Без вкуса

Из писем на телепередачу «Здоровье»:
Меня зовут Моника. Мне 26 и у меня выпадают волосы.
Меня зовут Николя. Мне 19 и я дальтоник.
Меня зовут Джон. Мне 43 и у меня гастрит.



Меня зовут Джефрри. Мне 32 и я не чувствую вкуса. Когда я ем пищу, я знаю что именно я ем, только благодаря глазам. Если я закрою глаза, я ни в чем не уверен. Потому что я не чувствую вкуса.

Это началось две недели назад. Этому ничего не предшествовало. Не было проклятий колдунов, я не участвовал в научном эксперименте, на мне не испытывали новый усилитель вкуса. Каждое утро я обычно спускался в кафе. Кофе и горячий сэндвич с ветчиной и сыром, как всегда. Мимо шумел город, как обычно, мимо текла река лондонцев. Наверху, в моей комнатушке стоял холст с такой же рекой, но застывшей, в масле. Эта река текла сквозь зрачок огромного человеческого глаза.

Кофе всегда заряжало меня идеями и эмоциями. Сэндвич или пицца рождались новыми красками в моей голове. Мясо под острым соусом взрывалось фейерверком оттенков на языке. Вкус обретал цвет, форму, идею. Сочетание вкусов создавало движение, новую жизнь, новый сюжет. Так рождалась картина. Иногда, некоторые из них считали неудачными, некоторые, наоборот, очень хвалили.

Это уже не существенно, когда картина начинала проступать на плоском белом полотне, новая жизнь началась, механизм запущен. Вкус обрел воплощение. Из внутреннего субъективного ощущения в отдельно взятом человеке, вкус становился полноценным участником внешнего мирового процесса. Вкус получал внешнее воплощение. Я получал созданную картину.

А потом все пропало.
Вот как...


0. 11-40 РМ


Ночью Лондон становится другим. Пропадают лоточники и туристы. Закрываются пабы. Нет пробок на улицах. И улиц тоже нет. Город словно скидывает с себя разом сто лет. И я не могу сказать, что он молодеет. Наоборот. Он становится старым. Лондон начала двадцатого века. Темный, загадочный, пугающий. Бесшумно скользят кошачьи тени вдоль серых стен. Деревья скрывают свет фонарей, он становится дрожащим, неверным свечением. В этом свечении проступают контуры неизвестности. Днем Лондон — это молодой, экспресивный город, наполненый звенящей энергией, кружащийся, как динамо-машина, заряжающий сам себя. Старые здания и старые парки сверкают на солнце или блестят мокрые под дождем, они застыли во времени своей юности. Их образы наполнены озорством и жизнью. Старые памятники давно состарившихся и умерших людей являют собой горделивых молодцов. Они полны сил, в их империи не заходит солнце. Зелень не пристает к их бронзовым лицам.

Но вот солнце скрывается на западе, на город ложится покрывало ночи. Иногда в прорехах его сверкают тусклые звезды. Город меняется. К вечеру он вспоминает, что не такой уж он молодой. Что минул не один уже век со дня основания. Что все его горделивые молодцы, уже давно лежат в Вест-Минстере или на Хайгейте. И от империи остались лишь завареные пакетики сэра Липтона. Древний старик, он закрывается от всех. Лондон вдруг теряет всю свою дружелюбность и открытость. Он возвращается назад во времени в своих воспоминаниях.

Я знал один паб, который бывал открыт в поздние часы. Я приходил туда, устав от поисков вдохновения, обычно опустошенный и безразличный ко всему. Пинта черного, вязкого стаута, как глоток ночи, чтобы слиться с окружающей мглой. Пьяные, угрюмые работяги и злодеи ютились за грязными столиками, набираясь яда.

В тот день я не пил пива. Я взял бутылку портвейна и сидел глубоко погрузившись в себя. В ничто. В пустоту. Голова гудела, как пустой котел и я не испытывал не малейшего желания что-то менять. Портвейн был красный, словно рубин в темноте хранилища. Я бросал редкие взгляды в полутьму неуютного зала, смотрел на людей. Порой мне кажется, что все люди творческих профессий всего лишь жалкие паразиты на теле общества. Они пишут книги, стихи, картины, музыку, творят. Весь их труд рассчитан задеть невидимую струнку в душе простых людей, вынудив их купить книгу или билет на концерт. Наживаются на чувствах других людей. И поэтому, когда я впадаю в состояние полного бессилия, я иду в такие места,где есть люди. Мне кажется, я как вражеский шпион ищу слабое место у этих людей. Куда бы нанести удар, что бы поразить цель наверняка. За какую струну дернуть, что бы побольше людей восхищалось моими картинами.

Даже такие сомнительные личности, которые наполняли этот ночной вертеп, годились для этой цели. Они подходили даже лучше всего. Если я сумел бы заставить звучать хоть одну струну их черствой, огрубевшей, мертвой души, тогда души обычных людей взорвались бы настоящим концертом. Задумавшись, я не услышал шаркающих шагов и не заметил, как к моему столику кто-то подошел.
-Молодой человек, можно присесть к вам? - Рядом с моим столом, явно нетвердо держась на старых ногах, стоял дряхлый дедок, прижимая к груди мятую шляпу.
-Я не настроен на вечерние беседы, - сказал я, стараясь не смотреть на него. - прошу меня простить.
-Я гляжу, дружочек, твоя бутылка уже совсем пуста, а в моей еще кое-что плещется.

Не дожидаясь ответа, старик присел напротив. Ловко  наполнив два стакана тягучим красным вином, он закурил и проговорил:
-А ночь то нынче какая, все собаки дерутся и вороны каркают, а ведь двадцать первое столетие пошло. А ничего не меняется. Ты пей, дружок, хорошее вино.

Я ошарашенно поглядел на него, видать полоумный, сколько их в темноте шатается, уснуть не могут. Однако, стакан почему то взял.

-Вот она жизнь то. Или и не жизнь это вовсе, вот смотрю на тебя и вспоминаю себя в твоих годах. Ох, славное время было. Вино, девушки. Теперь то уже не до того. Кровь уже не та..

