Накануне рождества

             "Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что чёрт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мёрзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смёрзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою…"
                Н.В.Гоголь

   Поистине необыкновенная история случилась со мной накануне Рождества. Собралась я в гости к родственникам в Менделеево. Электричка должна была домчать меня от станции Пермь-II за два часа. Должна была… Кому и что должна была электричка – история умалчивает, а повествует она вот о чём.
   Успешно справившись с искушением поехать «зайцем», купила я в кассе билет, села в электричку и…
   А переверну-ка я всю историю с ног на голову, зайду, так сказать, с конца состава.
Примерно на полпути от Перми-II до Менделеево стоит станция Чайковская, и живёт на этой самой станции некто Данилыч. Имя своё он пропил ещё в далёкой молодости, а фамилия его настолько не благозвучна, что позволю себе её тут не произносить. Человек он был неплохой, исправно  ходил на работу и исправно на ней работал. Звёзд с неба не хватал, но начальство на него не жаловалось, ведь Данилыч мог работать в любом состоянии: с похмелья, не с похмелья и даже изрядно выпившим. Не знаю, уж как правильно называется его профессия, но в простонародии он – стрелочник. Более того, стрелочником Данилыч был не только по профессии, но и по образу мышления. Его умение ловко выходить из любой ситуации, перекладывая всё на плечи других, достойно самых передовых учебников по психологии. Хотя нет, вот тут я приукрасила: он просто не входил ни в какие ситуации. Этакий пофигист с глубочайшим убеждением, что русское «авось» всё вывезет. Внешности этот путейно-питейных дел мастер был примечательной: с медвежьей фигурой, чуть сутуловатой, с огроменными руками и ладонями, словно лопаты, с невероятного размера ногами. Походка его тоже напоминала медвежью. Но местные жители прозвали его Шатуном не только за сходство с этим зверем, но и за то, что любил Данилыч выпить и пошататься по селу вволюшку. Иной раз мог всю ночь в сугробе проспать, а на утро, как ни в чём ни бывало, встать и пойти на работу. Ну, чем не шатун, непонятной силой выгнанный из берлоги? Хотя бывало и так, что принимал на грудь, не выходя из избы, что стояла на самом краю села, покосившаяся от времени. Трудно сказать, сделал ли Данилыч выводы из того случая, о котором речь пойдёт дальше. История по этому поводу опять отмалчивается. А я его больше не видела, да и ту встречу трудно назвать встречей,  но… Всё по порядку, с конца состава.

   Пятого января, накануне своей смены, Данилыч усердно старался не пить, но, попарившись, разговелся. Да ведь и грех не выпить после такой славной баньки да в такой-то мороз.
   А морозы, надо сказать, в ту зиму стояли настоящие – уральские, и даже черти почти не шалили, боясь отморозить копыта и хвосты и постоянно ошиваясь в преисподней, где было так горячо, что простой смертный ни за какие коврижки не променял бы лютый холод на это «тёплое» местечко. Хотя иногда всё же пошаливали.
   – Эх, хороша банька! – в который раз сказал сам себе Данилыч, крякнул и опрокинул рюмку в рот. Занюхав рукавом, со знанием дела откусил солёный огурец.
   – Всё один да один, а когда же гостю-то нальёшь? – раздался вдруг голос непонятно откуда.
   Данилыч посмотрел на дверь – что за незваный гость пожаловал? В дверях никого не было. Он оглянулся по сторонам – никого.
   – Вот, чёрт! Слышится уже всякое. Прав, прав соседушка, что жениться надо, а то сам с собой скоро начну разговаривать, а там и с ума сойти не далеко, – прохрипел Данилыч и налили ещё рюмку, но выпить не успел.
   – Так и будешь в одно рыло пить? – прозвучало опять. Тут и обмер Данилыч – сидит с ним за столом чёрт, самый что ни на есть настоящий: с копытами, с рогами, с хвостом.
   – Допился, мерещится, – голос Данилыча осип, а рука зачем-то начала творить крестное знамение.
   – Крестись не крестись, всё одно. Мы уж этого давно не боимся,- важно проговорил гость.
   – Как не боитесь? – вступил в диалог Данилыч, сам того не желая.
   – Так крест без веры – тьфу! Это тебе что стакан без водки.
   И  чёрт сплюнул через левое плечо.
   – Да, да, –деловито подтвердил мужик басом и заулыбался. – А ведь как прав, чертяга!
   – А то! – чёрт закинул ногу на ногу, взял недоеденный огурец. – Я всегда прав. Ты наливай, наливай, а то закуска стынет.
   По избе раздались торопливые бульки.
   – Ну, будем, Данилыч!
   – Будем.
   Выпили. Занюхали. Закусили.
   – Жениться-то, ты смотри, не вздумай. С бабой-то, оно ведь как? Лишнего не выпей, зарплату отдай, где был, отчитайся. Оно тебе надо?
   – Не надо! – твёрдо сказал Данилыч и стукнул кулаком по столу так, что нехитрая утварь подпрыгнула под самый потолок.
   Чёрт продолжал мысль:
   – Можно, конечно, такую, чтоб вместе выпить, покуролесить. Для компании, так сказать.
   – Ну… – икнул Данилыч.
   – Да, только на кой она тебе? Пьяная мать – горе семьи, знаешь ли, – подытожил чёрт и налил по полной.
   – Горе… – отозвалось эхом по избе, зазмеилось по стенам, шабаркнуло где-то за печкой и плотно укутало сознание горе-мастера пеленой тумана.

