных идиотов. Куча эта на песочке…Что там делать? В море барахтаться? Очень весело. И здоровье, как же, отдых, здоровье. Это все до невозможности полезно, Коля, до невозможности, чтоб здоровье сохранить, самое главное, – презрительно сказал Гаргонтов. – Эх, стадо, да и только. А кроме пляжа что? Утром проснутся они под полдень, пойдут по лавкам с камерами покупать и снимать, чтоб надолго запомнилось, натрескаются и на пляж. А после пляжа? Да уж куда-нибудь направятся. Дурак с семьей в парк аттракционов. Молодые небось в ресторан, старики тоже, только старики в ресторан посолиднее. Ну а молодые в те кабаки, где музыка, лампочки цветные, шлюхи, подергаться идут, как куклы, руками-ногами помахать. Придут под утр, кое-как встанут и опять. Вот и вся жизнь! Я уж про все тяготы дороги не говорю. Не укладывается во мне, как можно вообще путешествовать далеко и часто? Да разве это отдых, Коля? Каторга настоящая! И эстетам нечего верить. Море красиво, пальмы красивы – все пустая болтовня. Видал я и в нашем Воронеже виды получше. Хотя и на той же какой-нибудь речке около Воронежа делают глупую копию этого безобразия у моря. Не, что за жизнь это, Коля, а?
     –Ну ведь типа все так живут, Михаил Евгеньич.
     –Все так живут, Коля? – поморщился Гаргонтов. – Что все? Мало ли как все живут. Я-то не все. Все, Коля, это все-таки аргумент, так сказать, самый последний, если нечем больше доказать свою правоту, то остается сказать, что все так делают. Впрочем, у нас сейчас вообще не с кем поспорить, разучились этому искусству, – автомобиль покатил по серому тихому лесу.
     –А-а… Вы это опять про споры, – произнес Николай. – доказывай типа, доказывай! 
     –Что доказывай! Ничего не доказывай, – проговорил Гаргонтов. – Что означает доказывай? Примитивно все стало, Коля, примитивно, – внезапно заключил он.
     –Прям уж, вам все не так.
     –А как все живут? Нет, и не примитивно. Эх, Николай, что же это за жизнь такая? В форме возможна примитивность, но не в том дело. Это все из пустого в порожнее переливание…
     –Это точно.
     –Это все можно упрощенно рассуждать, – вздохнул Гаргонтов. – Упрощать, известно, проще. Сказать, что все сейчас плохо, или примитивно, и что это сейчас только – это уже курам на смех повторить, что десять раз повторили, еще те, кто старше моего поколения лет на пятьдесят был. Все однолинейно они тоже представляли, но и те, кого они ругали, так же думали. Много ли с них взять, со стариков?
     –Ну вот типа, опять про стариков пошли.
     Гаргонтов на мгновение замолчал и тут же подтвердил:
     –Да, про стариков, кто-то же должен о них вспоминать. Если их никто не вспомнит, то придется Михаилу Евгеньевичу Гаргонтову вспоминать. Бог с ними, они все же и умны, и по-своему глупы были ужасно. Это все глупости. Ведь у них тоже жалкое существование было и пустые заботы, пустые старания. Да… Да что вообще в жизни есть, Коля?
     –Ну что вы тут типа балаболите.
     –Я не балаболю. Что есть в жизни? В жизни ничего нет, Коля. Нет ничего, и не сейчас, не оттого, что сейчас какая-то культура исчезла и не из какого другого стороннего соображения, а в самой по себе жизни отродясь ничего не было. Так, кто хохочет от дури, кто мучается.
     –Ну это вы уж загнули.
     –Напрасно ты. А вот и поворот прямо в твой поселок, далеко еще, конечно, но не так уж теперь. Впрочем, Коля, каждый сам решает, за него никто не решит, и не потому, что демократия у нас. Сама по себе жизнь такая.
     –А сами-то вы как решили? – грубо и шутливо осведомился Николай.
     –За меня никто не решал. Сам я к этому пришел, Коля, пожил немного и понял, что жить-то не для чего. Ни смысла, ни цели, вообще ничего в жизни нет. Никакого интереса в ней нет. Так, пустота сплошная, а от пустоты много ли возьмешь. Да, Коля, ничего нет, все это так, пустое веселье. Да, сам решил, такому никто не научит. И радоваться этой пустоте нечего, а то не человек выходит, а так, скотинка, веселая тупая скотинка… При тупости-то веселым легко быть.
     –Да что вы на всех нападаете? – живо заметил Николай. – Другие-то как бы это… живут, и нормально типа.
      –Именно что как бы живут, – немедленно отыскал в его речах оговорку Гаргонтов и тут же судорожно ухватился за нее, пытаясь посрамить собеседника. – Ты тоже сказал, что как бы. И сам утверждаешь при этом, что живут. Однако заговорился я, – он неожиданно понизил голос. – Что для меня, как другие живут? Мне бы и на все наплевать, Коля, на все решительно, на все государственные, чужие, даже свои дела, и было бы на все наплевать…
     Гаргонтов говорил уже словно в полусне, как-то грустно и медленно склонил голову, опустил и спрятал полуприкрытые глаза. Рука его обессиленно повисла на руле. Николай мгновенно воскликнул:
     –На дорогу смотрите вы, хватит слюни типа пускать!
     –Ладно, ладно, – Гаргонтов приподнялся, однако лицо по-прежнему скрывал от собеседника, а Николай мельком видел, как глаза его затуманились и приняли отрешенное выражение – должно быть, Михаил Евгеньевич что-то припоминал.
     –Да и вы чего на всех выступаете? – продолжал Николай.
     –Я почему на всех выступаю? – дрогнул Гаргонтов.
     –Ну типа да.
     –Да почему… Потому что я несчастлив, – угрюмо и весьма отчетливо сказал он, с упорством вглядываясь в дорогу.
     –Ну и чего типа? – не понял Николай.
     –Другие тоже несчастливы, но, возможно, не настолько. А значит, они тоже должны быть несчастны, как я.
      –Да какого черта вы, а?
      –А такого черта… – мечтательно произнес Гаргонтов, уже не сдерживая своей искренности. – Эх, если бы всех этих глупцов, жалких тварей, туристов, идиотов из ночных клубов… да всех вообще… Если б их всех перебить без всякой жалости…
     Николай лишь перебил его:
     –Вы что, в натуре, серьезно? Да это… зачем?
     –А затем, – лаконически отвечал Гаргонтов. – Уж не из пустых теорий, что от этого обществу лучше будет.
     –Да чего ж вам типа надо?
     –А ничего мне не надо, – злобно отрезал Гаргонтов и замолчал. Лицо его снова сделалось таинственно задумчивым, глаза наполнились воспоминанием. Он вдруг поднял к лицу правую руку, внимательно и тускло прищурившись, несильно сжал и разжал пальцы, после чего полностью сосредоточился на дороге. Николай также замолчал, и почувствовал удивительную грусть.
     Автомобиль въезжал в расплывчатый, еще пустынный дачный поселок из множества криво разбросанных домов. Дорога сделалась более узкой и неровной, автомобиль постоянно встряхивало и подбрасывало, движение значительно замедлилось, приходилось часто и резко поворачивать. Иногда поселок прерывался мелкими кривыми рощицами, сквозь которые блестели длинные желтые пятна луны и звезд, отраженных речной водой. Темнота же стояла непроглядная, автомобиль то и дело натыкался огнем фар на совсем близкие черные стены домов и заборы.
     Таким образом в безмолвии они ехали минуты приблизительно две. Николаю было весьма трудно поддерживать это странное для него молчаливое состояние, и он постарался прервать его нарочито громким вопросом:
     –А мы туда вообще едем, Михаил Евгеньич? Что вы непонятно куда типа заворачиваете?
     –Туда, туда, не в первый раз я этот поселок переезжаю, бывала раньше надобность, – напряженно сказал Гаргонтов, одновременно поворачивая автомобиль. – Не ошибемся, да и трудно тут ошибиться.
     Машина выехала на относительно ровную и прямую дорогу, и Гаргонтов со вздохом заговорил сам:
     –Вот что, Коля, я тут на досуге подумал… Ты мне про какую-то работу говорил, для меня пригодную. Мол, найдешь, и работа очень удобная. А то я все-таки решил, не без денег же совсем жить.
     Николай самодовольно и убежденно засмеялся:
     –Ну вот типа, дошло до вас. А я что говорил, так это… как бы его, да вот Вовка есть Котовский…
     –Это как раз уголовник этот, что ли? – огорченно спросил Гаргонтов.
     –Да ну, какой он там типа уголовник! Да вы его знаете небось.
     –Откуда мне твоих приятелей знать? – сокрушенно покачал головой Гаргонтов.
     –А, ну да типа. Он как бы это… сынок авторитета известного, да батю его замочили давно уже, и бабка осталась одна с ним. Ну она, старуха-то, еще та типа, по понятиям она живет и вместо вроде сына… Хотя черт их знает, братву. Она, бабка, там ничего не особо, Михаил Евгеньич, она мирная вроде, не то чтоб кого мочить.
     Гаргонтов скептически прошептал:
     –Вроде мирная…
     –А Вовка он вообще шпаненок еще, только из школы, из десятого класса его выперли типа, – рассказывал Николай.
     –Да, хороша перспектива, с блатными связываться, – холодно и даже несколько насмешливо возразил Гаргонтов. – Никакого прока из этого не будет. И, собственно, что от меня надо?
     –Да там как бы ничего такого, – неуверенно проговорил Николай и на миг замолчал. – Не наехать там на кого или чего, ничего такого, у них на это свои ребята есть. Ну я вам типа все по порядку расскажу, – Николай нетерпеливо повернулся в кресле. – Значит, типа скорешились мы с этим Вовкой Котовским на одной тусовке. Ну вот, потом я его месяц назад в одном как бы ночном баре увидал… вхожу, гляжу – Вовка, мать его. Я ему: здорово, братан. Ну мы с ним типа по бутылю вылакали…
     –Известное дело, ты всегда по клубам за чужие деньги ходишь, – раздраженно вставил Гаргонтов.
     –Это… Да вы ничего не это… Я за свои хожу бабки! – отозвался Николай, однако немедленно возобновил рассказ. – Ну, бухнули мы с ним, потом к одной телке подвалили, он же типа авторитет, и вообще его, Вовку, все типа побаиваются, а то он на кого хочешь как бы наехать может, и на всех ему… наплевать. Вообще! Ну тут у нас все клево, а вдруг влазит на тусовку бабка какая-то, – на лице Николая появилась веселая ухмылка. – Я-то что, бабка вообще поддатая чешет. Я думаю, на хрен ей здесь надо. А бабка прямо к нам прется, да еще косяка давит, а за ней два мужика здоровенных прутся. Гляжу на Вовку: он, сука, чего-то весь какой-то, как обделался. А она к нему, бабка эта подвалила да как трехэтажным матом на него заорет: ты что, …, внучек, тут типа, а?.. Я в сторонке стою, вообще угораю, девка на него, понятно, давно плюнула. А стоит Вован, как обделанный, правда что, стоит и слюни распускает. Бабка на него матерится, все кругом оборжались. А Вован за бабкой прется да вдруг как завопит сквозь слезы: я вас всех, сволочи, потом замочу, я вас… Я совсем оборжался. Я только тут как раз, когда бабка пришла, засветился.   
     Гаргонтов выслушивал этот рассказ довольно невнимательно, с задумчивой скукой.
     –Ну и на что мне про этот сентиментальный роман слушать? – прервал он его наконец. – Однако уже почти приехали.
     –Ага, да типа это, дальше-то оно как раз по делу. Сентиментальный роман, в натуре… Ну я там бродил еще, не знаю чего я там на хрен забыл, а тут опять эта бабка ввалилась и ко мне прется. Я думаю, что за хрень, а? Я ей: да пошла ты, старая стерва, чего надо? А она: ты, значит, с внуком моим бухал, а я как бы это… испугался даже. Во ведь, сейчас начнет наезжать, бабка-то, видно, по понятиям живет.
     –Вон туда, кажется, ехать? – спросил Гаргонтов.
     –Ну типа да… – Николай сам увлекся своим занимательным повествованием. – Я ей говорю: ну что типа, я ничего вообще не знаю, что вы на меня. А она: да ладно, фраер хренов (во сволочь, а!), ты вроде пацан с понятием, сука, а? И вот она там начала – внук у нее типа придурок, что девать этого идиота некуда, и вообще нажаловалась, поддатая она была конкретно. Ну типа плохой у ней внучек, да жалко его. Ну вот она мне и говорит: ты кто такой? – Ну, аспирант типа. – Из универа, что ли? – Ну да. – ну а на этой, кафедре на какой? – На биологии как бы. – А тогда базара нет типа. Ну и начала: как вы там живете? Много платят? Я думаю, на хрен ей это все надо. Ну я ей тоже: зарплата, в натуре, хреновая, три штуки деревянных, и у профессора не сильно больше. А она: как ты вообще еще не загнулся, сволочь? Вот сука…
     Гаргонтов хмуро покачал головой.
     –Я ей типа того, что подрабатываю, но и на зарплату или жены или кого все живут, репетируют все типа. Бабка тут: ну а безработных типа много, увольняется кто? – Ну а чего? – А того, бабка все парит, что типа фильтруй базар, нашел бы я ей безработного, чтоб согласился с этим… с Вовкой посидеть. Типа и бабок она заплатит косарей семь. А найти надо как бы старого, чтоб он глядел за ним, из профессоров из разных типа. Ну, я вообще угораю, думаю, сдурела старуха, в психушку пора. А она все плетет да сто баксов всунула, телефон дала, мол, ищи – еще дам. Вот ведь, проснулся я наутро, а сто баксов нету, а? Ну я как бы сижу, думаю, а бабка смылась уже.
     –Да, – произнес Гаргонтов, – да, и для чего мне эти идиотские истории нужны?
     –Да вот как бы это типа… если вы все и бросаете, то, может, типа, вы и поработаете. Я как бы подумал… – по интонации Николая чувствовалось, что он вовсе не оправдывался, а словно старался задеть своего собеседника.
     –Нашел ты мне занятие, – доверчиво произнес Гаргонтов. – Нашел… Хорошо занятие, нечего сказать – с каким-то идиотом возиться. И меня обозначил как старого дурака.
     –Да я типа это… я наоборот вам помочь типа хочу, я тут не причем вообще, – успокаивающе отвечал Николай. Про себя же он размышлял: «Во придурок этот Гаргонтов. Кинут его всего эти бабка с внуком, и денег не дадут, а он и в ментовку даже обратиться не сможет, да и не поможет это. Есть же на свете недоумки! Только что говорит он смешно».
     –Ну да бог с ними, с твоими бандитами, надо поразмыслить. Следует, должно быть, с бабкой этой все обговорить, если уж на то пошло. Ты бы, Коля, с нею договориться не мог?
     –Да телефончик есть, я ей типа позвоню. Завтра до обеда звякну типа, и все нормально будет, и вам перезвоню, – Николай ужасался совершенно нелепым словам Гаргонтова. «Ну, хрен с ним, свяжется с братками, потом пришьют его на хрен, и все, – размышлял он. – Да какая типа мне разница, такого кретина могут и не пришить, а просто кинуть».
     –Ладно, – рассудительно сказал Гаргонтов. – До обеда я занят, в университет последний раз зайду. Сегодня четверг, завтра пятница, и уже нигде я не числюсь, Коля. Вот так, а после обеда могу и поговорить насчет работы с этой бабкой.
     –Лады, устроит, я вам звякну типа. А вон улица моя, поверните туда.
     –Хорошо, – ответил Гаргонтов и немедленно вздохнул. – Ну и места здесь, не проедешь.
     –Да вон, кажись, мой типа дом! Остановите!
     Автомобиль затормозил, и Николай, со странною и довольною улыбкой открывая дверь, торопливо и несколько испуганно протянул Гаргонтову руку, через мгновение вырвал ее и с беспокойством в глазах попрощался:
     –Это… ну пока, – и скорее бросился к дому.
     Гаргонтов ничего не сказал, понимающе и почти сочувственно посмотрел ему вслед и неспешно надавил на педаль. Автомобиль крепко затрещал и тронулся с места. Николай в это время суетливо открывал дверь своего дачного дома и все припоминал только что кончившийся разговор. Он изумлялся то удивительной наивности или равнодушию Гаргонтова, то будто даже и стыдился, и даже порой мысленно боялся.
     Дорогу до его еще достаточно далекого дома Гаргонтов провел в суровом раздумье. Горестной и мягкой болью болела у него душа. Про слова Николая он вскоре позабыл, но ощущал печальный и неистребимый осадок, от которого сердце ныло. Не то, что Николай над ним насмехался и обманывал, томило его – к насмешкам Гаргонтов привык и не придавал им значения, об обмане догадывался, однако едва ли противопоставил бы ему что-то. Гаргонтову были сейчас безразличны посторонние явления.
     Через час автомобиль выехал из леса на открытые прибрежные места, сквозь которые проходила ленивая, застывшая, узкая грязная неизвестная река. Недалеко от берега за покосившимся и гнилым деревянным забором располагался одноэтажный старый, давно заброшенный, прижавшийся к земле одинокий дом. Сквозь прорехи в изгороди темнел окружающий участок, пустынный, без деревьев, черными брызгами травы по весенней сизой земле. Дом же был постройки, вероятно, прошлого столетия, местами деревянный, с пообвалившейся острой крышей. Подобный зданий не строили уже в течение десятилетий, и не первое десятилетие за домом никто не присматривал, и он по случайности сохранился в относительной целостности. Окрестности расстилались также дикие, последняя часть дороги оказалась совершенным бездорожьем, лишь вдалеке виднелась железнодорожная станция.
     Гаргонтов приостановил машину, скептически и одновременно удовлетворенно осмотрел сове новое пристанище, три окна за забором, деревянное провалившееся крыльцо, навес, под который следовало ставить автомобиль.
     –Уж который раз сюда приезжаю, – проговорил он вслух. «Все же  с хозяином все мы устроили, и то спасибо, что помог. И как я здесь жить буду? – разочарованно размышлял он. – Невозможно здесь жить. Но где же возможно?»
     Он покинул машину, отворил незапертые ворота и въехал во двор, загнал автомобиль под навес. Подойдя к крыльцу, он утомленно и без всякого интереса оглядел участок. Вблизи, несмотря на запустение, ощущалось чье-то недавнее присутствие: Гаргонтов замечал сквозь темноту глубокие грязные вмятины от колес грузовика, человеческие следы. Он зажег фонарь, поднялся на скрипучее, пахнущее травой и старым деревом крыльцо, брезгливо смахнул паутину и отворил дверь.
     Просторную прихожую, о стену которой ударился электрический желтый круг от фонаря, загромождали хаотически расставленные упаковки и мебель. Грузчики сложили все вещи в первой же комнате, аккуратно, но весьма бестолково. Гаргонтов, прищуриваясь, осмотрел их, быстро прошелся по остальным комнатам, а затем вернулся назад, к автомобилю. Он извлек из багажника несколько увесистых свертков и бережно, с поразительной осторожностью внес их в прихожую и немедленно спрятал в сухой и чистый комод. После этого он скоро, но довольно обстоятельно осмотрел дом. 
     Внутри здание виделось еще более старым, нежели снаружи. Состояло оно из четырех просторных комнат. Древний пол повсюду скрипел и издавал мертвенно-гнилостный запах древесины. Пыль и грязь царствовала кругом, хотя Гаргонтов с бывшим хозяином и пытались ранее оттереть ее. В электрическом свете подвешенной в одной из комнат лампочки это было особенно заметно. Но Гаргонтов не чувствовал желания навести некоторый порядок. Он медленно перенес свою кровать в дальнюю комнату, постелил как попало и поскорее улегся спать.
     Переезд необычайно утомил его. Он и из университета обыкновенно возвращался усталый, с неповоротливыми ноющими ногами, с измученным лицом, в раздражении и злобе. Сегодня же глаза его непреодолимо смыкались, все болело не сильно, но однообразно и утомительно. Гаргонтов погасил неверной рукой фонарь и поспешно затворил глаза. Но сквозь не закрытое занавесями окно его веки беспокоил неяркий свет луны и звезд, да и сам он пребывал в тревожной задумчивости и, желая уснуть, ничего не мог с собою поделать – ему что-то припоминалось, что-то беспокоило его и терзало, и он не желал преодолеть своих терзаний. Он открыл глаза и громко произнес неожиданно вспомнившуюся ему фразу:
     –И теперь кругом темно и пусто, – он скорбно откинулся назад и снова, как в автомобиле, поднес к глазам правую руку, незначительно согнул пальцы, потянулся большим пальцем к ладони, а затем резко сжал пальцы в кулак, злобно сказал:
     –Это долго не заснешь. О постороннем надо думать.
     Он еще приблизительно полчаса беспокоился и ворочался, но усталость наконец пересилила его, и он неровно заснул, свесив руки с кровати.
III
     На следующее утро Гаргонтов проснулся в недобром и разочарованном настроении. Он и обыкновенно не имел привычки спать подолгу, а теперь сон покинул его совсем рано, часу приблизительно в пятом. Он, однако, пролежал еще почти час без движения, не открывая глаз, и лишь затем внезапно и резко поднялся. Завтракал он в беспорядочной обстановке, за кушанья брался без малейшего к ним внимания и вообще был рассеян. В процессе еды он, вновь по старой привычке, задумчиво прохаживался по комнате.
     После завтрака, поскольку посещать город для необходимых покупок было еще рано, Гаргонтов принялся за первоначальное устройство своего нового жилья: подмел и вымыл, насколько можно было, две комнаты и обставил их мебелью, расставил книги в шкафу. Работал он неспешно и размеренно, но весьма тщательно. Впрочем, убирался Гаргонтов совершенно механически, а мысли его постоянно отстранялись от занятия его, но и на определенном предмете не могли сосредоточиться. Они хаотически клубились в его душе, касались всякого мелкого факта, о чем-либо конкретном же Гаргонтов в процессе работы не задумывался. Иногда он оставлял работу и расхаживал по комнате, а затем, словно насильно, к ней возвращался.
