Сборник Заблуждения

 
               

ХОББИ
 
 Сядьте поудобнее. Так, чтобы можно было откинуться на спинку. Можно лечь.
Постарайтесь расслабиться.
Представьте себе высокую, стройную, тонкую мачту, на кончике которой на одной ноге с чайником в руке стоит ваш шеф.
 Наблюдайте за ним.
 27.03.90.




КНИГА - ЛУЧШИЙ ПОДАРОК

Когда моему соседу подарили ружьё, он обрадовался, заинтересовался его устройством и случайно ранил жену, тёщу, тестя, брата тестя, брата жены, сестру тёщи, её бабушку и всю их родню.






ПАДАЛ СНЕГ

(Детективный роман)


Глава 1
Тихомиров вышел из дома. Падал снег.

Глава 2
Герасимов, увлечённый работой, ловко сдвигал огромные сугробы с покатой крыши.
Снег падал.

Глава 3
- Ничего не знаю! – говорила жена Тихомирова на допросе у следователя спустя три дня.
- Ничего не видел! – отвечал там же Герасимов.
- Ничего не видно! – отмечал про себя оперуполномоченный, проезжая мимо сугроба.
- Ничего!!! – думал Тихомиров, лёжа в сугробе.                Окт.1988 г.






                СКОРО СКАЗКА СКАЗЫВАЕТСЯ



В некотором царстве в некотором государстве в деревне Куевка жил-был Иванушка Дурачок и было у него два кола, три двора, не считая царевны Лягушки, которая ослепла, когда он ей стрелой в глаз попал.
Жили они, поживали – горя не знали. Лягушонка хозяйство вела, а Иван Дурак этим хозяйством председательствовал. Он председательствует – она хозяйство ведёт, он председательствует – она хозяйство ведет… А то и так бывало: она хозяйство ведёт, а он председательствует.
Так и жили-поживали, пока к ним Змий Горыныч не повадился. А как повадился к ним Змий, так началась у них регулярная клин да палка.
Нет Змия – хозяйство ведут, прилетит Горыныч – клин да палка. Стала царевна Дурачку жаловаться:
- Вань, а Вань, чего на меня Змий Горынович зарится?
- Как это он на тебя это зарится? – спрашивает Иванушка у Лягушки, а сам думает: «Как это он на неё это зарится?»
- А прилетит, - говорит, - перегаром пыхтит, крыльями хлопает и коготьями топает - иди, говорит, отсюда, а то хвостом зыбну!
- Ну, - думает Дурак, - надо что-то делать, иначе, позарится драчок на мою бабу, кто тогда хозяйство вести будет?
Собрался Иванушка и пошел в двадцать седьмое царство тридцатое государство счастье искать. Шел, шел и заблудился в дремучем лесу. Влез на высокое дерево и думает:
- Зачем я на дерево влез? Внизу дороги нет, а тут и подавно!
И только он так подумал, как подул сильный ветер, сделалось шибко темно, и началась трахоманада лесная…
Наклонился Иванушка посмотреть, что такое там началось, да и юкнулся сверху вниз башкой в пень.
Встал на третий день – глядь, а вокруг двадцать седьмое царство тридцатое государство и посреди него Кощей Бессмертный в болотных сапогах стоит – хиль музейная – и ружьём в носу ковыряет, а драчок на цепи как куря сидит и щенят своих декоративных вылупляет.
Выхватил Иванушка откуда ни возьмись сигарету с фильтром и давай курить, и давай курить… и до того курил, что Кощей не выдержал и сказал ему:
- Прикурить забыли, добрый молодец! – и подал ему лук со стрелами.
От такой неожиданности Ванятка позадился, да, как начал лук уплетать – только зубы забрякали. А Кощей видит, что перед ним парень не промах, повернулся и ушел по своим делам. Иванушка слопал лук со стрелами и задремал, как отравленный. И приснился ему сон про Любовь Орлову:
Плывут они по великой русской реке Волге-матушке, руками хлещут, радостные брызги расплёскивают, круги по воде взбулындывают, а с места сдвинуться не могут – даже взмок Иванушка от усердия. А Любовь Орлова смеется в лицо ему бессовестно и кричит вопросительно:
- Что же ты, Ваня, щусёночек яйцеглазенький, за Любовью своею угнаться не можешь, а председательствовать берешься? – обожгла такими словами Ванюшкино сердце и унырнула с глаз долой.
Ванятка следом хлес, хлесь… а нету вам – не пущает водица!
Он даже кусаться стал – всю Волгу-матушку зубами изкрамсал, а унырнуть не сумел за Любовью…
Тут от горя проснулся Иванушка, смотрит – стоит избушка на курьих ножках.
Говорит ей Иванушка:
- Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к лесу задом!
Повернулась избушка, а нету переда – только зад один. Стал Иванушка головой вращать во все стороны – только зад кругом – нету переда. Покрутился он и давай беде своей памятник возводить и до того большой, что не в силах его обойти, долго курят старушки, рыдаючи.

                Апр.90 г.– окт.2004 г.





                ВПОТЬМАХ


В тёмном чуланчике на верхней полочке жил маленький Пузик с большими глазками. Пузик сидел на верхней полочке и таращил свои глазки в темноту. Но ничего
такого не видел. Темно было.
Темнота обычно медлила, мышка-норушка шуршала, иногда шуба старая с крючка падала…
Ну, шуба падала реже. Чаще мышка шуршала. А обычно темнота медлила.
Вот, сидел как-то раз Пузик на верхней полочке, в темноту таращился и вдруг, чует - кто-то крадучись ползёт по шершавой стене и молчит…
- Кто тут? – спросил Пузик, - Ась?
- Всем оставаться на своих местах! – ответили Пузику, - Я тут живу!
- А Вы, извиняюсь, кто будете? – спросил Пузик и насупился.
- Я Шушка. А Вы кто?
- Я Пузик. – сказал Пузик, - Я тут на полочке сижу. А Вы, что, живёте тут что ли? Живёте здесь?
- Да, живу – ответила Шушка, - тут.
- А я, извините, Вас раньше не видел тут здесь. Извините, не видел.
- А меня не было тут. Нет, не было.
- А я тут давно живу, а Вас тут не видел никогда здесь… - сказал Пузик.
- А меня и не было тут. Я в другом месте жила. Не здесь. Там жила…- откуда ползу.
Где ползу, там и живу, – ответила Шушка.
- А… - сказал Пузик.
- Я тут поползаю, поползаю – поживу. Поживу, поживу – поползаю. Может быть, и останусь тут. Где здесь, там и тут! У меня ведь, глазок-то нет.
- А я тут живу. Здесь, – сказал Пузик, - Давно уже. На полочке сижу тут. У меня и глазки есть. Только тут очень темно. Ничего не видно. А как у Вас?
- Спасибо, хорошо.
- Очень рад!
- Спасибо.
- Хорошо.
- Да…
- Что?
- Ничего, ничего.
- Ну-ну.
Неожиданно полочка покачнулась, и Пузик сказал:
- Кто-то полочку зацепил! Кабы она на меня не упала!... Потому что я уже тут… внизу… здесь!
- Я тоже тут, – сказала Шушка, - Уже здесь живу. Под полочкой. Под чем лежу, под тем и живу.
- А Вы чем питаетесь, если не секрет? – спросил Пузик.
- Не секрет, – ответила Шушка, - А Вы?
- Я тоже. А чем кушаете?
- Носиком кушаю. А Вы?
- А я ротиком, – сказал Пузик, - У меня носика нет.
- А у меня ротика нет. Только носик. На нем полочка лежит. Помогите мне носик достать, пожалуйста!
- А как Вы разговариваете, если у Вас ротика нет, а на носике полочка лежит?
- Не знаю как. Не видела. Глазок-то у меня нет.
- Так ведь, темно здесь. Зачем они Вам тут? – рассудил Пузик.
- Не знаю… - ответила Шушка.
Пузик упёрся ушками в полочку и стал её поднимать, а Шушка сказала:
- Извините, Вы на меня ножками встали!
- Какими ножками? – не понял Пузик.
- Не вижу.
- А у Вас есть ножки? – спросил Пузик.
- Нет. Я ручками ползаю.
- А где они у Вас? Ручки.
- Здесь. Тут.
- А у меня ручек нет. Только ножки. Одна.
- Вы мне на носик ножкой встали!
Пузик подумал и сказал:
- Ползите ручками, Шушка! Носик-то и выдернется! А я полочку ушками подержу.
Шушка так и сделала.
- Ой! – сказал Пузик, - Меня полочка придавила!
- Где? – спросила Шушка.
- Тут! – сказал Пузик, - Здесь!
Шушка ощупью влезла на полочку, а Пузик спросил:
- Шушка, а на каком языке Вы со мной говорите?
- На родном. А Вы?
- А я - на своём. А у Вас, что, язычок-то в носике, что ли?
- Что-то есть, - ответила Шушка.
- Есть хотите? – не понял Пузик, - Кушать хотите?
- Кушать, - ответила Шушка на родном языке, - Ням-ням!
- Надо мышку позвать! – обрадовался Пузик и позвал, - Мышка-Норушка, серое брюшко, выгляни к нам, будем ням-ням!
Мышка выскочила, испугалась и всех скушала.

05.1990 г.


                сказка
               
                ПРИКЛЮЧЕНИЯ САНТИМЕТРИКА 
         

Жил да был на белом свете Сантиметрик. Ростиком он был довольно маловат,  а штанишки и маечку надевал полосатые - наманер морячка. Только был не морячок, а такой же малыш, как и все. Но кто и откуда он был,  он не знал.  И еще он не знал очень многого и хотел всё узнать-разузнать и  всему научиться и у всех всё выспрашивал – что, и  как, и почему.

