Соло ласточки глава7

Вернувшись домой за полночь и, примостившись на краю дивана, который так и простоял весь день с разбросанными простынями,  я попытался провести анализ произошедшего события. Я был полон стремления отдаться впечатлениям, так неожиданно свалившимся на меня сегодня. Но вид распотрошенных простыней мешал мне сосредоточиться, а голубиное перо на подушке, словно немой свидетель, укоризненно поблескивало синевой. Мне казалось, что над диваном зависло облако, источавшее аромат балерины. Я понял, что диван это не то место, где я мог быть предельно откровенен с самим собой. Повсюду меня окружали вещи, запахи которых, не обладая даром речи, призывно напоминали о моих пороках. Я осквернял собственное существование поступками, от которых с легкостью мог бы отречься. Мне мешали предметы, окружавшие меня, эти свидетели сладких бездумных утех.
  Я подошел к балконному окну. «Да, именно здесь, на свежем воздухе, ближе к звездам, я должен осознанно принять решение, связанное с Аглаей»,- подумал я и распахнул балконную дверь. А какое, собственно, решение должно было быть навеяно мне дуновением ночного ветра. Прошло несколько часов с того момента, как она сказала мне «Здравствуй!» под вишней. Но потом она ничего не требовала, ничего не обещала и ни о чем не просила. Просто поднялась на пятый этаж, открыла запертую дверь, прошла в комнату и позвала за собой.
  Возвращение Аглаи в мой мир произошло стремительно и казалось, что предстоящие мои поступки будут категоричны, смелы, а решения окончательны и бесповоротны. Но от меня никто не требовал ни жертв, ни подвигов. Аглая слегка улыбалась, когда я пытался завести разговор о нас. Легкой струйкой воздуха через собранные  трубочкой губы, она  препятствовала моим вопросам о наших  дальнейших встречах. Мне казалось, что она,  лежавшая на моем плече, парила в облаках сладкой эйфории. Иногда она проговаривала нараспев фразу героини фильма «Москва слезам не верит», «Как долго я тебя ждала…». Подобные цитаты всегда вызывали во мне сопротивление, которое выражалось в ироничном комментарии ситуации. Но сегодня мой разум был слишком воспален и отравлен яркими впечатлениями от встречи с женщиной, ворвавшейся  в мою жизнь в дырявом чулке и с разноцветным лаком на ногтях ….
   Как голодная пчела после зимы упивается нектаром, так я упивался победой над своими  мелочными предрассудками. Все житейское оставалось в прошлой жизни, горизонты новой жизни манили меня,   раздутыми  попутным ветром, парусами корабля «Вера. Надежда. Любовь!». 
   Спустя два часа, я встречал рассвет на балконе, в полной уверенности, что новый день станет первым днем нового существования. Я распланировал поступки, которые повлияют на ход событий в моей жизни, которую я решил изменить. Этой ночью мой возбужденный мозг работал как компьютер, рассчитывая все ходы, мигал лампочками то красного, то зеленого света. Эти маяки предупреждали меня о возможных препятствиях, о неизбежных тупиковых ситуациях, о благоприятных исходах моих поступков и поисков. Я грезил новым домом, хозяйкой которого была Аглая.
  Греясь в лучах утреннего солнца, я оставил математические расчеты строительства дома и увлекся художественной стороной распланированных перемен. В голове возникали повествовательные сюжеты, полные драматизма и отваги. Драматические главы, переполнялись гневными бесконечными монологами Елены, тещи и всех  родственников со стороны супруги. Меня нещадно обвиняли во всех смертных грехах, грубо укоряли в неблагодарности, гневно требовали опомниться, но  последний прощальный монолог Елены, хотя и был выдержан в рамках классической драматургии, но заканчивался не покушением на убийство, а банальным поступком всех обманутых жен. С каменным выражением на лице Елена ставила на порог мой чемодан, из которого, конечно же, торчал кончик галстука, и молча провожала меня свободным взглядом до дверей лифта. А  заканчивал я свою семейную сагу продолжительными рукоплесканиями главному герою, который нашел в себе силы после долгих ровных дорог в семейных дюнах, поменять направление пути и встать на разухабистую тропу поиска своего счастья и покоя. Героиня моего романа  со странным именем Аглая, так же пройдя через мытарства, унижения и поиски самой себя в этом безумном, безумном мире, находит покой в могучих объятиях героя.  А смысл жизни, на поиски которого ушла почти уже прожитая эта самая жизнь, она видит в горящем  факеле на оставшемся пути. (Горящий факел – это я.) А в конце дороги два путника обнявшись, покидают этот мир в один день и час.
  Засыпая под слабое щебетание  упитанных воробьев возле мусорного бака, я удивлялся сошедшей вдруг на меня сентиментальности, несвойственной моему циничному нраву.  Суровая брутальность, взращенная на почве сильного характера, вступала в противоречие с элементарным человеческим желанием любить и быть любимым. Если бы не сонный туман, окутавший мой мозг, я принялся бы высмеивать самого себя за это откровенное признание. Но ниспосланная кем-то простая житейская истина, так и осталась в моих сонных спорах с самим собой, неопровергнутой, доказанной предшествующими поколениями, аксиомой….
   Солнечные лучи прогрели стекла окон и прорвались в помещение. Жаркий дух летнего дня наполнил комнату. Я проснулся от неприятного ощущения липкой испарины на теле и от жужжания мухи над ухом. Как я оказался на диване, я не понял. Завернутый во все простыни и покрывала я словно  непокорный младенец завертелся из стороны в сторону. Кувыркаясь, я осложнил свое положение, простыни запутывались на мне, превращаясь в тугой кокон. Неведомая сила держала меня в своих объятиях.
