Гойка

 Повесть в письмах
Письмо первое
 
   Катюша, родная моя, здравствуй!

   Я знаю, с каким нетерпением ты ждешь моего первого письма из Израиля. Тебе не терпится узнать, где мы и что с нами. Где - это я еще тебе как-то смогу объяснить, да и то не очень вразумительно. Адрес ты уже прочла на конверте, но это пока наше временное пристанище. Квартиру мы еще не сняли и ютимся у нашей знакомой, а лучше сказать малознакомой Риммы. (Помнишь, она приходила к нам, когда мы собирались отправлять багаж и просила  нас взять для нее какие-то вещи и обещала принять нас в Израиле, так как должна была уехать раньше нас?). Она сама сняла квартиру лишь неделю назад, мебели нет никакой, и мы спим вповалку на полу на раздобытых ею где-то матрацах. Кроме нас четверых и Риммы, здесь живет еще ее старая больная мать, не совсем понимающая, что происходит и кто мы такие. Они с Риммой спят в соседней комнате, и старуха ночью часто встает и ходит через нас в туалет. Я все боюсь, что в темноте она нечаянно наступит на детей. Сама я не смыкала глаз уже несколько суток. События последних дней: суета, сборы, прощание на вокзале, слезы, долгая бессонная ночь в Шереметьево, где мы проходили таможню, наш полет, ночевка в Варшаве, потом снова полет, и, наконец, аэропорт Бен-Гурион - абсолютно истощили весь мой запас душевных и физических сил. В Бен-Гурионе мы провели одиннадцать часов, пока  подошла наша очередь для оформления всех необходимых для репатриации документов.

   Потом Леву, как и всех вновь прибывших мужчин, вызвали для беседы в израильскую службу и терзали вопросами еще полчаса. Он вернулся к нам изможденный, с каким-то опрокинутым лицом. А потом мы получили документы и деньги: шесть тысяч шекелей. Много это или мало у меня небыло сил соображать, главное - мы свободны были ехать сейчас куда угодно. Мы позвонили из аэропорта Римме, и она согласилась нас принять, за что ей огромное спасибо, потому что не было в Израиле ни одного человека, кто бы мог приютить нас в эту ночь. Мы взяли такси и отправились в наше первое путешествие по Израилю. Дети прилипли к окнам, пытаясь за мелькающими огнями, домами и столбами разглядеть город. А мне было совершенно наплевать, куда мы едем, лишь бы бросить где-то кости, принять душ и вытянуть ноги, ставшие деревянными от долгого сидения на жестких стульях.

   В доме Риммы не оказалась даже куска хлеба, мы попили чай с печеньем из подарочного набора, выданного нам в аэропорту. Приняли душ, предварительно выслушав от хозяйки инструкцию о его пользовании, которая сводилась к тому, чтобы мы мылись чище, а воды использовали как можно меньше, потому что в Израиле - это дорогое удовольствие, и  в буквальном смысле рухнули на пол. Мальчишки мои мгновенно вырубились, и Лева, вроде бы, тоже. Я закрыла было глаза, и мне даже начал сниться сон. Будто я снова я еду в поезде и репродуктор поет этот раздирающий душу «Марш  славянки»:

   Прощай, милый край,
   Ты нас вспоминай!

   А я стою у вагонного окна, смотрю на поля, деревья, реки - и сердце сжимается от тоски. Что же я делаю, куда я еду, разве смогу я без всего этого жить?.. Потом репродуктор вдруг завыл, как сирена, над самым ухом, и я от испуга очнулась от сна. Окно в комнате из-за духоты было открыто нараспашку, вой сирены раздавался снаружи. От испуга я  вскочила  на ноги и бросилась на звук, вслед за мной поднялся и Лева. Ничего страшного на улице не происходило. Дом Риммы находился на одной из центральных улиц города, по которой днем с грохотом проносился грузовой и общественный транспорт, а по ночам к морю на мотоциклах без глушителей ездила развлекаться развеселая израильская молодежь.

   Лева закрыл окно, и мы снова плюхнулись на пол - досыпать. Но сна как не бывало. Липкая духота заполнила всю комнату - дышать стало нечем. Да еще вдруг застрекотал сверчок где-то возле туалета. Лева еще несколько раз вставал, то открывая, то закрывая окно. Откроет - мотоциклы ревут так близко, что кажется вот сейчас прямо по нам и проедутся, зато воздух посвежее делается, и сверчка не слышно. Закроет окно, чтобы все-таки как-то попытаться уснуть - снова душно, и сверчок этот проклятый просто дырку в голове просверливает.

   Так и мучились до самого утра. А утром надо было кучу дел переделать. Самое главное - купить что-нибудь поесть, пока дети спят.Лева с Риммой отправились в супермаркет, а я осталась дома. Привела кое-как себя в порядок и от нечего делать стала смотреть в окно на незнакомый мне город.

   На  душе было тягостно и тревожно.

   Вскоре вернулись Римма с Левой. Лева был слишком возбужден от обилия продуктов, увиденных в супермаркете. Он выгружал на стол продукты и все говорил, говорил...  Мальчишки мои проснулись и, не умывшись, уже уселись за стол. У них тоже глаза разгорелись при виде всех этих яств. Да и не мудрено - что они ели в последнее время? Кильку в томатном соусе с лапшой, которую по талонам выдавали, да картошку. Я погнала их умываться, приготовила завтрак на всех, включая Римму и бабушку. Мишка сразу потянулся за колбасой и стал делать себе бутерброд, кладя  кружочки колбасы друг на друга, уж больно они были тоненькие, аж просвечивали. Римма посмотрела на него и сказала:

   - Вы по миру пойдете, если он у вас так колбасу метать будет. Здесь колбаска кусается. Это вам не Россия-матушка. - Мишкина рука зависла над колбасой. Он вопросительно взглянул мне в глаза.

   - Пусть ест на здоровье, - ответила я. - Не за тем я сюда приехала, чтобы детей впроголодь держать.

   Данилка перепробовал все и навалился на йогурт. Съел одну баночку, потом вторую, потом попросил третью и, уже выскребая ложкой со дна, заявил: "Почему-то в Израиле ничего невкусного нет".

   После завтрака под руководством и сопровождением Риммы мы ходили по каким-то учреждениям, заведениям, банкам, что-то там оформляли. Все это я уже плохо помню, потому что после двадцати минут ходьбы по раскаленной улице была уже почти в полной отключке. Вернулись домой часа в четыре, безумно хотелось спать, организм еще не перестроился и требовал свое. Прилегли на часик, а проспали почти три. Римма нас подняла. "Пора привыкать к новому времени". Я поднялась, а Лева так и не пошевелился. Не стала его будить, пусть спит, надо же когда-то выспаться... Самый тяжкий груз он несет сейчас на своих плечах - груз ответственности за всех нас.

   Мы уселись с Риммой на балкон подымить. Она, видать, тоже настрадалась тут от одиночества и абсолютной неясности, как жить дальше. Приехала она полтора месяца назад и вот до последней недели обреталась у своих знакомых москвичей пока не сняла, наконец, свою квартиру. Мужа нет, все самой приходится делать, надеяться не на кого. Хорошо, что приятели эти московские ей помогали на первых порах. Мать их живет в соседней квартире. "Хочешь, зайдем. - сказала она, - она, кстати, хотела на вас посмотреть. Ее зовут Роза Исааковна. Но здесь по отчеству не называют, так что можешь смело называть просто Розой".

   Не знаю, какого лешего я согласилась пойти к этой Розе. Может, потому, что хотелось ее порасспрашивать о житье в Израиле, получить какие-то советы и направления: куда идти дальше, как искать квартиру, что еще необходимо сделать в первые дни... Словом, пошла.