     В город он приехал вовремя, в последний раз заглянул в университет, получив там подтверждение  о своем увольнении. Далее он взял с банковского счета денег, прикупил немало разнообразных продуктов на ближайшие несколько дней и бутылку дешевого шампанского.
     Добравшись, наконец, назад в свой захолустный дом, он в мрачном одиночестве тихо и незаметно, печально отпраздновал свое новоселье. Выпить Гаргонтов собирался лишь два-три бокала, чтобы на случай приезда Николая или встречи с упомянутыми работодателями находиться в трезвости. Однако для себя даже неожиданно он быстро и практически не опьянев, с какой-то таинственной, ядовитой горечью выпил всю бутыль. Тостов для себя он не произносил, а пил скоро, одним длинным глотком, с серым затмением в глазах. Единственно последний бокал он увенчал тостом, сказал вслух горько и разборчиво, не то с восторженной злобой, не то с недоумением:
     –Ну, дай бог! Я пью один.
     После обеда Гаргонтов предполагал занять себя чтением, так как ощущал, что вновь приняться за обстановку ему абсолютно невозможно. Но читать ему пришлось всего несколько минут – из телефона послышались пронзительные тонкие звонки. Он немедленно приложил трубку к уху и услыхал голос Николая, доброжелательный, снисходительный и насмешливый:
     –Але, Михаил Евгеньевич, – воскликнул Николай.
     –Да, здравствуй, Коля. Для чего звонишь? – с явственной досадой произнес Гаргонтов.
     –А это, типа, Михаил Евгеньич, я тут Екатерине Васильевне позвонил…
     –Какой, собственно, Екатерине Васильевне? – осведомился Гаргонтов почти угрожающе и беспокойно.
     –Да это типа, бабушке Володьки Котовского, как бы это… – Николай понизил голос и заговорил даже с некоторою осторожностью.
     –И что эта старуха сказала?
     –Да вот типа это… мы как бы к вам едем.
     –Как так уже едете? – в ужасе и возмущении проговорил Гаргонтов.
     Николай точно задумался, выбирая подходящее слово.
     –Да это… а что? – выговорил он. Гаргонтов услыхал за его голосом шум и чей-то близкий разговор.
     –Надо было заранее меня предупредить! – в бессильном гневе отвечал Гаргонтов.
     –А что такое, а? Какая разница?
     –Да и откуда они знают, где я живу?
     –Да мы же типа это… когда с грузчиками ездили, мы как бы с вами вместе типа… И в натуре, ч что такое-то? Разница какая, а?
     –Разницы никакой, но это же надо!
     –А что вы тогда говорили, что работа вам нужна! Не выдумывайте, мы уж вон к вам скоро приедем, повернули типа.
     –Ладно, приезжайте, – с продолжительным вздохом прошептал Гаргонтов и от досады едва не выронил трубку. – Кто… кто там с тобой еще едет?
     –Да кто? – замялся Николай. – Екатерина Васильевна, внучек ее… типа это…
     –Ладно, приезжайте, – ошеломленно и обреченно опустил руку с телефоном Гаргонтов и понурился. До этой минуты он обыденно и почти безразлично ожидал приезда этих неизвестных людей, вспоминал о них единственно как о некоем отдаленном и его не касающемся событии. Сейчас же у него внутри поднялся ужасающий холод. Мучило его, впрочем, не то, что собирался он говорить с людьми опасными и своевольными, а само по себе новое знакомство, всякое присутствие постороннего человека. В своем замысле получить таким образом некоторый доход он моментально разочаровался, ранее казавшееся разумным решение выглядело теперь отталкивающим и опасным. Ему страшно казалось любое общество постороннего. Наконец, он досадливо сплюнул и в ожидании неизбежно предстоящего мероприятия вышел на крыльцо.
     Действительно, через несколько минут из-за поворота появился огромный современного образца длинный автомобиль, предназначенный для большого числа пассажиров. Автомобиль был окрашен белым и поражал сверкающей кафельной чистотой. Автомобиль был, несомненно, из дорогостоящих и весьма редких в провинциальном городе. Однако об автомобиле Гаргонтов совершенно не задумывался. Он огорченно смотрел невидящими глазами на его приближение и мысленно рисовал перед собою страшные перспективы своей дальнейшей жизни: «А ведь собирался один я пожить! – размышлял он. – Никого своим ничтожным существованием не удручать, да и что мне до кого-то. Один я, один, и больше никого нет. Что означает работа? Кому-то, может быть. И интересна его работа, какой-то ученый тешит себя научными письменами. Но ведь это и не наука даже – диссертации рисовать и читать лекции, учить кого-то нужному им вздору. Мне все это не нужно вовсе. Прикупил я дом, ожидал – все брошу, ничего не останется. Пусть живут! Пусть что-то копошатся, карьеру строят, устраиваются и своей жизнью довольны. Мне-то от них ничего не надо. Им еще долго жить. Это мне уже давно одному осталось век коротать. Да и лучше одному! Я ли не хочу жить один? Мне теперь всегда одному быть, хотел ли я того или нет. Да и что за разница, мне привычно. А вот и теперь не получилось! Дом уединенный, никто меня здесь пустой болтовней и напрасными заботами не отвлечет… Но снова ради денег этих непонятно что со мною, в грязи я мараться согласился и почти точно окажусь обманут. О господи, господи! Не лучше ли с голоду на тот случай умереть? Но как хочется, что ли, убить кого-то, смерть посеять! – сладостно вообразил он. – Убить! Что мне, что он не виноват. Просто убить, и невиновного, любого. – Гаргонтов заложил руки за спину и пальцем произвел движение, которым обыкновенно спускают курок; но оружия в его руках не было, оно лишь представлялось ему в мрачных и мстительных грезах. – Эх, и почему у меня размышления все такие нереальные и далекие от жизни! У всех они хоть как-то с жизнью соприкасаются, но это все в форме различия. А у меня мои мечтания воплотить невозможно. Или же я так слаб и ничтожен, что воплотить их не могу?» – риторически спрашивал он себя, не ощущая возможности ответить.
     Между тем автомобиль остановился у ворот. Гаргонтов, несмотря на собственные увлеченные размышления, все время осторожно наблюдал за машиной и теперь спустился поскорее навстречу, имея целью открыть ворота, чтобы автомобиль мог проехать во двор. Но этого от него не потребовалось, так как автомобиль остановился у ворот уже окончательно и развернулся к ним боком. Двери его отворились и из них сначала вышли с неловкой почтительностью двое атлетически сложенных могучих людей средних лет, в суровых одеяниях и с беспристрастными отупевшими коровьими лицами. За ними, гордо и пренебрежительно осматриваясь, появилась довольно моложавая и бодрая старушка с явственно накрашенными темно-рыжими волосами, далее поспешил непропорционально высокий и худой юноша. Наконец, с покорной и униженной скромностью, затравленно озираясь и боясь вздохнуть, вышел Николай. В каждом его шаге выражалась внимательная осторожность и нетерпеливый, мучительный испуг. Смотрел Николай исподлобья, на бледном его лице не было прежней уверенной развязности. Он часто, почти после каждого шага останавливался.
     Юноша же и старуха незамедлительно направились к воротам. Створку перед ними отодвинул один из двух вышедших вперед мужчин (другой остался охранять автомобиль). Старуха и юноша проследовали во двор, за ними в некоем уважительном унынии, несколько поодаль двигался Николай. Сопровождал их все тот же мужчина, нагло и сурово вглядывавшийся в Гаргонтов, с огромными руками в карманах.
     Гаргонтову появившиеся незнакомые лица не показались сколько-нибудь приятными, вновь у него в голове пронеслись мысли об опрометчивости своего решения. Брови его сжались, подбородок приподнялся, губы незначительно скривились. Стараясь придать мрачному своему лицу спокойное выражение, он вышел навстречу и сказал:
     –Здравствуйте.
     –Здорово, мужик, – надменно и снисходительно отвечала старуха. – Тебя как звать?
     Остальные промолчали: юноша с невыразимым презрением посмотрел на Гаргонтова и отвернулся. Николай не смел приближаться.
     –Гаргонтов, Михаил Евгеньевич, – с отрицательной интонацией представился Гаргонтов.
     Он вдумчиво и внимательно разглядывал стоящих перед ним людей. Старуха, несомненно, выделялась среди них властительной самоуверенностью, сознанием собственной независимости и могущества. Стояла и двигалась она гордо, говорила гортанно и медленно, низким громким голосом, с важно поднятой головой, держала в руках сумку неподвижно и решительно. Во всяком ее слове звучало снисходительное превосходство, черные очки скрывали глаза, но оттого ее облик виделся еще внушительней. Плотно, тяжелым слоем помады накрашенные губы с вислою нижней губой, были брезгливо выпячены. Собою старуха была довольно моложава, очевидно было, что она пыталась посредством макияжа представляться приблизительно сорокалетней, но Гаргонтов сразу определил, что было ей не менее шестидесяти лет. Противоестественно яркая и блестящая рыжая краска на волосах скрывала, несомненно, сплошную седину, сквозь макияж проглядывали бледные темные складки широких морщин. На руках ее кожа также обвисала и ослабевала. Старуха была довольно полная, одетая в дорогостоящий джинсовый костюм. Принадлежности к преступникам в ее облике не наблюдалось, подобным образом выглядело большинство состоятельных и современных старух, подражающих европейским пенсионерам. Но вид ее был запоминающийся, отнюдь не тривиальный, он будто показывал внутреннюю стойкость и силу.
     Гаргонтов догадался, что перед ним бабка Котовского и мысленно подивился ей. Он доселе воображал ее себе пьяненькой серой старушонкой, с ничем не выдающимся обликом и скверным вздорным нравом, скверным и резким тонким голосом. Впрочем, тем неприятнее ему сделалось.
     За старухою, будто привязанный, стоял нескладный юноша. Он действительно был слишком высок для своей худобы, в его угловатых движениях ощущалась неловкость, плечи сутуло сгорблены. Все в юноше представлялось несколько угловатым, вытянуто прямоугольным. По виду его Гаргонтов мгновенно оценил его возраст лет не более чем в семнадцать. Юноша был облачен в мешковатый и широкий для него джинсовый костюм и куртку. Длинные его узкие руки с крупными кистями висели впереди. Чрезмерно светлые, практически белые его волосы растрепанно торчали в разные стороны. Особенное впечатление производило его вытянутое угловатое бледное лицо с выступающим вперед крупным острым, напоминающим вороний клюв носом, с впалыми щеками странными, как-то неизвестно чем вцепляющимися в душу глазами. Глаза эти были неопределенного, блеклого цвета и смотрели чрезвычайно неприятно: они словно пронзали созерцаемый предмет, но пронзали не прямо, а вкрадчиво, изучающе, почти ласково. Держался юноша скромно, весьма приниженно, но будто с пренебрежительным превосходством. С Гаргонтовым он не поздоровался, лишь окинул его длительным взором и остался в холодном молчании. Этот вкрадчивый бледный взор смутил Гаргонтова и надолго отпечатался в его душе, охлаждая и пугая. Как Гаргонтов и предполагал, юноша этот и являлся Котовским, приятелем Николая.
     Николай же только смущенно прохаживался у ворот и, стараясь не привлекать внимания, закуривал сигарету. В каждом движении его рук виделась робость и нерешительность. «Самому ему теперь, что ли, его затея плоха, – мысленно предположил Гаргонтов. – Или чем-то провинился он перед блатными этими. С ними же тише воды надо, черт подери». Гаргонтов содрогнулся и непроизвольно коснулся рукою лба.
     Но старуха внезапно продолжила беседу:
     –Значит, ты типа Мишка?
     –Михаил… Евгеньевич, – настойчиво и негромко возразил Гаргонтов и медленно скрестил руки.
     –Да пошел ты, профессор хренов! – захохотала старуха. – Лады, базара нет, Михаил Евгеньич ты. А меня тогда звать Екатерина Васильевна типа… Ты этот, профессор?
     –Доцент, – глухо произнес Гаргонтов и чрезмерно громко переступил с ноги на ногу.
     Старуха же стояла ровно и несокрушимо, не меняя положения. Юноша тоскливо топтался сзади.
     –Ага, и ты типа это, капусты урвать хочешь? – одобрительно спросила Екатерина Васильевна.
     Гаргонтов промолчал. Старуха сочувственно усмехнулась и продолжила:
     –А вон мой внучок, в натуре, – она движением головы указала на юношу и, кажется, прищурилась сквозь очки. – Вовка типа… А ты, профессор, типа культурный, так зови его Владимир Александрыч. Базара нет? Доперло?
     –Молод он еще, чтобы по отчеству называться, – отрицательно покачал головой Гаргонтов и отошел назад на шаг.
     Юноша внезапно с поразительной стремительностью шагнул вперед, упрямо наклонив голову, махнул на ходу своею нескладной рукой и гневно проговорил своим медленным, бархатным, также вкрадчиво ледяным мягким голосом:
     –Ты на кого, падло, наезжаешь, а?
     Екатерина Васильевна, не позволив юноше выговориться, без слов привычно отстранила его рукой в сторону, не изменив выражения лица. Юноша не сопротивлялся и не протестовал, быстро смирился и отошел в сторону, надолго замолчав, но лицо его болезненно и непонимающе исказилось. Гаргонтов на гнев юноши единственно вяло и раздраженно улыбнулся, его этот гнев рассмешил нервическим, дробящимся, напоминающим удары мелкого камня о скалу коротким смехом, однако он сдержался и лишь издал неопределенный звук, похожий на кашель. Гаргонтов заранее догадывался, что разговор с уголовниками окажется неспокойным и может довести до различных последствий, но столь детского бессильного возмущения он увидеть не ожидал. Иначе воображал он себе нрав Котовского.
     Ты не боись, мужик, – заметила Екатерина Васильевна. – Это он так, балбес, возраст у него еще не кончился.
     –Котовская ваша фамилия? – прервал ее посторонним вопросом Гаргонтов и принялся пальцами перебирать свою бородку.
     –Ты уж и это знаешь! – слабо изумилась старуха, подняв голову. – Это тебе типа этот, дерьмо ходячее, – она скучающе бросила взор на Николая, – Колька, в натуре, пробрехался? Ну лады, базара нет, ты не боись, мужик. Ну Котовская я… Да ты фильтруй базар, веди типа в свою эту… – Екатерина Васильевна с приказной интонацией указала движением головы на дом.
     Гаргонтов согласно кивнул и, опустив руки, но часто почесывая бороду, провел ее и юношу в первую, чрезвычайно заставленную многочисленной мебелью и  нераскрытыми упаковками комнату. Екатерина Васильевна твердо вошла, твердо и солидно вдохнула крепкий деревянный запах старой мебели и бумаги, без приглашения опустилась на стул. Котовский присел ближе к углу, положив руки между широко расставленными тощими коленями и наклонив голову с резко выдающимся вниз носом. Занял место у стола, в некотором отдалении и Гаргонтов. Охранник стал на пороге, беспечно и без увлечения поигрывая массивной цепью на шее. Николай, должно быть, решил остаться во дворе.
     Екатерина Васильевна вновь заговорила:
     –И на кой черт ты, мужик, в этом?
     –В чем? – осторожно осведомился ученый.
     –Да типа в этой… хате, – старуха повела кругом узким движением рыжей крупной кисти.
     –В доме в этом? – переспросил Гаргонтов, сдержанно теребя бровь.
     –Ага. На хрен тебе такая хата уродская сдалась?
     –Одинокое место нашел, – постарался отвечать с умеренной искренностью Гаргонтов. – Один жить решил.
     –Ты что, типа грохнул кого или жена тебя бросила? – предположила почти понимающе старуха.
     –Не убивал я никого, – со вздохом ответил ученый. – А жены у меня никогда не было, так что бросать меня некому.
     Старуха безразлично скривилась.
      –Да ты что, чисто конкретно? Какой ты мужик без жены?
      –Не было у меня жены, – приглушенно повторил Гаргонтов. «Что ж она расспрашивает? – злобно подумал он. – Ведь ей наплевать вовсе, была ли у меня жена. Какой же ты мужик? И не отвечать нельзя, и что на это отвечать? Вздорная бабка, собой гордится, и все пытается у меня что-то правдивое выпросить… Но благосклонность эта ее – обман, она при первом же случае меня проведет!» – горестно порешил он.
     –Да хватит тебе брехать, мужик, – без выражения промолвила Екатерина Васильевна. – Что ты типа думаешь! Была у тебя и жена…
     –Не было, – грустно покачал головой Гаргонтов. Из угла послышалось шевеление юноши.
     –Ну черт, сволочь, с тобой, – уступила старуха. – На хрен мне твоя эта… жена. Грохнул ты ее или не грохнул, фраер хренов… Делов-то! – старуха криво ухмыльнулась. – Ну да ты профессор, что ли?
     –Не профессор, а доцент, – сухо сказал ученый.
     Екатерина Васильевна согласно и ободряюще кивнула, спокойно сложив руки. Гаргонтов же в неприятном от этого допроса волнении постоянно передвигался и твердо сжимал свои пальцы.
     –А что ты тут, в этом гадюшнике типа засел? – добродушно спросила старуха.
     Гаргонтов недовольно содрогнулся.
     –Я из университета уволился, – произнес он.
     –А на фиг?
     Между тем, Котовский сумрачно обернулся на него и прямо смотрел своим странным взглядом. Ученый несколько сжался на своем стуле.
     –Надоело мне, работа научная надоела и прочее, – неубедительно с излишне быстро ответил он.
     –Значит, с универом завязал типа? – одобрительно заметила старуха. – По понятиям жить хочешь? Да ты молчи, – прервала она желающего что-то сказать Гаргонтова. – А то это, типа этот подонок… Колька-то, студент поганый, тут плел… Он что, знакомый тебе?
     –А, Николай, – Гаргонтов припомнил презрительное и недоброе отношение Котовских к его единственному приятелю. – Он не студент, который год уже аспирант. Но насчет по понятиям…
     –Да заткнись, шуток не понимаешь, – весело рассмеялась Екатерина Васильевна. Котовский мрачно улыбнулся. – А твой этот Колька, сукин сын, сволочь… Ты как, внучек,  думаешь типа, сволочь – Колька?
     –Сволочь, – уверенно подтвердил Котовский. – Какого хрена он на мои, сука, бабки хавал и укуривался типа… – с жестокой угрозой юноша замолчал, хотя говорил вкрадчиво и ласково.
     –Да я, мужик, как увидела его, Кольку этого типа, – располагающе и обстоятельно принялась говорить Екатерина Васильевна, – сразу типа вижу, что дерьмо ходячее, сволочь. И сегодня он мне на мобилу, сука, звонит. Базара нет типа, все нашел… (Гаргонтов содрогнулся.) А в тачку как сел, сразу, сволочь, бабок ему каких-то на хрен надо, и опять этого придурка, – она указала движением кисти на Котовского и другим жестом незамедлительно приказала ему молчать, – начал впаривать типа, чтоб типа с ним на его бабки где-то набухаться. Понятно все с ним, со сволочью, падлом, на чужие бабки тусоваться хочет… Ну да ты, мужик, я вижу, чисто конкретно, нормальный, базара нет, хоть ты и этот… доцент типа.
     Гаргонтов напряженно улыбнулся.
     –Да из меня ученый-то плохой, – с оправдательной интонацией заметил он. «Бабка хитра, – размышлял он, – но и ничего более. Может быть, не совсем и обмануть хочет, мало ли, какая ее цель. Но и осторожность надо соблюсти».
     –А на фиг ты тогда в универе мотался?
     –Чтобы диссертацию написать, большого ума не нужно, – искренно признался Гаргонтов. – Если далеко не рваться, то и работать можно не сильно.
     –Да типа хрень одна в твоем, в натуре, универе, – скептически заключила ненатурально удивившаяся Екатерина Васильевна. – Да ты захлопни пасть, мужик, базара нет, слушай, что я скажу.
     –И что же скажете? – проговорил Гаргонтов. Внезапно снова овладело им ощущение нелепости и бессмысленности этой беседы. Чем далее на продолжалась, понимал Гаргонтов, тем более следовало ему разочаровываться. Самоуверенная и снисходительная доброжелательность старухи – доброжелательность повелителя к ревностному подчиненному – вызывала в нем антипатию, чувство униженности и слабости, что только сильнее раздражало его. Неприятен ему был и пронзительный недоверчивый, поистине страшный взгляд Котовского, злобу и отвращение вызвал непоколебимо стоящий в дверях охранник. Разговор поражал ученого своей назойливостью и излишней уже с его стороны откровенностью. «Только и уязвить, и обмануть меня хотят, и непременно обманут. Своей этой благожелательностью… Да что! С самого начала затея эта глупая и опасная, и я с ни с чем останусь, вот чем это кончится. А то и вовсе прибьют к чертям собачьим, Николая за одно слово, видимо, так прижали, а я себя как-нибудь не сдержу, и будет тогда. Ввязался в пустое я дело, теперь не отвяжешься», – рассудил он. И некое бессилие овладело им, взгляд сделался совсем тоскливым и влажным, он лишь тяжело сжал пальцы рук и не смотрел в лица собеседникам. Он ожидал, что скажет Екатерина Васильевна, как вдруг Котовский, воспользовавшись установившимся на мгновение молчанием, медленно и внушительно, своим высоким с омерзительной интонацией голосом заговорил:
     –Да погнали отсюда, в натуре, бабушка! Мы здесь только напрасно базарим с этим придурком, – бесцеремонно сказал он. – А то он еще и в ментовку, может, стучать попрется… На хрена он нам сдался!
     –А ну заткни пасть, сволочь! – безжалостно остановила его старуха. – дома ему типа не сидится, а тут, чисто конкретно, поехали тебе, сука! Балабол хренов… Сейчас тебя самого отсюда выпру на хрен! – Екатерина Васильевна говорила сурово и веско.
     –Да я что тут? – возразил Котовский. Он поднялся и заговорщически наклонился к Екатерине Васильевне, как змея, со свистом зашептал:
     –Да я вообще типа, что поехать сюда согласился, сказал… а на кой черт! Что тебе идиот этот дался, – он блекло покосился на Гаргонтова. – И вообще, в натуре, фильтруй базар, бабка, на хрен мы сюда приперлись…
     Екатерина Васильевна озабоченно выслушала его сбивчивое шипение и локтем отстранила его, флегматично сказала:
     -Да ты бы сейчас опять укуриваться или кирять поперся типа… Сиди, слушай, что говорят.