Я сделал глоток, старик пахнул на меня вонючим дымом дешевой папиросы и вдруг комната завертелась передо мной. Поплыли стены и столы, лицо бармена расплылось и стало походить на африканскую маску. И тьма опустилась на мою измученную голову. И в темноте этот дребежащий голос продолжал нести свою ахинею.

-Теперь то не то, что раньше. Теперь вкуса у жизни нет, привкус один. Только бывает кровушки глотнешь и опять оживаешь.

«Маньяк» - думалось мне, как то отвлеченно, как то слишком пассивно, как будно во сне. - «Сейчас отволокет куда-нибудь и прирежет».

-Да и что за кровь, так, вода одна. И она уже безвкусная...

В голове шумело. Шум нарастал. Пульсировал  и заполнял всю голову. Шум. Шум и вкус вина заполнял меня. Прибоем бился в черепе. Все что окружало меня исчезло без следа. Потом шум начал стихать и остался только красный вкус вина. Ярко красный, вкусный, насыщеный цвет заполнил меня всего. Казалось, что я весь состою из этого вкуса и цвета. Вся моя неповторимая личность померкла. Такая творческая и уникальная, та что творила картины и рождала в сознании образы: живые, объемные, существующие своей собственной жизнью, вдруг съежилась и стала ничем, несущественной частью несущественного мира. Пустой емкостью из старого поцарапанного, запыленного стекла. И эту емкость, с плеском и жадностью заполнял красный вкус. Я ощутил, что я состою лишь из него, вены и артерии наполняли красный цвет и вкус, они стали моей кровью...


Я пришел в себя через несколько кварталов от того бара. Шел, ноги волочил, сам не зная куда. «Живой», - с удивлением дернулась в голове первая осмысленная мысль. - «вроде жив. Вроде цел». Похлопал себя по карманам, кошелек на месте, телефон тоже. Ничего не забрал коварный старый отравитель. Что за бред.

Вокруг меня качался в сонных объятьях ночи город. Поскрипывал, подвывал. Не бежал, не спешил, просто куда-то перетекал. Из одного сна в другой. Серое небо, серые дома, серые тени в серых подворотнях. Ноги несли меня дальше, сил и настороения ими руководить у меня не было. Просто брел. Улица, дом, фонарь, подъезд, лестница, последний этаж, каморка под крышей, кровать, тьма.

1.  9-30 АМ

Иногда, знаете, утро бывает режет по глазам солнечным светом через окно. И ведь правда  больно, и никуда не деться уже от света, даже если отвернешься, свет все равно будет разъедать глаза через закрытые веки.

А бывает, что утро приходит осторожно, словно боясь тебя вспугнуть, и тот же острый солнечный луч уже не бьет в лицо, а аккуратно щекочет веки, возвращая тебя из сна. Впрочем, это бывает совсем редко. Или не бывает вовсе. Детское воспоминание, чтобы поверить что такое возможно. Ведь в детстве просыпаешься и искренне рад, что солнечный луч раздубил тебя, пробравшись под закрытыми веками. И впереди целый день, радость,  веселье. И вот проходит время и ты не радуешься этим первым солнечным прикосновениям, наоборт они начинают мучить, больно резать поглазам. И хочется отвернуться.

В мое окно солнце не светит по утрам. Я просыпался медленно и мучительно. И солнце не участвовало в этом пробуждении. Солнце вообще не заглядывает в мое окно по утрам, и шторы задерживают приход утра довольно на долго. Язык распух и онемел, голова была явно чужая, все тело затекло и не хотело слушаться. Я поднялся с кровати и поплелся к окну. Город за шторами уже давно гудел, как растревоженный улей. Туда-сюда сновали люди и машины. В доме напротив, на первом этаже звенел дверной колокольчик булочной, а рядом хлопала дверь парикмахерской. Я поднял взгляд к окну третьего этажа, она была там. Лиз. Я наблюдаю за ней уже несколько месяцев. Узнал как ее зовут, где она работает, чем занимается на досуге. Парня у нее нет, но все же не могу к ней подойти, что-то не дает. Боюсь наверно.

Так что я просто стоял у окна и наблюдал за ней. Чуть выше среднего роста, стройная, с длинными каштановыми волосами и огромными зелеными глазами, она была очень привлекательна. Она работала дома, занималась с детьми, толи языком, толи музыкой, толи языком и музыкой. Сейчас было слишком рано для занятий и она носилась по дому с телефонной трубкой  возле уха, наводя порядок в маленькой квартирке. Я простоял бы так наверно не один час, да только она подскочила к окну и задернула шторы. Смотреть было больше не на что, острую верхушку Биг Бена, которая поднималась над крышами, я уже видел сотни раз. Поэтому я обернулся к своему холсту, хотя мне совсем не хотелось этого делать.

Он мне надоел, этот холст. Я уже не хотел его дописывать. До смерти надоел. Образ, который рождался на этой картине умер при родах и теперь не мог уже расти и развиваться. Большой человеческий глаз, в котором отражается мир, искрящийся любовью, радостью, надеждой на лучшее. И был уже почти целый глаз, и контуры мира проступали в нем, но взгляд погас, а глаз замутился пеленой слепой вечности и уже не разгорался праздничным весельем. Я не знал, что мне с ним делать.

Так и не притронувшись к кистям, я спустился вниз, в кафе. Внутри разгоралась не понятная тревога, давящее неспокойствие. Стараясь успокоиться, я закрыл глаза и прислушался. Город гудел, город шумел. Я мог вычленить отдельные звуки, слушал как пронеслась скорая, вот нищий толкает свою телегу по мостовой, за соседним столиком отодвинули, а потом придвинули стул. Я люблю Лондон. Я люблю его звуки. Вот только сегодня они не успокаивают. Отдельные гудки, шаги, шорохи не складываются в общее звучание города. Они царапают, как колючки. Тревожат.

-Джеф, тебе как обычно? - я кивнул и поднял руку, не открывая глаз.

