Спасибо Родине за счастливое детство

               
                22 мая 1950 года у Ефима и Розы родился  сын, которого назвали Львом в честь отца Розы и деда Ефима. Как вы уже, наверное, догадались, это был я! Жили мы тогда в одном из бараков, рядом с проходной завода «Фрунзе», на котором и работали мои родители.  Во время беременности и после моего рождения, мама получила отпуск – целых 112 дней (56 до родов и 56 дней после родов). Но затем мама вышла на работу, а меня определили в детские ясли. С того времени и началась моя общественная жизнь. Позже из рассказов папы я узнал, что в общественной жизни я очень преуспевал и постоянно устраивал концерты не только для родителей, но и жителей всего нашего барака. Когда я вырос, и меня перевели в детский сад, мои концерты стали доступны для жителей и соседских бараков. Если я хотел чего-то добиться, то шел в этом желании на самые крайние меры и помешать мне в этом не мог даже папа. А нервы у папы были совсем никудышные, и методы воспитания он применял образца «военного времени», не смотря на разницу в нашем возрасте. Когда мне исполнилось три года, наша семья перебралась из барака на Заводском шоссе в большой кирпичный дом №100 по улице Победа. В квартире №2 на втором этаже проживали три семьи. Мы занимали одиннадцати метровку и крохотный стол в общей маленькой кухне. Во дворе нашего дома располагался детский сад, в который меня и устроили.
                С детства я был неординарным ребенком, а может просто не такой как все остальные. Мне постоянно чего-то не хватало, дома мне не хватало общения и я рвался во двор. Во дворе мне было неинтересно со сверстниками и я доказывал старшим ребятам, что заслуживаю их общения и дружбы. Быть посредственным очень удобно, ее,  посредственность, не нужно доказывать, а я постоянно отстаивал какие-то одному мне тогда понятные позиции а, когда не хватало слов, в ход пускал более веские аргументы.

                Обычно в садик за мной приходила мама, на нее сыпался град жалоб от воспитателей и родителей других детей. Мама была мягким человеком, и мне многое сходило с рук, но однажды она заболела, и ее положили в больницу. А так как у папы из-за совместной работы и учебы всегда не хватало времени, он определил меня на время к бабушке, которая в это время занимала комнату в доме на площади Кирова. Утром папа забирал меня и отводил в садик, а вечером из садика доставлял обратно. На этом наше общение с ним обычно заканчивалось, но в этот раз все происходило совсем по-другому. Началось все с того, что мы забыли сменную обувь, а обнаружилось это, когда уже пришли в детский сад.
- Походишь, сегодня в носочках, - сказал папа и быстро ушел на завод. Ходить в носочках я не захотел принципиально. Пришли мы рано, в группе, кроме меня, нянечки и какой-то девочки никого не было. Недолго думая, я открыл шкафчик, принадлежавший Витьке Микельбандту и забрал оттуда предмет его гордости и зависти остальных детей - новенькие туфельки. Туфельки были красные, яркие, блестящие и с застежкой. Я надел эти туфельки и спокойно пошел в группу возиться с игрушками.
                Подходили родители и приводили своих чад. Через некоторое время из раздевалки  стал доноситься шум. Навзрыд плакал Витька, у которого пропали туфельки, а Витькина бабушка громко выясняла у нянечки, куда делась дорогая импортная обувь из личного гардероба ее внука. Подошла директриса, и страсти накалились. Бабушка уже обвиняла в воровстве нянечку, пришедшую раньше всех, и директрису, которая развела бардак в детском саду, и грозила непременно пожаловаться в райком партии. Спрятав ноги под стол, я, сопя от напряжения, раскрашивал картинки в журнале. В комнату вошла директриса и стала расспрашивать детей, не видел ли кто-нибудь Витькины туфельки. И девочка, пришедшая раньше всех, сразу обратила внимание на мои ноги в туфельках и указала на них.
                Директриса начала требовать, чтобы я вернул туфельки на место. Я молчал, сопел еще больше и, высунув кончик языка от творческого напряжения, продолжал раскрашивать картинки. Тут подскочил Витька со слезами на глазах и пузырями соплей из носа. Увидев на моих ногах свои туфельки, он запрыгал от возбуждения:
- Вот они, вот они, это мои туфельки! - я продолжал сопеть. Тогда Витька бросился под стол снимать с меня свои туфельки.  Я также начал кричать, вопить и пинать его ногами, - Это мои туфельки, сам папа их мне подарил, - доказывал я свою правоту. Витька, не выдержав такой наглой несправедливости, упал на пол, обхватил живот руками, стал кататься по полу и биться головой о ковер. С его бабушкой началась истерика. Она требовала немедленно врача и милицию. Сбежались все воспитательницы. Родители не расходились, боясь покинуть детей, которых привели, и сбивались в щебечущую стаю. Директриса побежала звонить моему папе на работу.
                День близился к концу, приближалось и время расплаты. Папа, молча, выслушивал жалобы директрисы, на его скулах ходили желваки. Бабушка Витьки не могла успокоиться и требовала моего наказания. Я что-то бубнил,  шмыгал носом, глотая сопли.
                К бабушке мы шли молча. Вернее папа тащил меня за руку, я плелся, опустив голову и шаркая ногами по асфальту. Уже подходя к дому и предчувствуя неминуемое наказание, нервы у меня сдали, ноги подкосились, и, плюхнувшись на грязный асфальт, я заголосил. Папа пытался меня поднять, от чего я голосил еще больше. Прохожие останавливались, жалели меня и делали выговоры папе. В конце концов, папа отпустил мою руку и отошел в сторону, прикуривая свой «Беломор». Когда же папироса потухла, и он направился в мою сторону, я вскочил и бросился бежать. Я бежал, ничего не соображая и не видя от страха. Выскочил на проезжую часть. Машины визжали тормозами, сигналили. Водители матерились в сторону бежавшего за мной папы.