     Котовский лишь резко и плоско отшатнулся и, впившись пальцами в колени, с деревянным стуком опустился на край стула. Гаргонтов слышал их разговор и в душе значительно оскорбился, но вместе с тем предположил с радостью, что старуха послушается внука и удалится, не заключив с ним никакого договора.
     –Ну я тебе что говорю, бабка, – умоляюще и несколько жалостливо сказал Котовский, однако лицо его вздрагивало, глаза метались, он наклонился вперед, – ты базар, в натуре, не разводи, до тебя не доперло, что ли? Как я здесь, с этим… с доцентом этим буду?
     Старуха оценивающе выслушала его жалобы и непреклонно, с важностью произнесла:
     –Да пошел ты, дерьмо собачье, базара нет, – Она с размаха толкнула внука в плечо огромной и тяжелой, словно каменной рукой. Котовский закрылся своими сухими, чрезмерно длинными и неподвижными руками и отодвинулся подальше в молчании, но его дыхание часто прерывалось гневным шелестом, лицо по-детски раскраснелось, в глазах виделась скрытая кроткая ярость, треугольный широкий подбородок порывисто вздрагивал.
     Гаргонтов наблюдал эту сцену равнодушно и с изучающим бессмысленным любопытством. В душе ему было страшно и  неприятно.
     –Видал, мужик, каков этот мой внучек? – надменно заметила Екатерина Васильевна. – Сопляк еще вшивый, с горшка только встал, а уже, сука, возникает типа… Да ты как бы его не боись, чего это дерьмо бояться. Его только Колька этот твой петух разве испугается…
     –Да какой он петух, – механически заступился Гаргонтов и, припомнив прежние вопросы Екатерины Васильевны, произнес с напускной беспечностью: – Он-то женат как раз был.
     –Да мужик, хорош впаривать про эту сволочь, а? – отозвалась старуха.
     –Жена у него была, через полгода развелся, – безучастно, автоматически проговорил Гаргонтов.
     Екатерина Васильевна грозно вздохнула.
     –Ну ты и балабол, мужик. Лады, базара нет, ты слушай, что тебе говорят. И ты, – обратилась она к юноше, фильтруй базар, слушай и не возникай!
     Котовский мутно поглядел на нее с покорностью и послушанием, а затем примирительно проговорил:
     –Да ладно, бабка… ладно…
     –Заткнись, мать твою! – отрезала Екатерина Васильевна и грузно, низко засмеялась смехом, напоминающим грохот пустой бочки. – Во дерьмо, балабол хренов! Ну да слушай мужик, а то мы тут долго уже базарим типа. С тобой все ясно, ты мужик вроде нормальный (Ученый принужденно улыбнулся.), сговоримся типа. С ментами не дружишь…
     –Нет, не дружу, хотя и ни в чем не провинился, – чуть живее вставил Гаргонтов.
     –Да ты и сам типа по понятиям в своем роде живешь, – польстила Екатерина Васильевна. – Тебе бы небось пушку в лапы дать. Ты бы полгорода, сволочь, угрохал… – она снова трубно засмеялась.
      Мимолетное оживление Гаргонтова тут же завершилось, и ему сделалось даже стыдно собственной глупости. Екатерина Васильевна, ее прямолинейные суждения и одобрительные замечания казались ему гибельными и отвратительными. Юношу же ученый по неизвестной причине мгновенно испугался, его ужасала сама мысль находиться сколько-нибудь в обществе такого человека. Последние речи Екатерины Васильевны он услышал с трудом, с тяжелой мыслью остаться одному, без назойливых собеседников и поразмыслить над сложившимся положением. «Что ж эта старуха все говорит, – устало вздохнул Гаргонтов. – И пытается через каждое слово обмануть… Как насквозь всего меня, должно быть, видно, да и что от нее ждать?» Екатерина Васильевна же размеренно и неспешно рассказывала, делая значительную паузу после каждой фразы:
     –Значит что типа, мужик, – такими словами она предварила свое высказывание. – Слушай, видишь вон того придурка сопливого? – она обернулась к своему внуку. –Вот он, Котовский Вовка… Был у него батька, мой сынок, тоже сволочь и придурок, да мы все в роду по понятиям живем – меня, мужик, Валерка, пахан в жены взял. Эх, мужик был! А этот, Сашка, батька его – сволочь вообще. Били его, своя же стерва его била, а он травы насмолит и под кайфом валяется. И трепался, в натуре: я, мать, типа завязал. Ну и грохнули его за зеленых сорок штук, нечего их в кармане таскать было. А вообще, мужик, что я тут базарю, а? – внезапно заметила она. – На хрен тебе Сашка, дерьмо это…
     Она неторопливо, солидно продолжила:
     –Да вот чего… Дитя после Сашки-то осталось. Стерву я его сразу на улицу типа выперла… И этого хотела, да типа того… пожалела сволочь эту! – она небрежно махнула ладонью на юношу. – Оставила ведь, в натуре! Да он, сука, учиться не стал… Я бабок сначала давала, а потом пришла туда! Мать твою, разом его за шкирку и из школы сразу на девятый год, а в чушок отдавать не стала, на хрен надо. А он и пошел водяру хлебать по чипкам сразу типа, скорешился с какими-то студентами, что ли или хрен знает с кем и пошел. В пять домой придет, моргала навыкате, морда козлиная, еле плетется, сволочь, – старуха озабоченно и даже в определенной мере жалостливо пошевелилась. Юноша, следя за ее рассказом, постоянно приподнимался, желая, очевидно, обратить на себя внимание или высказать что-то. Гаргонтов настороженно и сурово, но явственно без интереса отрывочно ловил смысл ее слов. Помолчав, Екатерина Васильевна произнесла:
     –Ты, мужик, не думай, я сама грамотная, два курса закончила типа. А этого идиота девать некуда, ему бы хоть кто мозги вправил. А я ним возиться типа не могу, доперло, мужик? Вот я дерьму этому, Кольке, и сказала – ты типа выкопай там кого. Понял, мужик? Я вот что говорю: пусть он, внучек мой, тут у тебя типа сидит днем, а ночевать, так и быть, я его возьму, да ты смотри за ним, чтоб, чисто конкретно, не свалил никуда, – она ласково и наставительно обратилась к Котовскому. – А ты, внучек, шел бы на улицу покурить!
     –Да чтоб вы тут без меня базарили, чтоб ты этому… – юноша кивнул на ученого, – на меня плела, да? – он встал и повысил голос, однако слова произносил покорно и со слабым, единственно привычным упорством. – Внука ты родного…
     –Э, Серег, пусть он во дворе погуляет, – развязно приказала старуха стоящему в двери охраннику, игнорируя слова Котовского. Тот немедленно направился к юноше, но Котовский сам холодно, неуклюже ступая негнущимися ногами, понуро вышел на крыльцо. Охранник последовал за ним. Гаргонтов наблюдал эту сцену с удовлетворенною улыбкой, ему словно полегчало от отсутствия юноши.
     Екатерина Васильевна бодро и громко, также будто освободившись, сказал:
     –Во придурок типа внучек, мужик! Ну ты понял, что от тебя надо?
     –Понял, – сдавленно ответил Гаргонтов. Снова перед ним предстала ужасающая перспектива, отказаться от которой  не представлялось ему возможным.
     –Да ты с ним бы это, занимался чем, учил бы его, – неопределенно произнесла она.
     –Да я в основном биолог и немного еще в гуманитарных науках понимаю, – отрицательно и словно оправдываясь, склонил голову ученый. – И преподаватель из меня плохой.
     –Не боись! Это дело-то фиговое, – с пренебрежением усмехнулась старуха. – Ну типа насчет бабок не трепись, базара нет, каждый день по семьсот деревянных – хватит?
     –Пожалуй, достаточно, – произнес Гаргонтов едва различимо.
     –Ну во, ты мужик сговорчивый, – похвалила его Екатерина Васильевна, отчего ему сделалось только страшно. Слова ее и интонации одобрения означали почти точно совершенное исполнение ее замыслов, а сам комплимент ученый расценил как похвалу покорному и услужливому рабу. – Так что типа согласен?
     –Пожалуй… согласен, – выдавил Гаргонтов под ее строгим намекающим взором. Старуха нахмурила брови поверх черных очков.
     –Лады, фильтруй базар, мужик, – произнесла она и извлекла из сумки кошелек. – Вот, держи на пиво тебе.
     –Сколько здесь? – ученый принял деньги, будто стараясь не обжечься и неловко вертел их в руках.
     –Два косаря, можешь типа не считать, – снисходительно сказала Екатерина Васильевна с веселым удовольствием рассматривая, как он торопливо прятал деньги в карман. – Ну, мужик, покедова, завтра типа к тебе этот подонок припрется.
     Екатерина Васильевна важно встала, отодвинув свой стул и медленно проследовала к двери. Гаргонтов лишь кивнул, но не поднялся и не попрощался с нею. Он так и остался сидеть в задумчивом положении, подперев покрасневшей ладонью голову. Другой рукой он рассеянно перебирал лежащие в кармане деньги – они издавали непрочный твердый  соломенный шорох и оставляли на пальцах ощущение сухой травы. В окне ученый смутно ин неразборчиво увидел автомобиль, похожий на большой плоский стол, садящихся в него людей, однако вид был размытым и мало его занимал. Гаргонтову казалось, что он ужасающе устал, и им овладело мрачное бессилие. Голова его наливалась однообразной глухой болью, в висках лежали два вздрагивающих свинцовых слитка, холодело жгучим холодом сердце. Он, по привычке, извлек из кармана руку и посмотрел на нее. Припоминался ему только что кончившийся разговор. Тягостный осадок образовался в его душе от этого разговора. Каждую подробность припоминал он, и каждое воспоминание угнетало его, становилось за себя стыдно и страшно. Гаргонтов не мог вспоминать от боли – и вспоминал. Наконец, подумалось ему: «да что же это? Так и с ума сойти можно от каждого этого слова. Мало ли в моей жизни такого было! И будто и не то беспокоит меня, что меня хотят обмануть, ни с чем, оставить, что льстили, издеваясь, что заставили согласиться. Не то беспокоит, а сами слова, какие я говорил. Не так я должен был говорить! Так ли себя следовало вести? Но иначе и быть не могло. Что я, иначе бы сказал7 Выгнал бы их? О господи! Лучше уж сумасшедшим быть – так хоть не о чем печься, нечего бояться!»
     –Кто это? – резко и почти исступленно приподнялся он.
     На пороге появился подавленный, с грустной тупой подобострастной улыбкой Николай, без своей обычной бодрости, с бесформенной походкой и даже как будто мешковатостью в лице. Он осторожно вошел и вымученно ухмыльнулся тупой ухмылкой, стараясь вернуть свою уверенность. Но оттого он показался только ничтожнее.
     –Здрасте, Михаил Евгеньич, – хрипло и притом высоким голосом сказал он.
     –Что ты здесь? – настороженно осведомился Гаргонтов, напряженно и нетвердо вставая.
     –Да бабка эта чертова… как бы меня с собой не взяла, – Николай хотел отозваться о старухе с развязностью и злобой, но вышла у него добрая и почтительная улыбка. – Понимаете?
     Гаргонтов руками опирался на стол.
     –Понимаю. Да что ж ты ей такого сделал?
     –Да я это… как бы капусты с нее попросил… – смущенно ответил Николай.
     –И что же ты сюда зашел?
     Николай задумался.
     –Да дура эта бабка и сволочь! Я только заглянуть и как бы на эту… на станцию почешу, Михаил Евгеньич.
     –Ясно, – выговорил Гаргонтов, которого по неизвестной причине визит Николая несколько успокоил, опасения позабылись.   
     Николай посидел еще немного в несвойственном ему молчании, затем сказал: «До свидания!» и направился к станции. Гаргонтов смотрел ему вслед с крыльца. Рука ученого непроизвольно изобразила, будто он вжимал воображаемый револьвер. Он печально поднес руку к виску, оставив ее на некотором расстоянии, как приставлял к виску дуло и, подумав, спустил иллюзорный курок. После этого он развернулся и пошел назад в дом.
IV
     Утром Гаргонтов, проснувшись, не сразу припомнил беседу, произошедшую вчера и данное им неприятное, пугающее его соглашение. Он увидел прочно закрывающие весенний прозрачный утренний свет занавеси, которые он заботливо повесил вчера в спальне, тусклую, наполненную мглой сырую комнату и встал на скрипучий прогибающийся, но крепкий деревянный пол. Он, вздохнув, подошел к одному из окон, развесил шторы и. Поразмыслив, отворил само окно. В комнате мгла несколько рассеялась. За окном же было прохладно и сыро, небо висело фиолетово-белое, затянутое пасмурными облаками, над рекой расплывались мягкий и вязкие клубы тумана. Ближе резко очерчивался береговой черный кустарник, заиндевелая, мелкими примятыми пучками растянувшаяся по земле трава трупного зеленого цвета.
     Гаргонтов опустил руки на подоконник и некоторое время сонными, с синяками глазами, около которых виднелись морщины, созерцал этот пейзаж. Вспомнился ему тут же прошедший день, в глазах стали лица Екатерины Васильевны и Котовского – ученый вздрогнул от омерзения и разочарования. Он провел холодной рукой по лбу и отошел вглубь комнаты. «Глупое, глупое было положение, глупый разговор! – резко подумал он; ему стало отчего-то стыдно злобным и скорбным стыдом. – И глуп я, и они… О господи, и вспоминать не могу, что я тогда говорил. И вместе с тем вспоминается. Да что ж делать? Неужто это взаправду было? Теперь и не верится, будто сон это был. И не приедут они сегодня. Да как не приедут? Что я себя пустой мыслью тешу? Приедут. Но что ж это такое? Что за наказание это? – Об обещанным ему деньгам Гаргонтов не вспоминал, он думал лишь о том, сколь ужасно станет его положение. – Смерть это какая-то… Убить. Наказать эту старуху, этого мальчишку – да за что? И как? Ведь все это настолько фантастические выдумки, что их и представить в реальности нельзя. Невозможно вообще ничего сделать в реальности».
     Гаргонтов подавленно опустился на кровать, с досадой сплюнул на пол нераскрывающимися губами и со вздрагивающим лицом встал. Вскоре он занялся домашними делами, позавтракал, и, хотя сердце его болело этой тоскливой подавленностью, немного умиротворился. Время было довольно раннее, и он решил: «Раньше часов десяти вряд ли они приедут. Может, стоит прогуляться здесь, места осмотреть, да ин а прохладе легче покажется». Он набросил старое, купленное лет двенадцать назад кожаное пальто с сильно потертым воротником, вышел за ворота и направился к реке.
     Река была совсем недалеко, однако никакой тропинки к ней Гаргонтов не заметил, и кустистые клубы тумана застилали берега и не позволяли осмотреться. Он шел по склизкой от весенней влаги, холодной и змеистой траве; порой попадались на пути довольно высокие ломкие и колючие кустарники мертвенного синевато-коричневого цвета. Небо тоже застилала низкая пелена. Было тихо, лишь вздрагивали капли на траве. Стоял ровный и свежий болотистый запах заброшенного речного берега.
     Саму водную гладь туман закрывал полностью. У берега торчали сизые тонкие ободранные камыши и в мутной черной ледяной воде качались заплесневелые клочья ряски. Посреди них обнаружился прогнивший насквозь помост из древних рассыпчатых неровных досок. Несколько кривых столбов, на которых он держался, казалось, с трудом поднимались из тягучего слизистого сумрака воды.
     Гаргонтов с минуту простоял у помоста, втаптывая грязным и отяжелевшим ботинком в землю пучок травы. Плащ его будто пропускал через себя всю леденящую острую сырость, которая исходила от воды и тумана вокруг, и становилось холодно. Ученый осторожно и опасливо ступил на помост и сделал шаг на нем. Тут же из-под ног его раздался протяжный и пугающий треск разлагающегося дерева. Гаргонтов быстро и с не изменившимся лицом сошел с помоста. Постояв еще, из боязненного любопытства наклонился и опустил концы пальцев в воду и резко, со взмахом отдернул их. Вода тоже дышала разложением и грязным, липким холодом. Однако Гаргонтова отчего-то невыносимо потянуло вдруг вступить на шаткий помост еще раз, словно там ожидало его нечто странное. Подобное безумное веление совершить непременно странный и бессмысленный, ненужный поступок он иногда ощущал в детстве и мгновенно от них отказывался. А здесь его притягивало и манило, зазывало на помост, и он злобно вскинул голову, задумчиво посмотрел на чернеющие доски.
     –Дикое место, – прошептал он. – И как я здесь жить собрался? Неужели какое-то сумасшествие на меня напало?
     «Ведь тянет и тянет туда идти, в воде, что ли, утонуть, – нерешительно размышлял он. – Что значит утонуть? Господи, не понимаю я себя, да и что я вообще понимаю? Да, тянет как будто в воду… или зайти? Если уж что, как-нибудь выплыву. Только зачем это?»
     Однако издалека вдруг послышался глухой и тупой бетонный рокот приближающегося автомобиля. Гаргонтов вздрогнул и посмотрел назад. Сквозь туман из речной низины разглядеть что-либо было невозможно, да и звук был приглушенный. «Вот и они приехали. И что за такое мне на ум пришло? В воду… Нет, меня сейчас там хватятся, скандал может быть, – несколько испуганно подумал он. – Да с другой стороны, если скандал, так попробовать и порвать с этим делом. Так что и задержаться осмысленно. Нет, пойду! И быстрее надо, дом совсем пустой стоит».
     И он бросился сквозь заросли к своему жилищу.
     Машина – Котовский приехал теперь на ином, высоком серебристом резко очерченном внедорожном автомобиле – уже стояла у ворот. Из нее высаживались с громким смехом и разговором сам юноша и двое молодых людей старше его, в дорогих спортивных куртках. Говорил преимущественно Котовский, и речь его отличалась особенной наглостью и развязностью. Оба его приятеля лишь изредка прерывали его, насмешливо покачивая головами. Еще один молодой человек, сидящий за рулем, нетерпеливо выглядывал из окна.
     Едва Гаргонтов появился среди тумана, они резко замолчали и как-то принужденно, неловко застыли, пронзив его своими взглядами. Котовский сделал даже шаг назад и с нелепо повисшей выставленной вперед рукой, с широко приоткрытой бледной щелью рта, застыл на месте. Должно быть, явление ученого было для него весьма неожиданно и грубо оборвало его увлеченный разговор, в процессе которого он совершенно позабыл о том, для чего он сюда приехал. Гаргонтов и сам смущенно приостановился и, склонив голову, не поднимая глаз на молодых людей, сделал несколько шагов вперед.
     Приятели Котовского вдруг столь же грубо и мгновенно бросились в машину и без слов затворили двери. Юноша хотел было последовать за ними, но тут же остановился. Автомобиль задрожал, шипя колесами по склизкой мокрой земле, тяжело развернулся и тронулся, прорезая глухую завесу. И Гаргонтов, и Котовский наблюдали его отъезд в угрюмом неподвижном и подавленном молчании.
     Затем ученый подошел ближе. Юноша не двигался с места, часто поворачивая глаза в ту сторону, где еще слышался гул мотора. Убедившись, что приветствовать его юноша не собирался, Гаргонтов открыл калитку и направился к дому. Как-то завести беседу, постараться сдружиться с юношей он и не думал, чувствуя лишь неприязнь и недоверие. Котовский ему виделся пустой и обременительной обузой, нарушающей его одиночество – не более. Ученый прошел в дом, юноша неохотно и лениво последовал за ним. 
     Котовский нескладно остановился на пороге. Гаргонтов же задумчиво и по-прежнему в молчании стоял посреди комнаты. «Что ж теперь делать? – недоуменно рассуждал он. – Эх, зря я согласился тут у себя его держать. Что этот урод на меня стоит, смотрит? И сказать даже нечего… А уж учить его чему-то – абсурдная мысль! Да и вообще как-то нелепо выходит…» Однако его размышления прервал раздражающе высокий звонок телефона. Ученый мрачно и извлек трубку из кармана:
     –Да! Алло! – хрипящим и разбитым голосом проговорил он. Юноша в дверях переминался с ноги на ногу и оценивающе, скептически следил за ним.
     Из телефона послышался надменный и самоуверенный голос, который Гаргонтов почти сразу узнал. Голос этот принадлежал Екатерине Васильевне.
     –Здорово, мужик! – заявила старуха. – Это ты типа?
     –Да, – протяженно и тихо отвечал Гаргонтов.
     –Это, в натуре… внук мой, поганец этот, у тебя уже?
     –Да вот он стоит, – сказал Гаргонтов.
     –Ага, типа, значит, тут он. Лады, мужик. Бухать ему не давай, и ты его особо типа не слушай – он балаболить и сопли распускать любит. Понял?
     –Да.
     –А часов в девять я за ним типа заеду, а не его кореша, – разъяснила старуха. – А семьсот колов твои будут, не боись, базара нет.
     –Понял, – вздохнул Гаргонтов.
     –Ну, тогда покедова, мужик! – и Екатерина Васильевна прервала разговор.
     Гаргонтов рассеянно повертел в руках телефон, стараясь собраться с мыслями. Юноша в это время довольно бесцеремонно, не оглядываясь на него, вошел в комнату, мгновение помедлил, после чего громко и развязно, вытянув ноги, опустился на стул.
     –Ну… ну что про меня там бабка трепалась, а? – неуверенно и оттого слишком грубо крикнул Котовский.
     Гаргонтов не пошевелился, лишь изумленно посмотрел на него.
     –Ты что, тупой? – продолжал Котовский. – Что тормозишь-то? Про меня что бабка тебе балаболила, спрашиваю! Ясно?
     –Бабка-то твоя… – произнес Гаргонтов. – Да я тебе этого говорить не обязан.
     «Нечего с ним вообще болтать, – решил он. – Пусть себе сидит, раз уж привезли, но хоть словом с ним перемолвиться, с этим поганым мальчишкой. Ей-богу, незачем ему вообще что-то объяснять».