   В этот момент в коридоре раздался телефонный звонок. Моя реакция на назойливую трель была неоднозначной. Я замер, затих, притаился в коконе. Я чувствовал, что это звонит Елена, тревога за старушку не дает ей покоя. Но истинная  цель звонка – проконтролировать выполнение полученного мною задания, она не изменяла своим привычкам. И в разлуке Елена первым делом интересовалась о выполнении данных ей обещаниях. Поэтому главным правилом, которое я установил для себя, было правило, не давать никаких обещаний и не брать никаких обязательств. Вчера я поступил опрометчиво, пообещав все уладить и вот сегодня, сейчас, в самый неподходящий момент, я должен разговаривать с ней и слушать ее… Ее, женщину, с которой я решил расстаться, уйти навсегда из ее дома, покинуть насиженное место… Эта мысль, словно электрический ток, ворвалась в сознание. Я почувствовал легкое покалывание во всем теле - нервное напряжение давало знать о себе. Я завращался как стальное сверло, эти хаотичные телодвижения  задали инерцию, которая, словно цунами, увлекла меня на  просторы пола. Я отчаянно барахтался, я старался освободиться от тряпичных оков, но все мои попытки освободиться от пут, были напрасны. Узел затягивался, сковывая мои движения…
   Телефон заглох, стало немного спокойнее. Я дернул плечом и вдруг, совсем неожиданно для себя, оказался свободным. Я торжественно подошел к телефону, поднял трубку, зуммер звенел с подхалимским усердием. Прервав этот омерзительный звук нажатием на клавишу с цифрой семь, я взглянул на свое отражение. «Нет! Разве можно все в жизни менять  с такой помятой рожей! ». Я опустил трубку, и поспешно отправился в ванну…
   Прохладная вода остудила мой горячий порыв признаться Елене в своих намерениях сейчас. Я перенес разговор на вечер, на поздний вечер. Я подумал, что поздний вечер прервет ее страдания, которые обрушаться так неожиданно. Она наплачется и быстрее уснет. А утро облегчит ее переживания и поможет принять мудрое решение относительно своего будущего. Но финальная фраза в предстоящем разговоре, казалась мне гениальной. В ее краткости недвусмысленно звучал намек на мою осведомленность и нежелание носить рога. Пусть она прозвучит как гром среди ее ясного неба, финальным аккордом в наших супружеских отношениях: «Передавай привет любителю сациви!»

***
  Сегодня ухоженный двор встретил меня ожившим и взбудораженным. В огромной песочнице копошились маленькие дети. Мамы карапузов отчаянно болтали. Иногда они прерывали общение, поочередно выкрикивая имена непослушных чад, чтобы сделать им замечания. Окрики бдительных матерей затихали, и  звуковая эстафета передавалась играющим детям. А детский   визг и  писк захлебывались в звуках  радиоприемников, которые стояли на подоконниках  открытых окон соседнего дома. Поливочные устройства на клумбах добавляли в звуковую палитру свои ноты - неприхотливое шипение струек воды.   Старая вишня, в тени которой вчера произошла судьбоносная для меня встреча, будто  притаилась и замерла. Солнечные лучи пробивались сквозь листву, но не играли и не прыгали, а лежали на поверхности земли золотыми бляшками. Жара и безветрие летнего дня лениво растворялись в послеобеденных звуках разбуженного дворика.
  Я прошел мимо пожилого мужчины на лавочке возле подъезда, зачем-то приветствуя его почтительным кивком головы. Он ответил мне поклоном и улыбкой. Я переступил порог подъезда, но за спиной услышал окрик старика.
- Эй! Ты в 55-ю, что-ли?
- Не понял, простите. Вы мне?
- Тебе, кому же еще? Я пока из ума не выжил, чтобы с самим с собой разговаривать…- пробубнил мужчина. Я взглянул в его сторону,  и мне показалось, что на седых бесформенных усах старика  зависла едкая улыбочка.- Ты и есть Юрий Валентинович, что-ли?
- Я? Да, а в чем дело?- спросил я, не отказываясь от намерения войти в подъезд.
- Куда ты, мужик? Сядь рядом, - старик поерзал на скамейке.
  Вид у него был доброжелательный. Смешные усы и кепка, повисшая на затылке, тапочки с примятыми задниками на босу ногу, синие трико от спортивного костюма, купленного еще в советские времена, когда шла  активная пропаганда здорового образа жизни. Несмотря на  его тон  – наглый и грубый - старик казался совсем безобидным  и походил на пенсионера со стажем.
- Сядь, говорю. Побазарить надо,- повторил дед, не обращая внимания на мою растерянность.- Ты, как я понимаю, к Аглае Витальевне лыжи навострил?- ехидные морщины зависли  возле прищуренных глаз. – Сбавь скорость, мужик, удила порвешь…
- Так, дед, тебе чего?- ответил я, встав напротив него.
- Сядь, для тебя тут конвертик оставили, если ты, конечно, Юрий?- дед перестал улыбаться и злобно сквозь зубы повторил мое имя. – Юрий, спрашиваю, Валентинович? Отвечай четко и громко. А то, как баб топтать…
- Так, дед, на грубость нарываешься…- перебил я старика и сплюнул сквозь зубы.
- Ладно, не выпендривайся. Мне тут голубем почтовым сидеть мало охоты… Вот, возьми конверт и отваливай. Аглая просила меня отдать и в сторону отойти, а то парень ты нервный, говорит. Кто его знает, как отреагируешь…- сказал старик, но конверта не отдал. – Я, думаю, ничего страшного, что она тебя отфутболила… Главное, что честно все высказала на прощание.
