Ледяной отсвет полуночи

 Посылаю главу из своего нового романа. Если кто заинтересуется произведением - пишите на мой электронный ящик: natalya.shomahova@mail.ru.

ЛЕДЯНОЙ ОТСВЕТ ПОЛУНОЧИ.
(проклятая деревня)


… А смерть читает до семи,
и утирает сопли нам …
строка из песни.
Собака не скулила - кричала. Тревожный будоражащий сознание дух перекатывался по пространству, хватая в сараях сонную птицу, вынуждая всех деревенских псов заполонять себя, делаясь объёмным. Круглым и беспощадным, как асфальтовый каток на склоне горы.
Митрофан вскочил с кровати, кинулся в чулан как был - в одном исподнем, нащупал в углу холодную сталь двустволки и, спотыкаясь об порог, и матерясь, на чём свет стоит, выскочил из дома. В сарае кричал Дмитрий – он оказался там раньше отца. Не  возмущенно от безмозглости скотины, не  зло.  А изумлённо, и как показалось Митрофану - испуганно.
Перекрывая пёсий вой протяжным зуболомным гудком пожарной сирены, полился из чёрного нутра деревянного сарая сочный звучный бас Любани. От её воя ещё пуще разошлись деревенские собаки. Ещё громче завозмущались ничего не соображавшие ото сна бестолковые гуси.
-  тудыть!- Митрофан пнул ногой заблажившую тушу, через которую едва не убился. Вот чёртова животина, опять разлеглась на пороге! И когда он уже пустит этого Тоськиного любимца на студень!
Вой, вкупе с собачьим плачем не прекращался. Митрофан с головой нырнул в душное плотное марево, будто в беспроглядную взвесь парной, которая практически ощущается ощупью - и так бывает лишь в бане и в стойле с животными, да и то - лишь холодным временем, поскольку эта взвесь ничто иное, как мельчайшие капельки воды от звериного дыхания - угадал быстрое движение и инстинктивно схватил рукой - пальцы впились в пухлый рукав телогрейки.
- Стой бать, это я – вскрикнул Дмитрий.
- Ну,  тебя, обознался - Митрофан отвёл душу, матюгнувшись, выражений не подбирая - Что видел?
- Ничего, бать. Только вскочил.
- Кто это? Гертруда?
Ощенённая сука нежилась в тёплых яслях с козлятами. Добраться до нее - проще не придумать: глухая стена сарая имеет слабое место - трухлявую доску. Приложив малую толику усердия, её легко можно отодрать. Но, заскочив в сарай, отец и сын уже поняли - это не Гертруда. Крик уходил за стену и терялся там.
- Ой, мамочка моя-а-а-а! – продолжала голосить баба. Дмитрий бросился на крик жены. В то самое время, как Митрофан, выскочив из сарая, бросился обратно во двор. Где козлятник, входя с летней кухней в тупой и вечно сырой угол, служил укрытием от холодных осадков тварям, менее счастливым, нежели бладхаундиха Гертруда. Где испокон  веков стояла пёсья конура …
Сильно прищуренного ока молодого месяца оказалось достаточно, чтобы он увидел лохматое завихрение существа, будто одержимого демонами, кружащегося на одном месте. Точно старый дурень вконец спятил на склоне лет и решил погоняться за своим хвостом. В ту же минуту раздался душераздирающий вопль Дмитрия:
- Батя, да что же это такое!
- Неси фонарь!- заревел Митрофан – Волоки «летучку», мать его в печень!
Что-то загремело. Любаня, голосившая до сей минуты безостановочно, вдруг замолчала. Стих и Цезарь, только хрипло постанывал.
Митрофан пощупал его спину. Собака взвизгнула, глухо огрызнувшись. Пальцы остались сухими, значит, раны там нет. Осторожно, будто минёр на своей работе Митрофан провёл рукой по собачьему боку. Потрогал лапы. Цезарь опять начал скулить.
В слепом окошке козлятника мелькнул свет. Заблеяли растревоженные животные.
- Шевелись скорее, дылда! – таким криком, иной пьяница обещает своим домочадцам, завалившись после гульбища домой:- Зарублю! В этом хрипатом возгласе не просто угроза- сама смерть щерит голые дёсны.
Почувствовав нервозность хозяина, Цезарь вновь завёлся.
Дмитрий вывалился из сарая. Обе руки охапкой - что-то светлое сплошное. Следом Любаня с «летучей мышью». Волосы на лицо, вся рубашка в тёмных разводах. Схожая со сказочной кикиморой.
- Быстрее можешь? - взъярился Митрофан, подскакивая к невестке и выхватывая из рук фонарь.
Дмитрий, молча, подошёл к освещённому кругу и разжал руки. Белые пушистые тушки с глухим стуком попадали на землю. Ни у одного из пяти козлят не было головы.
Митрофан не стал сокрушаться - не до этого. Ухвативши морду собаки, подтащил к ней керосиновый фонарь - почти что вплотную. И ахнул.
Никогда не забыть ему того, что предстало его взору в жёлтом облаке ядовитого света. А ведь и он не институт благородных девиц кончал - разве задумывался когда- нибудь о зверстве творимого рук своих, хоть забивал кролика, или одним взмахом острого как бритва ножа перерезал шею сваленному на землю быку? Разве было у него в мыслях осознать весь ужас происшедшего: вот, минуту назад животное дышало, двигалось, было готово к размножению, а теперь это всего лишь груда мяса. И всё это по его, Митрофановой воле.