   Наутро нужно было идти на работу и, более того, работать на ней. Данилыч нахлобучил шапку, влез в валенки, поверх телогрейки кое-как нацепил оранжевый спецжилет. Зачем-то посвистел чёрта: мол, вместе пили, вместе и работать будем. Но тот куда-то запропастился, и Данилыч уныло поплёлся  работать один. Именно на его участке,  не доезжая до Чайковской километра полтора (я, конечно, могу и ошибаться в цифрах, но суть от этого не изменится), каждый из двух путей разбегается на несколько. Железнодорожный узел. Развязка. До неё ли было в тот злополучный вечер? Сказать, что у горе-мастера с похмелья болела голова, так это, наверное, чушь снести несусветную – ну, не могло болеть то, во что с утра было влито пол-литра водки. Похмелье пришло ближе к вечеру. Начался озноб. Бешено клокотало в груди сердце. В голове вместо мозгов была вата.  «Эх, в магазин бы по-быстренькому», – подумал Данилыч, ковыляя мимо стрелки. Вдруг ему показалось, что что-то с ней не так. Хотел подойти поближе, посмотреть, но тут в голове материализовался образ ночного гостя. Нешуточная дилемма на долгие секунды овладела путейно-питейных дел мастером.
   – Иди себе мимо, – зыркнуло на него существо из-под корки мозга.
   – А… Так надо… Это ж как…
   – А как же головушка? Да и магазин скоро закроется, - искушало чёртово видение.
   – Так ведь… – мямлил Данилыч.
   – Иди, иди. Скажешь, бес попутал, - глумился чёрт, и подмигивала заговорчески луна, и клубок звёзд распутался в долгую сверкающую вереницу, указывая путь к магазину.
   Голова раскалывалась на мелкие черепушки, и Данилыч, махнув на всё рукой,  припустил к магазину, приговаривая:
   – Авось обойдётся… Авось показалось… Авось…

   В вагоне было тепло и весело. Праздничное настроение передавалось от компании к компании. Не знаю, как было в других вагонах, но в нашем пятом было именно так. Кто-то ехал на праздник домой, кто-то в гости. Вот уже и полпути, как ни бывало! Следующая – Чайковская. В Менделеево готовили стол и топили баню. Вдруг электричку как-то странно дёрнуло, раздался скрежет, и наступила полная темнота. Показалось, что до того, как включили аварийное освещение, прошла целая вечность. Хотя всего-то через каких-то пятнадцать минут хриплый голос в динамике объявил о том, что электричка дальше не пойдёт, чтобы все шли на станцию на вокзал.  Кое-как раскрывая руками двери, люди выбирались наружу. С детьми.  С баулами. Станции не было видно и близко.  С одной стороны высилась громада электрички, четыре вагона которой из-за плохо закреплённой стрелки встали поперёк путей; с другой стороны на ясном вечернем небе, в свете луны, красовались вековые ели. Под ногами скрипел снег.  Вереница людей по узкой тропочке двигалась в сторону станции. Нам, ехавшим в той электричке, особенно тем, кто ехал в первых четырех вагонах, повезло. Никто не пострадал.