- А ты откуда знаешь, что отфутболила?
- Прочел, вскрыл конверт и прочел ее письмо…  И ничего там такого уж обидного нет… Чего она так переживала… за меня. С кем не бывает!  Мужик, не горюй,- старик вложил пустой конверт в мою левую ладонь, в правую – замусоленный тетрадный лист.
- Ты, старик, прямо, до дыр его протер...- отшутился я.
- Перечитывал несколько раз, так душевно пишет… Нервов никаких с таковой жизнью не осталось, на слезу прошибает… Умеют они это дело состряпать – отшить культурно…Я тоже от одной долго письма получал, три года,  пока в отсидке был… Сроку моему закончиться через месяц, а она мне прощальный вальс в письме. Все, мол, хватит мучиться и обманываться… Ну, я как вышел, сразу к ней, а она парализованная оказалась. Лежит на белых простынях точно мумия, только в руке карандашик зажат. Я ей: «Эх, сука, ты, эдакая, зачем такие письма писала, обнадеживала… »… Потом, конечно, извинился и за «суку» и за «эдакою». Она мне: «Возьми меня такую…». Ну, я буквально понял и взял… Так, ничего страшного… Просто совсем обмякшая и почти не дышит при этом, ну ты понимаешь…- старик замолчал.
- А потом?
- Что «потом»? Сел, потом…
- Нет, с той женщиной, что с ней?
- Ничего. Лежит, наверное, до сих пор. А может и померла, не знаю, не интересовался я…- старик помолчал немного, потянулся за пачкой папирос в нагрудном  кармане пиджака.
- А сел за что?
- А ты, следователь? Не на допросе, отвечать не обязан…
- Слону понятно, за изнасилование… Вон и наколка …
- Тоже мотал?… С виду не скажешь… Нашего брата сразу видать. Хоть как его одень, а если срок был, никакое шмотье не скроет.
- Ладно, старик. Прощай. Письмо за углом прочту, а то еще расплачусь при тебе или морду набью. Нервы тоже ни к черту с такой жизнью…
- Такие как ты не плачут…- старик снова прищурился в улыбке.
- А ты откуда знаешь? На мне наколок нет…
- Тем, кто плачет, такие письма не пишут…
- Да, старик, совсем нервишки твои расшалились…  Так за что первый срок мотал-то?- спросил я, не рассчитывая на ответ, который меня к тому же совсем не интересовал. Ну, спросил и пошел…
- Я у Горбачева шапку украл…
-  ???
- Он тогда первым секретарем был… Я-то сам со Ставраполья… С другом поспорил, что девчонку закадрю…Ну, ты понимаешь… А денег нет, а жить красиво хочется… Шапку спекулянту продал, а он меня и сдал… Но другу не проспорил, закадрил…
- А как же советское воспитание? Тогда, говорят,  секса в стране не было…- пошутил я, но старик не оценил моего юмора, а наоборот взорвался. Так выругался, что хотелось попросить повторить его, чтобы запомнить суть высказывания, вдруг пригодится когда-нибудь.
- Для кого-то, может, и не было секса. Ну, для больных там или совсем уж помешанных на коммунизме. А для нас молодых, здоровых жеребцов один секс на уме и был. Нам и стол, и кров под любым кустом, только оплачивай удовольствие. Девчонки тогда разборчивее были – за шоколадку и бутылку пива не отдавались… Вот тебе и мораль была, а скажи, что не было… Красоты хотели, за красивую цацку любая бабеночка, на какую глаз положишь, даст…
- Нет, дед, это у вас на Ставрополье такие порядки были, вы же там казачий край, у вас и законы другие… Вот наши тамбовские девчата, что в царские времена,  что в советские, что сейчас – за стакан самогона...
- Ты старших- то не перебивай…- нахмурился старик. - Я тебя про твою жизнь не спрашиваю. Мне про свою захотелось вспомнить… Не понимаю, что она в тебе такого разглядела, чего во мне нет….- сказал дед и еще сильнее нахмурился…
- Старый ты, дед. Время твое прошло… или не прошло, а?- усмехнулся я и толкнул его в бок локтем.
- Прошло, не прошло… Тебе до этого, какое дело… Иди отсюда, письмо читай, да думай, что бабам от мужиков нужно…
- Не хмурься, дед! А думать тебе в твоем возрасте меньше надо, до такого додумаешься с твоим-то жизненным опытом,- сказал я, встал и пошел, не оборачиваясь. Я чувствовал колючий взгляд на своей спине. «Отвергнутый соперник!»- усмехнулся я.  «Как же дедулю зовут?»- мне захотелось узнать имя этого старика, через мгновение я вновь стоял перед ним.
- Спасибо, вам…- сказал я, останавливая себя вопросительной паузой.
- Иваныч я… Все, давай отваливай…
   Иваныч встал со скамейки, немного кряхтя и откашливаясь, побрел в подъезд. На пороге остановился, распрямил плечи, выдвинул подбородок и шагнул во внутрь. Из глубины темного помещения донесся слабый вздох, о причине которого знал только сам Иваныч. Мне не было его жаль, нисколько…
 Я зашел за угол и развернул записку… На помятом тетрадном листе неровным почерком было написано десятка три слов, смысл которых я осознал не сразу. Но, осознав всю непристойность написанного в прощальном письме, меня охватил ужас! Я не стал в сердцах рвать записку, топтать ее и выкрикивать нецензурную брань. Старик был прав, вовремя удалившись от меня на безопасное расстояние. Текст был настолько оскорбительным и раскрывал суть наших отношений в таких недостойных выражениях, что я почувствовал, как начинаю  задыхаться. Злоба ли, обида ли стали причиной моих нахлынувших переживаний, я разбираться не стал. Я сорвался с места как жеребец и побежал вдоль трассы в направлении города, то ускоряя, то замедляя бег.