   Дверь нам открыла невысокая седоволосая женщина с высокомерным и строгим выражением лица. Мне как-то сразу захотелось обратно, но деваться было некуда. Она пригласила нас в комнату, где было довольно уютно, и по стенам висели написанные маслом картины, на которых цвели огромные яркие цветы. Римма шепнула мне на ухо, что дочка Розы - художница и многие свои работы в надежде продать, привезла сюда. Картины были веселые и радовали бы глаз, если бы от хозяйки не исходил такой холод. Я поняла, что и Римма немного не в своей тарелке и даже почему-то заискивает перед ней.  Мы присели на диван, а Роза, усевшись в кресле напротив, как царица Савская на троне, начала задавать мне вопросы с таким видом, как будто принимает меня, по крайней мере, себе в домработницы. Я отвечала довольно односложно, мне хотелось скорее уйти, ничего не спрашивая. Но Роза с гордо поднятой головой прошествовала на кухню и принесла оттуда поднос с двумя чашечками кофе и печеньем и поставила перед нами. Отхлебнув глоток кофе, я заметила, как пристально, без улыбки и доброжелательства она смотрит на меня. Я почувствовала ее неприязнь  к себе, не понимая причину, мне захотелось сжаться в комок и стать маленькой и незаметной. На третьем глотке кофе она вдруг спросила, обращаясь ко мне:

   - Ну и как же ты надеешься здесь жить, моя милочка, с таким лицом?
   - А что с моим лицом? - испуганно спросила я и схватилась за щеку.
   - А то, что у тебя же совершенно русское лицо! С таким портретом я бы на твоем месте не рискнула ехать в Израиль. Надо отдать тебе должное - ты смелая женщина!
   - Я русская и есть,  у меня это во всех документах написано, не только на лице. Я никогда  этого не скрывала и не стыдилась, - вся вспыхнув, ответила я.

   Меня  покоробил ее нарочито пренебрежительный тон и то, как она говорила мне "ты". С первой минуты пребывания в Израиле я знала, что здесь вообще нет обращения на "вы" и была готова к этому, но "ты", исходящее из уст Розы Исааковны, показалось мне оскорбительным.

   - Это ты там не стыдилась, в своей России, а здесь не то, чтобы стыдиться будешь, но молчать об этом - это уж точно. Израиль - страна евреев. Всем объяснять не станешь, что у тебя муж - еврей. Здесь никому это не нужно. Национальность в Израиле определяется по матери. Ты здесь - гойка! И дети твои, не смотря ни на что, тоже будут гоями. И смею тебя заверить, что легко тебе жить в Израиле не придется. Хотя... я даже рада, что хоть одна русская натерпится среди евреев столько, сколько я натерпелась за все годы, живя среди русских. Антисемиты - все до одного. Я это на собственной шкуре испытала. В сталинские годы жила в коммунальной квартире и каждый день дрожала, что кто-нибудь донесет на меня в органы. Соседи меня и "жидовкой" называли, и в борщ мне писали, и многое еще другое что было, всего не перескажешь. Так вот - теперь я в своей стране, а ты - в чужой...

   Милая Катюша, вот тут я узнала, что такое "фейсом об тэйбл"! Пришла в гости - и мне ни с того ни с сего плюнули в мою и без того совершенно растерзанную душу. И я, в жизни никого напрасно не обидевшая, должна была теперь отвечать перед Розой Исааковной за все  ошибки человечества, за Ленина и Сталина и даже за соседей из коммуналки. Мне было так невыносимо обидно слушать ее злой бред, что я не смогла даже найти подходящих слов, чтобы хоть что-то ей ответить. Я встала с дивана, поблагодарила за гостеприимство и вышла из квартиры. Римма осталась с Розой.

   В  римминой квартире спала моя семья, но мне не хотелось возвращаться туда. Я спустилась по лестнице вниз и вышла из подъезда. В маленьком скверике перед домом стояла скамейка, я заметила ее еще утром, когда мы бегали по делам. Я с трудом отыскала ее в этой темной восточной ночи, присела, вынула сигарету и закурила. Где-то слышался смех и чужая незнакомая речь. Странные ароматы каких-то неведомых мне растений, монотонное пиликанье цикад, запах только что политой после дневного зноя травы обступили меня со всех сторон. Я вдохнула запах чужой страны, и слезы вдруг хлынули из моих глаз, как вода из шлюзов. Я плакала долго, все, что скопилось внутри и разрывало сердце, выплеснулось наружу и не было сил сдержать эти слезы, не приносящие никакого облегчения. Наконец, слезы кончились, и я поплелась наверх к своей несчастной семье, которую я по своей собственной воле обрекла на неизвестность и скитания, сказав своему Леве "да", в ответ на вызов  в Израиль.

   Римма уже вернулась домой и спала в своей комнате, - может, и не спала, но не вышла, когда я включила свет на кухне. Я порылась в дорожной сумке, отыскала бумагу и ручку и, как видишь, написала тебе все с самого начала.

   Итак, я теперь гражданка Израиля, а еще я - гойка. Ты когда-нибудь слышала это слово? Я еще не знаю, что кроется за ним, но, судя по розиным прогнозам, ничего приятного.

   Ну вот и все. Уже светает, пора и мне прилечь хоть на пару часов. Пиши мне пока на риммин адрес, когда у нас будет другой - не знаю. Обнимаю тебя.

   Твоя Елена. 2 сентября 1990 года
 ***

Письмо второе

   Катюша, милая, спасибо за твое доброе послание!

   Я получила его сегодня утром и еле дождалась вечера, чтобы скорее всех уложить и, наконец, принадлежать самой себе. Только в такой обстановке я могу спокойно и обстоятельно рассказать тебе о том, что произошло за это  время.

   Помню, я описала тебе первый день, прожитый нами в Израиле. Так вот, таких дней уже прошло много, и теперь нет смысла и времени вспоминать каждый из них, хотя любой день - это «сюжет для небольшого рассказа». Напишу сначала в общем и целом. Квартиру мы сняли  через неделю. При отсутствии друзей, родных и знакомых - это оказалось делом нелегким. Лева нашел в городе маклерскую контору. Хозяин ее, по имени Иуда, шустрый, веселый и болтливый человечек, взялся за это непростое дело. Он возил нас на своей машине по городу, показывал разные квартиры, но что-то нам все время не подходило: то хозяева просили оплату вперед за год, а таких денег у нас просто-напросто не было, то жилье казалось нам уж слишком убогим и грязным, то нас не устраивала отдаленность от транспорта. В конце концов, я от всего этого так устала, что мне стало все равно, лишь бы скорее найти крышу над головой. Римма (это та женщина, у которой мы жили по приезде) тоже выдохлась от постоянного присутствия чужих ей по духу людей и от того, что ей приходится волей-неволей быть в курсе чьих-то забот, когда у нее своих по самое горло. Да и характер у нее оказался непростым. Она любила, чтобы слушали только ее и делали так, как она считает нужным. На правах первопроходца она диктовала Леве, что и как надо делать, часто сбивая его с толку, сама еще ничего не понимая в этой жизни, повышала на него голос, раздражалась, если во время ее наставлений Лева что-то переспрашивал. В конце концов, у Левы лопнуло терпение, и он накричал на нее. Римма плакала весь вечер, плакала ее мамаша, я попыталась как-то уладить конфликт, но на меня лишь вылились остатки Левиного гнева. На следующий день Римма ни с кем не разговаривала, явно давая нам понять, что пора бы съехать, а съехать было некуда. Я стала уговоривать Леву быть с ней помягче, ведь все-таки не она у нас живет, а мы у нее, поэтому правда всегда будет на ее стороне. Надо как можно скорее, пока мы еще не стали врагами на всю жизнь, разъезжаться в разные стороны, а сейчас смирить свою гордыню и постараться поддерживать  «мир на Ближнем Востоке». Это немного подействовало.

   Квартиру мы нашли через день после этой ссоры. Она мне понравилась тем, что в ней было большое окно в салоне (так здесь называют главную комнату), маленькая отдельная спаленка и кухня с окном, хотя и вытянутая пеналом, но все-таки довольно просторная. Деньги хозяйка просила за три месяца вперед. Мы рассчитались с Иудой, к которому  привыкли за эти дни, он помог нам перевезти наши чемоданы от Риммы и, клянусь, я впервые за эти дни вздохнула свободно.