Больше всего вопросов доставалось Рулеточке, которая жила с ним  по соседству и была ему родней.
Однажды,  устав от работы, Рулетка  лежала,  как длинный удав, не вошедший в свою спиральную  хижину,  и  Сантиметрик  спросил:
- Скажите, пожалуйста, тетя Рулеточка, почему  все зовут вас Рулеткой,  а меня Сантиметриком?
- А это оттого, что у каждого человека и у всякой вещи есть своё имя и название, - ответила тетя Рулеточка, -  а иначе всё в мире перепутается  и  совсем потеряется.
- А кто я такой? Вы не можете мне рассказать?
- Ты, такой измерительный человечек, который может измерять величины вещей.
- А Вы, Рулеточка, кто тогда будете?
- А я твоя взрослая тётя. Ты видишь, какая я длинная? Я могу измерять расстояния гораздо большие, чем ты отсюда видишь. Когда ты подрастёшь, ты тоже сможешь измерять большие расстояния, и будешь много знать и даже, может быть,  научишься сравнивать измерения, -  сказала Рулеточка и опять попыталась втянуть себя в хижину.

А Сантиметрик стал ждать, когда же он  подрастет?

Ждал он очень долго. Почти целый день. Но за весь целый день он ничуть, даже самую малость,  не вырос!
Сантиметрик  ужасно расстроился  -  жизнь проходит, а он ничего ещё даже не знает!
И решил Сантиметрик не ждать и сразу отправился в путешествие.
Шёл он, шёл и достаточно скоро  уперся в высокую стену.
Влезть на эту стену было невозможно. Когда Сантиметрик посмотрел на её верхний край, ему пришлось так сильно запрокинуть голову,  что он упал назад себя и смотрел  уже лёжа. Потом он пошёл вдоль стены, надеясь найти в стене щель, чтобы посмотреть, что же там за стеной, но щель совсем не попадалась.

 Зато, пока шел, Сантиметрик  увидел множество местных жителей -  от простых пузатых гирек и треугольников, измеряющих вес и прямые углы, до изящных лекал, измеряющих красоту и совершенство линий. Особенно понравились ему жители-угломеры, которые могли измерить любой угол, и циркули, которые всё измеряли своими кривыми ногами. Кое-кто из них мог измерить даже глубину любой вещи. А пустотелые литры могли измерять огромные объемы!
Попадались Сантиметрику и совсем простые жители похожие на гладкие плитки. Они ужасно все гордились изысканным блеском и своими тщательно отполированными боками, но с ними было очень скучно, так как при разговоре они оказывались чрезвычайно примитивными и одинаково плоскими господами, чем сильно походили на обычные шаблоны, которых было - пруд пруди. Потом он увидел огромные футляры зданий, в которых, как сказал ему один угломер, живут и работают очень умные электронные измерители, но чтобы к ним туда попасть надо много и жадно учиться.
И Сантиметрику скорее захотелось  много и жадно учиться.

Но сперва надо было узнать, что же там за стеной!
И он уговорил одну довольно длинную, но добрую линейку, которая стояла наклонясь на стену, потерпеть, пока он влезет по её спине наверх и посмотрит, что же там такое интересное.
Но лишь только он добрался до верхнего края стены, как сразу же там зазвучали сигналы тревоги, и кто-то его больно стукнул, да так, что он скатился по линейке вниз.
Досталось и тете Линейке – она задребезжала и упала на бруски, оставленные при строительстве стены и вся разволновалась как  качели:
- Больше я туда не встану! И тебе не советую лезть! – заявила  линейка,  -  Иди-ка ты домой!

Сантиметрик, конечно, еще постоял, посмотрел, как волнуется тётя Линейка, почесал ушибленное место, однако, направился к дому. К тому же он был уже рядом с родными местами. Оказалось, что он обошел вдоль стены уже всё, что она окружала!

Он вернулся знакомой дорогой домой и рассказал  Рулеточке всё, что он видел и всё, что с ним было.
- Для чего эти стены и что там за ними такое сердитое? – спросил он  Рулетку.

Тётя всё еще лежала, отдыхая,  как и прежде, но ответила ему охотно:
- Ну, во-первых, не стены, а просто границы. А границы – это такие перегородки между нашими странами, которые стоят, как стены. А во-вторых, за стенами находятся другие страны. Вот, например, с востока от нашей страны Измерении расположены страны Винтьям и далёкая Микрочипония. В Винтьяме живут всевозможные винтики чем-то похожие на жителей южной страны Шурупиндии, а в Микрочипонии жители электронные. Еще на юге есть Гвоздяй, где очень много всяких гвоздиков и даже есть город Гайконг, в котором много гаечек. На западе от нас Рубания, Ломыния и Молотавия. В Молотавии, к примеру, проживают молоточки, а в  Рубании – рубанки и фуганки. На севере находится огромная держава Компьютория, которую Наш Мастер так запрограммировал, что там рождаются великие идеи и всё время происходят всевозможные и важные эксперименты. А рядом с ней Сверляндия – она же бывшая Буравия, а так же есть Шприцария и многие другие. На белом свете очень много разных стран: Шилония, конечно, Пасатижия, а так же Кусачиния, Тискания, Пилания, Пружиния, Напильния, Зубилония, Топорундия…  - перечисляла и перечисляла Рулеточка, -  А ещё есть Соединённые Счётные Палочки – страна, в которой живут арифмометры, счётные палочки, счёты и всякие счётные калькуляторы, которые всё, что есть в мире, почему-то  считают своим.

Сантиметрик задумался и спросил:
- А кто это такой – Наш Мастер?
- Наш Мастер?  - удивилась Рулеточка,  -  Да это же тот,  кто нас сделал! Как странно, что ты этого ещё  не знаешь, ведь, это известно всем детям! Сделав нас, он немного решил отдохнуть. Но, что немного для него, то оказалось для нас очень много! Пока он отдыхал, народы перепутались и перессорились из-за своего места и начались ужасные конфликты! Кто кого щипал, кусал и тискал, кто-то пилил, сверлил и ломал, а кто-то кого-то рубил, колол и резал. Мастер это, конечно, увидел и всем повелел, чтобы всякие народы жили в мире и на своей отдельной территории. Тогда все народы поставили крепкие стены и чтобы другие народы на стены не лезли, за стены поставили зоркую стражу. От этого все перестали общаться.     А когда общения нет, возникает вражда. И сейчас они из-за стен своих злятся, завидуют и хотят  быть во всём только первыми. Потому что все гордятся, считают себя лучше всех и самыми главными. От этого может случиться большая война. А всякая война может оказаться последней для тех, кто воюет.

Сантиметрик подумал и спросил:
- И мне придется воевать?
- Когда война, воюют все!  -  ответила Рулеточка, -  И по-другому не бывает.
- А для чего же он нас сделал -  Большой Мастер?  -  не отставал  Сантиметрик,  -  Неужели для войны?
- Ну, конечно же, нет! Для чего создавать, чтобы снова разрушить?  -  удивилась Рулеточка  и тоже задумалась,  -  Для каких то Больших Важных Дел!  -  догадалась она,  -  У него много дел ведь он - Большой Мастер!
- Для каких то Больших Важных Дел!  -  повторил Сантиметрик и снова задумался.

Наверное, он думал, какие это могут быть такие Большие Дела. Но, вдруг он громко вскрикнул:
- Тётя, моя Тётя!  -  и даже подпрыгнул,  -  Ведь, этого никто не знает! Ведь, это надо всем сказать! Да, как же до сих пор никто не догадался рассказать? Надо бежать и рассказать всем странам и народам, иначе начнется большая война  -  все погибнут!

И Сантиметрик побежал к стене, которая была границей.
Линейка все еще лежала, как качели, и ни за что не соглашалась встать к стене, а Сантиметрик быстро стал соображать, что делать. И, разумеется, сообразил!
Вед, если что-то очень надо, всегда придумать можно, как того добиться!
- Извините, пожалуйста, тетя Линейка,  -  сказал он застрявшей в наклоне линейке,  -  Придется мне немножко  Вас побеспокоить!

Он разбежался по линейке, прыгнул на её конец, как на трамплин, и подлетел и, сделав в воздухе небесный пируэт, упал на самый верх стены, вцепился крепко, встал и побежал.
И сразу же завыли все тревожные сирены.
Тётя Линейка возмущенно дребезжала:
- Какой нахал! Он пробежал по мне без разрешения!

Но от качания она освободилась и, выскочив из плена, заявила:
- А, впрочем, это очень симпатичный человек!

А Сантиметрик бежал и бежал по стене и кричал всем народам всех стран, что придет Большой Мастер для Больших и Великих Дел и для этого надо жить в мире.
Но, не смотря на то, что простые жители всех стран встречали его приветливо, стража всюду пыталась его задержать. Когда он бежал мимо Шилонии и Кусачинии, его пытались уколоть беспощадные иглы и укусить свирепые кусачки, а в Молотавии его хотели больно стукнуть. Он умудрялся увернуться и бежал, бежал и всем старался сообщить о том, чего никак не надо забывать.
Но, между Пружинией и огненной страной Горнилией его внезапно цапнула какая-то прикрытая, секретная пружина и он сорвался со стены и полетел в бушующий огонь.
И вот, уже пылающее пекло разъяло дышащую жаром пасть и громко загудело, собираясь проглотить добычу, как чьи то огромные добрые руки стремглав подхватили малявку и нежно подняли героя над миром.
И стены задрожали.   
И жители всех стран возликовали и от счастья  засияли, потому что пришёл Большой Мастер, чтобы построить Большой Общий Дом, где всегда будет мир и не будет границ!
      
Всему остальному легко научиться.         
               
                Одуй  24.10.2006.
               