                В этот раз видимо я достал папу капитально, но от ремня, который  опускался на мой тощий зад, желание доказать свою «правоту» только усиливалось. Так как слов у меня явно не хватало, я пытался донести вопль души через душераздирающий крик. Папа мой имел такой же характер и, если не мог что-то доказать спокойно, переходил на крайние меры. Он был человеком военной закалки и коммунистических убеждений.
Понять, что в пять лет мне, личности тонкой и неординарной, требуется особый подход, ему не удавалось. Время уходило, опаздывать на занятия в вечерний авиационный институт папа не мог, а наш бессловесный спор, казался бесконечным. У него совершенно не было времени заниматься моим воспитанием и уж тем более разбираться в моей «тонкой» натуре.      
Тогда он принес из кухни пакет с горохом, высыпал его за дверью в комнате и, притащив меня за шиворот, поставил на колени. Теперь я орал еще громче, добавилась боль в коленках. Прорычав, чтобы я стоял до его прихода, папа выскочил из квартиры бабушки и помчался на учебу.
                Бабушка – моя милая добрая бабушка! Обливаясь слезами, глядя на эти страдания, она пыталась меня успокоить.
- Все миленький, он ушел, вставай, я тебя накормлю и уложу спать! - но ее слова еще больше разжигали во мне боль и обиду.
- Не встану, я здесь и умру! Пусть он тогда узнает! И мама, когда придет из больницы, пусть узнает, что он со мной сделал, - вот так я и орал, пока не выбился из сил и не заснул прямо там, в углу на горохе.

                …Мое воспитание было вполне разносторонним, помню в группу пришла новая воспитательница. Это была женщина пышного телосложения. И с ее появлением, жалобы на меня временно прекратились. Я ходил задумчивый и даже тихий, возможно уже тогда, с приходом этой пышнотелой красавицы, начались во мне первые сексуальные проявления.
                А что, разве вас не поражают маленькие щенки, которые уже в три месяца начинают прыгать вам на ногу и устраивать с ней сексуальные оргии!?
Новая воспитательница любила читать детям сказки. Она рассаживала нас кружком, сама садилась на такой же детский стульчик, пристраивала на коленях книжку и читала. А дети тихо сидели и слушали эти удивительные сказки. Сидя напротив нее, я с каким-то любопытством и не свойственным детям моего возраста удивлением, разглядывал то, что открывалось взору ниже книжки. Мой взор как магнитом приковывали ее полные ноги и все, что еще можно было разглядеть.
                На очередное чтение, я не сидел как все на стульчике, а лежал рядом у ее ног с задумчивым видом внимательного слушателя. Через какое-то время я уже лежал сзади воспитательницы и разглядывал из-под стула то, что открывалось моей фантазии. Наверное, никто из детей не догадывался об изощренности моих мыслей и на эти выкрутасы внимания не обращал. Но и на этом дело не закончилось.
                Вскоре я лежал под стулом, как профессиональный шофер делающий диагностику своему автомобилю. Инструменты мне заменял палец, которым я водил по разным деталям «поддона». Но что удивительно, «автомобиль» совершенно не реагировал на эти манипуляции. Скорее даже напротив, реакция была, она заключалась в том, что с воспитательницей стали происходить разные вещи. Она  часто останавливала чтение, о чем-то задумывалась и перелистывала книжку. На стульчике она стала двигаться, перемещаясь с края на край, раздвигая и сжимая ноги. Теперь коллективные чтения книг, стали более частыми и продолжительными.
                Родители мои не могли нарадоваться, теперь они приходили в детский сад без опаски, и даже с удовольствием интересовались моим поведением. 
                А «исследовательская работа» все дальше углублялась и видоизменялась. Воспитательница заменила свои недлинные юбки, на длинные. Теперь садясь на стульчик, она полностью закрывала ноги и даже спинку стула, за своей спиной. У меня появился настоящий «крытый гараж».  Как только воспитательница садилась на стульчик и собирала вокруг себя детвору, я деловито, елозя лопатками по полу, заползал под стул и приступал к изучению своего «автомобиля». Все в нашей средней группе было в гармонии. Дети с замиранием сердца слушали сказки о том, как Красная Шапочка ложилась в постель к Серому волку. Воспитательница наслаждалась милым поведением своих воспитанников, двигаясь при этом своим необъятным задом  на маленьком сидении стульчика. Я с восторгом изучал новую науку.
                Но всему, к сожалению, приходит конец, даже счастливому детству. А так как в ту пору я об этом даже не подозревал, то мое увлечение диагностикой разворачивалось с неимоверной быстротой. Вскоре произошли новые изменения. Забравшись в очередной раз под стул, я вдруг обнаружил, что голубые трусы с белой кружевной окантовкой исчезли. Но и того, что я должен был в этом случае обнаружить, тоже не оказалось - пушистых волос, черных или рыжих, которые  всегда были у взрослых женщин в бане. В полумраке я открыл совершенно новый для себя «инструмент», который явно отличался от тех «глупостей», которые иногда показывали девочки, во время игры в «дочки матери».  И вот в самый увлекательный момент этих исследований, рядом появилась голова с вытаращенными глазами, принадлежащая Витьке. Я вам о нем уже рассказывал, этот Витька, почти всегда был причиной моих неприятностей. Мы были одного возраста, оба крупные и настырные. Но Витька был гораздо хитрее. Когда между нами происходила потасовка, даже с преимуществом Витьки, стоило только появиться воспитательнице, он начинал вопить и жаловаться, что я его обижаю. Очень часто бывало так, что, получив тумаков от Витьки, я еще получал взбучку от родителей. И даже если иногда воспитатели пытались быть на моей стороне, интеллигентные родители или бабушка Витьки, так обрушивались со своими доводами, что дома после этого  ничего хорошего ожидать не приходилось.