Кофе и бутерброд. Кофе. Кофе все исправит, все поставит на свои места. Горячий, но не обжигающий. Крепкий и сладкий. Мягкий вкус на языке. Небольшая горчинка. Как ласковое прикосновение. Бодрит и успокаевает. Да, вот что мне надо. Белая чашка, черная жидкость, кремовая пенка, заворачивающаяся от ложки, как заворачиваются галактики. Сольется с шумом города и все расставит по полочкам. Я даже немного успокоился в ожидании заказа. Паника, притаившаяся где-то в закоулках сознания, уползла в тень. Просто дурное утро. Не в первый раз.

Шорох легких шагов за спиной. Шорох огибает мой столик. Отодвинулся стул. Сумочка опустилась на стол. Я открыл глаза. Она сидела за соседним столиком, положив ногу на ногу. Ветер трепал ее распущенные волосы, открывая лицо. Я смотрел на нее и беспокойство начало возвращаться. Лиза закурила тонкую сигарету и выпустила легкий дымок через ноздри. В воздухе пахнуло корицей. Легкий оттенок в запахе табака. Оторвав взгляд от улицы, она посмотрела на меня. Я поспешно отвел глаза и сделал вид, что разглядываю машину у нее за плечом. Она улыбнулась и снова затянулась сигаретой. Принесли мой кофе. Я полностью сосредоточился на бумажных пакетиках с сахаром. Руки задрожали. Что со мной такое? Ложечка  нервно стучала по чашке, когда я мешал кофе. Я торопливо положил ее на блюдце и сделал первый глоток. Кофе обожгло язык и небо. Слишком горячее, даже вкуса не почувствовал, даже привкуса. Не то что я ожидал.

Так мы и сидели. Она курила и пила латте, я мучился и игрался с ложечкой. Еще глоток. Снова ничего. Как будто пьешь кипяток. Нет. Не кипяток. У воды тоже есть вкус, а здесь ничего. Совсем. Паника выбралась из укрытия и увлеченно зацарапала стену моего разума. Ладно. Просто плохой кофе. Наверно варил какой то стажер. Когда принесли сэндвич, все стало еще хуже. Что я ем? Бумагу? Картон жую? Стены моей крепости рухнули и паника ворвалась внутрь.

На миг показалось, что я теряю сознание, мир пожух и все цвета исчезли. В сером полуобмороке, я встал покачнувшись, бросил на стол двадцатку, и стараясь не смотреть на Лизу пошел домой. Задернул шторы. Сел на стул. Встал. Достал из холодильника бутылку стаута и залпом выпил. Ничего. То есть вкуса нет, а вот алкоголь легко коснулся сознания и затуманил мысли. Только облегчения не дал. До темноты я бродил по квартире. Бродил как в бреду. Натыкаясь на мебель и стены.

«Теперь вкуса у жизни нет, привкус один.» - всплыло в моей голове. Жизнь моя предстала передо мной во всей моей потрясающей серости. Пустая жизнь, без вкуса. Я кинул взгляд на недописанную картину. Вся в серых тонах, безжизненная и плоская, схватил краски и кисть. Кинулся к холсту. Самой толстой кистью подхватил жирный слой красной краски и провел толстую черту вдоль верхнего века. Я отступил на шаг назад и увидел злой кровавый взгляд огромного глаза. Нет не то. Слишком блекло. Мало красного. Меня охватила практически ярость, я схватил шпатель и стал сдирать свежую краску. Под моими ожесточенными взмахами краска скатывалась в красные завитки. Немного успокоившись, я стал работать медленнее. Чтобы не порвать холст и не повредить предыдущие слои краски я приложил левую руку к картине и снова провел шпателем. Из пальца брызнула моя кровь. Я остановился и посмотрел на брызги. Вот он. Вот он тот цвет. Настоящий красный. В миг все стало на свои места, не было больше вопрос о настоящей яркости красок.

Я рисовал десять минут своим собственным пальцем. Писал увлеченно, как в первый раз. Душу постепенно наполнял покой. Взяв в руки остальные краски, я придирчиво рассмотрел их. Как я раньше писал? Разве могут эти цвета передать жизнь? Как мог мир воплотиться в этих цветах? Разве зеленый и голубой способны хоть что-то передать? Кровь, только кровь может передать настоящий цвет, настоящий вкус. Я сунул палец в рот и вздрогнул. Вкус. Я почувствовал вкус. Пряный, насыщеный, солоноватый вкус крови.

2.10-00 РМ.

Снова бродил по темным улицам. Как вчера. Я шел без цели, копаясь в себе. Что это такое? Я не чувствую вкуса пищи, напитков. Только своей крови. Вампир? Мне сделалось смешно. Граф Дракула! Граф Джеффри!

Улицы вели меня в глубь города. Я плутал по лабиринтам Сохо. Последние туристы торопливо искали дорогу к автобусным остановкам, спеша скорее добраться до отелей. Подозрительные темные личности подозительно разглядывали меня из темноты закутков. Ветер гнал по земле какой-то мусор, заворачивал целофан вокруг фонарей. Почти все окна были темны и только слабый дрожащий свет тусклых неоновых вывесок несколько рассеивал сумрак улицы.

Тишина опустилась на Сохо, в далеке еще пока гудел город, иногда кричали птицы и орали кошки. Я огляделся по сторонам, куда дальше? Мысли мои немного успокоились. Ночь. Лондон. Я повернул к дому. Во рту еще ощущался привкус крови. Он теребил мое сознание и не давал покоя. Дома, не включая свет я, я подошел к окну и стал смотреть в окно на против. Она была там, легко порхала по дому в одной длинной футбоке. Наводила порядок, танцевала в одиночестве под неслышную мне музыку. И я отошел от окна и включил компьютер. Монитор наполнил мою комнату призрачным голубоватым сиянием. Я вбил в поисковик ее адрес и через десять минут нашел номер телефона.

Набрал номер и снова подшел к окну. Занято. Она болтала с кем-то, полулежа в кресле и откинув назад голову. Я нажал «отбой». Стоял и ждал. Смотрел на нее. Наконец она положила трубку. Я снова набрал. Три гудка, она подошла к телефону и подняла трубку.

-алло?

Я молчал.

-алло? Вас не слышно.

А что я мог ответить? Привет, я смотрю на тебя из окна напротив?

-перезвоните. Я не слышу вас.