               

                ПРОКЛЯТЬЕ И КАЗНЬ ЧЕЛОВЕКА



Александр Иваныч убил свою тещу, и его приговорили к расстрелу.
Он сидел в одиночке на нарах, качался, как шизик и тихо стонал.
В голове его, как бы, свистело – как будь-то,  в забытую щель неприкрытой двери дул туманный сквозняк и от этого он весь продрог и совсем не мог думать.
Дознание, суд – всё где-то было в таком же тумане и как будь-то не с ним и ужасно давно, так, что он и не помнил.
Ему было зябко, туманно и пусто.
И только вдруг – иногда – неизвестно откуда, но внезапно и резко, до боли во всем организме, до дико-звериного, абсолютного, нестерпимого ужаса ему становилось понятно, что он хочет жить. Во время этих страшных приступов он безвольно, громко и безобразно ревел, рычал и рыдал. Слёзы топили ползущий туман и как шторм колыхали пространство. Но потом, не известно когда, шторм опять затихал, надвигался безликий туман и, негромко стоная, несчастный качался вперёд и назад.
Был он весь помят и истерзан бессонницей. Щетина имела размер неприличный, хотя вчера ему предлагали побриться. Белая исподняя рубаха  висела безразличным балахоном. Волосы свои он замусолил и они, лоснясь, торчали чёрным масляным фонтаном над испуганными чёрными глазами, округлёнными тоскою, дряблыми мешками и пронзёнными смертельной скорбью.    
               
                ***

В дверях загремело.
Вошли сразу трое.
Капитан подтянутый и крепкий, как будь-то, вырубленный из бревна. Глаза голубые, спокойные. Над ними фуражка.
Те двое встали возле входа.
Он сидел удивлённый, наивный и глупый.
-  Пора, – сказал капитан.
-  Пора? – удивился Александр Иваныч, - Уже всё?
Слёзы хлынули обильно. Тёплые, влажные. Он заплакал, как ребеночек – обиженный, тихий, несчастный.
Прозвучало, будь-то, издалёка – капитан сказал:
-  Надо идти.
-  Надо идти, - согласился Александр Иваныч и организм его засуетился и распался. Руки, дрожа, беспредметно задвигались, он попытался встать, но всё разладилось – он просто съехал – упал на колени.
Те двое сразу подступили, но капитан остановил их жестом.
Опершись руками об лежак, Александр Иваныч по частям поднялся – одна нога, вторая…
Шли медленно. Два коридора прямо, налево – поворот,  два коридора прямо, ещё…
Капитан впереди.
Живая крепкая спина капитана.
Все трещинки, малейшие неровности на потолке, на стенах, на полу запечатлела память глаз. Ступеньки, лампочки, пятки сапог – во всё цеплялась память.
Зачем? А для чего наручники и руки за спиной? Ах, да. Так надо.
Продолговатый мрачный коридор.
Это здесь!
Александр Иваныч, вдруг, ясно и на удивление очень отчетливо понял, что это будет здесь. И остановился.
Наверное, из-за того, что те двое как-то странно шаркнули и на какое-то мгновение задержались? Спина капитана ещё впереди!
Вдруг, заплакал опять как дитя, стоя в белой  рубашонке-балахончике, как покинутый всем миром сирота - негромко, хлипко, жалостно - капая слезами на ботинки.
-  Отпустите мне руки! – едва различимо прохлюпал сквозь слёзы, - Пожалуйста!
Капитан развернулся, кивнул и конвойный, который был сзади, расстегнул наручники.
Как это произошло?
Оказался в руках карабин. Он его сдернул с плеча конвоира, ударил прикладом в висок.
Второй конвоир не успел и моргнуть – получил тычок дулом в горло и, хрипя,  свалился под ноги. Капитан подскочил с пистолетом – приклад разбил ему глазницу – даже брызнуло.

                ***

-  Почему я здесь? – сознание Александра Иваныча просветлилось, и он задал вопрос.
Та же камера.
Он лежал, вцепившись в одеяло,  натянув его на нос.
Тишина была жуткая.
В животе, в груди и во всех кишках так ныло – он подумал – не вынести! – это совесть и страх так сосут!
И этот скромный лучик Солнца!
Как это может быть совместно? Такая нравственная боль и счастье! Как это можно совместить?

                ***

Большие твёрдые и быстрые шаги.  Удар распахнутой двери.
-  Вставай! Я отрублю тебе башку! Пошли! – всё тот же капитан.
В руках топор. Но без фуражки. Глазница, лоб, вихры и гимнастёрка – всё в крови.
Здоровый глаз горит.
-  Ах!  Я и сам… - пролепетал Александр Иваныч.

                ***

Опять тот коридор, где «это здесь!»
Они кантуют плаху.
Где он её нашёл?
Огромная, разбитая, треснувшая чурка, залатанная железом.
Капитан тянет её и пятится. Его вихры, запёкшиеся кровью, касаются периодически виска и щеки Александра Иваныча, а он прёт её – эту плаху - как Сизиф.
Глаза его смотрят в единственный глаз, а глаз тот уперся в его глаза – тетива этих взглядов гудит.
Ах, как жаль капитана! Ведь, он страдает ни за что – за исполнение приказа!
И тех двоих не видно. Наверное, их нет.
Ах, как их жалко!


                ***


Рука сорвалась.
Капитан не успел отступить и плаха мякнулась ему на ногу. Он, застонав, схватился за неё, затрепыхал от боли.
Невероятной силой Александр Иваныч принял плаху на себя и капитан, вынув ногу, запрыгал, держась за ушибленный взъём.
Не в страхе, но в жалости так и держал Александр Иваныч эту клятую гирю на остром ребре. А капитан, попрыгав, замахнулся на него от боли и злобы и Александр Иваныч, защищаясь, отпустился и плаха мякнулась на капитанскую другую ногу. Тот в аффекте дикого гнева рванул её из-под коряги и заходил на пятках, словно на ходулях, как бог войны, зияя кровавой глазницей и скрипя большими кулаками.
Его ужасная ходьба приблизилась к Александру Иванычу и нависла над ним окровавленной головой, но термоядерный кулак не опустился.
В глазу у капитана что-то изменилось.
Наверное, какая то симпатия передалась из округлённых мукой глаз.
Капитан достал платок и осторожно промокнул несчастному вспотевший лоб.
И взгляд его прервался.
И, встав, капитан опустил свою голову.
Они так стояли достаточно долго.
И Александр Иваныч не выдержал. И убежал.
Но капитан не шелохнулся.
Бегом вернулся Александр Иваныч с топором,  вручил позабытую вещь капитану, опустился на колени и положил на плаху свою голову.
Так лежал он и плакал.
Но, вдруг, что-то сбрякало.
Это топор.
Капитан его отбросил.
Они стояли и смотрели друг на друга.
И времени не было.               
А потом капитан присел и оба, не сговариваясь, взяли плаху и подняли и понесли и бросили её в поганое место – только сбрякало.


               
                ***



От грохота Александр Иваныч очнулся дома и в холодном поту начал думать о том, что  никогда более не обидит он свою  Богом данную тёщу бранным словом, гневным взглядом и недобрым помыслом – пускай она хоть зайдётся, как дурная пустобрёхая болонка, которой и причины нет, а надо лаять.
И тут услышал он, как  без слов и без слуха поёт она свою любимую замыленную песню! И весь воспрял и весь возрадовался он и бросился к ней на балкон помогать в развешивании стираного белья с хромого и разбитого ею же об Александра Иваныча  табурета.
-  Здравствуй, Тёща! – воскликнул он сияющий, как солнце и радостный, как ворвавшийся свежий ветер.
-  А-а! – ответила тёща и брякнулась с восьмого этажа на двух соседок, ежедневно и доверчиво сидевших на скамейке у подъезда под балконом.
А двух других откинуло взрывной волной.
Точнее говоря, они погибли сами от внезапного волнения.
Всего же получилось вместе с тещей пять смертей.
От озлобления и по давно сложившемуся мнению относительно пристрастия Александра Ивановича к нетрезвости его единогласно обвинили в преднамеренно продуманном поступке и предали суду. Ни следствие, ни дружеское ходатайство – ничто ни чего не смогло изменить.
Александр Иваныч убил свою тещу, и его приговорили к расстрелу.
               

                10.11.2006

               


                ***




Многотруден, опасен любви нашей путь,
Но о счастье ином не мечтаю.
Образ твой не даёт мне ночами уснуть
И томлюсь и брожу и вздыхаю…
Под окно в лунный сад пробираюсь тайком
Под прикрытьем союзницы Ночи
Звёздный бисер искрится брильянтов огнём,
Как лукавые милые очи.
Я взбираюсь по ветви каштана к тебе,
Что под окнами вырос на милость,
И шепчу и молюсь, обращаясь к Судьбе,
Лишь бы тонкая ветвь не сломилась!
И порхая над нею на крыльях любви,
Осторожно окно открываю…
Сердце мечется в буйном кипеньи крови,
Аромат твоей спальни вдыхаю -
Это ты, ангел мой, как богиня лежишь,
С головою одьялом укрылась,
Милым носиком сладко и нежно сопишь,
Водопадом коса распустилась!
Задыхаясь в бушующем пламени чувств,
Неуёмною страстью сгорая,
Предвкушая дыхание сладостных уст,
Край одьяла едва подымаю…
Ой!... Это не ты!...      



 
                ***


                Мгновение любви соединяет жизнь и смерть:
                Попробуй отказаться от любви и жить
                И не любя, попробуй умереть!


                ***




               
                ТАЙНЫ  МИРОЗДАНИЯ


         Утро 26 августа было.