                …Увидев рядом выпученные глаза Витьки, со мной чуть не приключился  «удар». Только-только я начал играть с удивительным «инструментом», и вот на тебе, эти выпученные Витькины глаза…
От неожиданности и обиды, я изо всей силы пнул его ногой. Витька, только засопел, и ответил мне тем же. Теперь мы оба лежали, уставившись в "инструмент" и лупцевали друг друга ногами. И в этот самый момент, кто-то схватил меня за ногу и потащил из-под стула. Я ухватился руками, одной в ножку стула, другой за волосы Витьки, отчего вытащить меня было почти невозможно. Но вот полумрак «гаража» сменил яркий дневной свет, это воспитательница вскочила со стула. Картина всем представилась изумительная, мы вдвоем валяемся на полу, вцепившись друг в друга, а директриса детского сада тащит меня за ногу из-под стула. Изумленные дети и обезумевшая от ужаса этой ситуации воспитательница, стоят с раскрытыми ртами…

                …Еще один случай повлиявший на течение моей жизни произошел на мое шестилетие. 22мая у нас дома собрались гости. Детей среди них не было, поэтому все пили и веселились, не обращая на меня внимания. Главным подарком для меня были коньки. Это такие выструганные из дерева длинные брусочки квадратной формы с закругленными в одну сторону концами и прожженными отверстиями. В отверстия вставлялась веревка, которой они привязывались к ботинкам или валенкам. Я всю зиму упрашивал папу сделать мне коньки, на таких во дворе катались Митя и Сережа. И вот теперь я, старательно переступая с ноги на ногу, балансировал по коридору в валенках, к которым были привязаны подаренные папой коньки. Мама носилась мимо меня между кухней и комнатой, папа с гостями пил разбавленный спирт и закусывал тем, что подносила мама. Так что мой день рождения был организован на славу.       
                Ближе к концу вечера я оказался на коленях у дяди Пети и чокался с ним рюмками. А кульминацией вечера стал момент, когда мама с папой держали меня на руках в туалете вниз головой над унитазом. Как мы там все поместились, не представляю, но глаза у меня лезли на лоб, язык со всеми внутренностями выворачивало наизнанку, а слезы катились градом. Так вот, не смотря на такое раннее приобщение к спиртному, результат оказался потрясающим - до 25 лет я спиртное,  почти не брал в рот и на всю жизнь остался к нему равнодушным.

                На деревянных коньках кататься мне так и не довелось. Летом этого же года из Польши в Куйбышев приехал дядя Володя, брат папы которого он очень ждал с тех пор, когда между ними началась переписка. Это было настоящее мировое событие! Я хорошо помню его усы и целый чемодан подарков, мне он привез костюмчик  военного образца и еще массу разных вещей, но самое главное настоящие металлические, блестящие коньки-снегурки с загнутыми носами. Их тоже нужно было привязывать к валенкам или ботинкам, у них была такая специальная платформа, на которую ставилась обувь и передвигающиеся зажимы с прорезями для крепежного ремня. В одиннадцатиметровой комнате для дяди Володи негде было поставить даже раскладушку, и ночевал он у дяди Пети. Тот жил вдвоем с пожилой мамой через два дома за сквером и в то время мне часто приходилось с родителями их посещать. К сожалению, папин брат скоро уехал и самым большим авторитетом для меня так и оставался лучший друг папы дядя Петя. Еще до поступления в первый класс, он пытался обучить меня игре на мандолине и даже подарил один инструмент из трех мандолин своей коллекции.
                На мандолине я никогда так и не заиграл, но ее присутствие в моей жизни, часто играло важную роль. Когда, уже учась в первом классе, меня в воспитательных целях не приняли в «Октябрята» я очень переживал. Дома со мной произошла истерика и на следующий день в школу мы пошли с папой.  Как доказательство того, что буду хорошим Октябренком, я торжественно нес с собой мандолину. Тогда даже папа посчитал это весомым аргументом и звездочку с портретом маленького Володи Ульянова мне вручили, хотя и не торжественно, но в присутствии папы и учеников класса. Мандолина много лет хранилась у нас в доме памятью о дяде Пете, который вскоре переехал из Куйбышева в Симферополь. Он перевелся главным инженером на местный завод и женился на тете Рите – зубном технике, а мы постоянно получали от него письма и приглашения в гости.
                В 1958 году папа оканчивает вечерний Авиационный институт, а я первый класс школы. К тому времени в нашей семье родилась моя сестра, и я много времени проводил у бабушки со своими двоюродными сестрами Лизой и Мариной. Отец в это время уже занимал ответственную должность в заводской измерительной лаборатории и имел не нормированный график работы. Но кроме этого, он еще занимался преподавательской деятельностью, и я его видел только по выходным. Мама все свое время уделяла дочери, после рождения которой, у нее начались проблемы со здоровьем. Когда я учился в третьем классе, была попытка устроить меня в музыкальный кружок клуба «Мир». Я там обучаться игре на альте, но продержался не более двух недель, мне это быстро надоело. Находиться в квартире, где кроме семейных забот, на общей кухне постоянно разворачивались женские военные баталии, мне было невыносимо, и я мчался во двор.
                Я вообще рос бесшабашным и даже отчаянным пацаном. Мне нравилось совершать такие поступки, на которые не решались более взрослые ребята и этим доказывать свое превосходство. И если после занятий в школе меня не отправляли к бабушке, я прекрасно проводил время среди взрослых ребят нашего большого двора.