  Куда  я бежал так быстро, зачем я бежал, от кого в стремительном движении старался оторваться – эти вопросы мелькали в голове с быстротой молний. Унижение, стыд, обида, невысказанность и недосказанность – эти чувства  задавали скорость движения. Я словно ошпаренный кипятком бежал с одним желанием – избавиться от боли! От боли в груди и во всем теле.
  Аглая  опять безжалостно расправлялась со мной, беспощадно задев  вскрывшуюся рану. Она, признав мою  душевную повинность в отношении к ней,  выставляла меня вором ее собственных чувств и свободы. Клеймила во мне преступника, пойманного  на месте преступления. Преступления, которого я не совершал! Все гнусные сравнения, которые  она, не стыдясь, использовала, описывая произошедшую вчера встречу, проникали в мое воображение. Мой мозг преобразовывал их в зрительные образы. Картинки выглядели настолько омерзительными, что мне приходилось хлопать себя по лицу, чтобы избавиться от них.
    И вдруг, внезапная мысль, пришедшая ко мне в движении, остановила меня на полушаге. Она сработала как тормозная педаль, прервав бешенную скорость. Я не справился с управлением, и меня занесло на обочину. Из последних сил всеми частями тела я старался сократить путь моего скольжения по пыльным буграм кювета. Но остановился только тогда, когда иссякли инерционные силы движения. Легкие ссадины на теле  отзывались ноющей болью, но лицо, шея, руки остались без повреждений. Толстый слой пыли на одежде и грязевые подтеки на щеках подпортили мой внешний вид, но не остановили меня в желании вернуться и найти того, кто так бесцеремонно вторгся в мою жизнь.
  «Иваныч! Ну, конечно, это его каракули. Скотина.» - мысли подпрыгивали в такт моим пружинистым шагам.  «Как все закрутил, письмо незнакомца, твою мать… Цвейг в гробу перевернется…»
   Я возвращался обратно. Я шел в 55-ю квартиру, я знал, что меня там ждут! И встреча с Иванычем час назад  была, конечно же, не случайной. Кто-то опять расставлял препятствия на моем пути к Аглае. Мое бесповоротное решение впустить ее в свой мир и навсегда оставить ее там  подвергалось этим «кем-то» сомнению? Всемогущий «кто-то» дал мне последний шанс. Строя преграды на пути к ней, он давал мне время все обдумать  и взвесить все в последний раз? И сейчас, стремительно приближаясь в дому, восхищаясь собой и стыдясь себя одновременно, я благодарил своего невидимого покровителя за возможность еще раз оценить важность всех перемен, к которым я себя подготовил.  Восхищение мое рождалось от осознания неизбежности нашей с Аглаей встречи. А стыд я испытывал от своего сомнения в чувствах Аглаи ко мне. Как я мог поддаться на провокации полоумного деда, да к тому же влюбленного в нее. Как я мог потерять способность здраво мыслить от трех десятков нецензурных слов? И почему я не усомнился в том, что письмо было написано Аглаей?
  Сил моих на обратный бег не осталось,  быстрой ходьбой я наверстывал пройденные километры, возвращаясь к дому. Я пришпоривал себя каждый раз, когда, как мне казалось, сердцу хотелось остановиться и передохнуть. Приближаясь ко двору с вишней, я чувствовал физическую усталость, но дух мой был переполнен отвагой и радостью.
- Добрый день… Что-то вы к нам зачастили…- встретила меня у подъезда приветливая и интеллигентная старушка. -  Вы в 55-ю?
  Я остановился как вкопанный перед этим божьим одуванчиком. Я потерял способность реагировать. «Причем здесь Иваныч и 55-я квартира?» промелькнул ответ, но я не успел им воспользоваться, так она взяла инициативу в свои руки.
- Пойдемте, пойдемте. Я вас надолго не задержу. Я тоже к Иванычу. Хочу просить его о помощи. Кран в ванной комнате подтекает,  а он мастер на все руки… - говорила старушка, поднимаясь впереди меня по лестнице. Изредка она останавливалась и подробно делилась со мной проблемами «нынешнего проживания в этом ужасном доме», сетовала на  «невозможность оплатить работу слесарям, ввиду завышенной «таксы»…». Старушка была очень интеллигентной - речь ее была медленной, а описание проблем очень корректными, без каких-либо  оскорблений и претензий  в сторону «невоспитанных слесарей». Мы продвигались наверх к квартире с номером 55, в том же медленном темпе. Старушка делала передышку на каждой лестничной площадке, приветливо улыбалась и по-детски радовалась, когда я, изображая воспитанность, пропускал ее вперед. Это восхождение казалось мне бесконечным!
-А я видела вас вчера. Вы с Аглаей разговаривали,- сказала она, неожиданно развернувшись ко мне лицом. Ее приветливая улыбка еще раз соскользнула с губ и зависла на подбородке, превратившись в ехидную усмешку. – Вы так кричали, что мне пришлось выглянуть в окошко… Я на первом этаже живу, поэтому волей неволею приходится быть свидетельницей ссор. Я очень переживала потом, когда вы побежали за ней в подъезд. Вышла на площадку, стою и слушаю, как бы чего дурного не вышло. Слава богу, на этот раз обошлось…
- А что были разы, когда не обходилось?...