     К его изумлению, Котовский быстро нагнулся вперед и зарделся, разгневанно, с шипением, почти с визгом проговорил:
     –Да ты на кого, сволочь, дерьмо, наезжаешь? – и привстал со стула.
     Гаргонтов наблюдал его с некоторым недоумением. Вновь, как и вчера при оскорбительных словах Екатерины Васильевны, юноша страшно преобразился. Он покраснел бледной, нездоровой горящей краснотой, в больших глазах его виделись детская ненависть и детская же измученная мольба, несчастное прошение. Руки его с искривленными пальцами подрагивали. Но дышал он так, что видно было, как он с усилием сдерживал слезы. По-своему его гнев был жалким зрелищем. Казалось, что его взгляд только просил о помощи. Гаргонтов холодно вглядывался в его лицо. Его взгляд чуть затуманился печалью, но он тут же отошел и пренебрежительно сказал:
     –Не пять лет тебе, чтоб тут реветь, – сказал негромко и строго, однако болезненно скривился.
     –Что ты, падло, а? – Котовский вскочил и бросился к нему.
     Гаргонтов не сдвинулся с места и лишь приподнял руку, защищаясь и отстраняя его. Юноша застыл и в следующий миг стремительно бросился назад.
     –Ты бы, мужик, что ли типа это… похавать дал, в натуре, – выдохнул Котовский. Он еще вздрагивал, однако, должно быть, превозмог себя.
     Гаргонтов также успокоился.
     –Похавать? – повторил он. – Ладно, сейчас…
     –Базара нет типа, – Котовский присел рядом со столом.
     Ученый подавал на стол осторожно и подозрительно. Едва он увидел, как юноша без спроса, совершенно естественно принялся за купленную на деньги ученого снедь, к Гаргонтову пришло безрадостное и злобно оглушившее его понимание: «Вот он, и первый подводный камень-то! Кормить его, уже понятно, за свой счет придется, старуха ему, конечно, так и сказала – этот дурак тебе даст. А спорить начнет, так ему хуже. Вот и не меньше половины, пожалуй, всего заработка уйдет. Нельзя его, видно, и на голодном пайке держать, старухе нажалуется. Да и как не дать? Вон он с какой наглостью сидит да жрет, как будто его это. Со старухой они только на словах, надо думать, грызутся, а тут он ее и послушает… Вот и с половиной заработка распрощаться придется, а на три сотни рублей в день как прожить? Да как-нибудь проживу, но ведь они и еще повод найдут. И подавать ему, этой твари, унижаться, посуду за ним убирать – он сам-то ничего делать не станет, это точно. А меня старуха на пустую лесть взяла, много наговорила, а сама на самом деле за дурака считает, конечно… Да кто меня за дурака не считает? Все только и обманывают, и дальше отыщут повод платить поменьше, так что и совсем придется бесплатно работать!»
     Юноша часто поднимал холодные глаза на отрешенное лицо Гаргонтова. Ел он, далеко положив оба локтя на стол и подпирая рукой голову. Смотрел он на тарелку с неудовольствием.
     Гаргонтов бесшумно присел подальше.
     –А что, мужик, есть у тебя бухнуть чего-нибудь типа? – поднял голову Котовский.
     –Нет, – не смотря на собеседника, отвечал Гаргонтов.
     –Вот падло! –проговорил юноша и задумчиво наклонил голову, играя ложкой. – Лады, мужик, базара нет… А этот, как он… в натуре, чая у тебя много?
     –Да немало.
     –Ну тащи типа сюда ваще весь, – отозвался Котовский. – Кстати это, он у тебя не в этих… в пакетах?
     Гаргонтов сухо покачал головой.
     –Да зачем тебе весь? – спросил он, внутренне понимая, зачем.
     –Да не парься ты… И кипяточку типа поднеси, – убежденно распоряжался Котовский.
     Гаргонтов медленно направился к двери и на ходу произнес:
     –Да ты меня разорить совсем хочешь…
     –Увянь, дурак, – отмахнулся юноша. – Ты на меня не наезжай, – благосклонно заметил он. – А чай тебе нужен, так сгоняй, в натуре, на станцию, там самогон, говорят, толкают.
     –Тебя поить не следует, – проговорил Гаргонтов.
     –Не парься, что ты тут мне втираешь, что бабка трепалась типа? Ты лучше чай неси!
     Котовский позавтракал, напился неимоверно крепкого жгучего чая. Пока ученый старательно убирал посуду, с ненавистью сжимая пальцами холодные глянцевые тарелки, юноша громко и грубо смеялся и нескрываемо обсыпал его издевательскими шутками. Гаргонтову становилось совсем нестерпимо. «В морду этой твари дать? – с дрожью думал он. – Да он сам, хоть и ледащий, не слабее будет, и старуха потом жизни не даст. Да что ж делать с ним? Ругаться я с ним не могу, он меня только заклюет да потом опять бабке нажалуется. Что ж делать?» Была в Гаргонтове странная, болезненно острая гордость и внутреннее своенравие, хотя по скромному его поведению никто бы того не сказал. Каждую обиду, каждое оскорбление переносились им очень тяжело. Но на лице его ничто не отражалось, лишь губы слегка перекосились в сторону.
     Убрав со стола и устало бросив немытую посуду на полки, Гаргонтов скорее удалился в свою комнату и сокрушенно посмотрел в окно. «Господи, господи, что же со мной творится? Что это за бессилие такое? – размышлял он. – Вон эта тварь, мерзкий мальчишка хохочет, потешается надо мной. Отсюда слышно… И сделать я ничего не могу. Что за ярость иногда бывает? Так и убить его хочется, представляется, как бы я его застрелил. Из чего застрелил? Я всю жизнь убийца для себя – а никого не убил. Да это пройдет, успокоюсь я сейчас… а что разорят они меня – что поделаешь? Совсем моя жизнь теперь пропащая. Надо бы взаправду погулять сходить, только деньги с собой взять, больше и воровать здесь нечего. А эта тварь пусть посидит, ему же веселее. Так и успокоюсь».
     Он оповестил о своем намерении Котовского, уже одевая пальто. Тот в ответ дико засмеялся, потом, когда ученый выходил на крыльцо, задал вопрос:
     –Ты что типа, один попрешься?   
     Гаргонтов обернулся, будто от удара сзади.
     –Тебя оставлю здесь, если желаешь, – проговорил он.
     –Да топай, мужик, не боись, я типа не домушник, – усмехнулся юноша.
     Гаргонтов, ощущая мелкую дрожь, облегченно сбежал с крыльца, захлопнув дряхлую дверь. Не оглядываясь, он пошел за ворота. «Слава богу, что эта мразь за мной не увязалась, – он шагал очень широко и резко размахивал руками. – Да что я думаю, с чего он за мной увяжется? Зачем бы ему это? Не нарочно же он издевается надо мной, это у него, видно, в натуре просто… Но как в ушах все его оскорбления стоят. Да это пройдет».
     Ученый почти механически, не задумываясь, пошел той же дорогой, что и утром, и спустился через заросли к берегу. Шел он теперь размеренно и ровно, мягко ступая по расплывчатой жидкой земле. Туман рассеялся, в лицо ему дул легкий ветер. У того места, где стоял утром, ученый неожиданно вновь остановился, хотя предполагал пойти направо, к постепенно возвышающемуся берегу. Созерцая ленивую литую гладь реки, Гаргонтов насмешливо размышлял над чем-то посторонним и для него незначительным: «Да, оставил я дом ему, да все равно там брать нечего. Деньги у меня с собой, одежонка мой паршивая ему не нужна, ноутбуку шесть лет скоро. Нет, не так они меня ограбить решили, – внезапно содрогнулся он. – Господи, господи, для чего я с ними связался, в какую яму угодил! Даже если и можно прожить на те деньги, что они мне оставят, так это не вольная жизнь будет, а каторга, когда эта тварь под боком… Лучше б одному остаться, не столь уж плохо в одиночестве. Эх, если б месть! Если б за все отомстить, за все унижения, за всю жизнь мою проклятую. Но как отомстить, мечты одни только. Как я могу отомстить в этой жизни?»
     Он судорожно вглядывался в реку, не отводил от нее взгляда ни на мгновение. Что-то снова притягивало его к реке, возможно, что-то казалось странным или необычным, однако оторваться он не мог и совершенно не хотел.
     Гаргонтов изумленно подошел ближе, к самой воде и рассмотрел наконец, что его тревожило, и тем сильнее удивился. Река, несмотря на свою ширину даже по середине была чрезвычайно мелкой, так что перейти ее вброд не составило бы труда. Дно легко просвечивалось сквозь водную гладь и чувствовалось, что глубина ее едва ли достигала метра. Пораженный такой неестественностью реки, Гаргонтов потянулся вперед.  В какой-то момент ему даже подумалось возвратиться и уйти поскорее, но вода непреодолимо притягивала к себе. Гаргонтов с недоумением осознал, что ему хочется из странного любопытства спуститься в темно-синюю ледяную реку, пройти до ее середины. Он понимал, что это желание глупо и неизвестно откуда появилось, а побороть себя не мог. 
     Постояв немного, ученый склонился и аккуратно опустил в нее руку. Вода показалась ему гораздо более теплой, нежели утром. Гаргонтов в сомнении покачал головой и посмотрел на свою влажную ладонь, только что побывавшую в реке. Затем он внезапно и нерешительно ступил в воду.
     Вода в действительности оказалась ужасающе холодной и моментально обожгла его грязной жидкой и мерзлой влагой, пронзила насквозь. Гаргонтов закашлялся, с трудом оторвал от себя липкие мокрые полы плаща, но назад не возвратился, а дрожащими и непослушными ногами сделал несколько шагов вперед, к середине реки. «Вот и началось безрассудство! – воскликнул он про себя. – Что за безумие со мной сделалось? Что же, в самом деле, со мной творится? Ума ли я лишаюсь? Полез в эту трясину, для чего – непонятно… Что меня сюда тянет? Нет, чтобы назад выбраться – дальше иду. Что я, собрался весь застудиться? От такой прогулки потом так слягу, что и встать не смогу, лекарство некому мне поднести будет. В больницу? Чтобы на старой немытой койке среди уродов валяться и за всю эту мразь еще деньги немереные выбросить? – Гаргонтов шагнул снова. –Нет, одному и то лучше издохнуть. Та же тюрьма – больница. А здоровье мое слабое, много ли мне надо, чтобы так застудиться. Вот и сейчас стою, а не иду, – он опять упрямо шагнул. – А иду непонятно куда по этой речке. А то и до воспаления легких дело дойдет. Конечно, на все современные методы лечения, это любой скажет, да не буду я в больнице подыхать. Лучше уж набрать камней, добрести до ближайшего моста и с него в такую же воду, и больше ничего не будет. Но ведь и не должен я, не должен издохнуть, еще жизнь нужна… Да для чего? А потому, что бросить или пожечь все сил моих не хватит!» – так отчаянно рассуждал он.
     Одновременно он продвигался вперед, разгребая воду руками, склизкими и холодными. Он ощущал скользкое, нестойкое дно, по которому размазывался и мешал ему идти песок. Впрочем, река в самом деле была необъяснимо мелкой. В начале он погрузился в воду почти по пояс, но быстро осознал, что постепенно поднимается из воды по склону. Песок исчез, его заменила твердая, каменистая, относительно ровная поверхность. Идти становилось неимоверно тяжело, но Гаргонтов продолжал свое восхождение со странным упорством. Наконец, он добрался приблизительно до середины реки и стал на совсем мелком бугорке, где вода едва задевала его. Ученый задыхался и кашлял и чувствовал гнетущую усталость. «Господи, да откуда такой холм посреди реки? – сплюнул он. – А болезнь уже, пожалуй, начинается. Выбраться бы отсюда поскорее! Да, чего я сюда забрел? Назад надо».
     Он развернулся к берегу и собирался уже быстро выбираться назад, как вдруг отшатнулся и непроизвольно отступил. Обычно к разнообразным проявлениям жизни, даже самым неприятным для него, Гаргонтов относился внешне удивительно спокойно и равнодушно, предпочитая скрывать свои эмоции. Однако в тот миг всякая сдержанность его пропала. Лицо его исказилось изумлением и испугом, и он проговорил что-то невнятное.
     Зрелище, явившееся перед ним, было действительно невиданным и поразительным. Прямо из водяной глади перед ним появился плоский, как стол, камень. Он был исключительно ровный, с чистой поверхностью и мягкого переливчатого золотисто-коричневого цвета. На нем находились три сложенные единой стопкой небольшие книги, все одинаково плотные и также золотисто-коричневого, но словно густо почерневшего цвета. Рядом с книгами лежали два сияющих прозрачной зеленью драгоценных камня, искусно выточенные в приятные формы. Но эти камни не были изумрудами – изумруды Гаргонтов видел не один раз – а походили более на алмазы, только изнутри их проникал зеленоватый свет. 
     Вид этих предметов чем-то мягко и податливо, но неуклонно притягивал и в то же время несколько отталкивал. Само подобное появление их виделось Гаргонтову таинственным и неестественным.
     Позабыв о холоде и губительной воде, ученый долго смотрел на чудесный камень. Наконец, он осторожно и осмотрительно приблизился к нему и протянул дрожащую от потрясения руку за верхней книгой. Взяв книгу, Гаргонтов внимательно осмотрел ее, вертя в отупевших ладонях, раскрыл и прочитал несколько строк, после чего вернул ее на место. Таким же образом он поступил и с остальными книгами. Драгоценные камни он бережно и с появившейся на его лице саркастической усмешкой подносил к глазам, изучал. Вслед за рассмотрением всех предметов, он обстоятельно и аккуратно уложил драгоценные камни в карман плаща, а книги взял в руки.
     Забрав все с камня, он стремительно и как-то трагически бросился к берегу, там остановился, отдышался вновь и далее пошел размашистыми, взволнованными и неуверенно радостными шагами. Лицо его, однако, сохраняло строгое и мрачное выражение, лишь изредка прерывавшееся той же саркастической, надменной и насмешливой улыбкой. В душе Гаргонтова происходило нечто удивительное: то мрачный скепсис и горькая злоба одолевали его, то вдруг он совершенно безумно воображал, что возможно сотворить посредством найденных им необыкновенных вещей. И этот решительный и радостный огонь постепенно вытеснял скепсис и сомнение. Гаргонтов позабыл и о возможной простуде, и об ожидающем его дома юноше. Его полностью охватило внутренне воодушевление, хотя внешне он оставался сдержанным и суровым, гад глазами нависали сжатые брови.
     Дойдя до ворот, впрочем, ученый опомнился и вспомнил мгновенно о Котовском. «Нечего ему эти книги показывать, он ведь наблюдательный, заметит, что вещь ценная, – подозрительно рассудил Гаргонтов. – Нет, нельзя, да и никому их нельзя показывать». Он спрятал книги под плащ, стараясь держать их так, чтобы они не привлекали внимания, и вошел в дом.
     Котовский вяло развалился на том же стуле, без увлечения нажимая кнопки на своем мобильном телефоне и иногда бранясь вслух. Глаза его скучающе вглядывались в небольшой светящийся экран телефона. Увидев проходящего мимо Гаргонтова, юноша приподнялся и тут же отодвинулся. По его лицу Гаргонтов понял, что юноша сдерживал смех. «О господи, теперь-то ему что? – на ходу испугался ученый. – Да я же весь промок, вот ему и весело.  Сокровище надо быстрей и подальше спрятать…» –  и он удалился в свою комнату. Там он немедленно сбросил полный воды налитый свинцом плащ, переоделся и сложил в шкаф найденные вещи, после чего вышел к юноше.
    Тот уже не смеялся, только задумчиво оглядел Гаргонтова и, не отрываясь от телефона, спросил:
     –Ну что, мужик, купил чего-нибудь типа?
     –Что я здесь тебе куплю? – недовольно ответил Гаргонтов. –Тут и покупать негде.
     –Да вон на станции типа торгаши есть, – невнятно указал юноша.
     –Я на станцию и не ходил, – произнес ученый.
     –Фильтруй базар, мужик. Куда ты тогда вообще шлялся? – почти с угрозой осведомился Котовский.
     Гаргонтов не ответил и пошел к себе в комнату.
     –Да постой, урод, базара нет, ты что, в натуре, сказать не можешь? – закричал ему вслед юноша.
     Накормив Котовского обедом, ученый заперся у себя в комнате и стал напряженно обдумывать свое положение и дальнейшие планы. Первый восторг от найденного открытия исчез, и Гаргонтов предпочел пока позабыть о его свойствах. Едва он начинал думать о чудесных книгах, сразу появлялось побуждение обязательно рассказать кому-то, поведать о совершившемся событии. Но Гаргонтов оставил эти удовлетворенные размышления и долго прохаживался вокруг кровати, рассуждая о том, как следовало поступать теперь. Котовский его не тревожил, и к вечеру Гаргонтов уже окончательно продумал все свои последующие действия. Но беспокойство преследовало его постоянно: то и дело его надежды виделись ему необоснованными и легкомысленными, зыбкими  и невыполнимыми.
     Впрочем, как только за Котовским на роскошном автомобиле приехала Екатерина Васильевна, которая говорила с ученым покровительственно и доброжелательно, как говорят с глупцами, стараясь не оскорбить их, и выплатила положенные ему деньги, Гаргонтов отбросил тревоги и сомнения. Он решил сразу же взяться за исполнение своих планов, не откладывая и не мучаясь понапрасну. Удаляющуюся машину он провожал взглядом почти торжественно и прошептал:
     –Ничего, тварь, будет время, я с тобой тоже поговорю.
     Затем он извлек телефон и набрал номер Николая. Ожидая ответа, он единственно о том и думал, как его планы ненадежны и способны разрушиться от любой случайности. Вскоре он услышал знакомый голос:
     –Ну что такое, а? Ванек, ты, что ли?
     –Перестань, – сипло выговорил Гаргонтов.
     –А, Михаил Евгеньич! Что такое? – беззаботно спросил Николай.
     –Да, это Гаргонтов звонит, – сбивчиво и быстро заговорил ученый. – Николай, заплачу, сколько смогу, дача твоя сейчас пустая?
     –Да, а что? –недоуменно сказал Николай, пораженный интонацией разговора.
     –А деньги у тебя с собой какие-то есть?
     –Да что надо-то, а?
     –Да, слушай, Николай, потом заплачу сколько хочешь, у меня у самого деньги имеются, не без денег я. Ты вот что, где бы ты ни был, вызывай сейчас же грузчиков и машину, и с ними прямо сейчас ко мне езжай.
      –Прям сейчас? Да что случилось-то, Михаил Евгеньич?
      –Короче, мне сегодня нужно на твою дачу переехать и прожить там пару дней. Если Котовский или бабка его будут донимать – не болтай, скажи, не знаешь ничего. За дачу тебе сколько хочешь заплачу, понял?
     –Да никуда я сейчас не поеду, – раздосадованно произнес Николай.
     –Сколько хочешь заплачу, мне твоя дача надолго не нужна, только на пару дней, –с отчаянно воскликнул Гаргонтов. – Скорей давай! Любые деньги дам. И потом, может быть, еще не так отблагодарю.
     Николай вздохнул.
     –Ладно, Михаил Евгеньич, приеду, – устало промолвил он. – И грузчиков типа… А там видно будет… Ну ладно уж вам с наградами…
     –Ну, ей-богу, молодец! Спасибо тебе! – с благодарностью сказал Гаргонтов, чувствуя облегчение. – И никому, пожалуйста, Николай, не болтай, что я переезжаю, да и не посылай там к себе на дачу никого.
      –Ладно, я вам где-то через полчасика звякну тогда.
      Гаргонтов с обезумевшими и безмерно усталыми глазами опустил руку с телефоном и утер рукавом вспотевший холодный лоб.
V
     На следующий день внедорожная машина быстро двигалась по запутанной захолустной дороге к одинокому дому Гаргонтова. Управлял автомобилем молодой человек, который доставлял юношу и в прошлый раз (именно ему и принадлежал автомобиль). Молодой человек этот был добрым приятелем Котовского, а также известным и преуспевающим предпринимателем, получившим организованную и доходную фирму от отца. Екатерина Васильевна старалась поддерживать с ним дружественные отношения и вполне одобряла их дружбу с внуком.
     Котовский же сам располагался рядом с молодым человеком и непринужденно беседовал. Позади сидели Екатерина Васильевна, с утра хмурая и недовольная и ее молчаливый охранник. Старуха ядовито поглядывала на весело и нервно, визгливо смеющегося  юношу, чувствуя порой грубое беспокойство. Она и сама себя убеждала, что беспокоиться за юношу совершенно нецелесообразно: Котовский в перспективе даже являлся опасным для нее наследником, и не было никакой причины волноваться за его жизнь. Однако, несмотря на многие доводы, она проявляла искреннюю заботу о внуке, старалась его от чего-то отгородить, куда-то устроить, но одновременно хитрым расчетом отгородить его от деловой жизни и приучить к мысли о подчинении ей. Немало раз она принимала и противоречащие этому расчету решения, и не ощущала досады или неудовлетворения – юноша был ее внуком, родственным человеком. Подобные двоякие эмоции появлялись в ней и при этом разговоре в автомобиле.
     Слушая речь Котовского, она и боялась прервать его, думая, что тем навредит отношениям с влиятельным молодым человеком; беседа внука с его другом, несмотря ни на что, казалась ей ненужной и глупой, понимала она, что внук ее занят даже мысленно главным образом развлечениями, гуляниями, а не работой или учебой, как ей, несмотря ни на что, хотелось. Сердце старухи временами болело за судьбу ее подопечного. С другой же стороны, пустые, полудетские еще слова Котовского, его глупый смех, увлечения выгодно отвлекали его от серьезной жизни. И все же Екатерина Васильевна по возможности отгораживала внука от людей, которые единственно пользовались его деньгами, от частых нахлебников и опасных, по ее мнению, знакомств. Отгораживала она грубо, прямолинейно, не скрываясь. В юноше это вызывало гнев и ужас, он стыдился позора, который влекло за собой участие бабки в его жизни, но старуха мало уделяла тому внимания.