                Я носил от них записки для девчонок или выполнял другие ответственные поручения. Никто лучше меня не мог «достать» пачку папирос или сигарет. А происходило это так: при магазине, который располагался в подвале нашего дома, работал старик, которого все звали «дядя Вася татарин». Он возил со склада в магазин товары на лошади. Обычно он сидел на телеге сразу за хвостом лошади с поводьями в руках и объяснял кляче, в какую сторону поворачивать. За его спиной телега загруженная товарами и накрытая стареньким брезентом, а из-под телеги торчало (технологическое) бревно. Обычно, когда телега въезжала во двор, я запрыгивал на это бревно, делая вид, что хочу прокатиться. И пока мы ехали от угла дома до входа в магазин, я часто умудрялся незаметно что-нибудь выудить из-под брезента и спрятать за пазухой. Не помню, подстрекали на это меня ребята, или я сам делал это для того, чтобы добиться большего авторитета, но с этого начиналась моя криминальная страсть.
                Когда мне исполнилось одиннадцать, я придумал уникальный способ добывания пустых бутылок, которые взрослые ребята сдавали в пункт приема тары. В глубине двора почти у забора детского сада стоял огромный деревянный сарай, который был складом пустой тары. Я забирался на крышу этого сарая и замирал, распластавшись в ожидании реакции окружающих. Убедившись, как мне казалось, что мое появление на крыше осталось никем не замеченным, я делал в ней дыру, разрывая толь и раздвигая доски, которыми она была покрыта. Затем в отверстие, через которое могла пролезть бутылка, я опускал специально для этого придуманный и изготовленный мной проволочный крючок и выуживал из верхнего ящика пустые бутылки. Затем так же по одной спускал вниз, где их принимали затаившиеся ребята. На вырученные деньги они покупали сигареты «Приму» и лимонад, который я с чувством собственного достоинства потягивал вместе с ними из горлышка. Для меня тогда все это было увлекательной игрой, в которой я развивался и приобретал определенные качества, которые сыграли в дальнейшем серьезную роль. Наверное, другим ребятам повезло больше, их направляли и увлекали другими играми, но я этого не знал.

                В 1961году мама, наконец, одержала свою первую значимую победу над папой. А дело в том, что распределением квартир на заводе занималось административное и партийное руководство. Папа несколько лет занимал в лаборатории оба этих поста, где был парторгом и начальником лаборатории. И возможно он был единственным из руководителей, кто жил с семьей в крохотной комнатушке. Сколько я помню, если мама оказывалась с папой в комнате, начинался «разговор» о получении квартиры. Папа всегда говорил о какой-то несчастной сотруднице с ребенком, которую бросил муж, или о семье,  в которой двое больных детей. Как правило, это становилось причиной,  по которой он уступал свою очередь. Мама приводила ему свои доводы, а разговор заканчивался в таких тонах и выражениях, что я смело, сматывался из дома, а соседка тетя Лиза пряталась в своей комнате. В других же случаях, когда тетя Лиза встречаясь с мамой «на ринге» у плиты, она проявляла настоящие бойцовские качества.
                И вот мы наконец-то получаем изолированную двухкомнатную квартиру с балконом на втором этаже. Теперь наш двор это целый квартал новых пятиэтажных «хрущевок», двух «сталинок», детского сада разделявшего своей огороженной забором площадкой двор на две части и трехэтажного дома, квартиру в котором мы получили.
В противоположном конце двора в одну из «хрущоб» переселилась и семья моей бабушки Леи, тетя Сима с дядей Изей и мои двоюродные сестры Лиза и Марина. Учиться меня определи в школу 123 на улице Красных Коммунаров. Первое время после переезда, я еще часто пешком добирался в старый двор, где лазил по крышам сарая и пил лимонад в скверике с взрослыми пацанами. Но постепенно в доме и школе появлялись новые приятели и новые увлечения, среди которых также не обходилось без крыш и воровства бутылок. Только теперь я не только самостоятельно лазил «по крышам», но и самостоятельно сдавал бутылки. В кармане у меня начали появляться собственные деньги как у Витьки Микельбандта, которому их давали богатые родители, которые работали зубными техниками.
                Наш трех подъездный дом на улице 22 партсъезда отличался от остальных домов не только этажностью, но и жильцами. В него заселили несколько семей заводского начальства и только одного пьяницу – пожарника и бывшего фронтовика дядю Степу Демкина. Остальные жильцы были ничем не приметные люди. На первом этаже нашего подъезда из моих сверстников проживали Толик Зорин и  Юрка Демкин, который был на год старше нас. У каждого из нас было еще по младшей сестре. Нашей общей забавой вначале стала игра салки или жмурки. Одному из нас завязывали глаза, и мы носились по лестничной клетке, лазили как обезьяны с этажа на этаж по металлическим прутьям и поручням. Особенно мне нравилось «салить» кого-нибудь из играющих с нами девчонок, которые были на один-два года младше нас.
В соседнем доме нашего же двора жила семья тети Симы Ляховецкой, старшей родной сестры моей мамы. Семья тети состояла из нее самой, ее мужа дяди Изи, моей бабушки и двоюродных сестер Лизы и Марины с которыми я дружил. В школе я также был излишне подвижен и причинял учителям немало хлопот. Из 123 школы меня вначале перевели в соседнюю школу 149 на улице Физкультурной, а шестой класс я заканчивал уже в 166 школе на улице Победа. Она располагалась ближе всех к моему дому и сразу же, как только ее отстроили, в нее собрали учеников из разных школ. Все свободное от учебы время я проводил с ребятами на улице и занятия наши были далеко не безобидными. Я постоянно ввязывался в какие-то драки и другие истории. Не смотря на мое отношение к учебе, я перешел в седьмой класс и на летние каникулы отец решил взять меня с собой в Симферополь к дяде Пете. Думаю, немаловажную роль в этом сыграла мама, которая не хотела отпускать отца одного. Сама она занималась дочерью и своим здоровьем, да и денег в нашей семье всегда не хватало.