Лишь первый луч упёрся в закатившийся в дремоту острый глаз, как тот тревожно зашнырял под тоненьким натянутым шершавым веком и липко вылупился, косо глядя на светящееся темя. И так поглядывал, пока владыка лучезарный не поднялся весь из розовых сияющих перин своих во всю свою божественную стать.
Но не успела старая забыться прежней утренней мечтой, как вдруг увидела такое, от чего истошно заорала. А ветка, за которую она всю ночь держалась, неожиданно коварно надломилась, и грузная ворона, в панике расхапав воздух крыльями, повисла вниз тяжёлой головой. И так, разявя клюв, недвижимо висела, временно окаменев, пока огромное, светящееся око настойчиво и пристально смотрело на неё в упор и гипнотически влекло в себя, зияя страшною своей зеницей – чёрною дырой…



                * * *



        Всегда пронзительно бодрящий сонную округу нервною струёй слезоточивого  каприза, скрипач симфонического оркестра Кристин Лиевич Струев, ухватив вместо струны распахнутую в удивлении ноздрю, ошалело елозил смычком по собственному носу и, не чуя гармонии звука, как филин глупо бдил небесное светило.
Но в воздухе ужасно что-то лопнуло и странное виденье прекратилось.
Солнце сделалось обычным, и Кристин, каков был, весь вышел на улицу и, не обращая ни какого и ни на кого внимания, пошёл левее солнца в тапочках. Полосатый халат висел на нём, как кашне на вешалке, пояс безвольно тащился следом, а смычок сиротливо торчал на восток.
Когда очнулся он, внезапно перед ним остановилась крутобокая широкая река.



                * * *


-  Куда летишь, ворона?
- Лечу себе…
- Садись, поговорим.
- А ты не ударишь меня своей палкой?

Кристин демонстративно отложил смычок и лёг, опершись в траву локтем.
Ворона, внимательно глядя в печальные очи худого лица, неуверенно подошла и,   убедившись в добром намерении, развалилась напротив собеседника, скрестив и накрыв свои веточки-ножки крылом.

- Чего не стрижётесь?
- Что?
- Чего, говорю, волосики не стрижёте? Некогда, что ли? Спутались они у Вас.
- А… мне так нравится. Говорят, что к лицу. Никита Семёновна… впрочем, Вы её             не знаете. Она сказала давеча: «Ваши волосы, Кристин, как свадьба!»
- Какая свадьба?
- Серебряная, наверное? Она чудачка. Странная женщина. Вы знаете… да, кстати, как Вас зовут?
- Никак. Ворона  и  ворона…
- Вы не обидитесь, если я буду звать Вас Чернушкой?
- Да, как Вам угодно! Я вообще…
- Никита – чудесная женщина! «Порхающий зонтик!»  Она назвала меня так… и смеялась… она теперь замужем. Крылышко моё! Почему мы расстались?
- Почему?
- Я всё ещё чувствую те озорные весёлые пуговки… она сыпала их мне за шиворот,  и пока я доставал их, целовала меня своими нежными лепесточками! Бог мой! Такой музыки нет, и не будет! Ах, если бы я мог…
- Ну, полно Вам слёзы-то лить! Хотите, я Вам расскажу про сестру? Но только это между нами!
- О чём?
- Да! О! Сегодня я увидела такое! – Чернушка наивно раскинула ноги и села на хвост,  -
Вы видели?
- Солнце?
- Да!  Что это было? Я чуть с ума не сошла!
- Наверное,  показалось?
- Думаете? У Вас случайно семечек не найдётся?
- Нет. К сожалению не ем.
- Жаль. Дурная привычка,  знаете ли…
- Ириска есть.
- Давайте.

Кристин развернул карамельку, случайно оказавшуюся в кармане и угостил собеседницу.

- Так, что Ваша сестра?
- Какая? Ах! Так, вот… хли… хли… хли…  - тут ворона подавилась, потому что в воздухе   что-то шарахнуло…
- Глаза мои выпадывают,  руки отрываются, ноги отнимаются от желания видеть тебя,      Даль Моя Желанная, Солнышко Моё Ласковое, Мелодия Моя Нежная,  Свет души моей,   Никита Семёновна!  -  не унимался музыкант, не глядя, хлопая ворону по спине…
- Нухли… нух… ну… хватит убиваться-то! Полно те, сударь, уж полно те! 

Чернушка вся в слезах уселась вновь и, выправив, чуть было не запавшие опять глаза, сочувственно взглянула на Кристина.
 -  Вы просто постарайтесь и не думайте о ней! Вы же вон, как совсем извелись! А ведь,  вон, какой врач замечательный! Ведь Вы меня спасли от верной гибели! Уж полно Вам печалиться-то, сударь!
- Да, кабы я мог, так не думал бы я!
- Надо Вам, как-то развеяться всё же! Ну, разве можно так страдать!?
- Я вот, всё думаю – почему ходят свататься только к незамужним женщинам? Я, пожалуй, пойду к ней посватаюсь!
-  Насколько я знаю… Вам бы переодеться!
- Ах, да-да… -  Кристин спохватился, запахнул халат и направился к дому.


                * * *


         Улицы города уже были полны движения.
Спотыкаясь, падая и налетая на прохожих, удивлённо поднимавших ноги и глазевших на странную парочку, Чернушка из последних сил бежала за Кристином. Какой-то мальчик захотел её поймать, она истошно закричала, и Струев посадил ворону на плечо.
Она немного отдышалась и сказала:
- Если хотите, я  Вам расскажу про Паву.
- А это кто такая?
- Ах,  ёлки… это же и есть сестра моя! Я так её зову. Она воспитывалась в шляпе. Когда из шляпы выпала, ударилась об землю клювом и закричала: «Я Пава! Я Пава!» Вот так её и окрестили. А как-то раз, как в воду канула – ну, нет нигде. И притащилась через год. И не одна,  а с Патагонским Нелетом: «Освободите, мама, шляпу!» А тот от юности на лапках не стоит - так только дыбает… и ни летать не может, ни по-нашему не понимать! Всё только резинки ушами жуёт!  Ну, что это за кавалер? И как она додумалась, что он в неё влюблён - по сей день неразрешимая загадка - невозможная психоделическая неврастения, переходящая грань разума! Да будь он хоть наследный принц! У них там, в Аргентине, и деревья-то какие-то другие – одни лишь кактусы и пектусины! Чем питаться порядочной птице? Так нет же! Полюбила Пава Нелета!  А через месяц этот Нелет с местными бананоедами связался! И загулял и бросил Паву! Она с разбегу в воду… и утопилась. Спасибо  школьники её спасли и унесли сушить в свой уголок! Там, в уголке у них она и помутилась – кричит весь день: «Сгинь с глаз моих, прах чёртова пера Лирохвоста Альберта  заморского!» -  Чернушка  так  расхорохорилась, что не заметила, как перепачкала плечо. Но это, впрочем, не заметил и Кристин - как раз тут, в это время, что-то, как наддаст! Как даст! И что-то страшно лопнуло…


                * * *


-  Ой… Кристин…,  -  светлокарегазелевы  очи  широко распахнулись удивлённой неждатвой, брови взметнулись упругими дугами в чёлки русых, упрямых волос, словно ветром развитых… трепет тонких ноздрей и вопрос в уголках милых губ. Глубокий, долгий и непонимающий, сводящий медленно с ума, желанный вожделенно взгляд…

- Проходите, Кристин Лиевич…  у Вас ворона…
- Где? Ах - это Пава… э-э… простите э-э… Чернушка… я что-то…
- Хмы…   

Никита  Семенна  с томящим вопросом в бездонных глубинах вселенночных  глаз,  не глядя,  сняла с крюка  вешалки  плащ, не глядя, недолго цепляла обратно,  не глядя, бросила на канделябры бра, растерянно, не понимая, оглянулась и улыбкой милой шевельнула  уголочек нежных губ…         

- Кто там? -  спросил  Матрён из комнаты.
- Ко мне…,  -  ответила, всё так же глядя…

А внутренние органы Кристина, отрываясь, повалились в пропасть и превратились там в  коленомелкий  трус. Всё лёгкое и невесомое взлетело вверх - и в голову и выше… и там,  кружась, всё хором зачирикало… и тонкая надежды перемычка, ещё соединяющая  ипостаси, заныла под пуговкой смокинга…

- Я к Вам…,  -  просифонил  Кристин, -  Это  Вам…
         
Тут в воздухе так  дребздануло,  что даже и проза померкла:

Живые цветущие розы
Посланцы прекрасной богини,
Дышащие светом любови,
Тянулись всей прелестью флоры –
Божественным венцесияньем
К Богине Земной и Небесной
И к сердцу в волненьи приникли…


- Спасибо! – ответило сердце.
- Целую!  -  ответили очи.
- Надеюсь! – носилось в пространстве.
- Никита! Никита! Никита!
- Но, как же? – повисла неловкость.
- Входите, Кристин, проходите…


Матрён, облачённый в пижаму,
Сидел против конной статуи,
Косяся на клятую гирю,
Болезни свои возмогая…


- Добрый день, Матрён Тилькович.
- Добрый день, Кристин Лиевич.
Что это?  Вот это…
- Знакомьтесь - ворона Чернушка.
У Вас, что, нога разболелась?
- Нога! Трижды в корень!
Упала вон та железяка,
Когда за окном долбануло.
Наверное, кости сломались –
Болит страшной силой и ноет!
- Вам надо к врачу обратиться.
- Да, мы их уже  вызывали –
Должны неотложкой приехать.


Никита Семённа поставила кофе,
Войдя в лёгком платье изящном.
Изящно за столик присела,
Задев повреждённую ногу…
Матрёша неловко подпрыгнул
И в софу свалился.


Немножечко все помолчали,
Из чашечек пар наблюдая.
Кристин всё никак не решался…
Никита  ждала с интересом,
Что скажут нежданные гости,
Но как-то потом оробела,
Задумчиво брови сгибая,
То, тупя прекрасные очи,
То, вдруг, на ворону вздымая,
Кусая невинные губки…


Ворона растерянно сникла,
Втянула головушку в плечи,
Блестя чёрным глазом на кофе…


Ну, что ж Вы не пьёте? –
Спросила
Никита Семена Кристина.