     Соглашение с Гаргонтовым, при всей странности и нелепости, она считала безусловно выгодным и даже чувствовала вялую благодарность к ученому. Гаргонтов ей сразу показался человеком скромным, безответным и лишенным всяких своих интересов; думалось ей, что за кусок хлеба он на любую работу готов, хотя она и полагала, что внутренне ученый мыслил о себе совершенно иначе. Истинные его мысли не интересовали Екатерину Васильевну. Сопротивляться же унижениям Гаргонтов, по мнению ее, не был способен. Соответственно, она, почувствовав в нем человека самолюбивого, несколько польстила ему и пообещала привлекательную сумму и необременительные обязанности, а затем в перспективе предполагала почти ничего ему не давать и заставить бояться, пользуясь его одиночеством.
     Теперь, направляясь к нему, она не ожидала увидеть что-либо особенное. Екатерина Васильевна представила старый, примятый, осевший огромным гнилым мешком на землю дом, у крыльца покажется тихий и скромный грустный его хозяин, способный вынести любые издевки. Она доброжелательно и ободряюще поговорит с ним, лживо пожалуется на Котовского, вызывая расположение. Гаргонтов обыденно смолчит, посмотрит сверлящим недоверчивым взглядом, но юноша останется у него.
     Таким образом, думала Екатерина Васильевна, будет происходить изо дня в день, пока не установится окончательно. Изредка она будет выдавать Гаргонтову несколько тысяч, уходящих в основном на содержание ее внука, и дружелюбно обещать, что в следующий раз он получит больше. И никогда не возмутится это забитое существо, самоуверенно рассуждала она.
     Тут старуха усмехнулась – ей вспомнился рассказ внука о том, как Гаргонтов в мокрой насквозь и грязной одежде, дрожащий, с дикими глазами. Котовский не украшал свой рассказ вымышленными деталями, однако при упоминании о Гаргонтове в голосе его неизменно звучала почти ненависть.
     Между тем, Котовский с молодым человеком продолжали беседовать. Говорил и много смеялся главным образом юноша, друг его лишь лениво отзывался ухмылкой на его пустые и неуместные шутки, слушая, очевидно, невнимательно. На повороте старуха выглянула в окно и убедилась, обладая памятливостью на места, что до жилища ученого ехать осталось совсем немного. Она отвернулась и прислушалась к сбивчивой развязной речи внука.
     –А тут этот лопух влазит, – с воодушевлением говорил Котовский. – Хорош типа мне втирать, балаболит. Я тут варежку разинул: он чего, прикалывается, в натуре, а? Он это… Я ему: фильтруй базар! А он…
     –Во придурок! – сочувственно согласился молодой человек. – Нашел, с кем связываться… А этот, профессор этот, урод, к какому едем-то, он типа совсем дурак?
     –Да он ваще тронутый! – юноша понял, что история его не произвела на приятеля никакого впечатления и отзывался досадливо. – Строит из себя фиг знает кого, понтовщик хренов. А вчера ваще в мокрых штанах приперся! – Юноша торопливо хохотнул. Руки его не находили места, и он постоянно и нескладно жестикулировал ими.
     –Ну дает, сволочь! – недоверчиво произнес молодой человек.
     –Ты бы не брехал типа! – заметила, подавшись вперед, Екатерина Васильевна. – Сам трепался, что он типа облитый пивом пришел.
     –Да ничего я не трепался, увянь, бабка! – настороженно и громко крикнул Котовский.
     Старуха неодобрительно скрестила руки.
     –Трепался, болван, трепался… – подтвердила она. – Нечего мне-то брехать, фильтруй базар…
     –Да вон уж хата этого мужика, – прервал ее юноша и указал на отчетливо видный дом Гаргонтова. – Вот ты скажи, – обратился он к молодому человеку, – что ваще за житуха в такой хате дерьмовой?
     –Да идиот типа твой мужик, – был равнодушный ответ.
     Котовский не отрывал взгляда от забора и продолжал, стараясь не дать высказаться бабке:
     –Да этому психопату в дурке типа место, базара нет! – заметил он. – Он ваще не знаю кто, полное дерьмо какое-то, не поймешь что.
     –А на хрен вам ваще этот псих? – спросил молодой человек.
     –А это все бабка типа устроила, – мгновенно отозвался юноша. – Езжай типа каждый день к нему и не выпендривайся, – он посмотрел на старуху.
     –А пускай не жалуется, паскуда, – наставительно и невозмутимо произнесла Екатерина Васильевна. – Что тебе сказали, то и делай, чисто конкретно.
     –Фильтруй базар, бабка, – ответил Котовский. – Ты что мне на мозги давишь? Я уже не сопляк…
     –А кто ты есть?
     Молодой человек приостановил машину.
     –Ну что, вон уж прикатили, – он развернул автомобиль у ворот, изучающе разглядывая дом.
     Котовский отворил дверь и, не выходя из кабины, безмолвно осматривал окна и крыльцо, а затем заявил:
     –Да нет там, в натуре, никого!
     –Что ты брешешь, трепло, – укоризненно проговорила старуха. – Хлебало закрой, а?
     –Да отвянь, бабка, сама гляди типа! – не отступал юноша. – Базара нет, пусто там!
     Он выскочил из автомобиля и пошел к крыльцу. Остальные последовали за ним.
     Утверждение Котовского оказалось верным. Видны были следы недавней спешки и скопления многих людей – измятая трава, клочья пузыристой грязи, оставшиеся от колес машин, множество следов внутри – но дом был, несомненно, покинут. Дверь его осталась открытой настежь, под навесом отсутствовала машина Гаргонтова, в комнатах царила пустота. Здание помертвело, и казалось, что оно необитаемо уже давно. Юноша пытался громко позвать кого-то, однако на его крики никто не откликался.
     Обследовав дом, они возвратились на крыльцо.
     –Вот сука, смылся, козел паршивый! – заключила Екатерина Васильевна.
     Котовский с осознанием собственно правоты гордо промолчал.
     –А что вы от этого психа ждали типа? – произнес молодой человек. – Придурок… чего с него взять?
     –Да он ваще тупой! – с отвращением сказала старуха. – Чуть на него поперли, он и смылся, а может, еще почему, в натуре. Ты ему, что ли, наплел брехни своей? – обратилась она к внуку.
     –Ничего я типа ему не плел, – категорично отвечал Котовский. – Я ваще с ним ни фига не трепался, на хрен он мне нужен, болван этот. Ты на меня не наезжай, бабка!
     –Да чуть не штуку ему платить собиралась, а он, сволочь, смылся, типа с понтом мало ему… – сообщила старуха. – Слинял, дерьмо вонючее.
     –Да найти бы его и по морде врезать, а? –предложил Котовский. – Что он ваще, пускай базар фильтрует! Ты ему, бабка, до фига капусты отстегнула, а он, сука… – В душе юноша, впрочем, был доволен исчезновением Гаргонтова, которое освобождало его от выдуманной старухой обязанности проводить дни здесь. Юноша решил, что в ближайшее время Екатерина Васильевна оставит попытки ограничить его вольную жизнь. Однако, неизвестно почему, Котовского охватило желание непременно найти ученого, за что-то ему отомстить, избить и унизить. Это намерение юноша не воспринимал как серьезное и осмысленное и прилагать усилия к поискам Гаргонтова не думал. Оно осталось только в его рассуждениях.
     –А ты того, внучек, не бреши, на хрен нам эта мразь сдалась? – сказала Екатерина Васильевна, когда они уже вернулись к машине. – По морде с понтом врезать! Он сам тебе врежет типа. Если попадется, то надаем ему, в натуре, а так чего брехать.
     Положение ей представилось вполне ясно: за ночь Гаргонтов успел собраться и покинуть свое жилище, вероятно, переехать куда-то. Делать здесь было больше нечего, искать уехавшего тоже не находилось резона – Екатерина Васильевна быстрее бы нашла другое место, куда можно отправлять внука. Она решила немедленно ехать назад, потому как у нее имелись некоторые дела, да и молодого человека задерживать она не хотела. Определенного чувства от этого происшествия в ней не осталось, была только легкая досада.
     Вдруг Котовский, стоявший ближе к забору, громко и резко закричал, указывая в сторону реки:
     –Народ, гляди! Да это он… придурок, профессор этот! Вон он, сволочь!
     –Фуфло гонишь, – отозвалась старуха.
     –Да смотри сюда! Вон он типа этот, у речки шляется! – оживленно воскликнул юноша.
     –Что, в натуре, что ли? – раздраженно спросил молодой человек.
     –В натуре, гляди!
     Котовский привлек всеобщее внимание. Его приятель и Екатерина Васильевна подошли к широкой дыре в заборе и увидали, что указывал он не беспричинно. Вдалеке, на низком серо-зеленом берегу выделялась ярко-синяя фигура, которая с такого расстояния действительно напоминала Гаргонтова.
     –Во черт, в натуре, он, – произнесла ошеломленная старуха.
     –Да профессор это точно, урод этот типа, – подтвердил Котовский, – Да что он там шляется, фиг поймешь!
     –Да пошли типа глянем, – не без интереса сказала Екатерина Васильевна. За ней, забегая вперед, пошел юноша, а молодой человек, недовольный задержкой, порешил остаться в ожидании у автомобиля.
     Пробравшись сквозь заросли и подойдя ближе, они увидели человека, взаправду напоминающего Гаргонтова. Человек этот неспешно и рассеянно шел вдоль берега, спиной к ним, словно не замечая их приближения. Игнорировал он и цепкие острые ветви, и жидкую грязь, двигался совсем отрешенно. Он задумчиво вглядывался в темную воду, не отводя от нее глаз.
     Вблизи стало четко видно, что человек Гаргонтовым не являлся и даже не особенно походил на него, лишь издалека имелось обманчивое, поверхностное сходство. Тем не менее, Екатерина Васильевна тихо укорила Котовского и продолжала догонять медлительного человека, юноша следовал теперь за нею.
     Через минуту они оказались рядом со странным человеком и остановились. Остановился и он, однако на них не обернулся и даже, надо полагать, их не заметил. Он упорно и неотрывно смотрел в реку, будто пытался разглядеть в ней нечто.
     Гаргонтова он напоминал разве что похожей прической и сутулой осанкой. Даже волосы его были не жесткие и щетинистые, а тяжелые, лоснящиеся, густые и расплывчатые. Человек был, наверное, моложе Гаргонтова, хотя и не намного, и ростом выше его. Одеяние человека показалось Екатерине Васильевне и Котовскому исключительно странным. Оно заключалось в обширном и длинном, до пят балахоне белого цвета с серебристыми манжетами на рукавах. Ни старуха, ни юноша не видели ранее такой одежды.
     Лицо человека тоже значительно отличалось от лица Гаргонтова. Его обрамляла борода, но совершенно иного вида: не жесткая и короткая, клинообразно подстриженная, а широкая, окладистая, с выступающими несколько неопрятными клочьями. Лицо было очень плоское и широкое, с большими открытыми, чистыми глазами. В них не выражалось никакого ума, зато была природная напыщенная круглая отупелость, впрочем, не без добродушного расплывчатого студенистого блеска. Выражение лица было воодушевленным, но одновременно робким, смотрел он не слишком сообразительно, тревожно и пристально, только глаза постоянно и нелепо бегали.
     Прежде чем Екатерина Васильевна или Котовский решились сказать что-либо, человек негромко пробормотал, обращаясь, видимо, к себе самому:
     –О, что здесь лежит… – голос его звучал мягко, плавно и тягуче, однако странный чрезмерный пафос прозвучал в этой фразе.
     –Ты что, мужик, гонишь? – Екатерина Васильевна, услышав голос человека, предпочла немедленно вступить в диалог.
     Человек обернулся, как ужаленный, и с жалобным изумлением смотрел на стоящих совсем близко людей, не в силах говорить. Казалось, что появление посторонних было для него чудовищной, непереносимой неожиданностью и даже помехой. Человек тупо подался назад. Его удивленное обрюзгшее лицо Котовскому представилось весьма комичным, и он презрительно захохотал.
     Старуха лишь усмехнулась и спокойно спросила:
     –Ты что, мужик, тронутый?
     –То люди, о бог, предо мной люди… – с театральным патетическим отчаянием проговорил человек.
     –Совсем идиот типа, – сказала Екатерина Васильевна.
     –Да его ваще типа глючит, в натуре, – предположил юноша.
     Человек оставался в прежнем смехотворном положении.
     –Люди, о бог, люди… – шептал он.
     –Люди ему, в натуре, – произнесла Екатерина Васильевна. – Ты какого хрена здесь шляешься, мужик? Ты ваще кто такой?
     –Набухался ты, что ли? – добавил Котовский. – Ты фильтруй базар, что ты тут выпендриваешься!
     Собеседник их, надо полагать, наконец справился с собой и перестал смотреть на них с диким изумлением. Он выпрямился, беспокойство на его лице сменилось удовлетворенной задумчивостью. Он смотрел вдаль и собирался, должно быть, что-то сказать, однако выдерживал важную паузу.
     –Хватит придуриваться, мужик, – властно произнесла Екатерина Васильевна. – Давай рожай!
     –А то за базар ответишь, – язвительно заметил Котовский.
     Человек сохранял безмолвие, пораженный тем, что сценическую его паузу грубо прервали.
     –Да что с ним базарить, бабка! – заговорил юноша. – Он то ли ваще под кайфом, то ли больной. На хрен он нам нужен, в натуре, а то хоть бы в психушку его…
     –В психушку? – переспросила старуха, удовлетворенная этим предложением, пусть оно и являлось несколько обременительным.
     Но человек вдруг степенно и с достоинством подошел ближе и резко, громко, патетически, будто выступая перед огромной толпой, возвестил:
     –Выслушайте же меня, о люди, во славу бога! И пусть оповестите вы своих собратьев…
     –Во типа балабол тронутый, – сказала Екатерина Васильевна.
     –Ты фуфло не гони! – злобно приказал Котовский.
     Но угроза не произвела на сумасшедшего человека никакого эффекта. Он продолжил возглашать торжественно и с знаменательной неестественной напыщенностью:
     –Выслушайте же меня, о люди, и да благословит вас на славные свершения бог! Редко открыто видим мы людей, и люди нас обыкновенно не замечают, и много усилий положено нами для незаметности нашей! – человек восторженно и искусственно воздел руку. – Редко наш посланник говорит с людьми и слышит ответные речи! – человек с надрывом вздохнул и, словно ощутив равнодушие аудитории к его речам, суетливо замолчал.
     –Да ну его на хрен, психа этого… – снова предложил Котовский. – давай его типа в больницу сразу, а?
     –Да базара нет, в натуре, в психушке ему место, – согласилась Екатерина Васильевна. – Да типа на фиг его тут… Давай послухаем, чего этот урод еще ваще набалаболит.
     Юноша не стал возражать, зато человек продолжил говорить с прежней интонацией, отводя глаза от слушателей.
     –Но теперь, люди, надвигается… О бог мой! – плаксиво закричал человек. – Надвигается страшное бедствие и великое горе! – он на мгновение запнулся. Свои загадочные и возвышенные речи он произносил с видимым трудом, подбирая нужные слова. Смущало и отпугивало его недоверие и пренебрежение аудитории, для него непривычное. Человек развел руками и судорожно вздохнул. – И пусть мне неизвестно, о бог мой, кто вы, кто сии люди передо мною, решился я с твоего позволения, о бог мой, передать им доселе сокрытое и неизвестное человечеству, ибо к тому взывает долг мой и незабвенная мудрость моя, ибо отныне и человек, ведомый малоумием и глупостью, непричастный к мудрости, может совершить многое на погибель себе, а может совершить и великое благо и уберечься от губительных деяний, узнавши более о божестве и слугах его, и потому слушайте же, слушайте, ловя мои слова, чутко и не поддаваясь опрометчивым раздумьям, мою повесть о рождении великих божеств!
     –Шизик типа, – усмехнулся юноша, перебив невнятную и бессвязную речь человека. – Трепло ваще, идиот.
     –А поведаю я вам, о люди, никогда о божествах не слышавшие и никогда божественного чародейства не видавшие, – монотонно говорил человек, – поведаю я вам, жалкий слуга первого бога, коему вы призваны внимать, историю древнюю, великую и тайную, от людей сокрытую доселе, слава божествам! И внимайте же мне с великою… – он прервался, должно быть, в поисках подходящего слова, но подобрать ничего не смог, и торжественно продолжил, взмахивая руками: – Внимайте же мне, ибо я истину вещаю, что дана устами великого божества, истину вам неизвестную, ибо священна она и божественна, – он отчаянно задышал и прослезился, вдохновленный собственными, как ему казалось, мудрыми и справедливыми речами, – и началась сия достославная история божеств многие, воистину нескончаемые годы назад, когда не было этой ничтожной земли, не существовало многого, что нынче существует, когда сияли лишь звезды небесные, и мертв был мир! Но не был он мертв, слава божествам, ибо и тогда цвел великий мир, где обитали божества, что главенствовали над прекрасным и добрым народом, что выше всех, ныне живущих! – он вещал, затравленно озираясь и с таким пафосом, будто вам не веровал в произносимые им слова. – Народ сей давно погиб, и лишь жалкие остатки сего могущественного племени ныне сохранились и властвуют над нами! О нет, как же такое могло произойти, бог мой? – с театральной скорбью восклицал человек. Не могу я без слез и страдания вспоминать о забвении столь могущественного и славного народа, что некогда весело пировал, ведомый мудрейшими божествами, и велики и обильны были их кушанья, дивны радости, искусны они были, ибо я раб твой, бог мой! Нет, невозможно, невозможно в то уверовать и принять смиренно! – человек поднял руки к небу. – О нет… О бог мой… Не в силах моих перенести, что народ сей, великий и славный, пал жертвой своего корыстолюбия и случайной гордыни своей! – заученно и бездумно кричал он. – Но слушайте же, люди, о народе том, ибо то был народ, преисполненный одной лишь доброты и добродетели, и добрых помыслов, о бог мой, ибо были они и прекрасны, и добры, и трудились они, созидая великие творения, о бог мой, и нет с тех пор прекраснее и могущественнее народа в огромном, необъятном мире, и не было в них ни одного жалкого и подлого порока, была лишь нравственность великая чистота, какой нет среди прочих народов! Но однажды, в некоторую пору и их охватила гибельная распря и раздор, разорвав их содружество, их светлую нравственность и чистоту… О бог мой! Нет, нет! Невозможно, сердце мое на части рвется при одной лишь мысли, что столь великий народ погиб, ибо я ничтожный раб твой, о бог мой! – Лицо человека наполняла привычная скука и полная отрешенность от слов, которые он произносил.
     Котовский некоторое время сдерживался, пытаясь разобраться в нелепых и бессвязных изречениях человека, но вскоре снова радостно и искренне засмеялся. Екатерина Васильевна же слушала пусть и недоверчиво, однако с определенной долей озабоченности и серьезности. Речь странного человека им виделась загадочной, таинственной и неясной.
     Котовский, в отличие от нее, с юношеской сообразительностью и живостью мысли даже примерно понял, что хотел сказать человек, но связь между его словами быстро терялась.  С пониманием смысла еще более надуманной казалась речь. Юноша решил, что человек с уже привычной самоуверенностью лгал.
     Вероятно, он и не признался бы никогда в собственной лжи, поскольку не был способен оценить ее, подумалось юноше. Этой лжи его, должно быть, всю жизнь обучали как правде, которая не подлежит сомнению. Эта священная ложь потешала юношу своей наивностью, неубедительностью. Человек будто и не лгал, только повторял заученный наизусть вздор, который он сам себе внушил как неоспоримую истину.
     Юноша осознал это, но вслух напрямую не стал бы высказывать.
     –Ты, мужик, в натуре, фильтруй базар, не выпендривайся, – сказал он. –А то набрехал уже дерьма типа, уши вянут.
     Человек, надо полагать, наконец прислушался к чужим словам и ответил излишне важно и степенно:
     –Та печальная повесть, о бог мой, что слышите вы, люди, из уст моих, она, ее положено изучать и знать, дабы не забывались старинные сказания, что таят в себе немало сокрытой мудрости и истину возглашают…
     –Ты языком не мели, мужик, – прямо сказал Котовский. – Ты ваще, кто такой типа, а?
     –Имени моему не должно звучать, ибо закон, божествами положенный, гласит, что долг мой не именем презренным называться, а чародеем и повелителем божественного совета и земных рабов божества с вступлением в должность почтенную мою, – витиевато и надменно представился чародей. – И не дано мне и никому более имя мое знать и поминать, ибо так указано законом  старинным и неприкосновенными мудрыми великими преданиями! – Он внезапно возобновил свой рассказ. – И, будучи занят бесчисленными распрями, обуянный гордыней и жаждой власти, уничтожил и разграбил сей дотоле добродетельный народ… этот народ… Не могу я, о бог мой, в то поверить! Нет, нет, невозможно! О бог мой! И что столь добродетельный, великий и нравственный народ погубил свой мир! Разрушил… О бог мой! Не могу! Нет! Великий светлый бог! Погибли они почти все, погубили свою созидательную чистую жизнь, и лишь немногие отправились за двумя могущественными властителями – богами… Увы, и боги, о нет! Разделились… О коварный и злобный, себялюбивый, злой, бездуховный второй бог! Он и привлек к себе, о нечестивый и безнравственный, доверчивых из народа сего, и нашлось их более половины! О бог мой! О справедливый, прекрасный и великий первый бог, он не оставил без милости и благодеяния приверженцев своих, познавших величайшую красоту и добро! Склизким голосом, с жалким, лживым воодушевлением кричал чародей. – И долго воевали великие боги, много чести и благородства, и добродетели принес первый, и много злобы, обмана, зла, ужаса принес второй бог, многие души загубил он злом и ненавистью, и многих спас первый бог! О нет, нет, нет! Как ужасно и больно мне это рассказывать… Я лишь жалкий раб, послушный слуга первого великого бога, никогда не соблазнявшийся подлым и злым наветам, безнравственностью учений второго бога! Дано мне повелевать государством моим на великом серпантине и божественным советом, дабы искоренить злые происки среди людей, изгонять и преследовать безжалостно без малого сомнения или иного подлого, злого, еретического навета! – гордо возвестил он, ожидая мгновенного эффекта, ужаса, почтения и внимания.