   Пятиэтажный наш дом стоял на главной улице Соколов. Мы поселились на третьем. Уже смеркалось, когда мы окончательно переехали. Мальчишки мои сразу стали спорить, в какой комнате будут жить, ведь спальня была одна. Мы подумали и решили, что будет удобнее, если спальню мы отдадим им; проходная комната - не место для детей, пусть у них будет свой уголок. Они с восторгом согласились и стали распаковывать свои чемоданы, а я  рылась в огромных сумках в поисках посуды.

   Вдруг в дверь постучали, и в комнату с улыбкой вошла женщина. Она что-то тараторила на иврите, но никто не мог ее понять. Тогда Лева заговорил с ней на английском, и она извинившись за внезапное вторжение, объяснила нам, что пришла только за тем, чтобы поздравить нас с прибытием в Израиль и предложить кое-что из вещей и посуды. И это было так кстати, потому что по наивности своей я вообще не положила в чемоданы необходимой на первое время посуды. Через несколько минут Шошана, так звали нашу новую знакомую, принесла нам  набор посуды на четверых и пару стульев, пожелала нам спокойной ночи и ушла. Мы совершенно растерялись от этого неожиданного радушия. Лева сразу повеселел и, обняв меня за плечи, сказал: «Добро пожаловать в Израиль».

   Еще пару дней мы устраивали свое жилище. Иуда, несмотря на то, что мы уже не были его клиентами, звонил нам каждый день, а то и  заходил посмотреть, как мы обживаемся. Шошана , видимо, рассказала о нас всем соседям, потому что все они всегда приветливо с нами здоровались и спрашивали, не надо ли что-нибудь из вещей. Мы благодарили  и говорили, что у нас все есть, но было приятно, что они проявляют к нам и нашим детям такое внимание. Никто из них не спрашивал, еврейка я или нет, никого не интересовала моя национальность, и я и сама о ней забыла до поры до времени.

   Потом мы устроили детей в школу. Данилкина школа оказалась в двух шагах от дома, Мишу определили в  другую, где обучаются дети старшего возраста. Русских в данилкином классе вообще нет. Директриса сама лично взяла его за ручку и отвела в класс, объяснив детям, что это «оле хадаш» (вновьприбывший) из России, и надо окружить его заботой и вниманием. В Мишином классе есть несколько русских подростков (здесь я имею ввиду не национальность, а принадлежность к стране исхода), и они держатся вместе, чему я в общем-то рада, потому что вижу, как страдает он от недостатка общения и скучает по своим друзьям, по дому и России. Частенько я застаю его лежащим неподвижно лицом к стене, и о чем-то думающим. Сжимается сердце от жалости и от чувства вины перед ним. Когда я провожала их в школу, то одним из моих напутствий было никогда и нигде не говорить, что я русская. Ты бы видела, как он презрительно на меня посмотрел! Мне тоже было тяжко сказать эти слова, словно я отреклась от отца, матери, моих русских бабушек и прабабушек  и от всего русского, что есть во мне. Но я должна была это сделать ради детей, чтобы подстелить им наперед соломки, уберечь от обид и унижений.

   Через несколько дней мы тоже получили направление в ульпан (курсы для обучения  языку). Занятия должны были начатся через неделю, так как  в стране в начале сентября отмечался еврейский новый год. За это время нам надо было получить удостоверения личности – что-то типа паспорта. Помочь нам в этом вызвался наш новый знакомый Аркадий, с которым мы встретились в банке, когда открывали свой счет. Он прожил в стране уже девять месяцев, закончил шестимесячные курсы в ульпане и неплохо, на наш взгляд, говорил на иврите.

   Предложив сопроводить нас в министерство внутренних дел, он хотел посмотреть сначала наши документы. Увидев мое свидетельство о рождении, Аркадий сказал, чтобы я в этой стране никогда и никому его не показывала, потому что быть нееврейкой в Израиле просто нельзя. "Что же мне теперь делать", - спросила я. - Другого документа у меня нет. И бабушки мои русские. Как в песне у Высоцкого: "Если кто и влез ко мне, так и тот - татарин".

   Аркадий посмотрел на меня  внимательно и долго. "Вот что, - наконец вымолвил он. - В министерстве сидят люди абсолютно не понимающие русского языка. Когда мы придем туда, ты, Лева, сначала покажешь свои документы, у тебя на этот счет все чисто. А тебе, Леночка, придется сказать, что ты еврейка, я за тебя поручусь, как человек, знающий тебя и всю твою "еврейскую" семью. Может, пройдет. По крайней мере, надо попробовать.

   - Но я не хочу скрывать свою национальность, поймите же вы! - со слезами в голосе запротестовала я. - Мне нисколько не стыдно быть русской. Не хочу подстраиваться, врать и подделывать себя под окружающую среду! Ты, Лева, еще там сказал, что моя национальность не будет иметь никакого значения, и что мы едем в нормальную демократическую страну. А что же получается - ты там был изгоем, а я теперь здесь?..

   - Решай сама, - категорично заявил Аркадий. - Обратного пути в Россию нет, гражданства вас обоих лишили. Ты ступив на эту землю, автоматически стала гражданкой Израиля. И жить тебе и твоим детям придется по законам и традициям этой страны. А я, как человек здесь немного поживший, просто хочу облегчить вашей семье жизнь. Подумай о детях. Что их ждет впереди, если все будут знать, что мать у них гойка? В школе их будут дразнить, замуж за твоих парней никто не пойдет, если ты не пройдешь гиюр. Я тебе предлагаю самый простой выход из положения, а ты поднимаешь хвост.

   Лева молчал и смотрел куда-то в сторону, и я поняла, что решение надо принимать мне одной. Дети - это единственный аргумент, который заставил меня подавить чувство протеста.

   - Хорошо,- сказала я. - Идемте же! Я сделаю все, как скажете.

   В министерстве за стеклянной перегородкой сидела женщина с равнодушным лицом с сигаретой в зубах. "Пкида", - сказал Аркадий, кивнув в ее сторону. - Это не ругательство, так на иврите называются женщины-служащие в офисах».

   Не вынимая сигарету изо рта, она  выслушала Аркадия. Аркадий попросил Леву показать ей его свидельство о рождении. Она повертела его с обеих сторон, а потом посмотрела на меня и махнула мне рукой: давай теперь, мол, твое. Сердце мое застучало где-то в пятках, на меня нашел какой-то слолбняк, и Лева стоял тоже в полной растерянности.

   - Она просит ленин документ, - переводит нам Аркадий.
   - Ну и что теперь делать, показывать ей или нет? - спрашивает Лева.
   - Лучше бы нет. Видишь, сколько здесь сегодня клерков, а вдруг среди них есть кто-то, кто  знает русский. Я скажу, что у вас его сейчас на руках нет, ленины документы идут диппочтой.

   И Аркадий, нагнувшись к пкиде поближе, стал ей переводить наше беспардонное вранье.

   Он говорил, все время на меня оборачиваясь, улыбаясь и жестикулируя. Женщина все время подозрительно поглядывала то на него, то на меня, потом склонилась над бумагами и хлопнула штампиком. Аркадий с сияющим лицом подал нам два документика: для меня и Левы. «Поздравляю! - сказал он мне. - Теперь тебе сам черт не брат - ты еврейка»

   - Как тебе это удалось? - спросил его обрадованный Лева.
   - Она стала спрашивать, давно ли я знаю Лену, кто ее родители, откуда родом. Я сказал, что наши  родители  дружили, и что я знаю Лену и ее семью с самого детства, что это действительно еврейская семья. Видимо, убедил! А теперь запомните: ваши документы называются теудат зеуты. У тебя, Елена,  вот тут записано, что ты иегуди, то есть еврейка, и теперь пусть попробует кто-то сказать что это не так – можешь плюнуть тому в лицо!

   - Как-то мне Лева сказал, что бьют не по паспорту, а по морде.

   Аркадий и Лева рассмеялись мне в ответ.