                Дни до отъезда тянулись словно месяцы. Это было мое первое настоящее путешествие. У меня захватывало дух от ветра, пытающегося через открытую форточку окна сорвать с меня рубашку, от  грохота проносившихся мимо составов и ощущения птичьей свободы в огромном мире. Вечером, когда жара спала, я занял краешек нижней лавки у окна и под монотонный, успокаивающий перестук колес мечтал о дальних странах с диковинными зверями и туземцами из учебников и книжек. Мимо проплывали бескрайние леса и поля, мелькали столбы и придорожные постройки. Потом за окном совсем темнело, отец прикрыл окно и загнал меня на верхнюю полку. Утром, проснувшись раньше всех, я опять прилепился к окну и погрузился в свои мечты. Постепенно пассажиры просыпались и занимали очередь в туалет, повесив полотенце на шею.
Днем я наблюдал за жизнью пассажиров, которые резались в карты, пили водку и шугали по вагону детей. Это был для меня новый и потому удивительный мир.
                В Симферополе на железнодорожном вокзале нас встречал дядя Петя, и мы на его новой автомашине проехали весь город до коттеджа, в котором он жил.  Пару дней, до выходных мы прожили в этом коттедже, половину которого он занимал с женой тетей Ритой. В субботу утром «Волга» с оленем на капоте уносила нас из города в село Николаевку, что в 36 километрах от Симферополя, на самое синее, Черное море. Я высовывал лицо в приоткрытое окно, вдыхая раскаленный ветер. Мимо проносились виноградники, небо было ярко-голубым, а солнце слепило и обжигало.
Приехали мы после полудня, быстро подыскали сдающийся квартирантам дом и, побросав вещи, помчались к морю.
                Кажется такого восторга я еще не испытывал никогда в жизни. Ощущение бескрайнего простора морской глади, сама вода, цвета и чистоты необыкновенного меня потрясли и заворожили. Уже на подходе к берегу я начал снимать с себя одежду и сандалии. Не останавливаясь, я побросал все это на песок и с разбега плюхнулся в воду. Вода не остудила мой восторг, а наоборот…
                До этого мы часто с ребятами из нашего двора устраивали походы на реку Самарку и озера, которые были в часе ходьбы от дома. Для меня такие походы всегда были праздником, и к тринадцати годам я умел плавать и нырять лучше многих сверстников. Но то, что происходило со мной сейчас, было несравнимо с теми походами. О таком раньше я не мог мечтать, и даже не подозревал о существовании в мире такой красоты. Те фильмы, о море которые приходилось видеть мне в кино, были несравнимы с тем, что я ощутил наяву. Море покорило меня сразу и навсегда. Папа тоже умел хорошо плавать и старался охладить мой восторг и удержать недалеко от берега.
                При первом знакомстве с медузами я вначале очень испугался. Я еще ничего не знал об их существовании, и когда что-то коснулось меня и как будто мягкой рукой провело по телу, а затем еще и еще, в голове возникла страшная картина. Мне казалось, что это акула проплыла подомной, задевая кончиком своего хвоста, затем развернулась и снова проплыла подо мной. В ужасе я таранил воду и в считанные минуты добрался до берега. Но у берега в воде спокойно резвились отдыхающие. …Уже через несколько минут я спокойно играл с медузами, перекатывая желеобразные существа из одной руки в другую, нырял и наблюдал за их изящными движениями.
                Вскоре вдвоем с отцом мы заплывали так далеко, что человеческие фигурки казались совсем маленькими.
Я говорил: «Пап, хочешь, я достану камень со дна или песок»? Отец волновался и просил этого не делать, но я все равно нырял. Оттолкнувшись от воды руками и ногами, я выпрыгивал вверх, вытягивался в струну и уходил далеко-далеко на глубину. Там переворачивался и стремился ко дну. Прозрачная морская вода как через увеличительное стекло отражала проплывающих мимо бычков, которые казались большими, лупоглазыми  страшилищами, а дно с его диковинной живностью и водорослями удивительным сказочным лесом.
                Мне очень нравилось купаться среди скал. У берега, где было неглубоко, я гонялся за стаями бычков и морских петухов, замирая от страха, плавал под водой среди зарослей из водорослей, отодвигал небольшие камни, пытаясь поймать крабов.
                По вечерам море штормило. Громадные волны крались к берегу, замирали на мгновенье и обрушивались своей мощью на песок. Я стоял напряженный как струна и ждал. Вот надвигается очередная огромная волна с шипящим гребешком, на мгновенье она задумывается, я делаю мощный бросок и успеваю вонзиться в самое ее основание...
                Четыре сказочные недели в Николаевке пролетели как один день. Море в моей жизни стало первой страстной любовью.
По приезду я пообещал родителям, что в седьмом классе буду учиться без троек, только бы они и в следующем году снова взяли меня на море. Я искренне верил, что именно так все и будет.
                Конец лета прошел в пионерском лагере, из которого меня чуть не выгнали за поведение. После моря и ночей, которые мы с отцом проводили чуть не до самого утра у костра, лагерный режим казался невыносимым. В тихий послеобеденный час я вылезал через окно из корпуса, пробирался за территорию лагеря и мчался на Волгу. Ночи в лагере не без моего участия превращались в оргии «вампиров», которые в белых простынях бродили по территории, заглядывали в окна и наводили ужас на пионерок и пионервожатых.
Привычная жизнь была мне скучна, я жил в мечтах о будущем лете, где опять будет море, раскаленное солнце, медузы и шторма.

