Современный Уайльд на кухне

Со временем ты совсем перестал говорить мне о своих проблемах. Да и зачем, собственно? Я прекрасно всё видела сама. Видела воспалённые глаза, багровые мешки под ними и свёкольную испитую физиономию твоей матери, если в этом создании осталось ещё хоть капля материнского, да и просто человеческого инстинкта. Видела, какими взглядами измеряли тебя другие родственники. Как липли они, эти взгляды, к твоей почти лишённой пигмента коже, и как ты непроизвольно выпрямлял усталую спину, вскидывал упорно голову, чувствуя физически эту унизительную жалость. Видела жгучее раздражение, переходящее в целенаправленную, спокойную, даже отстранённую ненависть в твоих глазах, в изгибе тонкого змеиного рта… Видела. И молчала.
Впрочем, молчал и ты. Молчал… Брал трубку после первого же гудка (что меня тревожило. В последнее время у тебя стал совершенно никудышный сон. И это перед экзаменами!), мгновенно отвечал на SMS, и приходил всегда вовремя. Или я себя убеждала, что это было вовремя. Отпаивал горячим чаем, сам предпочитая давиться горьким стынущим кофе, читал вслух Бальмонта и терпеливо слушал мой срывающийся голос, складывающий слова в сбивчивую речь. И слушал, как всегда оказывалось позже, внимательно.
…Потому, что как-то неожиданно и вдруг переставали нападать в тёмных переулках гопники. Неожиданно и вдруг приносил свои искреннейшие извинения задира и матершинник Лёша. Неожиданно и вдруг притихала мать, и несколько дней от неё нельзя было добиться ни слова поперёк. Что бы я не делала. Да хоть марихуану, наверное, в комнате курила! Впрочем, за это меня как следует  отчитал бы ты. И как отчитал – я даже думать не хочу.

- Значит, тебе сейчас плохо? – Осторожно уточняешь ты, пододвигая ко мне чашку с чаем. Я, пожав плечами, отпиваю обжигающего напитка, и, задумчиво глядя на свои узкие белые, как свечной воск, ладони, лежащие на столе аккуратной горбатой горкой, отвечаю:
- Не то, чтобы… Некоторое сожаление, - последнее слово даётся мне с трудом. Ты приподнимаешь брови, и твоя рука конвульсивно дёргается вперёд. Напряжение. Я улыбаюсь, глядя тебе в лицо… Конечно, милый, ты всегда был прекрасным актёром, но вот твой нервный тик об этом не знает, и играет мне на руку.
- Поясни, - коротко просишь ты, поправляя на тонкой переносице очки в чёрной поблёскивающей оправе. Я протягиваю руку и меланхолично заправляю тебе прядь за ухо.
- Аня, она… Яркая была, - я поднимаю руку, чтобы ты не начал спорить на тему «Яркость ещё не критерий для симпатии!». Я уже убедилась в этом на личном опыте, и поднимать из памяти неприятный осадок не было ни малейшего желания. – Красивая. Вытаскивала меня куда-то постоянно. Мне этого будет не хватать.
- А также рассказов о её «любви всей жизни на вороном коне из «Сатаны и Ко»? – Усмехаешься ты, наклонив голову набок. Я невольно фыркаю, и продолжаю уже улыбаясь, без интонации умирающего от бурбонной чумы человека:
- Нет, конечно. Она эгоистка, я знаю. Но ведь все люди эгоисты: и я, и ты.
- Верно. Фишка в том, что, - ты прерываешься, чтобы глотнуть кофе, и морщишься. Видимо, я переборщила, когда готовила его. Извини. – Есть люди, которые переступают через свой эгоизм, а есть – которые лелеют его, носятся, как дурень с писаной торбой. И ни о чём другом, кроме как о себе, говорить не могут. Вот твоя Аня – из этой породы.
- Ты ведь даже не общался с ней, - я хмурюсь. Не люблю, когда люди составляют о моих знакомых негативное мнение: это означает, что я смогла донести до них всё, связанное с этим человеком, лишь в пессимистичной форме, а чести мне это не делает никак. Однако ты, братец, прекрасно знал о том, что Аня – яркий и весёлый, интересный человек, и всё-таки составил о ней негативное мнение? Значит, отпечаток наложила твоя натура, а не мои слова.
- Мне хватает тебя, - отрубаешь ты. – По сути, Ната, зачем тебе эта любовь, объясни человеку.
- Ну, как… - Я теряюсь. Как-то не ставили меня перед подобными вопросами, не заточен мой мозг на них. Тем более, в два часа ночи, на кухне с температурой воздуха немногим меньше, чем на Северном Полюсе. – Возможно, чтобы чувствовать себя полноценной? Недаром ведь говорят, что у каждого человека есть в мире своя половинка.
- Глупости, - ты встряхнул головой. – Каждый человек – состоявшаяся цельная личность, и никакие половинки ему нах… - ты кашляешь. Я очень быстро перенимаю от собеседника сленг, маты, даже манеру речи… Из-за этого ты учишься не ругаться. Даже по мелочам. – Не нужны в общем.
- Тогда откуда берётся чувство одиночества, если уж человек существо цельное и самодостаточное? – Интересуюсь я, предчувствуя интересную беседу. Впрочем, она уже началась, и об Анне я на тот момент не думала. Что, собственно, и требовалось от этих ночных посиделок: забыться. И морально отогреться.
- Потребность в продолжении потомства, что ж ещё, - хмыкаешь ты, поводя лопатками и морща тонкий аккуратный нос. Физиология, самые её естественные потребности в этом плане, вызывают у тебя непреодолимое чувство брезгливости. Что ж, как к этому буду относиться я ещё неизвестно, а жаль. – А так как человек у нас – существо высокоорганизованное, оно подсознательно оформляет чисто физическую тягу к противоположному полу как «осеннюю тоску», «весеннее обострение» и «хроническое одиночество», - с пародийно-Шекспировской интонацией продолжаешь ты.
- Значит, любви, настоящей, искренней, не существует? – Любопытствую я, нахмурившись. Как-то неприятно было представить, что в мире нет любви. Вообще нет, только инстинкты, только рефлексы… Ты будто это почувствовал. Протянул руку, гладя меня по щеке, и улыбнулся:
- Есть. Настоящая, романтическая… Только вот в современном обществе её найти трудно, вот, в чём беда.
Ну, конечно. Чего я ещё ожидала от поклонника Викторианской эпохи.
- Я больше верю в дружбу, - юноша тепло улыбается, и на душе тоже теплеет от этой улыбки.
- Но дружба по сути – любовь без физиологии, - замечаю я, отпивая чаю.
- Хм… В каком-то смысле это и лучше. Любовь, как таковая, не дружеская, часто опошляет отношения.
- Поясни, - я нахмурилась. Вряд ли он говорит сейчас о физиологии – иначе морщился бы. Сейчас же в глазах только бесконечное презрение и лёгкая усталость.
- В любви человек больше притворяется. Любимому человеку не скажешь того, чего доверишь другу.
- Это можно расценить как попытку уберечь любимого от бед и опасностей. – Замечаю я, поднимая брови. – Не так ли?
- Нет, - категорично заявляешь ты, встряхивая головой. – Это лишь желание показаться в более выгодном свете. По сути, любовь, роман – это большая рекламная компания в честь себя любимого.
- Коль, ты что, хочешь, чтобы я в любовь не верила? – Решила я спросить напрямую, подаваясь вперёд. Коля усмехается, и, отпивая чаю, тянется за сборником Бальмонта. Ответа я сегодня не дождусь, но…
Своего он добился.