   Когда мы вышли на улицу под слепящее израильское солнышко после прохладного кондиционированного воздуха, что-то совсем мне плоховато стало. Ребята, повеселевшие после удачно проделанной операции, шли себе и оживленно болтали, а мне как будто вместе с новой национальностью стопудовую гирю к сердцу подвесили. Я шла и думала:

   "Как жить теперь в чужой стране с этой ложью, как я посмотрю когда-нибудь в глаза своим родным, своей матери?!». Так  у меня было гадко на душе, Катюша, что передать просто трудно. Рассказать некому. Ты далеко, да и простишь ли ты меня за то, что я только что сделала? Выходит, права, Роза: я буду теперь молчать о своей национальности.

   - Скажи, Аркаша, - обратилась я к нашему спасителю, -  зачем ты нам помог в этом щекотливом деле? Ведь ты еврей, а я по национальности русская. Неужели тебе не хочется взять реванш, унизить меня, посмеяться над моими муками?…

   Аркаша снова засмеялся:

   - Вот уж чего действительно не хочется, так это брать реванш и отыгрываться на ком-нибудь, особенно на тебе. Видишь ли, с моей чисто еврейской внешностью мне было нелегко жить в России, как ты сама понимаешь. Антисеметизм у нас был и есть (особенно в Москве). Очень и очень часто мне приходилось его испытывать на себе лично, поэтому я не хочу, чтобы подобное унижение переживал еще кто-то, да еще в стране, куда я приехал жить и работать именно потому, что это - еврейская страна. Выйдя замуж за еврея, ты волей-неволей стала причастной к еврейству. Разве ты не была на стороне Левы, когда  его унижали за его национальность? Думаю, что была. Но что я тебе хочу сказать, Леночка:  прожив в этой стране несколько месяцев, я  заметил существующий и здесь национализм, который я ненавижу всей душой и во всех его проявлениях. Я не умею бороться с ним напрямую, но вот таким легким и бескровным способом – прочему бы нет? А потом, вы оба мне просто симпатичны, и я хочу оградить вас от неприятностей – вот и все.

   Я обняла его и поблагодарила за помощь. От его слов гиря на душе стала вдвое легче.

   Мне пора заканчивать это длиннющее письмо, но так не хочется. Я пишу его и мне кажется, что ты рядом и я тебе все это рассказываю. Ты всегда говорила, что со мной вечно происходят самые невероятные случаи. Вот я тебе и рассказываю один из них.

   Но сейчас я положу ручку, запечатаю это письмо в большущий конверт (в маленький не войдет) и останусь одна - наедине со своими думами. Лева за эти дни как-то отдалился от меня, у него слишком много хлопот, чтобы обращать внимание на мое душевное состояние. Я осталась в полном одиночестве. Дети очень быстро врастают в эту жизнь.

   Данилка с самого первого дня, как мы тут поселились, самостоятельно ходит по городу и у него полным полно знакомых среди детей и взрослых. Первое, что он сделал – это выпустил футболку до колен, чтобы ничем не отличаться от местных детей, и отправился играть во двор. На каком языке он общается со всеми - я понятия не имею. Миша тоже повеселел, как пошел в школу. Сама же я часто ловлю себя на мысли, что вот скоро все это кончится, и мы вернемся домой, что-то загостились мы в этой праздничной, яркой, но абсолютно чужой стране. Потом вдруг спохватываюсь, и страх сковывает меня до мозга костей. Я боюсь, Катюша, что не выдержу, не пройду проверку на выживаемость.

   Чем  дольше я тут живу, тем больше мне здесь жить не хочется. Может быть, это от неустроенности и вскоре все пройдет?.. Не знаю. Поживем – увидим.

   Обнимаю тебя, родная!
   Твоя Елена.
***

   Письмо третье


   Катюша, здравствуй, это я!

   Уже декабрь.У вас, наверное, все завалило снегом, а здесь еще тепло. В начале месяца  мы  ходили всей семьей к морю, и Лева даже купался. Говорит, что вода ничуть не холоднее чем у нас летом  в озерах и реках.

   Учим  иврит. Каждое утро ходим в ульпан, как на работу. Мне нравится наш маленький городок утром. Открываются лавчонки, и кое-кто уже сидит за столиками, словно со вчерашнего дня никуда и не уходил. Пахнет хорошим кофе, какой-то восточной выпечкой. Столько ароматов  вокруг смешиваются с неповторимым запахом моря, что у меня  кружится голова. Все еще не могу адаптироваться после нашего родного города. От избытка кислорода часто болит голова. Я говорю Леве, что мне надо минут на двадцать полежать перед выхлопной трубой – и все будет в порядке. Но лежать некогда, мы  торопимся в ульпан.

   В нашей группе двадцать семь учеников из разных городов Союза. Учительницу нашу зовут Ада. Она совсем молода, ей тридцать с небольшим, и настолько  весела, приветлива и раскована, что просто завораживает, я любуюсь ею и совсем забываю про иврит. Часто она присаживается на кромку стола и сидит, болтая ногами и продолжая урок. Быстро запомнила  всех по именам и ни разу ни на ком не споткнулась. По-русски не знает ни слова, поэтому понимать друг друга учимся любыми способами, вплоть до рисования на доске каких-либо предметов. Иврит для меня совершенно неудобоварим. Я никак не могу произнести вслух ни единого слова, просто язык не поворачивается. Он мне кажется каким-то грубым и вульгарным, а некоторые слова действительно похожи по звучанию на нецензурные русские,  у меня же с этим, как ты помнишь, всегда были проблемы, - ругаться так никогда и не научилась. Я  многое уже понимаю, но не говорю совсем. Лева же наоборот, быстро все схватывает на слух и при меньшем запасе слов уже вовсю общается с аборигенами.               

   Ульпан – это светлая сторона нашей жизни. Когда мы находимся в среде своих соотечественников, обремененных общими проблемами, то кажется, что все идет как надо. Пока еще несколько месяцев (а учиться мы здесь будем полгода) не надо думать ни о чем, а что будет потом – никто не знает. В перерывах мы пьем горячий чай или кофе с печеньем. Во дворе ульпана под навесом всегда стоят бумажные стаканчики, кофе, чай, сухое молоко. Все это готовит для нас здоровенный глухонемой израильтянин, лет тридцати пяти, по имени Гай. Милка, моя соседка по парте, прозвала его Герасимом.  Завидев меня, он улыбается, машет руками и мычит, пытаясь что-то обьяснить. За мой вечно потерянный и грустный вид и за эту симпатию со стороны глухонемого Гая Милка окрестила меня «Муму».  А совсем недавно произошел случай, который еще раз подтвердил, как метко уловила Милка мою с Гаем схожесть с тургеневскими персонажами.

   Однажды утром  мы с Левой, как обычно, шли в ульпан. На обочине тротуара возле  банка стояла пожилая женщина в цветастой юбке и бесцеремонно разглядывала прохожих. Когда мы поравнялись с ней, она взглянула на меня, и вдруг завопила на всю улицу по-русски:

   - Понаехалу тут, навезли с собой русских жен и их выродков. Гнать вас надо поганой  метлой из страны. Мало вы нашей кровушки попили!

   Лева взял меня за руку, и мы ускорили шаг, но не тут-то было. Она бежала за нами и  кричала так до самого ульпана. Прохожие недоуменно оглядывались на нее,  но это ее   только подзадоривало. Она немного замедляла шаг и начинала объяснять им на иврите, и смысл ее речи уже не надо было переводить.

   Я остановилась и сказала Леве: «Не могу больше, хочу уехать обратно, навсегда, совсем.»

   - Ты что не видишь, что она сумасшедшая? -рассердился Лева. - Обычная городская сумасшедшая, которую знают в городе, и никто не придает значения ее словам. Все привыкли. Перестань, успокойся и пошли в  школу.