- А я к Вам пришёл с предложеньем! –
Вдруг, выпалил он. Спохватился…
Но лопнули струны сплетенья
И сердце куда-то упало
И там где-то чуть не разбилось,
А взгляд устремился к Никите…


Матрёша, мусоля подушку,
Затих, наполняясь вопросом…


Все четверо сильно смутились.


Задумчиво глядя, Никита
Слегка край стола покусала…


Газуя, примчалась машина,
Вошли в белых шапочках братья,
Подули на ногу Матрёну,
Уехали в поисках гипса…


Никита Семёновна встала,
Вздохнула глубоко и села.
- Так  это Вы… что же?… -
Спросила.


Ворона зашкрякала клювом,
Но чудом-таки промолчала.


- Не надо! Молчите! Я знаю…
Матрен, я люблю музыканта!


Матрёша, жуя свои локти,
Затих, проникаясь ответом.   


И вновь тишина напряглася,
Лишь где-то аяврики пели…


Никита Семёновна встала.
Задумчиво глянули очи
Кристину в межбровь переносья.


Приехали в белых халатах,
Мешок гипса бросили в угол,
Уехали за бинтами…


- Кристин, Вы имеете средства? –
Ударил вопросом Матрёша.
- Имею чудесную скрипку,
Смычково-щипковые струны...


Никита пошла за сиропом,
Глазами ошпарив Матрёна.
Ворона прикинулась спящей.


Ввалилися потные братья
И бросили доски для шины.
Помчались бегом за наркозом.


Никита Семёновна села,
Блеснув озорными очами
И длинную-длинную пробку
Достать попросила Кристина,
Но в воздухе что-то рвануло,
Растёкся сироп по коленям…
Никита спокойно сказала:
- Матрёша, вот деньги –
Сгоняй за сиропом!
Пока обернёшься,
Мы здесь потанцуем.


- Няф… - ответил ей Матрёша
И пополз по порученью…


Тут ввалились люди-меди
И устало пали на пол,
Всё залив новокаином.


А Кристин припал к роялю -
Как на скрипку навалился
И послышалась мазурка: 
«Трям-пам-пам  и
Трям-пам-пам»…


А Чернушка испугалась
Шевеленья тёмной шторы
И к хозяйке обратилась:
- Вы Никита свет Семённна,
Для чего такие шторы
Понавесили на окна      
Трям-пам-пам
И  трям-пам-пам?


- Успокаивать бандитов,
Если ночью, вдруг, полезут 
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам.


- И что, часто лезут гады   
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам?


- Нет, пока не появлялись   
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам.
Я решила, что от шторы
Свет в глазах будет мутиться -
Ночью вор в окно полезет,
А там тёмненькая штора!
У него в глазах-то всё и потемнеет!
«Вот! - он скажет, - В глазах потемнело! Пора уходить!»
Кристин Лиевич, не прерывайтесь, пожалуйста, а то рифма никак не выходит!
               

«Трям-пам-пам -
Трям-пам-пам,
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам»…


- Вы не знаете, Чернушка,
Где достать кусочек сыра 
Трям-пам-пам -
Трям-пам-пам,
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам?


- Надо ехать в Копенгаген
Там его хоть сколько ешь 
Трям-пам-пам -
Трям-пам-пам,
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам.


- Я, наверное, поеду –
К чаю сыру надо взять      
Трям-пам-пам -
Трям-пам-пам,
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам.


- А меня с собой возьмёте?
Я ведь, тоже сыр люблю   
Трям-пам-пам -
Трям-пам-пам,
Трям-пам-пам
И трям-пам-пам!               


- Ну, конечно, собирайтесь,
Ванну можете принять! -
И Семёновна Никита
Стала шоркать нос изюмом…      


 «Трям!»… - Кристин Лиевич с такою силой оттолкнулся от  рояля, что упал к ногам возлюбленной.

- Никита Семённа, возьмите с собой и меня!
- Хорошо. Вылетаем сегодня ночным судном.

Но тут в воздухе так дербануло и так ужасно лопнуло, что  брызнули стёкла из окон.
Все бросились отдёргивать от окон шторы.

- Да, что же  там, в конце концов, такое происходит?

          А это воздухоплавательные шары Монгольфье, влекомые вечной тайной, стремятся к горячему Солнцу.

                1991 год.





СОЦВЕТИЕ АСТРЕИ


Там – высоко в горах, где не бывает туч, где только плазменное солнце или звёздный мрак, где только лютые морозы и ветра, на самых высочайших пиках средь снегов на обнажённых мёртвых скалах растёт и не боится холода соцветие Астреи – изящный крохотный цветок, который распускается, когда одноимённое созвездие становится в зенит.
За этим крохотным цветочком лезут все – карабкаются, ищут, бродят, бьются насмерть, срываются и падают и гибнут в бездне…
Всё потому, что крохотный цветочек этот есть заветный ключ, секретный код, таинственный пароль от входа наивысших сфер.
И кто найдёт его, тот будет богом.
Но кто не дрогнет и не соблазнится ближним, тот станет наивысшим богом из богов.

02.04.15.



                               

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА



Немного времени 22 сентября 1989 года.
Я решил вести записи от своего лица на расстоянии 20 – 30 сантиметров.
Ещё чуть-чуть времени к тому немного, что 22 сентября 1989 года.
Мимо меня ходят люди и шевелят губами. У некоторых грустные щёки. Все одеты. Головы у всех вверху. У одного человека в голову воткнута сигарета. Девочка с равнобедренными ногами привлекла моё внимание и взволновала. Ноги у неё растут вниз, как у всех, но мои мысли карабкаются в обратную сторону. Одна ножка поднимается и перешагивает через собачку, которая положила голову на пол. Но на собачку смотреть не хочется. Хочется смотреть не на собачку. Захотелось оглянуться назад - чёрные зрачки смотрят в мои глаза, а вокруг них кудрявый человек того же цвета. Захотелось повернуть голову на старое место.
Подошли Димка с Юркой и мы стали смеяться. Раздался вежливый крик:
- Отойдите отсюдова! Не мешайте работать! Забирайте свои вещи и уходите!
Собачка сразу встала и отошла. Но не далеко. Так, пересела чуть-чуть.
Чуть больше времени того же дня.
Нас посадили в самолёт похожий на лошадь Пржевальского, из которого какой-то техник бессовестно украл восемь банок керосина, чем нарушил центровку самолёта.
А кондукторша сказала, что центровка нарушена недогрузом пассажиров и нам стало как-то неловко. Димка от такого коварного обмана загрустил и задремал, а Юрка начал хохмить и перестал хохмить.
Спустя некоторое время некоторого времени спустя.
Самолёт загудел, появился половой с яйцами и недвусмысленно предложил чай с бумажкой. Стало немного веселей. Веселей на одно яйцо с сырком. Потом началась невесомость, и все забеспокоились. Стрелка на Юркином компасе встала вертикально, и он обиделся. Моя душа засуетилась, и впечатление стало складываться.
Какое то время 22 сентября 1989 года.
В Курганском порту на креслах спят коты. Валера купил кроссворды и заставил всех петь песни, а Света купила газеты, которые полюбила. Когда прошли сквозь рамку, все закричали:
- Гульден! Гульден!
А когда курганские пассажиры позволили нам сесть на свои места, все бросились беречь Димкин костюм, хотя он находился в чехле. Но тут принесли игры с кнопками и стало скучно, потому что все почувствовали себя дураками. Но когда прошло ещё немного времени того же 22 сентября 89 года, и на высоте 7000 метров стал пролетать всякий мусор, обрывки газет и щепки, про свою глупость забыли. Пилот вышел наружу, отцепил от крыла ржавую пружину, пнул какую-то банку и вернулся на своё место. Все притихли и опустили веки. Потом мы вылетели на чистое место, правда немного трясло на ветряных кочках. Я то и дело поглядывал на крыло. Больше не на что было поглядывать. Потом закрыл глаза и почувствовал, что хвиляю сувриком… Открыв глаза, я перестал хвилять и ни какого суврика не обнаружил.
Промелькнуло какое-то время того же дня.
Марина достала из-за плеча сыр и мы его ать! Эть! И-и-и-и-и….
Через одну-две пульки того же дня.
Появилась кондукторша с лимонадом в колпачках. Мы его фить-фить и дальше рванули.
Спустя довольно много того же дня. г. Алма-Ата.
Тут так же, как у нас торгуют туалетами. Договорились встречаться у Светы.
Среда или четверг после 22.09.89.
Сказал Валера:
- Не любишь ты, Мишка, вести дневник! – и заплакал.
И все заплакали: плак-плак, плак-плак, плак-плак.
Спустя брюки того же дня после 22.09.89.
Проснулись по тревоге и полезли на гору, туда, где снег превращается в воду, которая по камням стекает в город, где для неё приготовлены арыки, в которых её нет.
Ёлки! Какие здесь ёлки! Они растут не перпендикулярно к земле, а наклонно! Если гору распрямить и положить на асфальт, то ёлки макушками будут сбивать шляпы с макушек! Это будет море макушек! Жалко, что здесь нет моря! А горы! Очень крутые! Если в руках футбольный мяч, то от орлов не отбиться! С мячом невозможно драться с орлами!
Можно упасть. Зато снегу наелись. Его так много, что все его едят, а его ещё больше
Нарастает. По нему даже ногами ходят! Я всегда думал, что в горах тихо, людей мало…
Но оказалось наоборот. Все лезут вверх! Глаза горят, одежда мокрая, все в поту, все пыхтят, даже страшно!
Спустя с горы, того же дня после 22.09.89.
Отправились по ступенькам на Восточный базар на китайцев смотреть. Встали и смотрим. А китайцы палочками в капусте хулиганят и нам кричат, что капусту надо покупать быстро. Посмотрели мы на них и давай руками капусту хватать! А они кричат:
- Скорей! Скорей!
А мы подбегаем и хватаем, а они палочками шутят, а мы хватаем, а они кричат:
- Скорей! Скорей!
Мы устали и пошли к мангалам, потому что запахло шашлыками. Подошли и купили дыню. Разделили её по совести и ещё пять штук купили. Но по совести разделили только одну.
Прошло несколько человек того же дня.
Димка забеспокоился и беспокоился всю ночь до следующего дня, пока не наступила
среда или четверг после 22.09.89. С самого утра Дима беспокоился и завтракать не ходил.
Я тоже отказался ехать на Восточный базар. Дима наконец-то уснул, а я заполнил дневник, чтобы не плакать, и тоже задремал. Вот так:
- С-с-с-с-с-

Спустя полгода
(26.04.90.)    