   Ай, да мороз! Ух, чёрт! Щиплет, кусает, забирается в сапоги и варежки. Ой-ой! «Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?» – шепчу я себе, ускоряя шаг и обгоняя впереди плетущихся.  Странная это, наверное, была картина: чернеющий из-под шапок снега лес, нагло улыбающаяся луна, электричка, вставшая поперёк путей и чудом не перевернувшаяся, и тоненькая вереница людей, вьющаяся вдоль леса. Ни  спасателей (ситуация-то не чрезвычайная), ни работников станции (похоже, одни «данилычи» там и работали в тот вечер накануне Рождества), ни упомянутого выше чёрта (на кой ему в такой холод копыта морозить?) – никакой помощи. Одиноко бредущие люди, предоставленные сами себе…  Дойдя до вокзала, народ начал кучковаться и решать, как добираться дальше. Работа железнодорожных путей была парализована по уже понятной причине, и оставалось только одно – такси. Местные водилы (те, что из непьющих) мигом сообразили, в чём дело, и стали подтягиваться на машинах к вокзалу, который оказался настолько маленьким, что не смог вместить всех. Ну, и цены они тогда заломили, черти окаянные! У кого были деньги – не проблема, а остальные…  Эх!
   Я оказалась в компании мужчин, один из которых предложил сходить в магазин за водкой, дабы совсем не околеть, и срубить в лесу ёлку, дабы было вокруг чего в Рождество плясать. А что ещё надо народу? - «хлеба и зрелищ»! Идею с водкой поддержали единогласно и дружно отправились в магазин.  По пути еле шевелящимися пальцами я набрала номер телефона, позвонила в Менделеево и рассказала, что произошло. Едва услышала в ответ, что машину они прислать не смогут, как связь вырубилась. Обычное дело – батарея в телефоне садится в самый неподходящий момент.
   Становилось очень холодно, по телу пробегал озноб.  Хотелось водки и в баню. Но баня была в Менделеево, водка – в магазине, а магазин оказался закрытым. Потоптавшись у порога, развернулись и побрели обратно на станцию.  И тут я заметила в одном из сугробов какое-то шевеление.
   – Люди! – окликнула я всех. – Там, кажется, человек в сугробе.
   Надо сказать, народ у нас на Урале отзывчивый, если помощь кому нужна – не скупятся.
   – Эй, мужик! Замёрзнешь!
   – Давай, вставай.
   – Ты кто?
   – Ты с электрички?
   Раздалось со всех сторон.
   Подняли, отряхнули от снега. Ох, и тяжел – медведь, да и только.  Из кармана торчала бутылка водки.
   – Уф, кажется живой…
   – Ну, слава Богу.
   Вдруг мужик этот начал что-то бормотать, потом достал водку. Хлебнул. И выбросил пустую бутылку за ненадобностью.
   – Ничего себе не отморозил? – попробовал пошутить кто-то.
   И тут началось! Мужик забегал вокруг нас, замахал своими ручищами, выкрикивая что-то невнятное. Он был такой огромный, прямо-таки медведь, но надолго его не хватило – он резко остановился и разом осел в сугроб. Нечленораздельные выкрики превратились в бормотание. Мужчины попытались поднять его ещё раз, но тщетно.
   Вдруг мне показалось, что я понимаю, о чём говорит этот человек. Дрожа от холода, я присела возле него на корточки и пытливо стала вслушиваться в едва различимые звуки. Это была исповедь пьяного, но глубоко раскаивающегося человека. Думаю, дорогой читатель, что нетрудно догадаться о её сути. Чёрт, водка, стрелка, электричка – звенья одной цепи. Напряжённо вслушиваясь в слова Данилыча по прозвищу Шатун, я беспокойно озиралась по сторонам, то ли высматривала чёрта с глумливой рожей, то ли смущал меня притихший лес, грозно выставивший свои зубцы, то ли луна была в тот вечер неестественно бледной, то ли просто хотелось тепла. Но лишь холодные звёзды равнодушно смотрели с небес.
   Компания моя рассосалась сама собой, и осталась я с питейно-путейных дел мастером один на один. И поднять – не поднять, и в снегу не оставить. Запас слов у Данилыча иссяк, он умолк и лишь пытался показывать рукой то в одну, то в другую сторону. Но, видимо, любит Вселенная нас, детей своих неразумных. На тот момент пробегал мимо какой-то мужичонка, из местных, видать. Узнал Данилыча и гаркнул во всё горло:
   – Чо сидишь? Пошли Рождество отмечать! Водка киснет!
   Да! Словом можно убить, словом можно исцелить, словом можно мертвецки пьяного мужика поднять!
   Сверкнули глаза из-под нависших бровей. Заиграли желваки на челюстях. Ожило тело Данилыча, зашевелилось, встало и пошло за торопливо семенящим сотоварищем. Твёрдо шёл по земле стрелочник Данилыч, ибо знал, зачем идёт. И почудилось мне на мгновение, что семенит рядом с ним нечто с рогами, перепрыгивая с копыта на копыто и потирая от холода ручонки.
   Кружили в рождественском хороводе звёзды, цепляясь за ветви вековых елей. Вздыхала томная луна. Полной грудью дышала Вселенная, билось её сердце, и бежала строка кардиограммы по верхушкам деревьев. Земля готовилась к Рождеству.  Добрый человек увозил меня, продрогшую до костей, в Менделеево за каких-то двести рублей. Чудо! В машине всё стучало, бренчало и задувало во все щели, но я, в предвкушении горячо натопленной бани, была безмерно счастлива. Вслед за машиной спешила луна, и вереница звёзд снова складывалась в созвездия.
   В Менделеево встретили меня охами и ахами, всплесками рук и суетой. Первое, что предложили с мороза – выпить водки, но образ Данилыча прочно сидел в моей голове – я наотрез отказалась от этого чудо-напитка и, не мешкая, пошла в баню.

   23:45. Канун Рождества. Жарко натопленная баня. И я. Одна. Сначала жадно вслушивалась в каждый шорох, вглядывалась в каждую щель, но постепенно ощущение блаженства и покоя вытеснило всё, что случилось со мной в этот вечер накануне Рождества, и я с радостью встретила седьмое января.
   – С Рождеством тебя, дорогая! – сказала я сама себе, поддавая ещё жару.
   00:00. Светлый праздник наступил на Земле. Мороз окреп. Вся нечисть, творившая по городам и весям, что ей вздумается, отравилась туда, откуда появилась: в преисподнюю. Там, «как известно, не так холодно, как у нас зимою». Черти отогревали хвосты и копыта, прыгая вокруг раскалённых котлов, дули себе в кулаки, потирая замёрзшие руки, да глумились над нами, смертными.