   Я побрела дальше, не разбирая дороги, стараясь подавить слезы. А сумасшедшая все бежала и бежала за нами, бранясь вслед. Мы дошли до ульпана и свернули во дворик, но она не отстала и, остановившись посреди дворика, стала публично обличать меня за непрошенное появление в Израиле. Мой «Герасим», увидя, что его бедной «Муму» угрожает беда, рванулся к моей обидчице, схватил ее в охапку и буквально вынес за пределы школы. От испуга она рванула от него без оглядки. А «Герасим» подошел ко мне, погладил по плечу и, указав в сторону позорно сбежавшей скандалистки, покрутил у виска - не расстраивайся, мол, у нее не все дома.

   И смешно, и грустно. Конечно, я понимаю, что это была психически больная женщина, но все равно это очень обидно и больно.  Мой Мишка рассказывал недавно, как на него в супермаркете налетела с кулаками какая-то женщина и кричала ему в лицо те же самые слова. Скорее всего, это была она же. Ему, бедному, тоже достается, он ведь все мои капельки собрал, и чем старше, тем еще больше становится похож именно на меня, а не на отца. Представляю, какая мешанина  происходит в голове у этого ребенка. Сначала лет в девять он узнал что люди, оказываются различаются по национальностям: бывают русские, татары, евреи, узбеки и т.д... Потом он понял, что национальность это что-то вроде сортности: русский - это хорошо – высший сорт. Татарин – это уже похуже, но все же свой. Ну а еврей – это вообще никуда не годится – полная труба. И надо же такому случится, что в друзьях у него как раз были ребята разных национальностей:  Марсель – татарин, а Гера – еврей.  Играли себе ребятки вместе, ни о чем не задумывались, но кто-то из взрослых  просветил своих чадушек, чтобы знали, кто есть кто. Не помню, рассказывала ли я тебе, как однажды пришел мой Мишка (ему тогда было лет восемь) в пальто с оторванными пуговицами и с разбитым носом и прямо с порога спросил меня:

   - Мама, а кто такие евреи?

   Ну я, конечно, сперва растерялась, а потом и говорю:

   - Обыкновенные люди. Вот ты, к примеру, тоже еврей.

   Мишка просто обомлел от изумления.

    - Как это так? Почему?

   Оказывается, его одноклассники после школы набросились на Геру и стали называть его евреем. Мишка бросился на защиту друга, считая слово «еврей» за ругательство. А тут приходит домой, и родная мать называет его тем же самым плохим словом. Вот и пришлось мне углубится в национальный вопрос и объяснить мальчику, что папа у него еврей, а мама русская, и что в его родной стране национальность определяется по отцу, стало быть, он еврей. Не очень-то сильно захотелось Мишке после боя во дворе быть евреем. Он как-то сник, а потом очень убедительно возразил:

   - Какой же я еврей, если я еврейского города ни разу в жизни не видел?

   Но, это, как говорится, лирическое отступление. Теперь о жизни. Приехали Маша с Сашей и детьми. Первое время пожили у нас, пока не сняли квартиру. Потом переехали, но почти каждый день мы видимся, тем более, что ходим в один ульпан, только в разные группы. Вечер пятницы -  это начало субботы, святого дня для евреев. В это время  все собираются семьями дома, накрывают стол белой скатертью, зажигают свечи и ужинают вместе. Многие наши «русские» евреи и понятия не имели об этом обычае, так как еще их бабушки давно обрусели, не говоря уже о матерях. Во избежание неприятностей, как правило, еврейские обычаи в семьях не поддерживались, да и синагогу в нашем городе снесли еще в хрущевские времена. В ульпане нам  все время рассказывают об еврейских обычаях, праздниках и традициях и даже учат некоторым основным молитвам.

   Я православных-то никогда не знала, а еврейские запомнила быстрее Левы. Мне нравится этот субботний обычай собирать всю семью за одним столом. Поэтому, чтобы как-то украсить нашу бедную жизнь, я тоже стала накрывать стол белой скатертью и зажигать свечи. А когда приехали наши общие друзья, Маша с Сашей, то мы стали собираться по пятницам у нас: две русские жены, два еврейских мужа и их дети непонятно какой национальности. Как-то Маша пожаловалась за столом, что в детском саду, куда ходит их младший Андрюшка, дети стали дразнить его необрезанным. Воспитательница посоветовала сделать мальчику обрезание. Но обрезание в Израиле делают только еврейским детям, а Маша – русская. Надо тебе сказать, что в последнее время городской раввинат стал требовать от министерства внутренних дел документального доказательства принадлежности к еврейству, поэтому такой номер, как  простое свидельство, сейчас уже не проходит. Так что мне «повезло», а зоодно и моим детям, а вот Маше выдали теудат-зеут, где написано «ло рашум», то есть без определенной национальности. Маша, рассказывая все это, всплакнула, и сказала, что если бы она наперед знала, как ей когда-нибудь откликнется ее замужество, то никогда бы не пошла замуж за еврея.

   - Мне все равно, - говорила она, вытирая слезы, - но почему мои дети должны страдать и считаться людьми второго сорта?  Мы ехали сюда ради них, чтобы обеспечить им нормальную жизнь, а что за жизнь, если ребенок каждый день из садика приходит со слезами, а я не могу при этом ничего сделать! Я даже объяснить воспитательнице не могу, почему я это обрезание не делаю. Сказать ей правду – это значит обречь Андрюшку на дальнейшие издевательства.

   И тут Саше, ее мужу, пришла в голову идея: обрезать Андрюшку дома. Ты же знаешь, он врач-анестезиолог. Мы сначала  руками замахали, с ума, мол, сошел, а потом, подумав, согласились, что другого выхода нет. И вот в один прекрасный день Андрюшка был обрезан на кухонном столе их маленькой квартирки. Все обошлось благополучно, он поправился быстро, но пришлось мальчика проинструктировать о том, чтобы он об этом никому не рассказывал. Надежды, конечно на это мало, но пока он еще на иврите как следует не говорит, а когда все заживет, так сам забудет.

   Что же касается моих детей, то им пришлось сделать обрезание еще в ноябре. Я категорически была против, но дети сами стали настаивать на этом, все-таки они постарше и понимают, что к чему. Им сделали это в Тель-Авиве в клинике, превратив это мероприятие в большой праздник. Сначала их вместе с такими же необрезанными мальчиками из России, родителями и раввином повезли в больницу, где сделали операцию под наркозом, а потом через пару часов под веселую еврейскую музыку вручили свитки с настоящими еврейскими именами. Теперь наш Мишка – Мойша, а Данилка – Даниэль. Мишка поправлялся трудно, два дня он лежал в постели и не мог двигаться, видимо ему дали слишком большую дозу наркоза. И вообще, пятнадцатилетнему мальчику гораздо сложнее все это воспринимать, чем одиннадцатилетнему. Данилка уже на следующий день вышел во двор, где все  его поздравляли с этим событием. Наши соседи, узнав об обрезании, принесли детям подарки – велосипеды. Конечно, они были не новые, но в очень хорошем состоянии, и мальчишки мои были несказанно рады.

   Я пишу тебе об этих событиях уже почти спокойно. Все позади. Страсти улеглись. Описывать, что мне пришлось пережить в это время, просто нет сил. Вообще, каждый божий день я чувствую, как от моей души откалывается маленький кусочек. Не знаю, сама ли я ломаюсь или меня ломают, только кажется мне, что все происходит как-то помимо моей воли. Словно кто-то уже определил все наперед, и я никак не могу повлиять на ход событий. Иногда мне кажется, что я – это совсем не я, а кто-то другой. Я просто сплю, мне снится странный запутанный и тяжелый сон, я хочу проснуться и не могу, -  так бывает, когда уснешь не вовремя. Очень сложные отношения с Левой. Возможно, он переживает ту же самую ломку, но не хочет признаться в этом. Весь ушел в себя. В ульпане, среди своих, он вроде бы оживлен и даже весел, а дома замыкается и молчит.

   Я одна, поделиться мне не с кем, и я рада, что ты есть у меня и можно хотя бы изредка  рассказать обо всем, что происходит, без прикрас, все, как есть.