 


               
                ОЧЕВИДНОЕ И ВЕРОЯТНОЕ


Славься, ликуй и банзай, Величайшая Сила природы! Да святится имя твоё невозможными крупными буквами в небесах, озаряемых солнечным днем и во мраке ночного безумия! Что в сравнении с твоими самыми мельчайшими козявками ненасытные попытки человечества взнуздать твою закоренелую стихию?! Ведь, даже в космос лезешь ты сама, а человеки только норовят присвоить дела твоих божественных стремлений и как розовощекие младенцы пытаются перемахнуть через колючки старого ежа, уж миллионы лет дублируя одно и то же! И пусть порою это так печально, как грустная улыбка их румяных, трепетных, наивных ягодиц, я волю человека воспеваю, ибо она - сияние и нить в коварных дебрях лабиринта жизни!

Вот, именно эта железная воля меня подгоняла, когда я упрямо стремился реально свершить воплощение планов по схеме простой и конкретной - захотел и сделал.  А мне охота было порыбачить и вся природа не шептала, но настырно диктовала - успевай! - и явно прочила удачу и победу! А до рыбацких мест не так уж близко: из города туда-обратно сутки на дорогу и только день в деревне - из двух то выходных!

И вот, как только я приехал поздно вечером, скорей проснулся рано утром и сразу побежал насадочных козявок добывать, поскольку в темноте их плохо видно.
Уже светало - весь поселок и пейзаж окрестных мест от одного бугра прекрасно различались до другого: где я бегу, тут Шаловский бугор, а там - Шушуй, а между ними пруд и речка Чера и все это один и тот же Шаловский поселок.
Когда-то некто Строганов скорехонько церкву, плотину и завод при помощи крестьян успел построить. Крестьяне сгоряча взбесились, и некто Строганов сбежал, а пруд, завод и церкву с плотиной он взять с собой не смог и тут оставил. Деревни Шагино и Чудино с восточной стороны и с запада от Шаловска, но отношения к рассказу не имеют, да я и так уж слишком много местности с разбегу описал….

Так вот, бегу я за козявками через бугор, а сам невмоготу хочу рыбачить, тем более, что клев такой быть должен, что палец рыбе не показывай - откусит и утащит в воду! А рассветает быстро так, что зубы судорогой сводит.
Но все равно бежать необходимо - червей не будешь ведь в чужом сыром навозе худосочных воровать, когда свои толстенные в напревшей куче за бугром садовый баушкин участок ковыряют!
Набрав всего, что может шевелиться, задохшись, спотыкаясь, прибежал на берег (туда-сюда всего два с половиной километра), но опоздал: пока привязывал, оторванные впопыхах все крючья, всё утро вовсе рассвело, и даже взялся ветерок!
А клёвое местечко, куда ни плюнь, рыбак на рыбаке теснятся, смотрят неприветливо и косо и норовят обидное чего-нибудь сказать.

Шушуйские и Шаловские жители односельчане и из-за этого находятся в конфликте. А выражают это так - Шушуйские кричат:

- Эй, ты, зареченский!
А Шаловские задирают:

- Сам ты зареченский!

И это так обидно слышать, как будь то ты зареченский, а те наоборот! И из-за этого буза и потасовки… Хотя и не такие сильные, как на ближнем востоке. А так, как я, когда-то жил и там и там, никто не расступался и к клёвому местечку мне пролезть не удавалось.
Пришлось пристраиваться сбоку, на плотине длиною в километр, наклоненных к воде бетонных плит, как раз между Шаловском и Шушуем.

Но рыбу не поймешь - тут ловится, а рядом пусто. Или - один таскает, а другой стоит и вроде, как дурак… Вон, Нинка Окаянная без остановки вынимает, а ты следишь, чтобы случайно вслух не сматериться.

А солнышко ласкает всё и розово так светит, вздымая кверху дальние бугры, зеленые дубравы с золотом стволов столетних сосен над водной гладью с переменной рябью…

Один рыбак замешкался от счастья, вытягивая крупного леща, и я доверчиво протиснулся поближе в самый центр событий. Но очень скромно, будь то бы не я. Он взглядом измерял меня неоднократно, но не измерил полностью - мне продолжало не клевать. Он гордо сжалился и дал мне каши - тут все подряд рыбачили на кашу, наматывая кашу на крючок. И Геро Бомба поделился.
(Это был Геро Бомба, а не Шплинт)
А я на радостях её наляпал на наклонную бетонную плиту, стал соскребать, но покачнулся и едва не съехал в воду. Но Геро Бомба удержал меня и наступил на эту собственную кашу и, матерясь, поехал в пруд, в котором сразу ненадолго скрылся.
При этом рыба из его ведра вместе с ведром упала в ту же воду, и мне пришлось тихонечко уйти.
Нет, я сперва хотел ему помочь карабкаться по скользкой каше и намоченной плите, но он так грубо матерился и яростно плевал в меня водой, что поэтическое настроение моё мгновенно прервалось, вся рифма сдохла и на ясном небе появились безобразные по форме облака.

Я перешел на другую сторону плотины и спустился к скромной речке под названием Шушуйская Канава, которая вытекала из трубы, нависшей над нею.
Тут я хотел попробовать половить сорожку на манную кашу, оставшуюся у меня на ботинке, но все участки суши, с которой можно было закинуть удочку, оба уже были заняты рыбаками. В болото я, конечно, не полез, всё-таки август кончается и вода уже дюже холодная. Оставалась труба. Я забрался на трубу и пошел по ней, смещаясь, как канатоходец, балансируя ведром и удой. Добрался до самого края - метра два над водой и четыре до берега - и только тут уже поскользнулся на всё той же каше: хряпнул по трубе пустым ведром, сломал удочку, упал в воду и утонул.
Вода обледенила мне душу и вытолкнула из себя, но толстая струя трубянной воды ударила мне в голову и снова утопила.
Ведро, по крайней мере, точно утонуло.
А я явился к баушке, как половая тряпка.
Вдогонку с плотины мне ещё кто- то  крикнул в мою огорченную спину:

- Мокряк зареченский!
- Сам зареченский! - кто-то дерзнул в ответ, и началась буза.

Я не оглядывался. Я вяло шёл, превозмогая боль, которую мне нанесла бездушная труба в одно заветнейшее место…

Баушка мне не обрадовалась. Она сказала:

- Ну, вот, как обычно.  Пойду на базар и куплю тебе рыбы.
На что я совсем ничего не ответил, а взял топор и положил его на место.
От этого боль испугалась и оставила меня одного. А я разделся, растерся, оделся в сухое, взял топор и кусок пирога и бодрый вообще и по натуре зашагал через бугор в густой тёмный лес - туда, где растут жерди.
Ибо в моей голове созрел план: сделать колья (рыбачить с кольями удобнее, чем с якорем), сесть в лодку, при помощи кольев приткнуться к тому шибко клевому месту чтобы не сдувало и, глядя надменно в глаза всем зареченским и всем остальным зареченским, гордо рыбачить огромную рыбину за рыбиной и безо всякой на то унизительной очереди!
Обуреваемый этаким ярким видением я легко шагал по высоте Угора, рассекая воздух корпусом и острым топором.
Ветер весело рвал мои волосы, но не мог оторвать - только щёкотно было башке - а вокруг раскинулись бескрайние просторы: восточные - на восток, западные - на запад и так далее.
Сам бугор оставался на месте и, хотя он был лысый, зато с него было видно на десять- пятнадцать огромных вёрст во все бесконечные стороны, где не мешали другие бугры, на которых росли такие живописные леса, какие я уже сумел описать во время рыбалки. Справа внизу оставался на месте красивейший, но пристыженный высоким небом, огромный пруд.
Позади него, за плотиной, Шушуйский бугор облепил домишками свои бока. Впереди вдалеке выставлял свои домики Чёра - небольшой районный городишко - и если не сильно крутить головой, то немного левее него жердяной, тёмный лес - цель похода и азимут ориентира.
Вовсе влево смотреть не хотелось - там солнце внезапно слепило глаза из-за облаков, которых уже стало много, хотя горизонт в эту сторону ближе всего.
Вид, как будь то с самолета, особенно, когда спускаешься с бугра: просторно делается сердцу в клетке, душа, как ветер, веет всюду! 

На ходу и сверху я наметил самую тёмную часть тёмного леса - где темней, там гуще, а где гуще, там и жерди - прочертил на местности прямую, невидимую линию и устремился по ней сверху вниз яко сокол с острым топором.
И пусть у человечества мечты сбываются лишь через толщу поколений, а я решил и я сегодня же добьюсь!

В самом низу перед лесом глубокий овраг, проходимый в былые годы без запинки, весь зарос огромными зонтами, как пеканами, какой то жгучей дрянью, от которой, если прикоснуться, кожа нарывает и не заживает по полгода.
Пришлось, натянув рукава и подняв воротник, пробираться, как в джунглях, совсем не касаясь растений.
Сперва осторожно и вниз очень круто, потом по оврагову дну, затем вверх по круче всё так же заросшей поганой травой, цепляясь носками и пятками в землю, так как нечем и не за что больше вцепиться во мраке ядовитых лопухов в то время как солнышко где- то на небе чирикало радостным щебетом диких птенцов…

Наконец то весь в поту и паутине, намотавшейся на уши и глаза, кое как продрался без помощи рук по обрыву круто вверх сквозь две сросшиеся ели.