- Нет, нет, что вы! Если вы про Аглаю то, с ней ничего такого на моих глазах не случалось. Она  порядочная женщина. Мы все ее очень любим и уважаем. Даже завидуем Иванычу, как повезло старику - на старости лет дочь нашлась, есть, кому стакан воды поднести…
- Так она ему дочь?- вырвался у меня возглас  удивления. – Неужели дочь?
- Ну, он нам так сказал, что дочь. Приехала, досматривать. А там, кто их разберет. Может дочь, может племянница. А может и седьмая вода на киселе. Наследница жилплощади, одним словом.- Старушка, элегантно кряхтя, подошла к двери, потянулась к звонку, но как-то поспешно отдернула руку от кнопки. Могло показаться, что через ее ладонь пробежал разряд электрического тока.
- Что с вами?- спросил я у женщины, но в ответ услышал непонятное сопение.- Вам нехорошо?
- Да нет, со мной все в порядке. Я еще сто лет проживу… Смотрите, дверь открыта. Вы свидетель, я к ней не притронулась,- зашептала старушка.
- Хорошо, я свидетель. Звоните.
  Женщина надавила на кнопку и спешно отошла от двери. За дверью никто не ответил. Не слышались и шаги. Создалось ощущение, что в квартире никого нет.
- Может, уснул?..  Иваныч! Вы спите?- крикнула она в дверную щель, но к двери не притронулась.  Пустое пространство коридора отозвалось молчанием. -  Это я - Алевтина Петровна, ваша соседка с первого этажа!...
- Позовите лучше Аглаю, дед, наверное, совсем глухой…
- Аглаи нет в квартире… Это точно. Я видела, как она ушла, еще утром. Но возвращаться, не возвращалась. Выбежала из подъезда, остановилась под моими окнами, помахала мне рукой и побежала на остановку… Если бы она вернулась, я бы к ней за помощью обратилась. А не лезла на пятый этаж. Годы, мой мальчик, и репутация, конечно, Иваныч хоть и старик, но все же мужчина…
- Звоните еще раз,- перебил я ее. Я начал волноваться. После трех продолжительных звонков в квартиру с открытой дверью, я должен был что-то предпринять. Но испуганная женщина никак не хотела, чтобы мы вошли в квартиру без приглашения хозяина.
- Алевтина Петровна, вы не беспокойтесь, я всю ответственность возьму на себя, - успокаивал я Алевтину Петровну, когда та пыталась преградить мне путь. Ей ничего не оставалось, как отойти в сторону, но поддавшись любопытству, она прошмыгнула в коридор и остановилась на пороге комнаты.
  То, что мы увидели, не потрясло и не напугало нас. За столом, спиной к дверному проему, сидел Иваныч. В его позе не было ничего необычного, казалось, что он спит. Настораживала его неподвижность. Я подошел ближе и не услышал ни дыхания, ни сопения, ни других звуков, которые мог издавать спящий человек. На столе стояла пустая бутылка водки.
-Ну вот, напился-таки, наш Иваныч,- зашептала старуха мне в ухо.
-Скорее не напился, а допился ваш Иваныч.- Я взял его за плечи и попытался откинуть на спинку стула. Бездыханное тело поддалось силе и подчинилось. Только голова под собственной тяжестью так и осталась лежать склоненной на груди. Иваныч был мертв.
- О, господи, помер… - зашептала изумленная старуха. Ее глаза не выражали ни страха, ни жалости, ни смятения. В глазах замелькали искры бытового любопытства. Охать и причитать ей не хотелось, она знала, что делать в таких ситуациях.
- Я пойду, позвоню в милицию и  вызову скорую. Вы побудьте с ним. Я скоро…- распорядилась она, выходя на лестничную площадку, оставляя настежь открытой дверь.
  Я остался в пустой квартире  с человеком, которого еще некоторое время назад был готов разорвать на куски, но он сам привел приговор в действие, осушив до дна бутылку водки. Смертоносная жидкость   разорвала его сердце на кусочки. Возле ушей проступили синие пятна - верный признак сердечного приступа. Я подошел ближе к столу, на котором кроме бутылки ничего не было - ни остатков пищи, никаких приборов, ни стаканов – ничего, кроме орудия самоубийства. Лицо старика не выражало предсмертных мук и укоров, не  проявляло признаков страдания и отчаяния. Он уснул под действием алкоголя  и не проснулся.
   О причине его желания напиться и забыться я решил не задумываться, чтобы не усугублять своих неприятных ощущений от факта смерти старика, влюбленного в молодую женщину, принадлежавшую мне. Но мысли мои в эту минуту казались мне скользкими ползучими гадами. Они, эти мысли, проникали в меня без моего согласия, преодолевая все заслонки сознания. Я должен был пережить минуты одиночества в квартире с мертвецом и остаться в здравом уме и памяти.