     Но воздействия на слушателей он не произвел. Екатерина Васильевна уже и не вслушивалась и совсем не старалась понять, что чародей говорил. Котовский смотрел холодно и недоброжелательно. Он четко осознал, что речи чародея состояли из одного набора возвышенных и пустых слов, какие он многократно и однообразно повторял. Чародей употреблял их постоянно и не к месту, а иногда мешал их с ненужными криками и стонами.
     Сам чародей, видимо, окончательно убедился в безразличии слушателей, и принялся снова говорить, но с еще более мнимым пафосом, затравленно. Голос его осип от частых выкриков и звучал смешно.
     –Ибо повсеместно зло властвует… о бог мой… Везде находит оно прислужников и грозит жестокими бедами и горестями, страшным, неизбежным разложением! О, как ни ужасно… ни безнравственно то… то… о бог мой! И здесь, среди сего мира… лежат темные источники, источают злобу, растлевающую людей, добрые нравы… и подчиняющие их… Должно мне, о бог мой, и божественному совету удержать вас, о люди, спасти от чудовищных отродий второго бога! Уж ведом нам один источник сей, но и отыскать его невозможно, ибо… О нет, нет, нет! О великий бог! И отныне ведом нам, божественному совету и мне, повелителю его, и иной, дотоле неизвестный зла источник, о бог мой, ибо предрешено и поведано о нем лишь недавно! Послушайте же, о люди, остерегитесь источников, ибо сеют они разложение и зло, и без сомнений, без жалости, что вам присущи, обходите и бегите их! Во славу божества, мы их искореним, любыми силами и чародейским могуществом, ибо добро извечно торжествует над злом, первый бог над вторым… О да! Так и есть! О бог мой! О да! Я верю в могущество добра! Да, да!
     Чародей еще раз задумчиво и сочувственно поглядел на водную гладь и внезапно, с исказившимся напряженным, сморщенным лицом, оглушительно закричал:
     –О люди! Люди, бегите отсюда, скорее, во славу первого бога, бегите, покидайте это место, и никогда сюда не возвращайтесь! О бог мой! Да, да… О нет! О бог мой! – чародей, надо полагать, окончательно потерял нить своих рассуждений. – О бог мой! О да! О бог… Люди! Зло! Второй бог, зло его здесь лежит, источник ужасной, убийственной злобы и растления! Я вижу, я чувствую его, и о бог мой, во славу бога, о люди, не приходите в сие место! Ибо великая, страшная злоба… второй бог коварен и могуществен! – задыхался и брызгал слюной чародей. – Нет, нет, это ужасно! Нет… Да, надобно мне покинуть вас, дабы в божественном совете рассказать о том страшном открытии! Ибо зло уж прельстило своими дарами и прельстит еще многих… и неизвестно, о бог мой, что за деяния возможно совершить злом! И беда, если кого-то уж одарил второй бог! О нет, нет, нет! Уходите отсюда в свои жилища, и более не возвращайтесь в сие место!
     –Точно больной, псих типа, в психушку его! – убежденно произнесла Екатерина Васильевна.
     Однако чародей неожиданно и непонятным образом исчез. Поругавшись на странного сумасшедшего, они вскоре позабыли о содержании его речей, но его самого еще долго припоминали со смехом и издевательствами.
     У машины их ожидал скучающий молодой человек.
VI
     Удивительный человек, речи которого выслушивали Котовский с бабкой, в самом деле звался чародеем, а настоящее свое имя обычно не упоминал. И не столь уж бессмысленны были его рассказы.
     Принадлежал этот чародей к странному и никому неизвестному сообществу, обитавшему в долинах между несколькими забытыми горами на севере России. Это маленькое полудикое государство появилось несколько веков назад и с тех пор незаметно существовало, никем не исследованное и никак о себе не напоминающее. Развивалось оно медленно и едва ли перешагнуло порог средневековья. Состояло оно из нескольких небольших городков, стоящих далеко один от другого.
     Жили здесь обычные люди, а управлял ими божественный совет, в который входило чиновничества и так называемые чародеи. Утверждалось, что чародеи обладают колдовской силой и способны говорить с богами. Божественное же учение и мифологию обязан был изучать каждый. Управлял советом верховный чародей, который и встретился Екатерине Васильевне с внуком. Должность эта передавалась по наследству.
     Хотя законы в государстве не были чрезмерно строгими, традиции неукоснительно велели соблюдать множества правил поведения. У всякого жителя в любом положении должны были находиться порекомендованные священным учением действия. Так, участникам божественного совета полагалось носить особенную одежду, изъясняться с пафосом и постоянно проповедуя божественные идеи. Простонародью, наоборот, предписывалось говорить не в меру глупо и шутливо, а жить обязательно в мире и согласии, довольствуясь сытной едой и праздниками.
     Жил этот народ довольно богато и в достатке, однако быт их мало отличался от старинного. Любое новведение и изобретение если не считалось преступным, то подавлялось традициями и обрядами. Поэтому жители занимались сельским хозяйством, мелкими промыслами и ремеслами. Чародеи совещались и молились богам.
     Говорил народ на русском языке, даже не слишком архаично. Вероятно, это и были славян по происхождению и с окружающим миром все же поддерживалась определенная связь, они узнавали новости и непрерывно искали некое зло, которое необходимо было искоренить. Искали они его не в людях, а в каких-либо посторонних явлениях. Впрочем, как-то противостоять людям они бы вряд ли смогли: их войско насчитывало несколько сот вооруженных холодным оружием плохо обученных солдат, а божественная колдовская поддержка, в какую они верили, видимо, являлась эфемерной и вымышленной.
     Однообразно и неизменно текла жизнь на великом серпантине, как жители называли свое государство.
     Наиболее крупный центральный Храмовый город, где и располагался совет и главный храм (утверждалось, что в нем чародеи способны общаться с богами), стоял у стекающей с гор реки. Окружали его мрачные серо-зеленые поля, похожие на скопления речной ряски. Стояла грубая белая высокая стена с потрескавшимися башенками и острыми узкими окнами. За стеной тянулись одинаковые цветастые дома с одинаковыми садиками, тупо и цветасто клубящиеся рынки. Ближе к холму начинались храмовые постройки – особняки, в которых обитали чародеи.
     На самом холме стоял огромный гласный храм: бездарно вытесанная из огромных кусков белого камня коробка, грубо и избыточно украшенная цветастыми картинами каких-то неизвестных сражений, увешанная коричнево блестящим золотом. Внутри стояли излишне громоздкие и плохо отесанные фигуры богов, подпирающие потолок. Храм сверкал безвкусно разбросанной мишурой и кое-как намалеванными картинами, какие казались жителям воплощением красоты и почитались за священные.
     Чуть ниже на склоне стоял за глухой стеной и неухоженным садом дворец чародея, полупустое глухое и грязное строение с толстыми стенами, напоминающее тюрьму. Гигантские изрезанные ромбами узоров окна не давали освещения: дворец был столь нелепо поставлен, что с одной стороны солнце закрывала собой громада храма, с другой нависала гора. К дворцу тяжко привалилось округлое здание, в котором заседал сам совет.
     И если дворец стоял грузной приземистой непоколебимой громадой, как одинокий обветренный камень, то площадь у подножия холма всегда суетилась муравьиной жизнью. Между особняков суетились чиновники, толпы их стояли на предназначенном для них рынке, в павильоне для советов постоянно кто-то заседал, хотя обычно там не собиралось и десятой части всего чиновничества. Многие чародеи торопились в храм, спеша помолиться богам.
     Та история, которую чародей пытался рассказать Екатерине Васильевне и Котовскому, являлась, согласно божественному учению, историей мироздания. Чародей знал ее практически наизусть и с самого детства уразумел характерную манеру повествования, в которой и требовалось рассказывать, согласно традициям.
     В действительности история была не слишком сложна. Она гласила, что некогда живший неизвестный идеальный народ (что-либо конкретное о нем не говорилось, и размышления на данную тему трактовались как святотатство) погиб из-за распри, а его остатки разделились надвое и выбрали повелителей – первого и второго бога, а сами сделались младшими божествами. Первый бог, которому поклонялись чародеи, изображался носителем всех возможных добродетелей, созидателем и мудрецом, способным на одни благие деяния. Совершенно обратно рисовало святое учение второго бога и его приспешников. Учение второго бога также существовало и хранилось в архивах, но читать его не предписывалось. Впрочем, большинство грамотных чиновников и чародеев были с ним знакомы, и даже знали, что оно практически не отличается от принятого. Лишь второй бог становился носителем добродетели, а первый в противоположность ему обвинялся в пороках.
     Различные напутствия и рекомендации на любой жизненный случай оба учения содержали в изобилии. Среди них имелись тысячи одинаковых слов о морали, нравственности, добродетели, а также конкретные советы и предписания, опирающиеся на традиции. Именно благодаря негласным традициям и поддерживались многие устои, поскольку учение отличалось трудным для чтения и понимания возвышенным языком, было написано неумело и неудобно и содержало сотни повторяющихся фраз.
     Таким образом и существовало это забытое государство, и веками в нем ничего не менялось. В десятых годах столетия власть перешла к молодому чародею, который и встретился Котовскому с бабкой. Однако в апреле этого года разведка, поддерживающая связи с людьми, нашла где-то некое явление, названное «источником зла», и чародей в волнении сам направился туда.
     Неизвестно, каким образом, но в тот же день чародей появился в Храмовом городе, на площади перед дворцом. Кругом, словно перепуганные мухи, с говором торопились в разные стороны чиновники и чародеи, все одетые в громоздкие сине-серебряные хламиды с грубыми узорами. Увидев чародея, чиновники разом остановились и церемонно, с натянутыми излишне приветливыми улыбками и недобро блестящими глазами поклонились, ближайшие важно приветствовали его. Чародей затравленно огляделся и мелко торопливо закивал. Волнистый пыльный ветер своими струями пачкал его и нелепо поднимал волочащийся по каменной мостовой подол хламиды. Напряженно раскланявшись с подчиненными, чародей срывающимся голосом торжественно сообщил:
     –Внимайте же, подданные мои! – глаза его отчаянно бегали. – Внимайте же повелителю своему! Возвратился я… и нашел я источник зла, о коем было мне сказано…
     Чиновники переглянулись, некоторые с надуманным изумлением подобострастно застонали и принялись молиться вслух. Чародей, стараясь их перекричать, сипло продолжал:
     –О славные подданные мои, во славу великого божества, внимайте мне, повелителю вашему!.. Великое горе и страшные бедствия нагрянут, коли источник зла одарит своими дарами могучими человека! Полные зла и ненависти грядут годы… Сие страшное и горестное событие должно обсудить нам… и соберитесь же, о подданные мои, на божественный совет, когда солнце опустится к горам! А сейчас я утомлен дальним путешествием, из коего, слава великим божествам, воротился… И должно мне отдохнуть и укрепить силы и предстать пред богами перед советом, дабы мысль моя прояснилась и сомнение исчезло!
     Чародей облегченно выдохнул и, подрагивая, брезгливо и церемонно отмахиваясь от пыльного серого ветра, пошел к воротам дворца. Чиновники равнодушно продолжили свою суету.
     У ворот чародея встретила довольно молодая приятной наружности женщина, одетая, как и прочие, в широкий балахон. Она была очень высока, почти на голову выше чародея, с длинной шеей и гордо поднятой головой, с серебристо-желтыми прохладного оттенка волосами. На ее бледном лице с правильными четкими и твердыми чертами стояла неподвижная и суровая, вероятно, напускная гордость и надменная печаль. Глаза с синяками туманно поблескивали.
     –Приветствую тебя, чародей, – несколько низким и отрывистым голосом произнесла женщина.
     –Привет и тебе, Александра, советница моя, – отозвался тот и раскланялся.
     Александра почтительно, но с чувством значимости наклонила голову, не двигаясь с места.
     –Горестные новости принес я, и жестокое время нам выпало, время бедствий… – проговорил грустно и негромко чародей.
     Они прошли в ворота и направились по аллее полумертвого, увядшего сада. Корявые, изогнутые, некрепкие бурые деревья зябко торчали из блеклой травы, прижимая к себе тупые унылые ветви. Неухоженный лохматый кустарник выступал на дорогу. Кое-где клубилась вода в круглых каменных ямах с торчащими посередине золочеными истуканами.
     Александра шал крупными, твердыми, мужскими шагами, качая головой. Чародей следовал за ней как-то будто приниженно, однако старался сохранять важность и степенность в лице. Руки его, впрочем, были растерянно и тревожно разведены, глаза беспокоились.
     –Да, время дурное нам досталось, – сказала Александра.
     –Многое я видел… То же великая беда будет, если зло оставленное в чьи-то руки попадет!
     –Какая же беда? – спокойно спросила Александра.
     –Безнравственность и растление пойдут…
     Чародей неуверенно замолчал.
     –Не чиновник я и не дурак из народа, который тебе все равно не верит! – моментально отрезала Александра. – Я советница твоя по внешним делам, чародей, как ты меня не называй!
     –Но ведь, Александра, внимай же, и от меня сокрыто, что случится, как поступит незнакомый с божественным учением невежда!
     Советница презрительно и низко засмеялась.
     –Велики дары бога, и могучи мы с ними стали, – заметила она. – но это нам никак не сказать.
     –Но надобно ж предотвратить бедствия, что последуют за тем печальным событием! – пронзительно закричал чародей.
     –А скажи мне, повелитель божественного совета, что ты предотвратить хочешь? – язвительно осведомилась Александра. – И как хочешь предотвратить?
     Чародей с поддельным изумлением и искренним недовольством посмотрел на нее снизу вверх. Советница не обернулась в нему, глядела прямо перед собой ледяными, металлически блестящими глазами, будто о чем-то раздумывала. Ее строгое лицо с опущенными к низу краями губ не изменилось, и голоса она н повышала, только звучал он глухими, тупыми ударами.
     –Еретические твои речи, Александра, советница моя, – почтительно сказал чародей. – Воистину говорят, что тот, кто с безбожными водится, тот и сам от божественной веря удаляется!
     –Я, чародей, слава божествам, меньше твоего обращаюсь с безбожниками, – отрезала Александра. – Я высказываю словами то, что в мыслях твоих остается.
     –И этим ищешь ты дешевого почета не перед божествами, а перед простонародьем, ибо земной почет тебе дороже, – осторожно упрекнул ее чародей.
     –А ты только и говоришь пустые речи перед советом, и никаких славных деяний за тобой нет! – хрипло сказала Александра, и чародей вздрогнул и отошел в сторону.
     –Дерзишь ты мне, советница моя, – прошептал он, – а я тебе сие, должно быть, зря прощаю!
     Советница пренебрежительно не ответила.
     –Но продолжим же нашу беседу, и рассудим же то, что предстоит нам совершить с источником зла! – боязливо предложил чародей. 
     –Бог дал нам малые силы, и совершить что-либо нам не дано, – сказала Александра.
     –Но невозможно же лишь наблюдать погибель…
     –Не погибели нам ждать надо, – прервала его стоны советница. – Мало в тебе мудрости, о чародей! Оставь скорбные плачи для совета! Нам дано лишь наблюдать. И погибель ниоткуда не появится!
     Чародей внезапно схватился за голову, закрыл глаза и с протяжным театральным стоном застыл.
     –О бог мой, за что ты покарал так меня! – тоскливо взвизгнул чародей. – О нет, что за горестный, бедственный век уготован мне!
     Александра со скукой смотрела на его излияния.
     –О бог мой, смилуйся над рабом своим смиренным! – продолжал кричать чародей. – Скорби и горести мне и моему народу приносят ниспосланные тобою годы моего правления! Великое зло нынче явилось, и остановить его невозможно! За что ж лишь бедствия следуют, едва я возглавил совет. Года не прошло с тех пор, как безвременно скончалась жена моя, а теперь новое мне бедствие готовится! Александра, – бросился он к советнице, – за что, скажи мне, все эти горести?
     Александра понимающе и безжалостно посмотрела на него и нарочито громко сказала:
     –Да, всем известны твои славные деяния, что приносят тебе беды! Должно быть, не слишком они велики и в летописях не останутся, но на большие ты, верно, не способен!
     Чародей резко опомнился, беспомощно опустил руки, отвел глаза в сторону и застенчиво покраснел.
     –Побойся божественного гнева, Александра, не говори сие вслух! – испуганно пролепетал он.
     –О твоих деяниях известно каждому, много ли сокроешь, – словно радуясь его страху, издевательски заметила советница.
     –Ядовитые твои уста, когда мне горестно… – с усилием выговорил чародей, утирая слезу на блестящем красном лице. – Извечно ты оскорбляешь меня, упрекаешь моею жизнью, которую вслух оглашать не должно. Тяжкое нынче время, и в него еще и дочери моей жить придется.
     Александра снова очень странно на него посмотрела.
     –Да, слава богу, если дочь твоя счастлива будет.
     –Ты же ей мать заменяешь, и жалишь меня, отца ее, столь жестокими словами! – упрекнул чародей.
     –Нет, мать я ей не заменяю, – отмахнулась от него советница. – И пусть не даст мне бог той же участи, да и не бывать такому! Пестовать и обучать дочь твою – мой долг, но мать я ей заменять не собираюсь.
     Чародей покраснел еще сильнее и пожал плечами в смущении.
     –Вновь ты попрекаешь меня, пытаешься осмеять меня, советница моя! – проговорил он. – За что же мне такая участь, бог мой? В чем же я виновен пред тобою?
     –Пред богом ты не виновен, – ответила Александра. – Свято блюдешь ты божественное учение и строго свой долг исполняешь. Но в остальном виновен лишь ты сам, а не божественная воля.
     Чародей сокрушенно закрыл глаза. Они незаметно обошли дворец уже несколько раз, не обращая внимание на путаные аллеи, петляющие между дряхлыми кустами. Теперь Александра решительно повернула к входу во дворец, чародей механически поспешил за ней.
     –Ты упрекаешь меня напрасно и злобно, советница моя! – простонал чародей. – Нет в бедах моих моей вины, это ты наводишь на меня свои наветы! – с плохо скрываемой угрозой сказал он. – О бог мой! Дерзновенная ты, Александра, и забываешь ты о том, что я повелеваю божественным советом!
     Александра безразлично смерила его взглядом.
     –Это ты – повелитель? Ты, чародей, чем-то повелеваешь? – переспросила она. – Да тебя никто и слушать не станет, а кем ты повелеваешь, тем сей повелитель обратится в бедствие. А кем ты повелеваешь, всем известно, и не умоляй говорить меня тише!
     Чародей затравленно, как загнанный волк, оглядывался по сторонам. Они взошли на нечищеные обвислые ступени парадной лестницы с изукрашенными мишурой истуканами и глиняными барельефами.
     –Моей волей ты не повелеваешь, чародей! – увидав проходящих мимо слуг, нарочито громко заявила советница. – Над умами и сердцами твоей власти нет, а иная власть недолговечна и не имеет должной опоры!
     –Со мною великие божества…шептал окончательно сдавшийся чародей.
     –Тебе и самому известно, что слова сии пустые. Великие божества с нами всеми, молимся мы им все!
     –А уж не возомнила ли ты, что ты над чем-то властвуешь? – вдруг встрепенулся чародей. – Над умами и над сердцами?
     –О бог мой! – засмеялась Александра. – Я властвую, повелитель мой, и властвую прочнее тебя.
     –Мне тоже кажется, что моим речам внимают и моих повелений слушаются беспрекословно, советница моя! Но и твоя власть непрочна, и бог нас рассудит! – воскликнул чародей.
     Александра с сомнением изучала статую в нише.
     –Уж не чаешь ли ты повелевать более моего, повелевать всем советом и государством моим? – степенно спрашивал чародей. – Уж не мнишь ли ты, что тебе эта власть что-то даст?
     –Ты подними сей вопрос о власти на совете сегодня, вместо напрасного вопроса об источнике зла, чародей, – сурово сказала Александра и отвернулась, заложив руки за спину. Ее вытянутые заостренные, похожие на бледных змей пальцы тревожно плелись. – Вопроси каждого, не желает ли он властвовать? Не жаждет ли твоего чина и не мнится ли ему великий почет? М спроси, нужна ли эта власть, что тебе прочие ответят!
     –Неведомы мне чаяния моих подданных, – возразил чародей. – И не дороже они мне чаяний, предписанных божествами! Но зачем надобна и власть, равная моей, и зачем им столь великий долг, зачем он тебе?
     –Ты не выполняешь долга, и другие его выполнять не будут… – выговорила советница.
     Чародей победоносно взмахнул рукой.
     –Но для чего же тебе сие положение? – настойчиво спросил он. – Что привлекает тебя в моем славном чине, Александра? Чем повелевать ты желаешь, и мнишь ли ты себя истинно мудрой властительницей?
     –Пусть и нет во мне достославной мудрости, я бы хоть свой, а не божественный долг свято исполняла, будь я что-то должна! – произнесла Александра. – Твою дочь я должна воспитать, и я ее оберегу, как сумею, и долг свой исполню. Еще как оберегу!
     Чародей несколько стушевался при последних ее словах, но не покраснел и остался спокоен.
     –А ты и божественный долг не способен исполнить, а на свой мудрости тебе не достало, и ты его презираешь! – Александра остановила чародея, настойчиво потянув его рукав, и приблизила его к окну.
     Из распахнутого настежь окна в пустой громоздкий коридор с нависшими колоннами, с запахом мышей и затхлой сухой пыли не проникали свет и свежий ветер, и углы за колоннами наполняла темнота. В широкий грубо очерченный конус окна смотрел свысока темно-серый, будто тоже осыпанный пылью, великий храм, на крыше его нестойко маячила какая-то статуя, жестко и вязко, грязным коричневым цветом блестели золоченые украшения. Ниже среди никем не расчищенных валунов вилась крутая мраморная лестница, о перила ее сиротливо терлись и дробили ее изогнутыми корнями короткие чахлые деревья, посаженные непомерно близко. А на кривой площади за каменной стеной бегал народ, и много сбегалось, судя по одежде, простонародья – пестрая и шумливая толпа тупо вращалась вокруг каких-то чиновников, слышались говор и чья-то высокопарная речь.