И повесила трубку. Спустя некоторое время она начала куда-то собираться. Оделась. Джинсы. Футболка. И легкая куртка. Свет в окне погас. Я так и стоял прижавшись к окну лбом и  глядел на темные стекла. Пора уже взять себя в руки и познакомиться с ней. Я вышел из дома.

Я шел по улице следом за ней. На достаточном растоянии, что бы она не услышала звуки моих шагов. Впереди различался темный сгусток какого-то парка, она шла туда. Я следом. Уже почти добрались до парка, когда из узкой арки в стене дома, с ревом, разрывая ночную тишину, вылетела машина. Какой-то неприметный городской седан. Их здесь сотни. Лиз подбросило вверх как тряпичную куклу и кинуло на мостовую, я остолбенел, стоя в тени дома. Машина резко, но запоздало затормозила. Выскочил низенький индус, поглядел на распростертую, лежащую без движения девушку, воровато оглядел в панике пустую улицу, запрыгнул в машину и с ревом умчался.

Я не мог заставить себя сделать хоть шаг. В тот момент когда ее тело оторвало от земли и швырнуло в сторону, мир вдруг замер, так что тело медленно поплыло по воздуху. Замер, но стал настоящим. Реальным, ярким. Словно вату вынули из ушей, словно включили сотни прожекторов. И словно вернулся вкус. Впечатление было настолько сильным, настолько живым я вдруг себя почувствовал, что стоял бы так и дальше. Потом  оцепенение спало, лопнуло как пузырь,  и я рванулся к лежащей на асфальте девушке. Отыскал бьющуюся на запястье жилку. Жива. Левая рука была неестественно согнута в другю сторону, под головой медленно расползалось кровавое пятно. Ощущение яркости красок вернулось, я отнял от ее головы свою ладонь и посмотрел на свежую, яркую кровь. Медленно провел окровавленным пальцем по ее щеке. Как красиво. Ярко. Насыщенно. Вдруг нестеримо захотелось облизать руку и приникнуть губами к ране на ее голове. После мучительной внутренней борьбы, я взял себя в руки. Снял с себя рубашку, разорвал и замотал ей голову. Похлопал по карманам и понял, что забыл дома мобильный. Улица была все так же безжизненна и пустынна. Никого нет. Я осторожно взял ее на руки и понес домой. Благо не далеко.

3.01-25 АМ.

Я принес ее к себе. Положил на диван, с трудом переводя дыхание. Проверил пульс. Вызвал скорую. Снял с ее головы мокрую насквозь рубашку и осмотрел рану. Ноздри щекотал запах ее крови. Лиз все еще была без сознания. Медленно и очень осторожно я прикоснулся губами к окровавленным волосам, закрывавшим ее рану. Запах стал явственнее. На губах чувствовалась влага. Я облизнул губы и закрыл глаза. Меня пугало то, что я делал, но то неверояное ощущение жизни, которое наполняло меня, этот яркий вкус на языке, заставляли меня повиновалься этим импульсам.
 
Влажной тряпкой я стер кровь с ее лица, забинтовал снова голову, прочистив рану. Лиз вздрогнула и застонала. С трудом открыла глаза и взглянула на меня. Туманным, бессмысленным взглядом. Я провел рукой по ее щеке и сказал:

-не волнуйся. Скоро приедут врачи, все будет в порядке.

Спустя пару минут я услышал торопливые шаги по лестнице и вскоре в моей каморке стало тесно. Лиз аккуратно перетащили на носилки, подняли и понесли к выходу. Все это время она не отрывала от меня испуганного, внимательного взгляда.

Я стоял в темноте квартиры и прислонившись лбом к стеклу смотрел, как скорая озаряя дома вокруг бликами мигалки, уносит в темноту Лиз. Когда на сооную улицу вновь опустилась темнота, а я отошел от окна, заметил на стекле отпечаток своей ладони. Красные пятнышки, прорезанные изогнутыми линиями ладоней. Что бы мог сказать хиромант по этому отпечатку? Что теперь представляет собой моя жизнь? Я уже поднес руку вытереть кровь со стекла, но остановился. Взял листок бумаги и плотно приложил его к отпечатку. Потом повесил его на чистый натянутый холст. Провел от него в стороны линии, словно лучи заходящего солнца. Последние лучи заката. Пальцы высохли. Крови не осталось. Я вспомнил о рубашке. Подобрал ее. Взял на кухне мисочку и выжал в нее кровь.

Я рисовал как безумный несколько часов. Я был полон сил и вдохновения. Меня наполняла жизнь. Своя? Или чужая? Какая разница. Я был живой. Утренняя кровь высохла и стала бордовой. Свежие мазки ложились поверх старых, оттеняя их и создавая объем. Это было прекрасно. Злость огромного глаза куда-то пропала и на ее месте возникла нежность и печаль. Он был живым и искренним, он был воплощением вкуса жизни. Несколько раз за это время я отхлебнул из миски пару глотков. Каждый раз со смущением и чувством вины. С ожиданием, что сейчас кто-то отругает меня за неприличное поведение. Как если бы я шел по улице голый.

Потом в полном изнеможении я опустился на измазаный диван и как был в одежде уснул глядя на огромный кровавый глаз на холсте.
 
Мне снилось, что я держу в ладонях ладони Лиз. Ее руки сложены горстью и полны до краев темной жидкостью, она смотрит мне в глаза и говорит противным стариковским дребезжанием:

-Ты пей, дружок, - хорошее вино.

Я наклоняюсь к ее ладоням и деляю глоток. Глоток вина. Красное, сухое.
Пей, пей еще.

Я пью и пью, ладони остаются полны. Я поднимаю глаза и вижу темные струйки, которые сбегают по рукам Лиз из порезов на ее коже. Я шарахаюсь и пытаюсь убежать, Лиз превращается в старика из паба и тянет ко мне свои костлявые ручищи. Из порезов на них бьет фонтанами кровь, заполняя все вокруг. Уровень доходит мне до пояса и я не могу бежать. Я вязну в этом красном болоте, а старик-Лиз нависает надо мной и его пальцы смыкаются на моем лице. Я заорал и проснулся.