                Наступило первое сентября, начались уроки в школе. Я сидел за партой с блуждающей улыбкой на лице, глядел на доску, но видел проносящиеся мимо полустанки и леса. Склоняясь над тетрадями и учебниками, погружался в морскую пучину и, задерживая дыхание, плыл среди водорослей и скал. О какой учебе могла быть речь, когда все мысли и все время были посвящены мечтам о море и дороге.
                Приходя со школы, я летел во двор, где кипела настоящая жизнь. Мой одноклассник Юрка Беспалов жил в первом подъезде нашего дома. Раньше мы никогда не были друзьями, а в этом учебном году мы оказались за одной партой и наши интересы совпали. Он, так же как и я, относился к учебе по принципу «чтобы не приставали», а наши головы были забиты поисками развлечений.
                Отец приходил домой поздно. Весь день он работал на заводе, а вечером преподавал то ли в авиационном техникуме, то ли уже в институте. Мама давно ушла с завода и работала в детском саду рядом с домом бухгалтером. Когда она приходила с работы, то, естественно, меня дома не было, таким образом, я избегал расспросов родителей по поводу занятий в школе. У них же просто не хватало на меня ни времени, ни сил.
По выходным, когда вся семья оставалась дома, между родителями часто происходили скандалы, что давало возможность улизнуть на улицу, которая  подчинялась другим законам и заражала новыми интересами.
                Моя страсть к оружию началась еще тогда, когда мы жили на Победе и отец брал меня с собой в тир, который примыкал к парку, прямо за нашим домом. Позже я самостоятельно «простреливал» деньги, которыми со мной иногда делились ребята после сдачи добытых мной бутылок.
Мне очень нравился щекотавший нервы звук выстрелов, я любил смотреть, как падают двигающиеся мишени от метких попаданий стрелков. Даже просто подержать в руках тяжелое гладкое цевье и приклад, доставляло мне удовольствие. Теперь с возрастом появилось желание стрелять из настоящего огнестрельного оружия. Когда мы ходили купаться на Самарку или уходили за «трампарк» к железной дороге, некоторые ребята стреляли по мишеням из поджигов, которые сами изготавливали.
                Заразившись мечтой отправиться следующим летом на море, Юрка склонял меня отправиться вместе и жить там, в шалаше, добывая пропитание охотой, или даже стать пиратами. В любом случае нам нужно было запастись оружием. Вначале мы изготавливали просто пугачи. Находили медные трубки, плющили один конец, гнули и заливали его свинцом. Подбирали гвоздь и резинку. В трубку крошили серу со спичек, гвоздь натягивали резинкой и бросали пугач в то место, где хотелось произвести взрыв. Выстрел можно было сделать и из рук, но это было опасно. Научившись делать пугачи, и достаточно насмеявшись над визжащими девчонками, мы уже не могли остановиться. Чтобы сделать поджиг, ребята пробирались на «самолетное кладбище» и добывали стальные трубки нужных размеров. И вот мы узнали, что оно располагается за железной дорогой и заводами, возле реки Самарки.
                Теперь с утра, выходя из дома, мы прятали свои портфели, рассовывали по карманам ножовки и напильники и шли к заветному месту. Вначале «самолетное кладбище» было местом, куду свозили не прошедшие на заводе испытания самолеты, после войны также те, которые были сбиты или неизлечимо повреждены в боях. Со временем оно превратилось в свалку металлолома, но продолжало охраняться. Только теперь на вышках дежурили не солдаты с винтовками, а заводские охранники с наганами на боку. Среди ребят ходили слухи, что те, кому везло, иногда находили в подбитых самолетах патроны и даже оружие и вещи тех летчиков, которые летали на этих машинах.
Вышки располагались на углах и по периметру, но охранники последние годы находились только в угловых вышках, да и забор был уже изрядно потрепан. Добравшись до металл базы, мы искали такое место в заборе, которое плохо просматривалось с вышек, затем отвлекали охранников и проникали на территорию. Здесь было, где развернуться, нагромождения из самолетов, станков и других металлоагрегатов и просто горы лома поднимались выше забора и даже вышек. Мы исследовали эти залежи словно кладоискатели, порой так увлекаясь, что не замечали времени и забывали, зачем пришли. Только учителя школы все замечали, при каждой возможности напоминая о себе записями в дневнике. Первое время я прятал его от родителей, но когда делать это стало невозможно, завел новый дневник и сам делал в нем отметки и записи, подделывая подписи учителей. Родители, погрязшие в своих заботах, ни о чем не догадывались. Зато дотошные учителя, не дождавшись от них ответной реакции, сделали свой коварный ход. В один из прекрасных осенних вечеров домой пришла классная руководительница, и все раскрылось. Теперь отец, приходя домой, требовал дневник (на обложке которого стояла его, не подделываемая подпись) и отчета по учебе. Незаметно подкралась зима, походы на «самолетное кладбище» были прекращены по погодным условиям, да и железок у нас скопилось предостаточно. Отметки по общеобразовательным предметам слегка поползли вверх и учителя стали отмечать мое особое рвение на уроках труда.
- Видимо ты, Лева, слесарем родился, вот закончишь восьмилетку, и прямая тебе дорога в ПТУ, - говорили они при всем классе и на родительских собраниях.
К весне я не только всегда выполнял задания на уроках труда, но и под различными предлогами задерживался после уроков, пользуясь неограниченным доверием «трудовика». Однако стоило ему отлучиться или отвлечься, из портфеля доставались заготовки, и закипала «левая» работа. Пугачи остались в далеком прошлом, а поджиги совершенствовались и улучшались, салютуя нашим успехам и распугивая редких прохожих на пустыре за трампарком.