Так там - безвозвратно: это он ЖИВУЮ ТВАРЬ ПРЕВРАЩАЛ В БЕСФОРМЕННУЮ ГРУДУ. Здесь всё-таки старого кобеля не постигла печальная участь заколотого телёнка - ведь он, пока, по крайней мере, сдыхать не собирался. Его оставили в живых, но Митрофан оценил по достоинству чудовищный садизм неведомого адского хирурга: его глаза вместе с прилегавшей к глазницам шкурой были вырезаны с морды Цезаря. В тусклом керосиновом освещении он выглядел трогательно, если не потешно: тёмные страшные впадины, точно чёрные очки, которые Анастасия, дурачась, цепляла на морду пса прошлым летом. И всё так и воспринималось, как глупое бестолковое притворство - зачем было будить его, когда молодым вздумалось опять повалять дурака? Пусть потешаются себе, если уж спать не хочется. Но почему так страшно кричит собака - ведь это же совсем  не больно, когда очки надевают…
 Митрофан услышал - нет, не слухом, самим нутром своим глухой тяжкий стон, вырвавшийся из плотно сомкнутых губ Дмитрия. Значит, это не шутка. Дмитрий парень не из слабых. Может быть даже, крепче Митрофана. Ему тоже много чего посчастливилось повидать на своём веку.
- Бать, а крови нет - вдруг сказал Дмитрий, просто и буднично, точно заводя разговор о трудном отёле пёстрой коровы. И Митрофан понял, что во всей этой дьявольщине показалось ему совсем странным: ведь крови и  в самом деле не было нигде. Ни капли. Весь земляной настил – и у порога их дома, и у козлятника,  и у собачьей будки был сухим и чистым. Дьявольский хирург был настоящим асом в своём страшном деле.
Взрослые люди стояли, молча, тупо и сосредоточенно глядя на изуродованного пса. Одномоментно их поразил тот самый морок, которому все подчиняются, когда загорается дом и нужно выносить вещи. Явь была слишком страшной и неприятной для того, чтобы её обсуждать, того порядка, о чём проще умалчивать, поскольку всё сказанное вслух - терзания ли, раскаяния или угрозы неведомо кому, в пространство- всё будет недостаточным для того, чтобы излить всё накипевшее сполна, а то и вовсе - станет отдавать чудовищным цинизмом. Любаня сказала, не поддавшись молчаливому единомнению мужчин. Поскольку - разум у неё дитячий, а ребятне страхи и сомнения неведомы:
- Ой, маманя, он-то ему глазки повыдирал!
Часть первая. Хлеб насущный.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Матвей мог до вечера кружиться на одном месте, гадая – где же здесь Совет. Охочие до разговоров собаки были сомнительными подсказчиками. Но на его удачу, местные жители не отличались от других селян в смысле любопытства. Он заметил женщину, любовно обнявшую здоровенную штакетину забора, на которой, надо думать, летом всегда сохла какая - нибудь банка. Недолго думая, он направился к ней. Пока приближался, женщина поправляла платок, прихорашивалась.
- Здравствуйте - сказал Матвей.
Самое главное неудобство теперь исходило от задыхавшейся от ярости бежевой собачонки, прихваченной к проволоке громыхавшей цепью.
- Здрасьте - ответила женщина.
- Простите, где у вас Совет?- вопрос Матвея потонул в собачьем лае.
Женщина чуть заметно улыбнулась
- А вы кто будете?
- Да вот…- Матвей поморщился - Ой, замолчи, паразитка! – женщина замахнулась на собачонку. Псина на одну секунду перестала кричать и даже соскочила с будки.
- Вы, я вижу, с городу?- в маленьких глазах матвеевской собеседницы мелькнуло сладостное любопытство. Так, а не удовольствие. Матвей вдруг ощутил жгучую потребность всё-всё поведать про себя, маленького никому не нужного ребёнка. Доверчивым его сделала колоритная уютная фигура женщины, неважно что видел он её впервые в жизни.
Но ведь был уже знаком с ней целых двадцать секунд! И она его не отогнала прочь, не обозвала, а участливо поинтересовалась, кто он такой будет. Доброе лицо, будто смазанная яичным желтком вкусная сдоба, было ему роднее родного. Как он забыл - ведь это тётя Люба! Она специально приехала сюда, чтобы опять защитить Матвея от опасности. Слышала же, как он тогда плакал,… узнала, куда его пошлют на практику, и купила здесь дом, чтобы опекать мальчишку. Разве могла она допустить, чтобы он мыкался неприкаянный по свету, пусть даже и пятнадцать лет прошло с его детства, но ведь для неё он так и остался маленьким!
Ещё секунда, и он попросит у неё пирожок. И она уже знает - ишь, как хитро сощурилась. Ну что, тётя Люба, удивительно тебе как вырос Мотька, Аидин племянник, какой стал серьёзный? Обрадуешься, когда узнаешь, что стал он ветеринаром, как ты ему и пророчила? Ещё чуть-чуть, и она его узнает. Ещё немного…
- Я ветеринарный врач. Меня прислали из города- Матвея ожидал самый сокрушительный, самый жёсткий удар: «тётя Люба» его не узнала.
- От оно что. Так вам это… к Брусницыну надо бы. А он сённи не работает. Флюс, говорят, замучил, – обтирая рот ладонью, быстро-быстро заговорила женщина. При слове флюс она вся залучилась, как новогодняя гирлянда.