3.6-20 АМ.

Я вскинулся на диване. За окном было серое предрассветное марево. Противно кричали вороны. Квартира была мягко говоря разгромлена. Надо убраться. Диван. Пол. Одежда. Все вокруг было измазано кровью. Старой, засохшей, мертвой кровью. Меня слегка подташнивало, пока я ползал с тряпкой по полу, как школьная уборщица.

Я вдруг вспомнил, что ничего не ел с прошлого утра. В холодильнике ничего не было, засохший сельдерей и все. Месяц назад я устроил себе холостяцкую вечеринку. Накупил стейков, ингридиентов для Кровавой Мери. Всю ночь играл старый джаз Нового Орлеана. Я наелся мяса и пил Кровавую Мери. Острый таббаско обжигал горло. Ледяная жидкость коктейля  моментально охлаждала его и алкоголь разливался по венам под завывания старых черных джазменов. Было легко и приятно. Одиночество не тяготило, а наоброт наполняло душу свободой и вдохновением. Я распахнул окно и смотрел, как мелкий дождь раскачивает свой занавес в такт музыки. Вообще то я не курю, но  тогда, специально по случаю вечеринки, я купил пачку Драма и вертел себе самокрутки всю ночь на пролет. Просто пить алкоголь прятно, если он вкусный и если он попадает в настроение. Я не люблю быть пьяным. Это неприяно, когда не можешь контролировать свои поступки или хотя бы свое тело. Я люблю легкое ощущение первого опьянения, даже еще не опьянения, а когда сознания легко касается первый глоток. Вроде все остается по прежнему, но затылком чувствуешь, что что-то изменилось. Что-то стало все таки по другому. В тот вечер, а потом и всю ночь на пролет я ловил это ощущение. Балансировал на грани. Делал несколько глотков, получал удовольствие от этого ощущения, а потом останавливался и ждал, когда вновь буду готов. Я запомнил последовательность и строго ей следовал.

Сначала несколько больших глотков, потом надо замереть и прислушаться к себе. И вот ты чувствуешь, как по артериям алкоголь доходит до твоего мозга и сознание начинает меняться. Остановиться. Прислушаться к себе, понять что произошло. Теперь надо неторопливо скрутить себе сигаретку. Я всегда делаю это руками. Мне нравится расправлять табак на крохотной бумажке. Я стараюсь представить, что те стружки, которые я разминаю пальцами недавно росли под жарким солнцем и пили земные соки, вбирая в себя вечное спокойствие планеты. Первая затяжка самая приятная и правильная, и ощущать ее надо с тем же трепетом и вниманием, что и первый глоток. А потом вкус во рту. Привкус дыма и алкоголя. Причудливое сочетание вкусов, которое не даст ни один продукт питания.

Я барагозил почти до утра. Рисовал углем и черной пастелью дождливые улицы старой америки, черных музыкантов, изогнутых параллельно своим саксафонам. Пил Кровавую Мери и курил в ночь. В дождь. Ничего не значащий эпизод. Пустышка. Но отпечаталась в памяти так сильно, что на миг мне показлось, что я ощущаю тот самый привкус табака и коктейля на своем языке. А ведь всего один стебелек засохшего сельдерея на полке холодильника. Сразу захотелось курить. Но я не стал. Во первых нечего. Во вторых это обманчивое желание. Прежнего впечатления курение утром натощак, конечно, не даст.

Я взял сельдирей и растерянно начал жевать. Вкуса нет. На меня снова навалилась ужасная растеряность. Я вспомнил свое вчершнее утро и тот кофе, который был наверняка изумительный как и всегда. Только я этого теперь не смогу ощутить.

Я осмотрел холодильник еще раз, выбросив в мусор несчастный сельдерей. Взгляд упал на миску с непонятным темным содержимым. Очередной флэшбэк отбросил меня во вчерашний вечер. Безумное кровавое творчество. Я со страхом обернулся и посмотрел на картины. Из дальнего угла комнаты, на белом холсте чернел отпечаток ладони с расходящимися лучами. Восход темномы, закат света. Rising of death. А посреди комнаты, на мольберте зиял тот самый глаз, со слепой злобой глядящий на меня. Я подошел ближе. Почти вплотную и стал рассматривать его. Засохшая кровь стала бурой и наполняла картину тревогой и опасностью. Этот глаз глядел на мир и видел его в сером безжизненном свете. Этот глаз являл собой торжество безысходности. Как и мое положение. Миска холодила мне пальцы, я посмотрел на нее до меня начала докатываться страшная мысль. Поднеся, ее к губам я сделал глоток. Холодная вязкая жидкость коснулась языка и наполнила меня  жизнью. Я обмакнул палец в кровь и провел по бурым чертам на холсте. Картина начала оживать, я мазнул еще раз. Потом еще и еще. Я покрывал красным темные линии и злоба сменялась печалью, смерть становилась любовью. Ведь скоро кровь снова высохнет и все снова омертвеет. Это все безнадежно.

Я опустился на стул и закрыл лицо руками. Безнадежно.

4.4-20 РМ.

Лиз была  в больнице две недели. Я не вспоминал о ней. Я провел эти дни в безумном поиске. Я скупал на рынках всевозможные продукты. Ел. Пробовал. Я ходил во все рестораны. Ел самые разные блюда. Тайские, от остроты которых раньше наворачивались слезы на глаза. Такие же мексиканские. Нежные итальянские. Пряные французские. Сотни раз напивался, не чувствуя вкуса, мешая все подряд. Эль с водкой, вино, виски, коньяк. С таким же успехом я мог бы пить чистый спирт или разведенное дерьмо. Ничего. Пустота. Пустота, которая пугала. Она вытесняла всю мою жизнь за какую-то грань. Целыми днями я валялся в постели в депрессии и потрясении от скучного, серого, безвкусного существования. Картины, покрытые засохшей кровью смотрели на меня с ненавистью и укором.