   По радио очень часто говорят об ухудшении отношений с Ираком. Некоторые считают, что война неизбежна. Неужели это случится, и мне суждено пройти еще и через это? Растет с каждым днем тревога, неуверенность в завтрашнем дне, усугубленная катастрофической нехваткой денег. За это время нам еще раз пришлось заплатить за три месяца вперед за нашу съемную квартиру. «Ушли» почти все деньги, выданные нам в аэропорту. Ежемесячное пособие, выдаваемое нам государством, слишком маленькое, его едва хватает на еду, а тут ведь и зима на носу, и дети растут, как после дождичка. Мишка уже носит сорок второй размер обуви, а ростом вымахал за лето под два метра. Шмотки, которые мы привезли с собой из России, они носить не желают, потому что израильские дети одеваются совсем по-другому. На одежду у нас денег нет совсем. У меня трещит голова, когда я думаю обо всем этом. Надо где-то искать работу, иначе не проживешь.

   Работа для женщин здесь только одна – уборка квартир и домов. Некоторые мои подруги по ульпану уже подрабатывают после ульпана, но стараются это не афишировать. Я пока все еще держусь. Мне хочется, чтобы Лева, как мужчина, нашел какой-то другой выход.

   Но он не проявляет никакой инициативы. У меня появилась знакомая по имени Хавива, которая живет здесь уже двадцать лет. Мы ровесницы, но она сразу стала относится ко мне, как младшей. В свое время, она тоже прошла здесь через многое, но теперь они с мужем очень хорошо стоят на ногах, имея хорошую работу, прекрасную квартиру и уже довольно самостоятельных детей. Душа у Хавивы очень добрая, она во всем старается мне помочь, только не всегда  у нее это хорошо получается.  Однажды вечером она пришла ко мне в гости и заявила, что пора мне браться за дело, иначе мои дети будут ходить полуголодные, и предложила мне делать на дому пельмени, а сбывать их у себя на работе будет она. Уверенная, что я возьмусь за это дело, она уже притащила мне скалку.

   Деваться было некуда, мне не хотелось перед ней казаться ни к чему не приспособленной белоручкой, и, подавляя в себе внутренний голос протеста, и ловя на себе испытующий взгляд Левы, я согласилась. Мы съездили на шук ( рынок), купили индюшатины и муки, и я получила свой первый заказ на три килограмма. Ты знаешь, возможность заработать взбудоражила  всю семью. Даже Лева повеселел, а мальчишки клятвенно обещали, что они будут мне помогать во всем. И действительно сначала все помогали. Мы даже заработали свои первые девяносто шекелей и устроили себе маленький гастрономический праздник. Но через неделю мальчишки поостыли, а у Левы всегда находились какие-то дела. Хавива регулярно приносила заказы, и я, возвратясь из ульпана, засучив рукава, одна бралась за дело. Иногда засиживалась допоздна, все уже дрыхли без задних ног, а я все ковырялась с этими пельменями, обильно поливая их слезами. Я все вспоминала свой энтузиазм перед отъездом в Израиль. Помнишь, как мы все кампанией лепили у нас на кухне пельмени? Я замешивала фарш и тесто, пельмени получились просто великолепные. Все хвалили меня, как хозяйку, а я в ответ пошутила: «Ну, значит, я  в Израиле не пропаду! В случае чего – буду  делать пельмени!» Накаркала... Видать, в наказание за невзначай брошенные слова, Господь дал мне скалку, от которой болят подушечки на ладонях. И вот почти каждый вечер леплю я эти «маленькие мокренькие пирожки с мясом» в полном одиночестве. Дети телевизор смотрят, отец домашнее задание делает, а я работаю.То стоя тесто раскатываю, то присяду, когда уже ноги отваливаются и леплю пельмени сидя. Надо бы тоже заниматься ивритом, Ада завтра обязательно спросит, а мне некогда. Сижу, ковыряюсь в тесте, на душе кошки скребут, вспоминаю всю свои жизнь, и кажется мне, что я совершила большую непоправимую ошибку, за которую должна теперь расплатиться своей судьбой. Катюша, если бы ты только знала, как я хочу домой! Но моего дома уже нет там, где живешь ты, и еще нет здесь, где живу я. И будет ли он когда нибудь?..

   Пора прощаться. Сегодня у меня не было заказов на пельмени, я получила возможность написать тебе письмо. И вообще я хочу передать свое пельменное дело Маше, вручить ей скалку, как эстафетную палочку. Она не против, а я от этой работы просто схожу с ума.

   Пока! Жду твоих писем.

   Твоя Елена.
***

Письмо четвертое

   Катенька, родная моя, спасибо за поддержку!

   Я крепилась до конца твоего письма, но последняя строчка, где ты написала «Храни вас, Господь!» доконала меня, и я буквально залила слезами все твое послание. Да, видишь как все сложилось – у нас война. Мы не стоим в обороне, не роем окопы, не тушим на крышах зажигательные бомбы. Мы сидим по свои домам в противогазах и прислушиваемся к бомбежке. Самое страшное - ощущать свое бессилие, когда ты смотришь в глаза испуганным до смерти детям. Данилка бледнеет, как только завоет сирена, и весь вжимается в меня, словно я способна  заслонить его от взрывов. Хорошо, что я в противогазе, и ему не видно выражение моего лица, а то бы он прочел на нем страх. Да, я тоже боюсь, но стараюсь скрыть это от детей. И голос у меня предательски дрожит, когда я их успокаиваю.

   Никто всерьез не верил, что Хуссейн начнет бомбить Израиль. Наш сосед, Изя, проживший здесь двадцать лет, был абсолютно уверен, что американцы  прекратят войну на следующий же день. Надо тебе сказать, что Изя – наш добрый друг. Он живет на четвертом этаже, у него него есть жена, которая моложе его на десять лет, и две совершенно неуправляемые дочери- подростки. Жена Изи, Гита, работает в доме престарелых и дома бывает редко. Воспитанием дочерей занимается (а лучше сказать - совсем не занимается) Изя. Он какой-то там изобретатель, рабочий день у него четко не определен, поэтому ему приходится выполнять роль матери. Он кормит после школы своих дочек, моет посуду, выгуливает собаку, и несколько раз в день заходит к нам. Сначала он пытался нам все объяснить, направить, вселить в нас уверенность, что «ие беседэр» (т.е. будет все в порядке). Потом успокоился, видя, что мы как-то уже сами барахтаемся и понемногу начинаем понимать, что к чему, и приходит к нам просто так, посидеть в тишине, почитать газеты, чтобы никто в это время не лез ему на голову. Мы все его полюбили за его «уютность». От него исходит необыкновенное тепло, которого нам здесь не достает. Я так привыкла к постоянному его присутствию, что недавно, прибежав из ульпана, одуревшая от жары, стала стаскивать через голову футболку, при этом продолжая разговаривать с ним. И только когда я увидела растерянный изин взгляд – сообразила, что в доме в общем-то посторонний человек, причем, мужчина.

   Так вот, Изя утверждал, что никакой войны не будет. Мы заклеивали окна, как нас инструктировали средства массовой информации, а он сидел на диванчике с газетой и тихонько над нами посмеивался. Это было как раз в ночь, когда война была уже объявлена, но бомбить арабы еще не начали. Заклеивали окна мы не для тепла. Газеты  утверждали, что Хуссейн грозится сбросить на Израиль газовые бомбы, поэтому накануне нам всем выдали противогазы. Все население закупило клейкую ленту, чтобы заклеить хотя бы в одной комнате все щели на окнах и дверях. Предполагалось, что в такой загерматизированной комнате (хедер-атум), да еще и в противогазах люди сумеют уберечься от газовой атаки. Было нам тревожно, и мы старались выполнить все инструкции по безопасности. Окна во всех комнатах я заклеила крест накрест полосками белой бумаги. Я делала эту работу и ловила себя на том, что смотрю на себя как бы со стороны. Уж очень  все это напоминало мне типичный советский фильм про войну, только теперь в этом фильме главную роль играла я.