Отдышался как собака и оглянулся: совсем рядом - в пяти шагах в сторону - через этот поганый овраг шла светлейшая, просторная тропинка, по которой могла бы пройти шеренгой целая рота слонов!
Ох, как я чрезвычайно огорчился! Даже полчаса курил дрожащими руками. Для чего такие испытания на ровном месте?
И с жердями вышло боком: то толстовата ёлочка, то тонковата, то кривовата, то коротковата, а то, как раз, но слабовата и липковата и совсем не ёлочка, а пихта…

В конце концов, умаялся, но высмотрел таки одну.  Срубил.
От веточек почистил - хороша! Попробовал согнуть - сломалась. Да, что же ты! Ещё одну такую присмотрел.
Всё так же скурпулёзно-долго… Попробовал - сломалась!
А время то идет!
Ведь, завтра снова в город - в двуногий каменный зверинец на колёсах!

Тут я маленько, мягко выражаясь, психанул - давай трясти все ёлки кряду и гнуть, особенно, которые уже и так от времени засохли - гектара два валежника переломал!
И сразу же нашел, что надо - сухие, длинные и прочные, почти без веточек!

Пока я с этими жердями через бугры и впадины до дому дотащился, фонтан хотения почти засох…

Но тут примчался Шурик Кумушкин на бешеном, как сатана, мотоцикле с калекой Маниным в коляске.

Шурик мне родственник, мотоцикл - его техническое средство, поэтому два слова о Манине…
Я бы этому хромому, царство ему небесное, вторую ногу сам бы отломил и сам бы оторвал!... Попозже догадаетесь зачем…

И вместе с баушкой втроём они меня заговорили - мол, небо уже хмурое, солнца уже не видать, клевать уже не будет, а тут в лесу грибы пошли стенка на стенку - давай, давай, скорей, скорей, ещё не вечер!
Как будь то я вернулся не из лесу, а из поля…
( На самом деле лодочка с племянником уехала рыбачить)
Хотя, конечно, грибочки - это редкостная прелесть и если есть возможность, их надо поскорее собирать без передышки, по зарослям лесным с ножом носиться кверху задом, выкалывать себе глаза об сучья…

И вот, мы несемся на бешеном мотоцикле: Шурик в очках навалился на руль, как Чкалов под мостом на свой штурвал, я на заднем сидении на внезапных поворотах болтаюсь, будь то корабельный якорь в шторм, а Манин в коляске, как жидкое золото плещется и колышется и корзины наши в нём, словно, плавают…
Я хотел попросить, что бы ехали малость потише, но воздух от скорости мне едва рот не порвал.
Вдруг, внезапно Шурик тормозит и как Долгорукий, десницей своей указует:

- Пойдёте вот так, мимо сколков, потом повернете и обратно на то место, где мы, Манин, с тобой прошлый раз мотоцикл оставляли. Я еду туда же и там подожду - вас дождусь. - и умчался на бешеном мотоцикле.
- Ты смотри не заблудись! - осанисто схохмил уже пустому месту Манин и умно так направился в кусты - хромой, лысый вождь:
- Ты туда, а я сюда… - это он уже мне объявил и исчез в чаще, натянув на свою башку тряпочку с козырьком.

А я что? Я ничего. Раз он знает, пусть ведет. Я к нему со всем почтением,  как к Дерсу Узола и Миклухе Маклаю вместе взятым, которые помнят, где стоит обратный мотоцикл. Старший должен быть один! Тем более, такой важный и старший по годам…

Ну, грибы грибами - так, два белых, третий, как снег… Сперва, вроде, неплохо попадались, а потом - то бурелом, то суходол - стало поменьше и больше червивых.
Прочесали с Маниным несколько сколков и решили двинуть через поле к отдаленному лесочку. Манин впереди маячит: вверх-вниз, вверх-вниз, а я тихонько следом плетусь, помаленьку овёс обдираю - баушка надрать просила для каких-нибудь своих медицинских экспериментов. И спешить особо некуда и места знакомые и устал уже бегать сегодня напрасно, как зайчик - только бы в баньку попасть, а более ничего не охота.

Подошли мы к лесочку и решили его обойти вдоль опушки в обхват в обе стороны.
Шли, шли… Манин где то там, я с другой стороны, а лесок-то всё тянется и тянется и конца ему нет… Внутрь заходишь - чаща непролазная - ели, пихты, осины, рябины, калина, малина, трава высоченная ноги путает - ходу нет! Возвращаешься к опушке – опять поле и край леса и конца ему и краю не видать.
Я аукаю Манина, а в ответ тишина и только один сумасшедший кузнечик сдавленно и как- то через силу по крыльям ногой себя скоблит.
Куда возвращаться чувствую, но без Манина не уйдешь - жалко калеку бросать. Опять ору ему:

- Манин… Манин…
И кузнечик:

- Чик-чик-чик…

Наконец отдалённо заухало. Я на голос иду, но он как то равноудалено и одинаково пропадает и слышится вновь… Наконец, усиленно затрещало и на опушку выпал страшный ободранный человек, весь в еловой шелухе, курточкин рукав болтается, сам насквозь от пота мокрый - пар идет, как от каменки бани-парилки в студёную зиму…
Стянул с башки грязную тряпочку, размазал ею грязь на харе, напялил тряпочку обратно:

- Надо в эту сторону… - лицо умное, как у Кришны.
- Манин, пошли домой? Надоело мотаться.
- А я, по-твоему, куда всё это время пробираюсь?
- А где мотоцикл стоять должен?
- Надо в эту сторону…
- Ты уверен?

Ох, лучше бы я так не спрашивал! Как я почувствовал себя неловко…
Пошли в эту сторону вместе. Манин мудро молчит, тяжело сопит и шагает вверх-вниз, но идём совсем не к дому, а совсем наоборот..

- Манин, надо туда! - говорю ему и показываю, куда  чувствую.
- Хэ! - величаво обернулся он и хмылко ухмыльнулся, словно Будда на жертвенном камне. А крупные капли висят на бровях, на висках и набухли, как ягоды - вот-вот взорвутся… И стекают грязными дорожками… Потом прёт, как от мерина-тяжеловоза, -  Вон, за тем леском в ложок, через поле…Там и Шурик с мотоциклом.  Слышишь - тарахтит!

Было очень тихо, но я так напрягся, что затарахтело. Послушали ещё. Нет, не тарахтит. Послушали еще.

-    Ладно, надо идти. Там место встречи.

Опять идем довольно долго. Проходим поле. Неожиданно выходим на дорогу. Идем по ней долго. Ветер давно уже стих и как- то всё повисло… Небо тяжелое, серое. Край леса словно закостенел.

- Хорошо вокруг, Манин! Не жарко. Воздушек, мамочка, родниковый! Не холодно и солнце не печет! А что, Манин, ты с лодочки нынче рыбачил?
- Ы… - Манин дышит, как дырявая гармошка без кнопок, когда её таскают за ремни туда-сюда…

Умолкаю и смотрю ему на сапоги - огромные бахилы тяжело дубасят по дороге: топ-хлоп, топ-хлоп…
- Смотри, Манин, следы! - в песке отпечатались два типа следов: два следа плоские и два следа неровные. Примерились - наши следы! Плоские мои, а те его. Идут туда, куда и мы…
- Мы тут уже ходили! Давай, Манин, свернём сюда! - предлагаю, но встречаю взгляд упрямый из распаренной башки. Возражать бесполезно. Идём обратно - навстречу нашим же двойным следам, пока не упираемся    в лес, в котором только что застряли.

Я подавлен, устал и начинаю сомневаться в своих чувствах направлений.

- Надо его пересечь. - говорит вожак, - Мы пойдем напрямик!
Я уже не дискутирую. Иду, как инка за вождем…

Однако, дело худо: в лесу так всё запущено - завалено и сплетено - что продвигаемся шагов по пять в минуту. Трухлявые стволы во мху, трава, как сети, а на сучёвник, как наступишь, так провалишься по пояс - всё прогнило. Чем дальше залазим, тем выше встречаются ели и безобразней непролазный бурелом.

Грибы? В таком лесу грибы не водятся. В таком лесу растет только жуткая дурь на поганых изогнутых ножках, внезапный сук, провальное падение со скользкого завала в остряки и давящая тишина, особенно, когда не дышишь…

Я пытаюсь идти чуть вперёд, чтобы Манин мог видеть, куда перевалить себя через завал - он уже дважды застревал негнущейся ногой в горбатых рогатинах и так мучительно кряхтел… Его паническое, сиплое дыхание доводит до отчаянья!

Я уже не думаю «Подумаешь, какая фигня! Мы в родном лесу! Подумаешь, прогулка затянулась…Какие интересные коросты на деревьях!», а я уже думаю: «Щука, ты, Манин! Гурон! Старый Маугли! Не знал тебя всю жизнь и дальше знать не буду! Вот, только выйдем, хряпну тебя вот этой вот дубиной по башке, Конь Египетский! Моча и кровавое зрелище! Баушка с ума сойдёт, когда мы к ней сегодня не вернемся! Добро бы средние века, а то, ведь, на дворе уж третье тыщелетие далекого светлого будущего и сотовая связь по спутникам - хоть на другой планете, что угодно говори, а я, как Сусанин тут в сучьях барахтаюсь! Да и добро бы сам, так ведь, дурень зареченский заблудил!
Шурик почему то не орет и не бибикает - пять часов уже ползаем по кустарникам!... Секретарь-машинистка колхозная!…»

Про позор пока не думаю - даже в мыслях как-то не было…

Неожиданно вываливаемся на какую-то лежанку - с одной стороны плотный, непролазный ельник, с другой стороны бурелом, проплетенный малиной, а сама лежанка образована очень плотно примятой густой и высокой доселе травой.
И не запах, а чувство запаха какого-то огромного зверя!
Молча смотрим друг на друга.
Ну и рожа у Манина - безобразие в образе человеческом - спецназ так тени не наводит!