Однажды ночью я стоял и пялился в темноту. Серый город скрывался под серой завесой дождя. Тускло светили фонари безжизненным светом. Вдруг мое внимание привлекли странные вскрики и вопли. Я посмотрел в тот конец улицы, где она сворачивала и скрывалась за поворотом. Трое черных ногами избивали белую девушку. Она уже не сопротивлялась, сжавшись в комок, лежала на асфальте, дергаясь от ударов. Рука дернулась к трубке телефона, но почему то замерла. Я стоял и смотрел. Потом раскрыл окно и закричал:

-Стойте! Остановитесь, что вы делаете!

Я кричал что-то еще. Не помню. Злодеи дернулись и разбежались, исчезнув в темноте. А я побежал вниз. Она лежала ничком. Мелкая дрожь пробегала по ее скрюченному телу. Я опустился рядом с ней на колени и осмотрел. Милое лицо, разбитое до состояния кровавой маски. Кровь идет из носа и рта. Остальное тело мелко вздрагивает каждое мгновение. Реальность расцвела перед моими глазами, яркость красок. Алые пятна на белой ткани блузки. Царапины и рассечения на беззащитной коже лица.

Я прикоснулся губами к ее разбитому рту и глотал кровь. Она умирала на глазах. Я чувствовал, как ее тело теряет жизненную силу и от этого терял терпение. Я пил ее кровь, слизывая с мертвеющих губ. Хотя и чувствовал себя не очень хорошим человеком. Человек? Жалкий упырь, слизывающий кровь с умирающей девушки. Я встал и посмотрел на мертвое тело. Быстро развернулся и зашагал прочь.
 
Ночью я проснулся. Ходил по комнате. Что то не давало мне покоя. Убитая девушка? Я выглянул в окно, посмотрел в сторону поворота. Никого. Тела не было, видимо возвращались те негодяи. И в тоже время оно было. Те пятна на белой ткане, кровь на коже. Эта картина стояла перед моими глазами. Я видел ее всю. Серые грязные стены домов, асфальт и распростертое тело на нем. Этот невообразимый контраст, безумное несоответствия смерти и обыденности. Обычная улица и торжественность боли. Серое окружение и яркость крови. Пожалуй здесь будет уместным еще и черный цвет. Я взял новый холст и установил его на мольберт. Глаз отвернул и прислонил к стене. На белом холсте были только два цвета. Красный и черный. На этот раз я, не раздумывая, порезал себе руку ножем. На ночной контрастной улице, написаной резкими черными линиями, лежало изломаное черно-белое тело, оно могло бы быть плоским и невыразительными, но красные мазки придавали ему объем, наполняли драматичностью уходящей жизни. Вокруг расстекалась кровь, образуя раскрывающиеся крылья. А в вышине, над изломаными крышами домов, поднимался, почти заслоняя все небо, огромный черный ангел смерти.

Мир становился контрастным и острым. Ярко выделялись черные и красные цвета.  Все прежнее перестало представлять ценность для меня. Лишь мои творения наполняли меня жизнью. Часами я сидел перед полотнами, вдыхал острый запах крови. Я жил внутри них, внутри моих картин. Словно я смог прокрутить дыру в полотне этого мира и увидеть мир истинный. Мир, где нет полутонов, мир, где красота заставляет остолбенеть и увидеть хрупкость   человеческой жизни. Краткий полет навстречу неизбежному концу. Мои руки были в бесконечных порезах, я похудел и стал бледен. С маниакальной одержимостью, я следил за собой, но все же был страшен, когда глядел на себя в зеркало. Все что я делал, я делал с маниакальной одержимостью. Правда, занятий у меня было не много.

Я заметил, что кровь на моих картинах больше не темнела после высыхания. Она оставалась такой же яркой, словно я ее только что нанес. Окружающий мир перестал быть для меня домом., это было чужое, неуютное место. Я старался меньше выходить из дома. Я сосредоточился на картинах.

Часто я видел в фильмах о вампирах, как те искали и настигали свою жертву. Пили кровь, кровожадно ухмыляясь, а потом снова мчались в ночь искать пропитание. Мне не нужна была кровь для пропитания. Но она стала для меня воплощением жизни. Ее квинтессенцией. Я обретал вдохновение и видел мир истинным в тот момент, когда в него приходила кровь. Мои картины передавали мое видение мира. Я, конечно, не хотел никого убивать и не нуждался в этом. Но теперь я видел все лишь через призму истины. Истины, которую воплощала в себе кровь.

5.11-30 АМ.

Я не спал уже двое суток. Я писал. Картины сами рождались в моей голове, стоило мне только лишь выйти на улицу и глянуть из окна. Кровь перестала быть насущной проблемой, а стала лишь путеводной звездой. Моим вдохновением. Я вновь вернулся к красной краске. Использовал самый яркий оттенок. Я был целиком поглощен картиной, когда прозвенел дверной  звонок.

На пороге стояла Лиз. Левая рука была на перевязи. Бледная, но вполне живая. Сердце ощутимо стукнуло.

-Привет. -Чуть смущенно проговорила она, робко улыбнувшись.
-Привет.

Она немного помялась, а потом произнесла:

-В больнице мне сказали, что ты меня спас. Что я тебе обязана, тем что так легко отделалась. Я лишь зашла сказать тебе спасибо. Можно мне войти?

Я запоздало проявил гостеприимство и пригласил ее внутрь.

Я же не пью теперь, поэтому в моих запасах кое-что еще осталось. Предложил ей вина. Она согласилась. Несколько часов мы провели вместе. Говорили, вспоминали тот эпизод.

-Ты, знаешь, я сейчас вспоминаю. Очень странное ощущение. За мгновение до столкновения, я увидела эту машину. А потом как в замедленной съемке. Я уже понимала, что она сейчас меня собьет, но сделать ничего не могла. Просто видела, как со стороны, удар, мир вокруг медленно вращается, потом падение на асфальт, весь воздух из меня выбивает  и потом темнота. Всего секунду. И я открываю глаза в машине скорой помощи. И сразу обрушивается боль.

Я рассказал ей, что случайно оказался рядом, как отнес ее домой и вызвал врачей.

-Спасибо тебе. Я ведь помню. Мы с тобой случайно встретились взглядами в кафе. Я тогда что-то почувствовала, как будто предчувствие.