   Когда мы покончили с окнами, прибежали изины девчонки, загалдели,  застрекотали на иврите и потащили Изю домой «обклеиваться». Изя ушел, снисходительно улыбаясь - ничего, мол, не поделаешь, раз заставляют - надо  подчиняться. Мы поужинали, немного посмотрели телевизор и легли спать. Лева, напитавшись изиным споскойствием, сразу же безмятежно захрапел. Я долго прислушивалась к необычной тишине на улице, - она словно замерла  в тревожном ожидании. Не слышно ни голосов под окнами, ни надоевшего повизгиванья сигнализации, ни всегдашнего рева мотоциклов... И незаметно уснула.

   Мне снился сон про войну: падали бомбы, по улицам ползли тяжелые танки, и выла сирена - сигнал воздушной тревоги. «Это мотоциклы. – подумала я во сне. - Это уже было. Это не страшно, это не война». Но сирена надрывалась где-то над самым ухом, она разбудила меня, и я, еще не открыв глаза, поняла, что это не сон. Я села в постели, и мороз пробежал по коже: «Война!»

   Я растолкала Леву. Он открыл глаза, прислушался и опрометью кинулся в детскую комнату. Дети спали и не слышали ничего. Наверное, им тоже снился тот же самый сон, что и мне. Данилка, проснувшись и услышав сирену, завыл от ужаса и забегал по комнате в поисках наших животных, кота и собаки, которых мы подобрали на улице и приютили в своей квартире по настоянию детей. По радио объявили, что воздушная тревога приходится на центральный район страны, т.е. на наш. Надо было как можно быстрее зайти в наш хедер-атум и заклеить за собой  двери, а Данилка  ползал в большой комнате под нашей кроватью и пытался достать из-под нее своих питомцев. Я торопила его, а он плакал и говорил, что без них он никуда не пойдет. Общими усилиями мы извлекли оттуда сонных животных, затолкали в комнату. Лева заклеил дверь и приказал надеть всем противогазы. Я помогла Данилке, он  - Мише, а потом  крепко затянул  ремни на моем противогазе, надел свой, взял в руки бутыль с хлоркой, намочил в ней тряпку и положил под дверь. Все, как полагается. Мы уселись на ребячью кровать и замерли. Сначала было тихо, но потом мы услышали несколько взрывов где-то вдали. Данилка сильнее прижался ко мне и спросил: « Мама, а мы не умрем?». «Нет, - ответила я ему как можно уверенней. Но тут жахнуло где-то совсем близко,  и у нас задребежжали оконные стекла. Данилка жалобно заскулил в своем противогазе: « Мамочка, я бою-ю-усь!», а Мишка инстинктивно пригнул  голову, как будто осколки бомбы пролетели над его головой. Потом все стихло, по радио объявили отбой во всех районах, кроме нашего.

   - А вдруг бомба была газовая? - опять затревожился Данилка. - Как мы узнаем, что это не газ?
   - А ты смотри на Мурзика и  Джерри, - сказала я как можно спокойнее, - они маленькие, на них газ быстрее начнет действовать, да и противогазов у них нет. Вот если им станет плохо, значит в комнате действительно газ...
   - А-а-а - опять захныкал вконец перепуганный ребенок, - я не хочу, чтобы они умерли.
   - Да не собираются они умирать, - утешила я, - гляди, как они хорошо играют.

   Зверюшки наши действительно спокойно и нежно покусывали друг друга. На взрывы они вообще никак не прореагировали. У меня же под противогазом защипало глаза.

   Я подумала, что это просто от страха и сейчас все пройдет, но раздражение не проходило и я спросила у Левы: «У тебя щиплет глаза?» Он  утвердительно кивнул головой. «Это газ!» - с ужасом решила я, но тут по радио прозвучал отбой тревоги. Лева помог всем снять противогазы. В комнате стоял резкий запах хлорки, от которого перехватывало дыхание и жгло глаза. «Хуссейн нас не удушил, так папа чуть на тот свет не отправил, - проворчала я, приоткрывая форточку. - Наверное, надо было хлорку все-таки хоть немного водой развести...»

   Утром пришел немного обескураженный Изя. Несмотря на ночную бомбежку, он был уверен, что американцы сегодня же разбомбят все ракетные установки, и завтра же война окончится. Ну, а что было потом, ты знаешь из газет. Вместо ракетных установок американцы разбомбили лишь бутафорию, которую ненавязчиво им подсунул Ирак. Средства массовой информации поспешили сообщить, что с врагом покончено, но бомбежки продолжались почти каждую ночь. И почти каждую ночь бедные матери хватали детей и волокли их в «хедер-атумы» спасаться от газа, хотя спасаться надо было от осколков бомб.

   Как-то Бог милует Израиль - прямых попаданий в жилые дома пока нет.  В газетах пишут лишь о том, что после обяъвления воздушной тревоги у некоторых «сердечников» не выдерживает сердце. Ты помнишь нашего популярного солиста из театра музыкальной комедии Илью Авербаха? Он приехал в Израиль в то же время, что и мы. Ему сделали очень сложную операцию на сердце, он поправился и был полон радужных надежд на жизнь. Недавно мы узнали из газет, что Илья умер во время бомбежки. Она застала его, когда он поднимался по лестнице к себе в квартиру. Видимо, услышав сигнал воздушной тревоги, он слишком разволновался и заспешил, а сердце не выдержало такой нагрузки...

   Что касается обстановки в стране, то она нормальная. Первые дни люди как-то еще опасались выходить на улицу и удаляться от дома, но жизнь есть жизнь, ее не остановишь. В школах, конечно, занятия отменены, но люди на работу выходят. Лева устроился ночным оператором в вычислительный центр в Тель-Авиве. Он уезжает туда в девять часов вечера. Иногда он сидит еще на остановке, когда объявляют тревогу, и ему приходится возвращаться и «спасаться» дома, чему мы бываем безумно рады. Все-таки вместе как-то помирать веселее. Несколько раз бомбежка застигала его по дороге. Один раз он пережидал ее в подземном переходе вместе с полисменами. Так что очень часто я нахожусь ночами без мужской поддержки (а бомбить Хуссейн начинает именно ночью).

   Мы сидим обнявшись с детьми на кровати, вздрагиваем после каждого удара: это где-то близко над морем израильские зенитки сбивают «Скады», сделанные в СССР. Я хочу закрыть своим телом детей, заткнуть им уши, чтобы они не слышали взрывов, а иногда  мне просто хочется упасть им в ноги и просить у них прощения за все, что им приходится сейчас переживать: за нищету, неустроенность, за свои  постоянные нервные срывы, за войну, в которую я их привезла. Но чаще всего я все-таки гоню эти мысли прочь. Левы рядом нет, и надо быть мужественной, чтобы дети чувствовали во мне опору. Иногда я все же теряю самообладание и, прижав к себе Данилку, плачу потихоньку в свой противогаз, который, как я уже поняла после случая с хлоркой, может уберечь меня только от тревожных детских глаз.

   Днем мне тоже приходится ездить в Тель-Авив. У меня разболелись зубы, и Шошана, наша соседка, узнав об этом, предложила мне свою помощь. Лечение зубов здесь платное и стоит недешево. Но она  повезла меня к своему зубному врачу и заплатила ему, а мне сказала, что когда я начну зарабатывать деньги - тогда и буду возвращать ей потихоньку. Я очень благодарна ей за ее поддержку и постоянную заботу о нашей семье. За этот в общем-то небольшой отрезок времени, она стала нам с Левой кем-то вроде мамы, а детям - доброй бабушкой. Теперь я езжу два раза в неделю в Тель-Авив самостоятельно. Ты знаешь, меня успокаивают эти поездки. Я люблю ехать в автобусе и размышлять о жизни, мне нравится идти по улицам  и находить сходство с нашим городом, я люблю запах и суету Тель-Авива. И даже там, где можно проехать на автобусе, чтобы сократить путь, я иду пешком, осбенно в теплые и сухие дни. В зубном кабинете - ко мне ласковы и внимательны. И, несмотря на то, что на иврите я еще понимаю плохо, мы как-то общаемся. Доктор Лангер - выходец из Румынии, а его помощница, уже немолодая, но миловидная женщина по имени Эдна - из Польши, она немного говорит по-русски. Поэтому со  мной в основном «беседует» она на смеси польского, русского и иврита. Недавно я им преподнесла большой «сюрприз». Я уже тебе писала о том, что некоторые израильские газеты очень негативно относятся к русским еврееям, пытаясь всячески очернить их в глазах населения. Особенно сильно это чувствовалось перед началом войны. Но война заставила забыть эти проблемы. Как-то разом человек человеку стал братом, никого теперь не интересует ничье происхождение. Все вдруг стали доброжелательны к друг другу и не делятся больше на «сабр» (родившихся в Израиле), «ватиков» (проживших здесь около двадцати лет) и «олимов» (только что приехавших). Незнакомые люди, услышав русскую речь, могут остановить тебя на улице и поинтересоваться, все ли у тебя хорошо и не надо ли чем помочь. Почти по Жванецкому - «большая беда нужна», чтобы страна стала единым организмом.