- Логово! - шепчет Манин и задирает голову ноздрями вверх так, что сквозь них видно его грязные кальсоны.
Нависшее ровной свинцовой пластиной небо, как будь- то накрыло собою глубокий колодец из мрачно-косматых деревьев, обволокло их, прилипло к макушкам…
И ватная тишина… Только в лёгких у Манина что то щёлкает…

- Идиоты мы с тобой! Надо по солнцу искать! - ляпнул Манин.                И мы, не сговариваясь, двинули, почему-то в обратную сторону, хотя, бурелом там ничуть не примялся и не сделался пролазнее.                Я нет-нет, да и гляну на мрачное небо - как он там хотел солнце увидеть?  Во все стороны - восток!

С трудом пробираясь в обратную сторону мы немного отдалились друг от друга. Может быть даже оттого, что уже не могли видеть эти грязные, размырзаные рожи. Когда внезапно кончилась чащоба и я выпал в пустоту и чисто поле.
Манина было не слышно.
Дорога здесь шла рядом с лесом, была хорошо утоптана нашими следами в обоих направлениях и упиралась в небо, которое плотно припаялось к горизонту. Аукаться нужды не было - мы с Маниным находились где то поблизости друг от друга.

Несколько шагов по дорожке и послышалось странное чавканье, шлёпанье и урчание…
И тут же за крохотным поворотом я увидел загнанного зверя.
Он приник, раскинув лапы, к мелкой луже и жадно лакал из неё что-то мутное и тягучее, пуская волну козырьком грязной кепки. Голова поднялась в мою сторону, подбородок трясётся - странное, страшное зрелище - здоровенный мужик и дрожащие губы…

-     Пить охота, - сказал Манин.
- Пошли так! - я направился полем,  как влекло меня бессознательно.

Манин сильно отстал, однако, плёлся следом.
Овсяное поле, полоски лесов и никакого ориентира.
Всё равномерно придавлено небом.
Ощущения времени нет.

Вскоре вышли на очередную дорогу. Прошли немного по ней.
И, вот, наконец-то появилось ощущение чего-то знакомого…
Как-то радостнее стало всё вокруг и появилась полная уверенность.

До места, где расстались с Шуриком, прошли ещё с два километра.
Теперь отсюда Манин прямо по дороге вёл к стоянке мотоцикла, и чем ближе мы подходили к заветному месту, тем выше становился предводитель и взор его светлел и возвращалась хмылкая прищёка на лицо.
Мотоцикла там не оказалось.
Решили ждать - не мог же Кумушкин нас бросить! Наверное, гоняет, ищет, не найдет - вернётся.
Сидели долго и без разговоров. Смотрели на обрезки от чужих грибов...

Вдруг, затарахтело. Встали.
Бешеный Шурик на бешеном мотоцикле весь седой и бледный бешено несётся и страшно матерится на ходу и так вдохновенно, что здесь не приводятся даже синонимы!
В литературном переводе оказалось, что он, устав нас дожидаться первый раз, сгонял домой - увез жене грибы - полнешеньку корзину белых - вернулся, и пока нас снова ждал, ещё набрал корзину, потом поехал нас искать, кричать и материться…
Когда замаялся, поехал на заправку, заправился, опять вернулся, стал метаться и кричать, сигналить и рычать мотором…
Потом решил, что мы могли его не встретить на месте встречи и ушли домой.
Сгонял домой, разведку произвел, как истинный разведчик, сказавши баушке, что ножичек забыл - это спустя пять или шесть часов, как мы уехали искать грибы… Потом сюда вернулся объездной дорогой, опять сигналил и орал, потом на кладбище зачем то съездил и вот, сейчас сюда вернулся, а мы - вот!

И тут Манин - товарищ мой - ему с ухмылкой говорит:

- Гога, балбес,  всё идёт и идёт!  Я ему - не туда! - а он лезет и лезет!  Ну, ни чё, ты, главное, не унывай (это он  мне), зареченский!

И тут я впервые узнал, как это люди замыкаются в себе и как это страшно:
От его поганых слов я так устал, что сперва хотел ударить кулаком ему в глаз, но неожиданно ушёл в себя и так замкнулся, что впал в анабиоз и всю обратную дорогу только смотрел молча вдаль, ни с кем не говоря и никому ничего не отвечая. И ничего не замечая, выпал на одном из поворотов из седла, но был подобран, и молча, глядя прямо вдаль, опять всё ехал, ехал, ехал,  как бульонный холодец и куриная задница.

Корзины вёз, конечно, Манин.
Особенно Шурикову повторную – полную - которая простояла на дороге, пока он метался по кладбищу и заправкам.
Манин держал её этак - на виду…

Баушка обрадовалась, что я привёз ей овса, но долго не могла отделить его от корзины, сучьев, иголок, листьев и от всего чудесного грибного месива, которое получилось. Она даже ругала во мне грибника, но мне было на всё наплевать.

Весь оставшийся вечер я провёл, как стационарный больной, оглушенный сильнейшим наркозом - просто сидел на диване и просто смотрел сквозь окно далеко-далеко…

                16.09.2004.



ФАНТАСТИКА


Их осталось только двое.
Планета горела. Лишь маленький остров мог еще продержаться не более часа…
Они оказались на этом острове возле единственной уцелевшей « тарелки».
Но она была одноместная.
Незнакомцы обняли друг друга и заплакали.
Земляне их не дождались…

16.08.92.



ОШИБКА ИЛИ ЕЩЁ ОДНА ВЕРСИЯ


1. Некогда Нечто, которое было и будет всегда, вдруг обнаружило, что оно – Святой Дух, а всё остальное - Пустое Бесконечное Прозябание.
2. Однажды Пустое Бесконечное Прозябание надоело Святому Духу и Он решил часть Прозябания прозябать, а часть не прозябать. Для этого Он разделил всё Прозябание на День и Ночь, а оставшиеся крохи назвал Спаньём.
Так у Него появилось Время и заодно Свет и Темень.
3. Однажды Святой Дух пробудился от Спанья и заметил, что Время идёт, но никто не говорит Ему – «Добрый день»! И тогда Он придумал Херувимов, а время пробуждения назвал Добрым Утром.
Так появилось Слово.
4. Однажды херувимы сказали: « Доброе утро!» и Святой Дух удивился:
- Кому это они говорят, когда кроме херувимов Я никого не вижу? И придумал Себе форму человека.
Так появился Его образ.
5. Однажды Святому Духу стало скучно, и  Он сказал:
- Чего это я опять прозябаю и днём и ночью? - и решил чего-нибудь сотворить.
Так появилась Вселенная и таблица Менделеева, а лишний мусор Он назвал Кометами и «свободными Электронами».
6. Однажды Святой Дух почувствовал гордость за содеянное и назвал себя Создателем.
Так появился первый Праздник.
7. Несмотря на праздник веселей не сделалось и Создатель во что бы то ни стало решил посмеяться. Сначала Он выдумал дерево, из плодов которого сделал увеселительный Яблочный Напиток, после чего появились чудные растения и животные, которые ели друг друга и от этого размножались. Но особенно смешным получился Человек, которого Он слепил по своему образу из остатка менделеевской глины. Больше всего Создатель смеялся над хвостиком, который он прилепил человеку малость не там, где лепил хвосты своим прочим поделкам…
- Совсем, как я! - говорил Он сквозь слёзы своим херувимам, - От души потрудился!
Так появились первые игрушки.
8. Человек долго смотрел на своего Создателя и вдруг сказал:
- Батянька!
- Мм… уж, сказанул ты, милок! - всхлипнул от смеха Создатель, - Теперь во всём он будет стараться походить на Меня! Но Я тебе не Отец, а твой Господин и даже Бог! Ты муж, это не забывай! – и стал менять Свой облик чудесным образом – то многоруким станет, то совсем невидимым.
Так в насмешку человек был назван мужем и впервые усомнился в Боге.
9. Однажды Создатель напился яблочного нектару и прилег прозябать под заветное дерево, а когда пробудился, хлопнул себя по груди и с удивлением заметил, что она раздвоилась, и её стало две…
Тут Он совсем открыл глаза и проверил всё остальное, но там ничего не оказалось, кроме трещины…
И хотя этого там никогда не было, Он впервые устыдился своей наготы и сказал:
- Вот, дьявол! Только этого нам не хватало! Ну, допустим, сошью Я чехольчики для груди, а как прикрывать остальной низ живота? Херувимы же Меня засмеют! Вот, же несчастье!
Но, испугавшись своей новой формы, Создатель со страху вспомнил, что Он Создатель и решил для пущей забавы воплотить приснившееся Ему существо в образе друга своей любимой игрушки. А для сохранности божественного нектара повесил на Дерево мудрого Змия.
Так появилась первая женщина с двойной грудью, а сам Создатель покрыл себя одеждой. Но и то и другое пришлось перекраивать, и до сих пор нет окончательного решения.
10. С появлением женщины появились увлекательные соблазны и на Бога перестали обращать внимание.
Так появились рабы.
11. От соблазнов появились устремления, зависть и дерзость, а от них ссоры, войны,  самодельные игрушки и прочие угрызения Господа.
Для усмирения и воспитания угрызающих пришлось Создателю в муках родить Закон Нравственного Общежития. Но люди по своему переделали этот Закон в уголовный кодекс, который сами же не почитают и по сей день.
Так воцарилась анархия.
12. Создатель обиделся, превратился в нечто и растворил себя во Вселенной.

06.08.92.