Потом она смотрела на мои картины я и видел как отражались чувства на ее лице. Внутренняя борьба страха и интереса. Ее пугало и одновременно влекло. Когда я решился показать ей картину с глазом, страх вдруг пересилел и она засобиралась домой. Я проводил ее до дверей и мы улыбнулись друг другу на прощание. И еще я попросил у нее номер телефона.

Я стоял у окна и видел, как она пересекла улицу, как зашла в подъезд. Через несколько минут в ее окнах зажегся свет и она  появилась в проеме окна. Подойдя к окну, она увидела меня и помахала мне рукой, я помахал в ответ.

В какой то миг мне показалось, что где то далеко, на окраине сознания зажегся оранжевый свет. Это было странно, для черно-красного мира. И постепенно оранжевый побагровел и слился с окружающим. Я не успел перенести его на холст. А ничего другого рисовать не хотелось. Я лег опустошенный на диван и вскоре забылся тревожным сном. Мне снились улицы старого Лондона. Я бежал по ним, спасаясь от неведомой погони. Страшная гонка загнала меня наконец на Тауэр Бридж. Я остановился и обернулся. Позади никого не было. Но что-то заставило меня посмотреть перед собой и немного наверх. Нависая над мостом, закрывая черными крыльями все небо, передо мной поднимался ангел смерти. Большой, просто ужасающе огромный. На черном, клубящемся тьмой, лице горел один единственный глаз, кроваво-краный. Злой, ищущий. И стоял я уже не на мосту, а на тонкой грани и справа от меня светилась тихими, счастливыми цветами мягкая старость, но я почему то знал, что стоит приглядеться и цвета потускнеют, и все станет как дешевая китайская репродукция черно-белых детских рисунков, а слева яркая, резкая, полная творения  жизнь, но и там было все не просто, за каждым творением таилась смерть или боль, кровь, словно жизнь за счет других жизней.. Я понял, что должен сделать шаг в одну из сторон. Мне придется его сделать, я не смогу оставаться на грани вечно. Я вообще не мог оставаться на грани. Когтистая рука ангела надвигалась на меня, но я стоял в оцепенении и не мог шевельнуться. Я стоял. Пока тьма не сомкнулась вокруг меня.

Больше мне ничего не снилось в ту ночь. Я очнулся с непонятным, тревожным чувством в душе. Смутная тревога не давала покоя, весь мир, окружающий меня был угрюм и невзрачен. Я передвигался по дому и мне казалось, словно я нахожусь в бумажной коробке с вырезанными из бумаги предметами. За бумажными стеклами с шорохом двигался бумажный город. Плоский и мертвый. В голове просыпался страх, в голове всплывали картины, которые я написал за последние несколько дней. Картины столь живые, так сильно отличающиеся от этого мира слепых цветов. Картины, одно воспоминание о которых застовляло душу искать возможность вновь испытать это чувство. Чувство принадлежности к реальности. К настоящей живой реальности, а не к этому бумажному макету бумажного макета. Копия копии, сделаной с другой копии.

Вечером я встречался с Лиз. Мы гуляли по городу, сидели в кафе. Я рассказывал ей про джаз, она рассказывала мне про старый рок-н-ролл. Мы пили кофе и коктейли, вина и пиво. Иногда мне казалось, что я чувствую слабый отголосок прежнего вкуса. Но видно это были лишь воспоминания о вкусе или эхо того, что чувствовала Лиз. Иногда я чувствовал, как ко мне прикосаются волны ее эмоций, совсем слабо, как совсем легкий порыв ветра на коже. В первые я почувствовал это, когда показывал ей свои картины. Испуг. Страх, рожденный смутной тревогой или стертым из памяти воспоминанием. Теперь я ощущал, как внутри нее проснулся интерес.

Мы проводили много времени вместе. Гуляли. Молчали. Иногда неуверенно целовались или робко держали друг друга за руки. Это было одновременно притягательно и страшно. Конечно, она не знала о моем недуге и пороке. Конечно, я не рассказывал ей. Она бы и не поняла. Вся сплетенная из тугих жил энергии, движения, стремления. Со светящейся улыбкой. Она видела все цвета и миллионы их оттенков. Она наслаждалась вкусом всего, что ее окружало. Мое присутствие рядом с ней, наверно, было сродни контрастному черному пятну, оттеняющему яркий, цветной мир. Пугающему, он интересному.

Для меня же все было совсем по другому. Меня окружал бумажный макет копии прежнего мира, который давил голову не хуже мигрени, который отнимал силы и убивал вдохновение, которы заставлял чувствовать себя мертвым, бесполезным и бессильным комком смятой бумаги, неудавшейся модельки человечка. Для меня вино и пиво, сок или кофе были безвкусны, как вода. Стейки и поп-корн не представляли разницы потому, что с тем же успехом я мог бы жевать бумагу. Откусывать прямо от стены дома и жевать. И в этой серой безысходности, в самом центре стояла она. Она была другой. Другой, потому что я видел и помнил, как к ней прикоснулся пером черного крыла ангел смерти, я видел ее силуэт, обрамленный красной кровью и я помнил его изгибы до мельчайших подробностей. Я помнил красную линию на ее щеке, я помнил влажность и вкус ее крови. Поэтому она выделялась. Поэтому она была для меня единственным реальным существом в этом кошмаре. Конечно я не мог ей этого сказать. Это не возможно объяснить. Но мне надо было находиться рядом с ней. Она была моим якорем, не дававшем мне сойти с ума окончательно.

Когда я оставался один в квартире, я лежал на диване и тупо глядел в потолок. Перед моим взором простирался бесконечный безликий бесцветный город. Посреди него стояла она. Высокая, стройная, настоящая. Выписанная только черным и красным. Она выделялась.

И я больше не мог рисовать. Краски не давали нужный цвет. Моя кровь была недостаточно яркой. То что было в моем распоряжении не приносило вдохновения. А то, что мне было нужно, находилось через дорогу. Единственный существующий для меня человек. И единственный путь к жизни.