                Уроков труда явно не хватало, тормозя мое стремление к совершенству. И тогда меня осенила гениальная мысль, - а что если забраться в мастерскую вечером, когда в школе кроме хромой сторожихи никого нет?! В конце апреля темнеет рано. Мы организовали слежку за сторожихой и выяснили, что часов в восемь она делает обход по школе, закрывает входную дверь и уходит домой. Жила она в соседнем от школы доме и видимо, совмещала ужин с домашними делами, потому что появлялась обычно часов в десять и вскоре укладывалась спать на лавке у входной двери.
                Решение было принято. Урок труда был последним, я задержался и, дождавшись, когда ученики покинут мастерскую, а преподаватель отлучится, открыл шпингалеты у одного из окон, выходившего во двор школы. Заранее были приготовлены фонарик, свечи и, как только сторожиха закрыла за собой калитку школы, мы через окно забрались в мастерскую. Свет не включали, чтобы со стороны двора ничего не было видно. Все складывалось удачно, целый час мы с Юркой возились за верстаком, а затем, тем же путем благополучно выбрались из школы.
На следующий день было решено повторить вылазку, но уже использовать станки и точило, чтобы изготовить еще и финские ножи. Решили увеличить время работы, а для большей надежности поставить кого-нибудь на «стреме». Выбор остановился на Витьке Микельбандте. Последнее время я часто обращался к нему, чтобы списать домашнее задание, и он не отказывал. В случае удачного исхода Витьке был обещан небольшой самодельный нож. Договорились, что он будет караулить калитку во дворе школы и, как только увидит сторожиху, сразу же  оповестит стуком в окно.
                Время летело незаметно, точило громыхало, из-под камня вылетал сноп искр отбрасывая причудливые тени. И вот, в самый разгар работы, послышался громкий стук в дверь мастерской и визгливый голос сторожихи.
- Кто там? Вы что там делаете? Я вызываю милицию! – мы выключили станок, потушили свечи и фонарик, замерев от страха, а затем бросились к окну...
                До дома бежали без остановки. У первого подъезда, где жил Юрка, остановились, дыша как лошади после скачки. И вспомнили, что на месте преступления остались брошенными заготовки ножей и детали для поджигов. Представив, что милиция со служебными собаками прямо у окна выходит на наш след и скоро окажется здесь, мы пришли в ужас и бросились бежать от дома в сторону трампарка, петляя и заметая следы. Пошел дождь, появилась надежда, что собаки след потеряют, но для большей уверенности в луже смыли с обуви запахи.
- Ну, Микельбандт, ну урод, ну падла, это ему так не пройдет, - мы ругались, посылая в адрес предателя различные угрозы.
Дождь прекратился, немного успокоившись и не наблюдая погони со стороны милицейских ищеек, мы осторожно возвращались к дому, прячась в темноте. Остановились за помойкой, и долго наблюдали, нет ли слежки. Вдруг я вскрикнул от ужаса и шарахнулся в сторону.
- Смотри, какая крыса, - позвал я Юрку. Крыса была дохлая, огромная и мерзкая, с открытой пастью и распухшим животом.

                На следующий день, мы пришли в класс раньше остальных и сидя за последней партой, наблюдали за происходящим. Все было на удивление тихо и спокойно, о ночном происшествии никто ничего не говорил и, по-видимому, не знал. Первым уроком была физкультура, занятия проходили в спортзале.
Витька вошел в класс со звонком, быстро засунул портфель в парту и, не посмотрев в нашу сторону, выскочил за дверь.
Когда мы остались вдвоем, я вытащил из парты Витькин портфель и вытряхнул все его содержимое на пол в углу класса.
- Ну и что будем делать с этим предателем? Может портфель спрятать или вообще выбросить, - жажда мести будоражила наше воображение.
- Слушай! А давай мы в портфель крысу положим, ту, с помойки, - предложил Юрка.
- Нет, ты что, к ней подойти-то страшно, а вонища какая! Нет, я не понесу.
- Да не бойся, я сам принесу. Он придет с «физры», откроет портфель, а там крыса, вот будет умора!
Мы ржали, схватившись за животы, рисуя в своем воображении картину мщения.
- Нинка после этого точно пересядет от него за другую парту, - продолжал фантазировать Юрок.
                Против такого довода возразить было нечего, он стал решающим для вынесения приговора. Я остался дежурить у дверей класса, а Юрок помчался за крысой. Вскоре он вернулся с грязной рваной сумкой в руке, из которой крыса была переложена в портфель Витьки.
                Прозвучал звонок с урока, и ученики из спортивного зала начали подтягиваться в класс. Когда часть учеников собралась, мы, как ни в чем не бывало, вошли и сели за последнюю парту, наблюдая за происходящим.
Место Витьки было за второй партой, рядом с отличницей и красавицей Ниночкой Прошкиной. Они и после занятий часто проводили время вместе, что вызывало зависть мальчишек нашего класса.
                Ниночка вошла в класс, села на свое место и стала готовиться к предстоящему уроку. Витька все не было, видимо, он дожидался момента, чтобы войти в класс с учителем и избежать встречи с нами, понимая, что одним объяснением ему не отделаться.
Вдруг Ниночка стала вести себя как-то странно. Она водила носом по сторонам и поглядывала на соседей. Затем резко вскочила, обследовала скамейку и под партой, но ничего не нашла. Тогда она подняла крышку Витькиной парты, достала его портфель и… открыла.
                Мы как преступники наблюдали за этой картиной, открыв рты и затаив дыхание.
В тот момент, когда она открывала портфель, в класс вошли Витька и учительница литературы Клара Александровна.
Глаза Ниночки расширялись, а носик и губы превратились в гармошку. Ужас и отвращение - вот что в этот момент было на ее лице.