  Я подошел к окну и открыл форточку. Через входную дверь потянуло сквозняком, в воздухе уже слабо чувствовался запах неживой плоти. Может, мне почудился этот запах. Может, я подумал, что таким должен быть запах в помещении, где находился труп, не знаю. Но мне стало невыносимо находиться в комнате, и я, решив дожидаться всех на улице, открыл балконную дверь.   Порыв воздуха усилился, на лестничной площадке хлопнули раскрывшиеся створки  окна, и поток сквозного воздуха вынес на середину комнаты тетрадный лист, на котором мелким убористым почерком было что-то написано. Предсмертная записка зависла на секунду над полом и медленно опустилась возле скрещенных ног Иваныча. Лист сдуло сквозняком с колен старика. Почему-то я ничего не заметил, когда касался мертвых плеч. Значит, я не осознавал, что делаю. А сейчас, когда я вернулся в действительность происходящего, я вдруг почувствовал страх. Немеющими пальцами я поднял лист с пола и вышел на балкон. То ли ветер гулял по квартире и разносил странный гул, то ли тело издавало смертные звуки…
   Тетрадный лист оказался не прощальным посланием старика, а письмом Аглаи. Письмо начиналось не именным обращением, а простым, ласкающим слух «Милый мой и единственный» и заканчивалось еще проще «Твоя Аглая». Я почувствовал прилив крови к вискам. В голове застучало, в груди что-то заныло, а из глубин моего чрева вырвался  громкий, но невнятный вздох. Я еще раз взглянул на первую и последнюю строчки, и услышал вздох, который вышел из меня как из чревовещателя. Это был вздох облегчения!
  «Старый плут, ты хотел обмануть меня, всучив мне свои каракули. И видишь, как вышло… Ты сам себе подписал приговор… Смотришь на меня сейчас сверху? А сделать ничего не можешь.… А я праздную победу… и благодарю своего покровителя, что он все так устроил, и помог мне разобраться во всем, что ты задумал, старый хрыч… ». Присутствие его духа  рядом со мной или надо мной казалось мне настолько осязаемым и так подавляло мою волю, что я, в сердцах, бросил в воздух гневный вызов: «Если ты здесь - дай знак, чтобы я понял, что мы квиты…» Ветви старого вяза, повисшие над перилами балкона, плавно опустились и поднялись, как будто кто-то решил устроить из них аттракцион на пружинах. Это повторилось несколько раз.
  Цветная тюль на окнах не скрывала того, что происходило в комнате, и через плотное плетение и складки на ткани  было видно, что внутри ничего не меняется. Мертвый Иваныч сидит за столом, пустая бутылка  от порывов сквозняка звуками, подобными вою животного. Дверь в квартиру открыта настежь.  Ожидание старушки тянется до бесконечности долго. И все кажется сном, пробуждение от которого наступит еще не скоро. Может, она решила отказаться от исполнения гражданского долга и не звонить никуда. И некому теперь двинуть ход остановившегося времени в квартире, где еще не остыло тело покойника, а его душа пытается войти со мной в контакт…
   Я намеривался прочесть письмо, но меня все больше отвлекало настойчивое покачивание ветвей. Я отошел от балконных перил,  и заглянул в комнату. «Каменное пространство, остановившееся время» - промелькнули странные строки в голове. И вдруг, я почувствовал, как мое тело парализовал страх. Я оказался под колпаком ужаса, который вернул меня в пору детства и отрочества. Сколько времени продолжалось это блуждание в лабиринтах памяти, я не мог определить.  Время остановилось. Быть  может, это была минута, быть может, это было мимолетное мгновение, которое возникает внезапно в памяти отчетливым сигналом. Голографическая вспышка, воспроизводящая все, что видели глаза когда-то, дарит ощущение повторяющегося события. Мы в восторге восклицаем каждый раз одно и тоже: «Со мной это уже было!». Каждый раз пытаемся припомнить, что же было и когда, но тщетно – дверь, приоткрывшись на секунду, захлопывается, навсегда оставляя нас в неведении перед этим  сверхъестественным явлением. 
 И сейчас, оставшись в пустой квартире, в  которой на положенный срок обосновалась душа умершего, передо мной встали мои страхи, я чувствовал их запах, осязал их сущность. Она, эта сущность, словно столбы дыма, выросла в пространстве, становясь преградами на пути к выходу из квартиры. Однажды мне пришлось испытать нечто подобное. Но сейчас эти ощущения усилились от навалившегося на меня чувства вины  за смерть человека…
  …На лестничной площадке второго этажа были расположены три квартиры. В одной из них жили мы с матерью. Вторая постоянно сдавалась странным людям, которые показывались на площадке очень редко. Они словно кроты, прятались от света – дневного, появляясь в подъезде поздно вечером или ночью, и электрического, выкручивая лампочки на первых двух этажах. Что это были за люди, я так и не понял. Слышал только, спустя пару лет, после своего отъезда из дому, что их увезли в милицейском «бобике». И больше никто и никогда этих людей не видел.
   В третьей квартире напротив жила семья из четырех человек. Муж и жена – интеллигентные люди, кажется, инженеры. Две дочери погодки, имен которых я  так и не запомнил, такие девочки  никогда не интересовали меня. Отсутствие интереса с моей стороны объяснялось просто - они были некрасивы. Их внешность отпугивала меня и немного разочаровывала, к шести годам у меня уже сложились определенные понятия о красоте, которые я приобрел, общаясь с розовощекими толстушками в подготовительной группе детского сада. Некрасивость девочек-соседок вызывала во мне такую щемящую жалость, что,  глядя на них, мне иногда хотелось плакать от сострадания. Но они  были старше меня,  обладали кое-каким опытом из взрослой жизни, к тому же были  очень общительны и резвы.  Моя мать, обращаясь  с просьбой к отцу семейства,  вежливо просила о разрешение  для девочек,  поиграть со мной во дворе или возле подъезда. Отец всегда давал согласие, и девочки, радостно волоча меня по ступенькам, стремглав неслись на улицу. Игры обычно заканчивались ссорами, потому что каждая из сестер яростно боролась за право быть мне матерью в игре «Дочки-матери» и целовать меня в губы.  Они спорили, кричали и дрались. Я в испуге куда-нибудь прятался или  убегал в неизвестном направлении. Поиски меня доставляли немало хлопот и моей матери и матери девочек.