     –Сейчас помолиться великим божествам и не сможешь! – предупредила Александра. – Слухи пойдут по всему городу и, выйди ты из дворца, тут же и тебе придется выступить, чародей, повелитель мой.
     –О божества, о великие божества… – растерянно произнес чародей.
     –Ты свой народ напрасно и бездумно мутишь и тревожишь, и он же тобой будет повелевать, – наставительно говорила советница. – И что же ты рассказал бы всему народу? Об источнике зла горд уж оповещен, и тебе дано лишь предостеречь от мнимых опасностей, что ты возомнил! Ты только причиняешь тревоги и беды народу…
     –Перестань отравлять меня и попрекать, Александра, советница моя, тоже и о тебе сказать должно, – заметил чародей.
     –Ты не правишь, ибо править н умеешь и неизвестно тебе, как должно править и что надобно от правителя, неизвестно тебе ничего более того, что предписано божествами, а их предписания – лишь основа для мудрого правителя, чародей! Сегодня ты возмутил и зря испугал народ, ибо кроме нескольких советов, ничто за твоим открытием не последует, а что последует не по твоей воле, ты и остановить не сумеешь! – с пафосом утверждала Александра. – А свои дела ты презрел и обратил их, вместо достойной мудрости и семейной мирной справедливости, в некое порождение зла!
     –Жестоки твои речи, советница моя, но лживы! – ответил чародей. – Ты сама тем же ученьям предана и желаешь того, чего ты и сама не исполняешь? Обратись на себя, Александра!
     –Я свои деяния, что вне божественного долга, не презираю, – усмехнулась Александра. – И не дано мне их искалечить и сделать ничтожными и для других презренными!
     –Не ты на моем месте, советница моя, и не тебе о том судить, – покачал головой почти с сожалением чародей и пошел в сторону от окна.
     Александра направилась к выходу из дворца с гримасой незаслуженного оскорбления и вечной обиды. Чародей, заботливо потирая раскрасневшееся напряженное лицо с проступившими морщинами, безмолвно двинулся вверх, к маленькой дочери. На сердце у него было нелегко, внутри затаилась обида, и чародею хотелось ее поскорее выместить, выплеснуть на кого-то. Но выплескивать было не на кого.
VII
     Неожиданный и довольно скорый переезд Гаргонтова на дачу Николая прошел без особых трудностей. Ученый и не предполагал, что все устроится столь благополучно. Николай быстро отыскал грузчиков и даже сам помогал по возможности Гаргонтову. Ученому пришлось потратить немало денег, да и Николаю он уплатил заранее и с щедростью (впрочем, тот много не просил) за неделю проживания на его даче. Но он не к затратам не проявил никакого интереса.
     Еще до приезда грузчиков Гаргонтов бережно и заботливо упаковал свою удивительную находку  несколько свертков, которые перевозил самолично, на своем автомобиле. Николаю он о находке не говорил, и даже мысли сказать что-то у него не появлялось.
     Дача, принадлежавшая Николаю, стояла в маленьком, весной пустынном и унылом дачном поселке недалеко от города. В этом маленьком домике с широкой верандой привезенная Гаргонтовым мебель поместилась с трудом, машину он вовсе оставил под открытым небом. Расставлять мебель ученый не стал, так как не рассчитывал оставаться здесь надолго.
     В доме всегда было тесно, прямо в окна через сетчатые проволочные или низкие деревянные заборчики заглядывали соседние дачи, дыша темными, похожими на ямы, оконными проемами. Внутри движения сдавливала нагроможденная как попало мебель. Гаргонтову казалось, что и воздух в доме хотя и не затхлый, но стесненный и неприятно густой. За крыльцом тоже тянулась теснота узких дачных улочек, лабиринта из бледных крашеных домов и рыхлых огородов. Их покрывало полупрозрачное мокрое полотно дождливой слякоти, за порогом земля скользила и разжижалась.
     Ученый боялся выходить из дома. В тот же вечер он ощутил ломящую дряблую усталость, ноги его мягко набухли неподъемной тяжестью, глаза замутились, свет в них отражался блекло, начался жар. Видимо, Гаргонтов сильно застудился в холодной речной воде. Несмотря на усталость, он захотел продолжить изучение своего странного сокровища. 
     Однако вскоре ему сделалось совсем плохо, ноги едва двигались, глаза болезненно смыкались, а голове скапливалась и давила мягкая горячая боль. Он с трудом напился горячего чая, отыскал какие-то лекарства, а затем повалился на кровать.
     Скудный свет фонарика слепил ему глаза, а спать не хотелось. Гаргонтов горестно задумался. О своем открытии он в это мгновение позабыл, а на душе стало тоскливо и тоже будто больно этой воспаленной болью от жара. Он поднялся, уныло и неуклюже отыскал книгу – роман «Дворянское гнездо» – и осторожно опустился на кровать. Книга эта была чрезвычайно старой, изданной еще в середине прошлого века: в пожелтевшем пятнами исцарапанном коричневом переплете, с ломкими желтоватыми страницами. Читал он, накрывшись жаркими липкими одеялами, очень внимательно, с грустной и доброй, будто чуть укоризненной улыбкой. Иногда его лицо мучительно вздрагивало, хотя он читал роман далеко не в первый раз. Наконец, со слипающимися глазами, он докончил последнюю страницу, неверной рукой отложил книгу и потушил фонарик. Спал он беспокойно, часто просыпался, кашлял и мучился жаром.
     На следующее утро Гаргонтов хоть и ощущал недомогание, но не столь сильное и гнетущее. На душе его стало легче, болезнь отступила. В глазах также будто стояла бледная пленка, ходить было тяжело, однако, вспомнив о своей невиданной находке, Гаргонтов решительно поднялся и вскоре начал тщательно, подробно изучать ее.
     В течение дня он почти ни разу не вспомнил о недуге и одолевающем его жаре. Лекарств он больше не принимал, обращаться к врачам не думал. У Гаргонтова еще в молодости сформировалось пренебрежение к своему здоровью, отсутствие всякой заботы о нем. Он лишь оделся потеплее и пил все время чай за чтением найденных книг. Иногда Гаргонтов недоверчиво брал в руки и камни, подолгу разглядывал их, с сомнением ощупывал и взвешивал перед напряженно блестящими прищуренными глазами.
     Таким образом, в изучении таинственной находки прошли два дня. Апрель подходил к концу, за окном весь второй лился грязный черный, с тяжелыми отрывистыми и крепкими струями дождь, только под вечер сквозь липкую водяную пелену отчего-то блеснул закат, и струи кроваво отразились в нем.
     Болезнь Гаргонтова излечивалась, но за последние дни он исхудал, будто высох, лицо постарело и стало острее, глаза смотрели с бледным, изможденным, однако торжественным огнем. Изучение, проведенное им, завершилось, и результаты его были невероятны.
     Казалось, что какое-то невиданное могущество было в руках его. Впрочем, Гаргонтов, хотя уже и предполагал, и живо видел, как распорядиться этим могуществом, относился к нему со скепсисом – во всякие свои достижения он отвык верить. Радости у него не прибавилось, наоборот, нависла горечь, горечь непременного ожидания поражения.
     Но на третий день ученый все же решился неуверенно, осмотрительно попробовать убедиться, не обманывался ли он и не лишился ли разума (такая мысль порой терзала его). Более часа он раздумывал рано утром, то убеждая себя, то, наоборот, отговаривая. Наконец, отчаянно махнув рукой, он вышел к автомобилю почти без сборов, захватив с собой лишь найденные загадочные камни с книгами и какой-то сверток.
     Садясь в машину, он уныло раздумывал: «Николая ли позвать? Да нет, для чего? Чтобы подлому мальчишке ничтожество свое показать? Видно же, что одна выдумка передо мной, не во что верить, и глупость одна. Я и сам в нее не верю, что правда, что такое возможно и мне дано. Пустые одни надежды. Да и всегда я преувеличиваю, возвожу что угодно до непонятно чего. Да что эти сомнения! Может, и пустые грезы, может, обрадовался я в первую минуту, и бросился. И до сих пор в то же время я и верю… И что ж… Да ведь одними воспоминаниями жив не будешь, слишком больно будет», – вдруг заключил он.
     Вскоре автомобиль Гаргонтова выехал с взрыхленных улочек дачного поселка и поехал по дороге. Светило солнце, однако после долгого ливня грязь оставалась ужасной, по краям дороги и почти до середины ее разверзлись лужи. Когда автомобиль проезжал по ним, грязь поднималась брызгами выше него, и казалось, будто из нее вырастали голые мокрые кусты, цепляющиеся ветвями за окна машины. От лучей солнца вода в лужах блестела с красноватым темным оттенком, колеса автомобиля стремительно рассекали и взрывали этот блеск. Автомобиль мчался, а сам Гаргонтов сидел лениво и расслабленно, погрузившись в размышления.
     «Да, пусть даже и будет так, пусть и получится, – воображал он, – мало ли как бывает. Если же получится, то что же дальше? Как распорядиться всем этим? Ведь распорядиться по-разному можно, по-разному. Неужели и правда сделать так, как я представил? Да ведь и это нелепость, выдумка, как я думаю. А если иначе распорядиться, то тем более неизвестно что будет. Не для того мне это, чтобы банальности творить. Какое-то всеобщее благодеяние – кому оно нужно? Счастье всеобщее… Да и что мне других устраивать? Все равно никакое счастье больше минуты не длится. Пусть бог обо всех заботится, если есть он. Я о себе буду заботиться… Но только нелепостью все это кажется! Но нелепость или не нелепость, а попробовать надо!»
     Гаргонтов ехал к своему недавнему и быстро брошенному жилищу – к старому дому на берегу зарастающей реки. Добравшись, он нашел дом пустым и без опасения оставил машину у ворот: дальше автомобиль бы не проехал. Ученый пешком двинулся сквозь разбухающие мелкими круглыми и пухлыми листами заросли к реке, прихватив с собой только свою необыкновенную находку – книги и камни.
     На свой дом, на реку Гаргонтов смотрел с холодным бездумным равнодушием. Это равнодушие теперь неизбежно одолевало его. Ни волнения, ни неуверенности он не ощущал, думал о каких-то ничтожных и пустых мелочах, словно и ни о чем не думал. Сознание его сосредоточилось на внешних явлениях: Гаргонтов подмечал свои шаги, птичьи голоса на редких деревьях, всякую особенность, всякую поломанную ветку куста, всякий необычный стебелек травы. Но о предстоящем он не размышлял, шел без остановок.
     Вскоре он уже стоял у воды, одной ногой ступив на гниющий шаткий помост. Ему захотелось усомниться еще: «Да как же так? Неужели я теперь здесь такое устрою?». Но он лишь встряхнул головой, вздрогнул и медленно, очень четко, без малейшей спешки и суеты принялся исполнять все дело в соответствии с замыслом.
     Для начала он огляделся кругом. Огляделся он лишь для внутреннего удовлетворения – даже и не потому, что не ждал кого-то увидеть. Если бы и был здесь кто-то, Гаргонтов бы его едва ли заметил.
     Затем он извлек светящийся, искристый на солнце прозрачно-зеленый камень и не спеша, с нажимом разломил его. Камень хрупко затрещал и легко раскололся надвое, однако не угас, и на его мозаичном разломе блистали десятки бело-зеленых искр. Гаргонтов бережно собрал ломкие осколки  на ладони, крепко, с обжигающим и колющим руку стеклянным хрустом сжал, после чего с туманными и напряженно-злобными глазами, с болезненным лицом, отчаянно размахнувшись, бросил в воду. Осколки с тихим коротким всплеском рассыпались по синей глади и со странной быстротой утонули.
     Гаргонтов грустно, с проступающими слезами прошептал:
     –Эх, дай Боже, чтобы оно так и случилось. А если не случится, то я один буду доверчивый дурак, мерзкая тварь. 
     В следующее мгновение произошло такое, чего Гаргонтов внутренне даже не ожидал. Он в душе полагал, как нечто естественное, что ему придется некоторое время ждать. Но ждать не потребовалось ни секунды.
     Водная гладь не тронулась с места, ничего вокруг не изменилось, никакого звука не послышалось. Только невдалеке от Гаргонтова, на пригорке, начали медленно появляться грозные четкие ряды устрашающих существ. Были это будто и люди, отличавшиеся лишь невероятными размерами. Ростом они являлись практически вдвое выше Гаргонтова и одновременно много шире и крупнее его. Всех их покрывали черные, словно и не металлические латы с мрачными грубыми и широко выделяющимися узорами. Лица их закрывали маски, тоже черные и из того же необыкновенного материала, из-под них с тусклым бессмысленным блеском светились глаза, светились чем-то вроде камней, найденных Гаргонтовым. Глаза эти изумляли своей пустотой и отсутствием всякого выражения в них, они разверзались, как пустые дыры. В руках их имелось нечто тяжелое и черное, похожее на обгорелый ствол дерева, – как догадался Гаргонтов, это было неизвестное, представляющееся весьма странным оружие.
     Ряд за рядом, стройно и монотонно, появлялись на склоне холма одинаковые, не отличающиеся абсолютно ничем огромные люди.
     Гаргонтов не запомнил, долго ли он созерцал эту чудовищную и невероятную картину. Должно быть, он стоял в некотором отдалении и долго удивленно изучал этих неизвестно откуда идущих людей. Собственно, происходило все так, как и следовало. Но Гаргонтов это мало понимал, он испуганно пятился назад. Одинаковые солдаты пугающе мелькали у него перед глазами.
     Наконец, он успокоился, привык к этому раздражающему мельканию и с бешено колотящимся сердцем непроизвольно опустился на землю. Дыхание его оставалось прерывистым, глаза от невообразимого в реальной жизни зрелища безумно мерцали, лицо пошло сиреневыми пятнами. Гаргонтов вытер мутные капли пота со лба и еще раз, более задумчиво вгляделся в уже довольно многочисленную колонну черных существ. «Да, выходит, что не совсем это мой бред, что не зря все это, – проговорил про себя он. – Не напрасно я, получается старался, и как-то даже слишком просто вышло. Да что  вышло? Ничего еще не вышло. Еще не все сделано, да и как я этим распоряжусь? Начинать с чего-то надо, а с чего именно – непонятно. Сказать, как я думал? Нет, глупо, но и не сказать нечего. Ладно, скажу, может быть, что и выйдет, а не выйдет – что сделаешь? И нечего сидеть в этой грязи».
     Гаргонтов поднялся, почистил, как мог, плащ, на котором остались налипшие земляные комья, и подошел нерешительными, ломкими шагами поближе к бесконечно появляющимся существам. Затем он закинул голову и, со свистом затаив дыхание, тихо спросил:
     –Так вы мне подчиняетесь? – вопрос этот виделся ему невыносимо глупым, однако иного он не нашел.
     Страшно длинным показался следующий миг. Однако стоявшее перед ним уже немалое войско ответило ему приниженным одновременным поклоном согласия и преданности. Гаргонтов ошеломленно покачал головой: перед ним явилось его близкое торжество, такое, какое и представиться в действительности не могло.
     «Да, выходит, получилось, да как еще! – подумалось ему. – Невероятно получилось. А что теперь делать? Воплощать все, как я задумал? Вздорно это и глупо, это унижение какое-то, месть эта или непонятно что. Подчиненных своих я будто боюсь, а иметь подчиненных людей и еще страшней. Жутко, жутко это, и подчиненные люди живей… Но делать что мне теперь? Больше нечего, кроме как задуманное исполнять. Задумка страшная и глупая, и детская, да другой нет. А если по задуманному начинать, то с чего начать тогда? С чего и думал. Второй камешек при мне, и его надо выбросить, Николаю позвонить. Мерзкая эта тварь, будто я и ненавижу этого мальчишку, а все же надо быть и ему благодарным. За что? Да все же надо хоть кого-то отблагодарить. А позже, – он более самоуверенно прошелся вдоль ряда солдат, – к вечеру уже и стоит подумать. К вечеру этой жути, видно, несколько тысяч наберется. И опять нелепица: что я, правда, что ли, думаю что-то завоевывать, полки таких нелюдей куда-то вести? Выдумки какие-то. Но придется и попробовать, если уж так. Да ладно, второй камень, и дело пока с концом».
     Гаргонтов снова приблизился к воде, твердо и без лишнего напряжения растер в руке второй камень и бросил горсть осколков в воду.
     –Мне ведь много и не надо, – тихо сказал он. – Но уж что выйдет, – и обернулся назад.
     То, что он увидел, было поразительно, но далеко не столь впечатляюще, как появление армии солдат. Прямо из кустов за миг поднялась небольшая каменная площадка, белая и гладкая, холодного и сладкого цвета. На ней неприятно и грязно чернели силуэты столов, а на столах, как разглядел Гаргонтов, плотно лежали различные необыкновенные вещи: странное, невиданное, хотя и похожее на обычное, оружие, блестящие и искристые украшения с великолепными самоцветами.
     –И сколько же всего ненужного, – разочарованно проговорил Гаргонтов. Он подошел ближе, подозрительно, аккуратно становясь на пальцы, вошел на площадку. «Много ли мне всего нужно? А эти безделушки, золото всякое подавно не нужно. Такое можно в любом закутке купить или взять, если с такой силой прийти, – с отвращением подумал он. – И что же за мерзость все же будет отобрать с этой силой. И несерьезно это, несерьезно».
     Гаргонтов сухо и критически, с презрением осмотрел лежащие предметы. От стола к столу он прохаживался уже с неловкой властностью, словно пытаясь неумело изобразить кого-то. Большинство вещей он не трогал и смотрел пренебрежительно, однако взял себе будто старинный, а в то же время совершенно новый портсигар, наполнил его сигаретами из своей пачки и с мрачным умиротворением закурил. Из оружия он без колебаний положил себе в карман приглянувшийся ему жесткий, как бы острый прохладный пистолет. Взвесил он на руках и большой, похожий на чахлую ветвь дерева автомат, после чего положил на место. «К чему мне все это? Или я убивать кого собираюсь, воевать с кем-то? – задал он себе вопрос. – Пистолет разве что для самообороны годится, а большего мне не надо. Может быть, и убийца я, но не воин».
     Неторопливый осмотр вещей его успокоил, и, когда он спустился с каменной плиты, на которой ярко и густо чернели его следы, в душе его завершилось осознание нового положения. Гаргонтов не мучился и не колебался, а беспощадно и решительно принялся действовать, как и предполагал. Ему даже стало весело. «Эх, вот и сбылись мои ожидания, – с несколько преувеличенным весельем, но чувствуя легкость и приятный холод в сердце, размышлял Гаргонтов. – Сбылись – и все как с неба упало. Все же и с неба что-то порой падает. Ну да что ж, надо Николаю сейчас точно позвонить. Я его обещал отблагодарить, так постараюсь. Дурак он, конечно, Николай, но и его благодарить стоит. Хоть какой-то он мне приятель, а этого терять нельзя».
     Гаргонтов извлек телефонную трубку. Вскоре Горкин отозвался.
     –Алло, чего?
     –А, Николай, здравствуй, – неожиданно засмеялся ученый.
     –Здрасте, Михаил Евгеньич! – несколько разочарованно и с недоумением ответил Николай. Его, должно быть, смутила необъяснимая радость в голосе Гаргонтова.
     –Да, Михаил Евгеньевич, – задумчиво повторил за ним ученый.
     –Чего? – крикнул в трубку Горкин.
     –Да, Михаил Евгеньевич я. Да что рассказывать? Знаешь что, Николай, без всяких расспросов и отговорок езжай сейчас же к моему брошенному дому, дорогу знаешь.
     –Да чего типа такое?
     –Там увидишь, – холодно отозвался Гаргонтов. – Бросай так что все дела и езжай срочно!
     –Да какого, блин, мне ехать, а? Чего вы гоните вообще, Михаил Евгеньич? – устало и раздраженно спросил Горкин.
     –Перестань, не возражай, а быстрее сюда, – настоятельно и с вызовом проговорил Гаргонтов. – Я ж тебя отблагодарить обещал, вот и отблагодарю.
     –Да вы что бредите? – снова крикнул Николай.
     –Бредить я не брежу, брось издеваться, – мягко предложил Гаргонтов. – Лучше приезжай быстрей.
     В трубке послышался вздох и суетливое шевеление.
     –Лады, черт с вами, приеду, – вяло произнес Горкин. – Все равно только из универа вышел, в автобусе я.
     –Ну, давай. А кстати, Николай, – вдруг спохватился Гаргонтов. – Есть ли у тебя конституция?
     –Какая на хрен конституция? – опешил Николай.
     –Русская конституция, какая же еще.
     –Да откуда у меня типа эта дрянь?
     –Да, пожалуй, может, что и дрянь, – кивнул Гаргонтов. – Ты это… по дороге уж загляни в магазин, купи пару-тройку, они дешевле хлеба стоят.
     –А на хрен они вам?
     Гаргонтов озабоченно поморщился.
     –Пригодятся, пожалуй.
     –Ну, лады, я погнал, – поспешил закончить разговор Горкин.
     –Ну, гони, – отвечал Гаргонтов.
     «Какого же черта я его позвал? – призадумался он затем, поворачивая в руках серебряно-черную, слишком гладкую и скользкую трубку. – Вот конец разговора, и непонятно, зачем все это. Ведь такой же я, как и был… Или, может быть, и не такой же уже? Может быть, другой я теперь Гаргонтов, не тварь жалкая, над которой любой посмеется. Горкин этот, студентишка тупой, меня послушал. Да зову-то я его для чего? Власть свою показать, какой я теперь, – Михаил Евгеньевич испуганно прошелся у ворот своего дома. – Но не власть, и союзник мне крепкий нужен, и не один! Не одни же черный твари мне союзники».
     Гаргонтов радостно, как узкие шипы, сцепил пальцы и восторженно, с торжеством в блестящих глазах посмотрел на отдаленную станцию, откуда должен был появиться Николай. Вся душа его вдруг похолодела от представленной прозрачной и слишком захватывающей перспективы, все сжалось внутри.