- Крыса! - закричала она, бросив портфель и зажав нос двумя пальчиками. А затем с визгом бросилась бежать к двери, пролетев мимо учительницы чуть не сбив с ног Витьку.
                Портфель упал на пол, из него вывалилась мерзкая распухшая крыса. Клара Александровна схватилась за сердце. Мы заливались сумасшедшим хохотом.
Началось безумство, девчонки визжали и выскакивали в коридор, произнося фразы, совершенно не уместные для урока литературы.
                Урок был сорван. События наворачивались как снежный ком.
Вскоре кабинет директора походил на Смольный во время Революции. Учителя бегали по школе, вылавливая учеников класса, и по одному заводили их в кабинет директора.
                Первым в кабинет директора попал, конечно, Микельбандт, где он провел, целую вечность. Мы понимали, что после его исповеди нам придется не сладко, ведь ему было о чем рассказать.
Сторожиха также была вызвана из дома и посетила «смольный» вместе с учителем по труду.
Нас никто не трогал, только ученики, выходя из кабинета директора, обходили стороной и не смотрели в глаза. Мы наблюдали за происходящим, сидя на подоконнике в коридоре первого этажа, где все и разворачивалось. И оттого, что нас все перестали замечать, было особенно скверно.
- Вот все и раскрылось, - думал я, - неужели из школы отчислят?
                К вечеру было созвано экстренное собрание учителей и родителей, прибыл представитель из районо.
Папа, с бегающими на худых, желтых скулах желваками, не глядя на меня, прошел в учительскую, где собирались «судьи». Мама, крупная красивая женщина, сейчас выглядела совсем маленькой и семенила следом за отцом, опустив голову. Мне было страшно, я не представлял, что мне грозит, но понимал, что припомнится все: и подделанные записи в дневнике, и пропуски уроков, и заготовки оружия, брошенные в мастерской, и многое другое.
                От «истории» с Витькиным портфелем, крысой и сорванными занятиями, внутри все холодело. Юрка крутился рядом, но до конца, видимо, не осознавал происходящего.
С нами никто не заговаривал, нас все обходили стороной. Мы как преступники стояли у окна и ждали неотвратимой кары. И она последовала.
Школа уже опустела, на улице стемнело, только в учительской кипели страсти, о которых можно было лишь догадываться.
Открылась дверь, вышла классная руководительница, красная и взъерошенная. Она стояла у порога кабинета, глядя прямо на нас, и молча, ждала, когда мы войдем.
                Мы не поднимая головы, вошли в кабинет директора и встали у двери.
Директор школы о чем-то долго говорила, из чего я понял только одно: от уроков нас отстранили до решения районо, а возможно, и райисполкома. И еще что-то про детскую колонию. Затем я и родители пошли домой гуськом. Впереди шел папа, за ним с опущенной головой мама, и сзади плелся я.
Меня бил озноб, я, наверное, был похож на побитую собачонку.
                Сестренки дома не было, ее отправили к бабушке. Отец, молча, снял ремень и с порога начал стегать, куда попало. Я закрывался руками, прятал голову и, подвывая от боли, метался по комнате.
- В колонию, - кричал отец и стегал с остервенением.
Мама бегала рядом, прижав кулаки к груди, в отчаянии и страхе перед освирепевшим мужем.
Отец часто промахивался и от этого зверел еще больше.
                Спасаясь от ремня, я забежал в спальню и запрыгнул на кровать, стоявшую в углу и занимавшую все пространство от стены до стены. Ремень со свистом опускался куда попало. Я поджал ноги, спрятал голову между колен и прикрывался от ударов руками.
                С мамой началась истерика, казалось, она просто лишилась рассудка. Она металась у кровати, но боялась приблизиться к отцу.
- Убей его, убей! Или я сама его убью, - кричала она, заламывая руки от страха и какого-то помешательства.
Потом она схватила утюг, стоявший на подоконнике и, замахнулась им над моей головой.
- Все, - подумал я, зажмурив глаза, сжавшись и стиснув зубы, - ну и пусть. И мне стало безразлично все, что происходило в тот момент...
                Отец часто дышал от возбуждения, но это мамино «сумасшествие» привело его «в чувство». Он бросил ремень на пол, оттолкнул трясущуюся с утюгом в руке жену от кровати и ушел в другую комнату. А я продолжал сидеть с закрытыми глазами, прикрывая руками голову. На душе было пусто и одиноко…

                Утром родители, молча, собирались на работу, а я лежал, накрывшись одеялом с головой. Я вздрагивал при каждом звуке, как домашняя собака, нашкодившая во время отсутствия хозяев и теперь, когда пришла расплата, полностью потеряла рассудок и находилась в страхе за свою дальнейшую судьбу. Когда они ушли, я встал из постели и ходил по комнатам не в состоянии проделать привычные вещи. По инерции зашел в ванную, включил воду, но умываться не стал. Зашел в кухню и открыл холодильник, не понимая, зачем это делаю. Опять подошел к дивану, без сил упал на него и завыл, дрожа всем телом.
                Я был один во всем мире и молил маму прийти и спасти меня, но стены квартиры молчали. Когда истерика закончилась, я встал, умылся и с жадностью поедал какие-то продукты из холодильника. Находиться в квартире, где стены давили меня своим молчанием, было невыносимо. Я оделся, вышел из дома и пересек двор. Передо мной был дом, в котором жила бабушка, и я поднялся на третий этаж. Днем в квартире Ляховецких кроме бабушки никого не было: Лиза и Марина учились в первую смену, тетя Сима и дядя Изя были на заводе. Бабушка впервые встретила меня с каким-то беспокойством и пыталась выспросить, что же произошло в школе и у нас дома. Говорить ни о чем не хотелось, я отказался от еды и, спасаясь от расспросов, вышел во двор…


03.09.11г