  В конце концов,  мать девочек, Лидия Петровна, попросила мою мать прекратить подобные обращения к ее мужу и перестать  обременять ее дочек просьбами о присмотре за мной. Потом заявила, что я отрицательно на них воздействую… Случился скандал, и  в тот же день  моя мать перестала поддерживать отношения с этой женщиной. Вскоре разгневанные друг на друга женщины, причиной раздора между которыми, как мне казалось, были мы - дети, перестали здороваться и замечать друг друга. Но на проживании  в пределах одной лестничной площадки это никак не отразилось. Мы просто жили, не мешая друг другу. Так продолжалось несколько лет, пока в семью напротив не пришло несчастье. Отец девочек, огромного роста и здоровья человек, попал в автокатастрофу и, пролежав в реанимации несколько дней, не приходя в сознание, умер…
   Я не помню, чтобы моя мать отзывалась о семье плохо. Она никогда и ни с кем не обсуждала размолвку, случившуюся между соседкой и ею. Она не создавала мнения о женщине-обидчице, и не настраивала жильцов подъезда против нее.  Не посвящала и меня  в подробности конфликта. Она старалась не сталкиваться с соседями по площадке, избегая возможных встреч с ними. Выходя из квартиры, мать настороженно вслушивалась в звуки на лестнице и, если вокруг была тишина, поспешно выходила из квартиры и из подъезда. Эта привычка проявлять поспешность и осторожность на пороге дома передалась и мне. Поэтому встреч с назойливыми девочками, с их матерью, обидевшейся на нас, и с грозным отцом почти не было.
  Но в день похорон соседа, мать стояла возле окна, прячась за занавеской, и следила за похоронной процессией, обливаясь слезами. Мне, четырнадцатилетнему парню, трудно было понять истинную причину слез матери. Подростковый максимализм и равнодушие ко всему, что находится  за пределами собственных переживаний, вставали на пути к сочувствию непробиваемой стеной. Я заперся в своей комнате, желая одного - быстрее бы все это закончилось, и неприятный запах хлороформа выветрился из подъезда. Но любопытство и возможность подсмотреть за страданиями посторонних людей привели меня к окну. И я, так же как мать, прячась за занавеской, следил за скорбным ритуалом, но плакать  не собирался. Когда похоронная процессия, водрузилась в автобус, а оркестранты погрузили инструменты в кузов грузовика, и все были готовы к отъезду на кладбище, в квартире раздался звонок.
   Мать, на ходу вытирая слезы, кинулась к двери. Через минуту позвали меня.
- Юра, Лидия Петровна очень просит тебя побыть в квартире с кухаркой. Поминки после похорон положены, вот кухарка боится оставаться одна. Просит, чтобы кто-нибудь посидел в комнате, пока она будет на кухне поминальный обед готовить…  Ты ведь не возражаешь? Я бы и сама могла вам помочь, Лидия Петровна, но у меня вторая смена.
- И на обед к нам не придете?- спросила вдова-соседка, перебирая в руках мокрый от слез платок.
- Нет, не приду. Мы с вами после помянем Лешу… Алексея Владимировича… Вдвоем…   Вы не против?- Мать зарыдала и вытолкнула меня за дверь.
    Я хотел возразить матери и Лидии Петровне, сослаться на невыученные уроки, на срочное задание пионервожатого в школе… Но перемещение в  соседнюю квартиру и в комнату, где только что прощались с покойником, произошло   так быстро, что опомнился я только тогда, когда  Лидия Петровна заботливо усаживала меня в старое кресло перед столом. Эти вещи еще не утратили запаха хозяина, он - этот предсмертный код хозяина, словно грозовая туча, завис над всем, что меня окружало.
-Садитесь, Юрочка. Ничего не бойтесь, пожалуйста… Верочка Ивановна, все, я привела мальчика, теперь вы не одна в квартире, - простонала она и ладонью слегка коснулась моей головы, а потом и спины. – Юрочка, посидите, здесь за письменным столом Алексея Владимировича … Можете географические  атласы  посмотреть…
      Я не сидел в кресле, я обмяк, прилип, врос, слился воедино, растворился в молекулярном составе этого предмета… Я  чувствовал страх, который разъедал меня изнутри и подкатывался к горлу прожигающей болью. Запах  бурлящего борща на плите и отголоски ребячьего смеха на детской площадке во дворе, шелест капроновой тюли на окне от легкого дуновения ветра и звуки шагов соседей сверху,  на потолке – все казалось неправдоподобным и устрашающим. Скованность и неподвижность, в которых  я прибывал, сидя за столом, привели мое тело в состояние «одеревенения» всех  частей. Я хотел подняться, но был не в состоянии этого сделать. Горячие капли из глаз струйками текли к носу, скапливались на кончике каплей-громадиной и падали на «Географические Атласы» бесформенной кляксой. Спустя час тонкая бумага пропиталась соленой жидкостью настолько, что вздулась и при неосторожном прикосновении могла порваться как промокашка.  Но эти испуганные жидкие кляксы были сейчас единственным  признаком того, что я не умер.
    За поминальным столом все присутствующие после положенных трех рюмок за упокой и за  царствие небесное переключили свое пьяное  внимание на меня. И с умилением восхищались моей выдержкой и смелостью, которую я проявил, оставшись в комнате, наедине с душой Алексея Владимировича. Никто не сомневался, что он, невидимый Алексей Владимирович, и сейчас витает над поминальным столом и радуется, тому, что о нем говорят сослуживцы, друзья, соседи. Лидия Петровна молчала, она смотрела на портрет мужа в черной рамке и каждый раз вздыхала, когда поминальные речи за столом становились громкими.