Спустя время мы уже не расставались мы были вместе постоянно. Каждую ночь, когда я засыпал я видел перед собой Лиз. Она стояла обнаженная, с распущенными волосами и кровавой полосой на щеке. Из уголка рта стекала тоненькая струйка крови и красные капли падали на левую грудь.  А позади нависала надо мной черная крылатая тень, и я знал, что если обернусь, то обязательно увижу огромный кровавый глаз. И если я просыпался, то не мог заснуть до самого утра.

Однажды, в одну из таких ночей, я лежал и смотрел на нее, спящую, умировотворенную. Я рассматривал ее руки, ее лицо, ее небольшую красивую грудь. И я видел те капельки крови, которые падали во сне. Я видел, как по руке, обвивая пальцы, бежит тонкий ручеек. И потом эта кровь ложилась на картины и сюжеты сами вырастали из нее. Я понимал, что она может сделать меня снова живым. Я понял это еще тогда, когда прикоснулся губами к той ране на ее голове. Она может наполнить меня жизнью и вдохновением.

Цена? Какая будет цена у этой жизни? Это не имеет значения, по сути. Что я потеряю? Бумажный ад и в центре она. И от того ад еще заметно ужастнее. Каждый день я буду сходить с ума. Держать в руках ключ к жизни, не решаясь им воспользоваться. Влачить жалкое существование.

В погоне за тем, что делает тебя живым, что наполняет твое существование смыслом. В борьбе за то, что бы творить, что бы выражать суть своего существования, свое предназначение, цель жизни. Как далеко можно зайти? Можно ли пожертвовать свою жизнь ради этого, можно ли жертвовать чужие жизни? Что важнее: любовь или самореализация? Положить на плаху любовь, ради своей цели или хотя бы ради того, что бы чувствовать себя живым? И третьего не дано. Одно из двух. Жизнь с любимым человеком в серости и обыденности или яркое пламя, полная жизнь, ощущение свободы ценой земного счастья. Что большее счастье? Как выбрать какое счастье тебе дороже? Это посложнее, чем выбрать какой смертью умереть. Проще быть несчастным. Легче претерпевать невзгоды и лишения, чем выбрать каким счастьем быть счастливым, обрекая любой другой вариант на неминуемую, ужастную гибель.

День за днем я стоял на тонкой грани. На той, что видел во сне. Каждый день, оставаясь наедине с собой я бежал к своим картинам, бежал в свои картины, надеясь найти там покой. Отгородится от кошмара выбора, когда я смотрел на спящую Лиз. Ночи проходили в мучениях, во сне и наяву. Я  изводил себя до смерти, пытаясь выбрать, куда сделать следующий шаг. Я с ужасом понимал, что какой выбор мне не пришлось бы сделать, я буду ненавидеть себя за этот выбор всю оставшуюся жизнь. И никогда не смогу найти себе оправдания.

Мое сознание попало в плен к демонам ночи, каждый мой день был кошмаром. В темноте я слышал голоса, которые нашептывали, склоняли меня к действию. Однажды днем, когда я скрылся в своей берлоге, я просматривал картины, нарисованые за эти недели. И я наконец осознал. Осознал всю безнадежность моего существования. Всю безнадежность моих жалких попыток сделать выбор. Я понял: выбора нет. Есть лишь один шаг, который я не решаюсь сделать.

То состояние, в котором я сейчас нахожусь и есть один из вариантов. Остаюсь с Лиз и предаю свои творения. Если бы я решил, что ее кровь и мои вдохновения, возможность ощущать себя целостным и живым, не стоят ее смерти. Если бы я остался с ней, то ничего бы не изменилось. Я уже находился в этой системе координат. И значит второй вариант — это лишь следующий шаг, не просто яльтернатива, а новая ступень, то к чему я неизбежно пришел бы спустя время. Завтра или через год или под конец своего или ее унылого существования. Пришел бы к этому все равно, в любом случае. А следовательно выбора никакого нет. Значит надо просто решиться встать на следующую ступень.

Last. 03-40 AM.

Я стоял над кроватью с ножем в руке. Я стоял над спящей Лиз. Рука дрожала и вместе с ней дрожали все мои чувства. Ощущение, что сейчас случится что-то пусть страшное, пусть непоправимое, но все же что-то самое важное в моей жизни, не давало мне покоя. Уже час я стоял в темноте, с тревогой прислушиваясь к себе и к ней. К ее ровному дыханию. Я смотрел на нее. В блеклом свете фонарей ее фигура напоминала размытое видение в летнем тумане. Я представлял, как нож опускается и входит в ее грудь. Как красная жидкость фонтанчиком бьет из раны. Как капли падают на мои губы и на белые простыни. Я запретил себе думать об этом. И тут я заметил, что Лиз не спит. Она лежит в темноте и с ужасом смотрит на меня. Уже несколько минут волны ее страха настойчиво бились в мое сознание, но я был глух. Я уронил нож и подошел к кровати. Два маленьких уголька горели в темноте, смотрели на меня с надеждой и страхом. Я кое-что понял. Лег рядом, обнял ее и уснул.

Утром она не заговорила об этом. Потом тоже. На следующи день Лиз сказала, что ей надо навестить родственников за городом. Я ничего не сказал, и не пробовал остановить ее. И она уехала. Больше я ее не видел. К телефону она не подходила, домой больше не возвращалась. А ее соседи понятия не имели куда она пропала. Лишь по ночам, во сне, она протягивала ко мне ладони сложенные горстью, а я приникал к ним и пил из ее рук кровь.

Но я все же нашел другой вариант. На лестнице, где каждая ступень, уничтожает возможность опуститься назад.  Был еще один путь, ступень через одну наверх. Я понял, что на нее я наступил бы тоже в любом случае.



«Сегодня в своей квартире найден мертвым Джеффри Райт.
Молодой лондонский художник вскрыл себе вены
 и скончался от потери крови.
 Вероятно, в последние минуты своей жизни
 мистер Райт писал картину собственной кровью.
 В его квартире найдены и другие картины, написаные кровью.
Анализ ДНК показал, что лишь на некоторых кровь художника.
 Кровь с остальных полотен принадлежала
 другим людям, в частности, Элизабет Терн,
 которая жила в доме напротив, а затем пропала без вести.
 Возбуждено уголовное дело о похищении и убийстве».

Из телепередачи «Ночной Лондон».