     Неожиданно Гаргонтов зацепился локтем за полуразваленный забор своего дома, и тут же резко и изумленно опустил руки. «Да кем я править собираюсь, господи? – злобно закричал про себя он, закрывая глаза. – Какие у меня союзники? Верю ли я, что меня хоть кто-то посмеет послушать? Что я себя обманываю? Союзники какие-то, правление какое-то. Что я делать собираюсь? – в отчаянии он судорожно упал головой на забор своего дома. – Разве по мне все это? Что я собрался? Убивать я кого-то собрался, мстить кому-то – неизвестно кому. Да и сколько ж я обязан буду? А я никому ничего не обязан. Что я, ей-богу, хотел – мстить хотел. Да мне и мстить некому, только так, в пустое место носом тыкаться от бессилия, себе только самому и осталось мстить, больше некому! – Гаргонтов опомнился, мрачно отошел от стены и опустил руки. – Но мстить-то! Надо ведь мстить!»
     Гаргонтов еще несколько минут нерешительно прохаживался у ворот, затем болезненным движением, нарочито смотря прямо перед собой, потянулся в карман и извлек пистолет, поднял по обыкновению к глазам, посмотрел и приставил ко лбу. Разогретое теплотой кармана дуло мягко, осторожно прикоснулось посередине лба, оставив за собой легкий отпечаток – маленький красный круг. Через мгновение Гаргонтов отвел руку и неторопливо положил пистолет обратно.
     “Вот и снова пустые выдумки, – усмехнулся он. – Да чего я вовсе страдаю? Я ведь и не думал застрелиться. Никогда не думал. Это все жесты, пустое актерство перед собой. А что же не актерство? Эти мои сомнения, колебания, что я делать буду – это тоже актерство. Решился я, так решился. Кому мстить? Мне есть за что мстить, в конце концов. Месть эта и есть новая жизнь, и Гаргонтов я уже не такой. Что-то есть в этом – город взять – во всей это мести абсурдное, детское! Но месть, месть! – его лицо сильно напряглось, влажные от странного пота кулаки сжались. – Все же и в ней есть смысл, и именно так думается. Да, решился – решился, значит, будет эта месть, месть великолепная». Гаргонтов встряхнул головой, отогнав картину скорой мести, после чего сипло проговорил:
     –Да, месть-то будет великолепная. Но пора и Николая встречать, скоро уж он должен явиться, да и время быстрее пройдет. Спешить нечего, – Гаргонтов кликнул, не задумываясь, с каким-то жидким удовольствием двоих черных солдат и позвал за собой на дорогу, с которой должен был прийти Горкин.
     Гаргонтов в ожидании ходил из стороны в сторону с веселым напряженным нетерпением. Ждал он будто и Горкина, но в душе его представлялось нечто, что своими радостными и тревожными картинами, своим приторным упоением не давало ему продохнуть. Сзади угрюмой темной стеной висели две неподвижных фигуры совершенно одинаковых солдат. Гаргонтов не приближался к ним, не возвращался к забытому дому, а напротив, в суетливой задумчивости бросался все вперед. 
     Наконец, на тропинке от станции появилась фигура, пока еще далекая и туманная, однако Гаргонтову тут же стало ясно, что идет к нему Николай. Гаргонтов задумчиво развернулся к нему спиной, прошел назад, но затем резко бросился навстречу Горкину. Черные существа механически последовали за ним.
     Подбежав ближе, Гаргонтов увидел, что лицо Горкина озабоченно и несколько недовольно, глаза как-то испуганно бегали. Подошли еще ближе, и Николай, должно быть, четко разглядел два размеренно выступающих за ученым нависших черных столба. Он пораженно остановился и откинул голову назад, а руку поднял перед собой. На его передернувшемся лице раскрылись дрожащие губы, и он хрипло крикнул:
     –Михаил Евгеньич, вы тут!
     –Здравствуй, Николай, здравствуй, – с неискренней сладостью, любуясь его испугом, будто немного пьяно произнес Гаргонтов.
     –Во, Михаил Евгеньич, а? Я-то со старухой с этой поругался, думал это… что она меня того… обломать хочет, – торопливо и заискивающе заговорил Горкни с нашедшей от страха непринужденностью.
     У Гаргонтова солоно во рту стало, будто от крови, когда он презрительно и с надуманным спокойствием смотрел на испуг и недоумение собеседника.
     –Да, да, только теперь эта старуха сама ползать перед нами будет, – ласково заметил Гаргонтов.
     –Вот, а? А я уж думал, что какого меня кто зовет… Типа это… – бормотал Николай.
     Гаргонтов ступил вперед, гулко и тупо разом ударились сзади о землю ноги черных колонн.
     –Страшно тебе, Николай? – мягко облизывая мокрые губы, сказал он.
     –Да во типа… я это…
     –Что это? Что с тобой творится? А страшно тебе ведь, Николай, страшно, – сладко говорил Гаргонтов.
     Николай замешкался и отступил назад.
     –Да что о теории говорить? Эти дубы, что за мной стоят, только воевать, наверное, и умеют. Это, Николай, так, зверьки, марионетки, – задумчиво продолжал Гаргонтов. – Меня они слушаются, так что нечего тебе их бояться, Николай. Не тронут они тебя.
     –Да вы, Михаил Евгеньич, чего… – опустил руки Горкин. – Ведь типа это… откуда ж вы эту мразь взяли?
     –Взял, да ты на них не смотри, они так стоять и будут, – Гаргонтов подошел ближе. – Ты конституцию, кстати, принес?
     Горкни изумленно передернулся, однако немедленно передал Гаргонтову тонкую брошюру.
     –Да… вот типа она…
     –Ладно, – Гаргонтов осторожно принял шершавую и при этом чуть скользкую, рассыпающуюся в руках с шелестом конституцию и слащаво, с властной насмешливой неспешностью пролистал ее. Горкин внимательно следил за ним, однако постоянно обращался прыгающим взглядом к неподвижной фигуре чудовищного черного существа.
     –Да, конституция прекрасная, добавить мне к ней нечего, – перекладывая брошюру между ладонями, покачал головой Гаргонтов, обращаясь будто лишь к себе. – Только один пункт надо добавить, важный пункт.
     Внутри у него неприятно жгло и было тоскливо. «Что за спектакль я перед этим чертом разыгрываю? – думалось Гаргонтову. – Чтоб над ним поиздеваться, испуг этого насмешника моего увидеть? Да, пожалуй, так. Тоже месть, а большей он не заслужил, пускай жив будет».
     Николай  смотрел тупо, словно не слышал этих слов.
     –Да, не юрист я, конечно, а пункт новый будет звучать где-то так: о неприкосновенности личности и любых интересов Михаила Евгеньевича Гаргонтова, о том, что всякое его желание и веление признается законным и неопровержимым вне зависимости от содержания его, и никакие законы на него не распространяются, – ровно и презрительно говорил Гаргонтов. – Пожалуй, еще надо расширить, но это уж как выйдет…
     –Михаил Евгеньич, вы чего… – отходя назад, перебил его Горкин.
     –Ты от меня, между прочим, бежать хочешь, – так же ровно и ясно сказал Гаргонтов. – Ты меня за сумасшедшего принимаешь или за кого? А этих чудищ ты не бойся, хотя их и не двое, а очень много, только они все там, – он указал рукой за дом, в рассеивавшийся туман у реки. – Ты от меня не беги, Николай, и не подумай, что я ума лишился. С неба упала мне власть или откуда, да теперь она мне принадлежит. Кто скажет, что власть у меня – абсурд, тот ее сразу увидит.
     –А… это… – пробормотал, заикаясь, Горкин.
     –Ты не бойся и не думай, что кажется тебе. Пошли, Николай, хотя бы в дом, что мы тут стоим, – дружелюбно предложил Гаргонтов. – Как я и обещал, награжу щедро – за помощь и за уважение. Хотя твое уважение и было сплошное издевательство, но кто ж это запомнит.
     Гаргонтов пошел к дому и повлек за собой Горкина. Тот неохотно, плохо соображая, направился за ним. Он опасливо, прижавшись к земле, прошел между двумя стоящими черными солдатами. Потом было слышно, как эти существа мерно тронулись за ними.
     Гаргонтов вяло, помахивая рукой, закурил сигарету и протянул вторую Николаю. Тот немедленно схватил сигарету и зажег прыгающий огонек на зажигалке.
     –Ты не пугайся все-таки, Николай, – успокоительно и вполне искренно произнес Гаргонтов. Соленая кровь на языке высохла, исчезло удовольствие видеть чужой страх и покорность.
     –Да вы что, Михаил Евгеньич, – чуть более сдержанно отозвался Горкин. – Что тут делается-то вообще?
     Гаргонтов остановился около машины, посмотрел на ворота дома, но зайти – не зашел. Горкин стоял рядом.
     –Хорошая сигаретка, правда? – спросил Гаргонтов.
     –Да типа это… нормальная, не по червонцу, небось, – согласился Горкин. – Да вы откуда таких взяли?
     –Да оттуда же, откуда и черных этих существ – ниоткуда, можно сказать. Но так уж теперь выходит, что у меня и чудища эти в подчинении, и власть немалая с ними.
     Грустное лицо Горкина несколько просветлело.
     –Да типа это… что ж вы теперь делать собираетесь?
     –Что делать? – переспросил Гаргонтов. – С этой армией пойду, предъявлю условия: я в этой стране выше всяких законов, что хочу, то и сделаю.
     –Э, так вы типа этим… царем хотите? – принужденно сказал Николай.
     –Нет уж, каким царем. Править, государством управлять я не буду, и не мое это дело.
     –А что же? – Горкина грызло неприятное, щекочущее и боязливо обнадеживающее нетерпение. Ему припомнилось, что Гаргонтов хотел его отблагодарить, и это его волновало: было желание и как-то намекнуть на эту благодарность, и страх ее неизвестности.
     –Да ничего, Николай, просто жить буду, как хочется. Я уже четыре с половиной десятка лет на свете, а жить не жил, так только. А кстати, как тебя полностью зовут.
     –В смысле? – с легким изумлением спросил Николай, понимая, впрочем, что Гаргонтову надо узнать его отчество. – Николай Федорович я. А типа это к чему?
     –Да к тому, что, пожалуй, тебя Николаем Федоровичем и будут теперь называть, – сквозь смех проговорил Гаргонтов.
     –Да вы это чего?
     –А я скажу, чтоб дали тебе денег много, дом и всем, чем хочешь снабжали. Будешь богатый, делать ничего не будешь, сиди себе и развлекайся.
     –Да это прикольно, Михаил Евгеньич, – с радостным сомнением выговорил Горкин. – Только типа это… не получится у вас ни черта, кто вас слушать будет?
     Гаргонтов махнул рукой, распространив дым от сигареты.
     –Дураков на свете мало, авансом мне никто таких свобод не даст. Но с такими чудищами, пожалуй, получится. Ты не каркай, Николай, а лучше иди со мной.
     –Да я и не каркаю типа… – у Горкина в голове метались светлые, заманчивые мысли.
     –Плюнь ты на все, Николай Федорович, – продолжал Гаргонтов. – Что ты там забыл, в университете? Будешь в особняках жить, миллионами кидаться, как шариками, в кабаки за бог знает какие деньги ходить. Будешь на самолете по островам летать, подружек из первых красоток брать. Если кто помешает, я своих вояк позову, – описывал Гаргонтов.
     –Да вы типа это… тоже женились бы, – в знак согласия заметил Горкин. Ему самому настолько близко и осязаемо представилось описываемое Гаргонтовым счастье, что на душе просветлело, и всякие сомнения загладились.
     –Нет, я уж обойдусь, – отрицательно махнул головой Гаргонтов. – Я тише жить буду, а вот слова против меня никто сказать не посмеет. Так что лучше, Николай, нам до вечера отдохнуть, а потом и поехать в город с этими черными. Их и побольше накопится, да и мы на машине покатим. Они-то пешком пойдут.
VIII
     К вечеру войско, появлявшееся из ниоткуда на берегу реки, выросло в несколько раз. Гаргонтов ходил осматривать его почти каждый час и вскоре убедился, что черные солдаты постепенно появлялись все медленнее и медленнее. Однако их ряды выглядели теперь действительно угрожающими. Темная молчаливая громада плотно покрывала собой пространство от воды до самого дома Гаргонтова, вытаптывая и сминая кустарники, не обращая внимания на неровности и канавы. Эта монолитная твердыня, в которой неугасимо и холодно горели пустые зеленые огоньки, отталкивала и пугала.
     Горкин сидел в на крыльце и ужинал, всматриваясь в далекие очертания станции. Видеть перед собой черную громаду ему было страшно и отвратительно. Чувствовалось, как ненасытные пустые огоньки жгут и отталкивают, исходит от них непривычная угроза.
     Гаргонтов развернул свой автомобиль в сторону дороги и лежал, откинувшись на спинку кресла, слушая что-то из приемника. К вечеру ему становилось скучно, все его воображаемые планы он, казалось, знал наизусть и потому не вспоминал их, не обдумывал заново, а решил уже выполнять задуманное, как само собой разумеющееся. Размышлял он расплывчато и неспешно и вовсе об иных вещах. На свое войско он также старался не смотреть, лишь часто принужденно вставал, выходил из машины и сбивчиво считал накопившихся солдат.
     Когда начало темнеть, Гаргонтов позвал Николая и хладнокровно, стараясь быть веселым, сообщил:
     –Пора нам в город ехать, Николай Федорович. Этих чудищ уже бог знает сколько тысяч здесь, и ехать надо тихо, ночью. Я в этом деле, правда, много не знаю, да и ты тоже, но это ладно. Если к рассвету подойти, то подойдем тихо, а лучше ничего и не надо.
     –Да, наверное, так, Михаил Евгеньич, – не рассуждая, согласился Горкин.
     Гаргонтов, приподняв бровь, долго посмотрел на его лицо, а затем опустился за руль машины. Николай смирно сел рядом, пытаясь не беспокоить своего теперь едва ли не властителя. Странно было то, что Гаргонтов вдруг начал чем-то повелевать, что он хоть какое-то значение имел. И Горкин не ощущал слабости и беззащитности этого несчастного и нелепого человека, скорее он сам был подчинен ему и беззащитен. Это было словно и очевидно, и в то же время настолько невероятно, что рождало в Николае еще большую предосторожность в любом его действии и любом слове. Сидеть ему рядом с Гаргонтовым было тесно и неудобно, хотелось говорить, однако слова на язык не приходили.
     Вскоре, когда солнце почти опустилось и небо стало бледным, серо-синим от наплывающей темноты, войско черных существ двинулось по дороге в сторону города. Выстроенные в ровные ряды колонны быстро и единообразно, с крепким, дробным металлическим топотом шли по заброшенному проселку. Вокруг резко обрисовывались очертания деревьев, черных и хрупких на фоне бледного неба, а за дальней посадкой горела раскаленная рыжая и в то же время синеватая узкая полоса, напоминая не солнечный свет, а огонь от газовой горелки.
     Машина Гаргонтова пока неторопливо ехала впереди, не отдалясь от черных колонн более чем на несколько метров. Гаргонтов решил не заезжать на дачу Горкина и не забирать пока вещи (он вознамерился переехать в город), а сразу же направляться с армией к цели. До города шагом черных существ было часов десять. Гаргонтов заранее утомленно и с отвращением думал, сколько ему придется без отдыха ехать и вести автомобиль. Впрочем, пока он довольно оживленно смотрел на дорогу, высматривая встречные машины. Неизвестно почему, он боялся этих встречных, не знал, что им сказать.
     Вскоре стемнело окончательно. Деревья, едва вырисовывающиеся по краям дороги, зябко шелестели нечеткими ветвями. Шелест разбивался и заслонялся гулом металлических ударов сзади. Дорога влажно блестела под огнями фар.
     Горкин нервно задремал. Гаргонтов, хотя ехал прямо и медленно, не отвлекался и особенно старался не поворачивать головы назад. Сзади его автомобиля было неспокойно. Однако он все же открыл окно и желал было посмотреть, где теперь он едет. Он поднял голову. Но звезд на небе и ничего другого он не увидал – пространство вокруг окна загородила черная тень, наверху которой вместо каких-либо других огней блестели два отвратительно густо-зеленых, неестественных отблеска. Гаргонтов закрыл окно, но даже на стекле висели эти зеленые блики.
     –И ночи из-за них не видно, – проговорил недовольно Гаргонтов. Его немного напугало, что черные солдаты так незаметно нагнали его. Автомобиль ускорился и вырвался вперед.
     Впрочем, на самом деле Гаргонтов приблизительно знал, где он едет. За следующим поворотом началась ровная асфальтовая дорога, ведущая к одному из пригородных поселков. Здесь уже и посреди ночи довольно часто встречались машины, и Гаргонтову это вспомнилось с болезненным осадком.
     Первая встречная, показавшаяся издалека, своей непривычностью и резкостью света фар ослепила и напугала Гаргонтова. Он раскрыл окно и закричал темным колоннам посторониться. Однако машина проехала на удивление быстро и спокойно, после чего Гаргонтов с облегчением перевел дух. Николай от его крика проснулся, однако скоро уснул снова.
     Первый поселок на их пути Гаргонтов решил преодолеть тихо и незаметно. Он ехал вперед, стараясь не привлекать внимания, а черное войско глухо следовало за ним. Поселок почти весь спал, лишь в немногих домах горело электричество. Странное и пугающее шествие все же растревожило кого-то – Гаргонтов слышал сзади какие-то крики, очевидно, относящиеся к его войску, – однако значения он этому не предал.  Также они прошли и следующие поселки и к утру, наконец, приблизились к городским окраинам.
     Недалеко от города, среди придорожных кафе, заправок и прочих ранним утром пустынных строений, Гаргонтов остановил машину и посмотрел по склону вниз, на городские улицы.
     –А ведь нас там, видно, ожидают, Николай, – бодро, но озабоченно сказал он. – Кому-то все ж пришло в голову всех растревожить.
     –Кто там есть то? – испуганно спросил довольно заспанный Горкин, выбираясь из автомобиля.
     –Да менты, и порядком их будет, – указал Гаргонтов. – Что-то такое непременно будет, это сразу видно было.
     –Так что делать типа? – разглядывая издалека высокие городские здания и желто-красную полоску над ними. – Я это… с ментами связываться не хочу.
     –Мы мирно пришли, я кровь проливать и бойню развязывать не хочу, – флегматично произнес Гаргонтов. – Я же не завоевывать страну хочу и не убивать всех подряд. Я мешать государству не буду.
     «Я же месть свою задумал, – подумалось ему про себя. – Что значит не убивать? Кое-кого убивать, может, и придется. Но уж и резню нечего делать. Я и воевать-то не умею. Но в таком положении лучше договариваться доказательно». Горкин недоуменно и зажато, как в незнакомом обществе, неловко сжимал плечи.
     –Знаешь что, Николай, – сказал Гаргонтов, вглядываясь в него. – Дам я тебе отряд этих черных и иди через лесок, посмотри, везде ли так. Потом вернешься сюда.
     –Да, пожалуй, так, Михаил Евгеньич. А типа это… далеко ходить?
     –Далеко делать нечего, поблизости посмотри.
     Гаргонтов приказал части черных солдат слушать Горкина и проводил его до обочины дороги. Его спутник шел неуверенно и вяло, на искривленных ногах. Едва ли он собирался выполнять поручение Гаргонтова, однако и отказать не мог. Впрочем, Гаргонтов и не ожидал особого эффекта от его похода. Он скорее хотел в душе временно избавиться от Горкина, побыть наедине и наедине же попробовать осуществить начало.
     Но первое время он лишь стоял и разглядывал посты милиции внизу и размышлял. «Интересное мое получается дело, – думалось ему. – Что-то смешное точно есть. Я же не за политические цели, ни за кого, даже не для своей наживы все это затеял. И разве армия это? Разве воины какие-то сзади меня торчат? Это столбы, а не люди. И все выходит ради одной мести, ради непонятно какой мести. Уж не выдумал ли я эту месть? Нет, наверное, не выдумал. У меня одна душа радуется от одного того, как представлю я себе эту месть, а душа не по делу радоваться не станет. Кровь сладкая в этом есть. Я ни чему не подчинен, я вольный человек, сам по себе, поэтому только ради мести, а не для общественных дел. Ладно, пусть идут, мстят, – он обернулся назад, на черных существ. – Но крови много нельзя. И воля будет, и воля! А кровь только сладкую лучше проливать, а лучше бы, наверное, и вообще не проливать. Они же, менты эти какие-то, не виноваты ни в чем».
     По его приказанию передовой отряд солдат обошел его с машиной и двинулся вперед по дороге с целью подойти к немногочисленной милиции и просто разоружить ее, никого не убивая и не калеча. Гаргонтов размеренно ехал за ними, а позади по-прежнему мерно шагала мрачная темная коробка. Спереди его видимость тоже заслонял черный слой, так что он почти ничего не видел впереди себя.
     Скоро эта завеса начала медленно проваливаться вниз (дорога спускалась к городу), открывая торчащие бледные на фоне желтого неба спичечные коробки многоэтажных домов. Впереди, а затем и со всех сторон послышались крики. Гаргонтову хотелось обернуться, увидеть кричащих людей, но у него от одной этой мысли сердце замирало. Как-то стыдно было смотреть на них, и страшно своей жалости. Гаргонтов представлял себе жалкую и постыдную картину – кто-то спрятался, кто-то убежал, кто-то в изумлении и паники визжал и кричал – и понял, что боится увидеть такое. Боится потому, что это из-за него они разбегаются, он поневоле их пугает.
     Кисло думая об окружающем его страхе, Гаргонтов непрерывно и тупо смотрел вперед, на головы идущих черных существ. Он воображал, какими глазами прячущиеся смотрят на его безучастную машину, необъяснимо властную и спокойную. На душе становилось даже горько.
     Через короткое время внизу глухо грохнули, наверное, выстрелы, зазвучал короткими ударами звон, но достаточно скоро завершился. Гаргонтов разогнался на склоне и скатился вниз. Там его уже ожидали отнявшие оружие черные воины, а вскоре сзади нагнал Николай. Гаргонтов вышел из автомобиля, внешне приободрился и приказал двигаться к центру города.