- Спасибо вам, Юрочка… - сказала Лидия Петровна, когда я стоял перед распахнутой дверью. – Заходите к нам почаще…- Женщина провела рукой по моей щеке, выразив этим жестом благодарность, а я зажмурился от подкатившейся к горлу слюны.
    С поминальным обедом я расстался сразу же,  выбежав из подъезда. На улице темнело. Кусты сирени скрыли меня от любопытных глаз соседей первых этажей. Я решил дождаться прихода матери со второй смены возле подъезда. После спертого воздуха квартиры я задыхался от запахов весны. И еще долго сплевывал слюну. О внезапно открывшейся рвоте матери я не сказал. Она ни о чем меня не спрашивала. Спустя год, когда мы приняли приглашение новых жильцов квартиры напротив отпраздновать новоселье вместе, по-соседски, мать спросила меня: «Как ты думаешь, сынок, душа Алексея Владимировича уже покинула землю?»
- Мам, какая душа? Я материалист…- ответил я со свойственной возрасту бравадой. Но, войдя в квартиру, я почувствовал на загривке холод, а по  спине пробежали «мурашки». Праздничный обед новоселов не пошел мне впрок, я, как и год назад, спрятался от посторонних глаз в кустах сирени, чтобы освободится от внутренней тяжести… Со временем все страхи прошли и воспоминания о них выглядели закономерными   переживаниями мальчика-подростка…
… Закономерность в страхе, который охватил меня возле мертвого Иваныча, случайного свидетеля моего помешательства женщиной, была бы надуманной. Но страх, как возникшее состояние,  страх  сам по себе все же присутствовал. И «одеревенелость» тела  вновь стала следствием столкновения с неведомым и сверхъестественным.
- Эй, мужик, пройди в помещение и закрой дверь, а то все улики сквозняком сдует…- услышал я бодрый голос, а потом и увидел в комнате через окно движущийся силуэт. Силуэты размножились и занялись делом.
  Мужчины в синих мундирах, в белых халатах, в черных пиджаках, в руках у которых был реквизит, соответствующий их призванию – свисток, носилки, кожаная папка – задали новый ритм времени. Их слаженные действия включили счетчик-метроном, которому все присутствующие  невольно подчинились.   В темпе составили протокол, подписали медицинское заключение о смерти гражданина, погрузили труп гражданина  на носилки. В темпе сняли показания со всех присутствующих, а их оказалось немало. Кроме меня и бдительной Алевтины Петровны, в квартире собрались жильцы подъезда. Каждый старался дать показания относительно старого жильца, припоминая о его пристрастии к алкоголю. Плохо о нем не говорили, но и сочувствия в их показаниях я не услышал.
  Странным мне показалось то, что о женщине, проживающей с ним, никто не говорил. Или оттого, что уставший милиционер не спрашивал ни о ком или оттого, что поведение, проживающей со стариком, молодой женщины было настолько безупречным, а сожительство тихим и незаметным, что ни у кого не возникло никаких подозрений о ее причастности к смерти старика-алкоголика. А может, о ней вообще никто из соседей не знал, кроме бдительной Алевтины Петровны. Но и имени ее никто не назвал, когда участковый уверенным тоном произнес в воздух: «Ну, вот, жди теперь наследников на имущество и маклеров разного пошиба… »
   Квартиру опечатали и попросили всех разойтись. Я вышел из подъезда. Я не помнил, как так случилось, что я оказался последним из покинувших  квартиру. Но прощальным взглядом мне все-таки удалось окинуть квартиру, в которой вчера я возрадовался полученной надежде от любимой женщины, а сегодня обрел подавляющее чувство вины за смерть незнакомого старика. Я понял все про щемящую боль  в глубинах тела и души. Мне стали понятны образы, метафоры и аллегории, к которым прибегали великие классики литературы и поэзии, чтобы передать  состояние грядущей потери. Теперь я верил их словам,  при помощи которых они складывали   длинные предложения и бесконечные абзацы о нестерпимом жжении в теле, о мятущихся поисках чего-либо, что могло бы остудить ноющий пыл. Нет, я нисколько не иронизирую, открывая в себе способность, верить классикам. Я не насмехаюсь над пролитыми слезами Сонечки Мармеладовой, я пытаюсь оправдаться перед самим собой в стремлении возвысить собственные страдания, осознать важность этих переживаний, найти животворящий источник, из которого смогу хлебнуть воды и понять чего я хочу… И хочу ли я чего-то еще…      
   У подъезда меня ждали представители фирмы ритуальных услуг. Под восхищенные вздохи Алевтины Петровны, в отношениях с которой я начал слышать отголоски родственных чувств, я расплатился с шустрыми ребятами за организацию похорон старика.
- Все сделаем, как положено, не сомневайтесь… Заказ на поминальный обед будете делать?  Кафе «Уют», здесь недалеко…
- Нет, не будем,- вмешалась Алевтина Петровна. – Мы сами его помянем, по-соседски. Правда?- она посмотрела на меня, и я выразил согласие  с ее предложением  кивком головы.
   Я не мог больше оставаться в этом дворе, который словно зловещая воронка затянул меня в неуправляемый  круговорот событий. Простившись с новой знакомой и взяв с нее обещание, позвонить мне, как только появиться Аглая, я рванул на остановку.