   И вот я после очередного ночного налета, плохо выспавшись, отправилась к своему Лангеру лечить зубы. Уселась в кресло, а Эдна, готовя необходимые инструменты и препараты, заговорила с доктором о том, что ночью бомба упала в Рамат-Ган в жилое здание, стоящее неподалеку от ее дома. «Никто из ваших родных не пострадал?» - спросила я ее. Она отрицательно покачала головой. «Барух Хашем!» - сказала я на иврите и... перекрестилась.

   Милая Катюша, надо быть сионисткой, чтобы понять, что я совершила! Но я была русской и, хоть никогда не ходила в церковь и не крестилась на иконы, в минуты опасности не я складывала три пальца своей правой руки и осеняла себя крестом, а мои прабабушки с того света заботились о том, чтобы этим жестом я не забыла поблагодарить Бога. И делали они это так, чтобы я и не замечала, как это у меня получается. Я ничего и не заметила, кроме того, что после этого Эдна как-то странно переглянулась с доктором и потом, во время всей  лечебной процедуры, они больше не перемолвились со мной ни словом. Я отнесла это к тому, что Эдна слишком потрясена случившимся ночью.

   Вечером мне позвонила Хавива.

   - Ты что там натворила сегодня у доктора?
   - Ничего,.. - ответила я  растерянно.
   - Да как же ничего, когда только что мне звонила твоя соседка Шошана и сказала мне о том, что после твоего ухода от зубного доктор Лангер связался с ней и сообщил, что посланная ею пациентка, то есть ты - гойка!

   - Но я ничего никому говорила!
   - Креститься не надо было на приеме у врача - идиотка!

   И тут только до меня дошло, какой  «кощунственный» акт я совершила в зубоврачебном кресле доктора Лангера. Я сказала Хавиве, что сделала это настолько машинально, что и сама этого не успела заметить.

   - Да я понимаю все, только вот ты Шошану подвела, она ведь и не знала, что ты не еврейка. Как ей теперь перед доктором выкручиваться - не знаю.
   - Она что, тоже очень расстроена этим обстоятельством?
   - Она позвонила сначала мне, чтобы узнать, действительно ли ты русская. Я ей все про вашу семью обрисовала. И ты знаешь - она вместо того, чтобы расстроиться, очень обрадовалась. Оказывается, у ее мужа в Москве живет  родной дядя, у которого два сына женаты на русских. Муж Шошаны мечтает вытащить дядю в Израиль, а тот без сыновей ехать не хочет. Так вот, она просила меня узнать через тебя, как нужно оформлять документы, чтобы им всем выехать. И еще просила передать, что ей совершенно безразлично, кто ты по национальности.
   - А как же теперь с доктором Лангером быть?
   - Шошана сказала, что скажет ему все как есть. Он перебьется, она ему за твое леченье немалые деньги платит.

   В общем, «ничто не выдавало в Штирлице советского разведчика, кроме тащившегося сзади парашюта». Законспирировалась я плохо. И хоть ношу в кармане документ о своем еврействе, толку от этого, как видишь, мало.      

   Написала я тебе об этом, чтобы немного развеселить тебя, а заодно и себя. И действительно, написала, прочла и самой смешно. Даже про войну забыла. Вот сижу над письмом, дети спят прямо в одежде, Лева уже давно уехал на работу. Сегодня еще не бомбили, видно Хуссейн ждет, когда народ заснет, чтобы произвести больший эффект на население. Самое интересное, что к бомбежке тоже можно привыкнуть. В первые дни все-таки многие паниковали, а теперь все по накатанному: сирена - подъем - хедер-атум – противогазы - радио. Днем жизнь идет своим чередом. Возобновились занятия в ульпане. Правда без противогазов на улицу выходить нельзя. Так  все и ходят по своим делам с противогазами через плечо.

   Несколько раз звонили из Союза мне и Леве коллеги по работе. Это по времени как раз совпадало с бомбежкой. Они кричали в трубку и просили нас говорить погромче. Но погромче из-за противогазов говорить мы не могли. Вообще, я думаю, что со стороны эта война страшнее, чем на самом деле. Ты  пишешь, что у вас постоянно показывают по телевизору людей, бегущих по улицам в противогазах и взрывы. На самом деле днем  здесь вообще спокойно. Так что не печалься, родная, во мне живет твердая уверенность, что мы выживем, а война эта все равно скоро кончится. Правда, все мужское население страшно раздражает, что Израиль, боясь развязать большую войну,  занял позицию обороны и не отвечает силой на силу. Мужики рвутся в бой, им обидно, что вместо этого они вынуждены отсиживаться в своих домах в этих глупых противогазах.

   И еще я тебе скажу, Катюша - как я хочу домой! Убежать бы от этих опостылевших пальм в наш студеный заснеженный город, пройтись по скрипучему искрящемуся снегу, вдохнуть бы морозный февральский ветер, но вместо него за окном шелестят листья и идет неделями нудный серый дождь, наводящий тоску. Не мой пейзаж. Я никогда к этому не привыкну...

   Ну вот, дождалась - завыла сирена. Бегу будить детей. Прощай!

   Обнимаю.

   Елена.

   14 февраля  1991 года
***


Письмо пятое и последнее
 
   Давненько я тебе не писала, Катюша! От тебя пришло уже три письма, а я вот только собралась ответить. Что же поделать, если времени  для себя остается все меньше и меньше, а  настроение чаще бывает такое, когда лучше за перо не браться.

   Вообще, ты же сама знаешь, что жизнь «полосатая». Только теперь у меня темные полоски стали шире. Светлые – это сама по себе жизнь в Израиле безотносительно моего  здесь пребывания. Когда я иду по улицам нашего городка и смотрю на прохожих, то часто ловлю себя на том, что я им завидую. Я завидую их беспечным улыбкам, их абсолютной раскованности, их уверености в себе. Завидую, что они живут в своей собственной стране, любят ее и оберегают, знают ее традиции, обычаи...

   Они жизнелюбы – эти израильтяне. Наверное, не у всех все в порядке в жизни, но унылых и печальных физиономий у местных жителей я не видела. И когда я нахожусь в роли наблюдателя и не углубляюсь в свои проблемы, то мне нравится эта шумная, яркая и пестрая страна. Маленькие магазинчики, лавчонки с цветами и фруктами, цветущие деревья, вечное солнце и лазурное море – ну чем не рай! А потом вдруг снова спотыкаюсь  об мысль, что я в этот пейзаж никак не вписываюсь, и что я чужая на этом празднике жизни... Я абсюлютно инородное тело в этой толпе. Я – другая. У меня чужое лицо,  чужие глаза... Люди, встретившись со мной взглядом, оборачиваются мне вслед.

   Война, как ты знаешь, кончилась. Барух хашем! Надеюсь, ты теперь знаешь , что это значит. (Можешь за меня перекреститься. Мне теперь по статусу не положено).

   Но все кончилось как-то сразу: война, ульпан и деньги. После окончания ульпана пособие наше сильно сократили, и на семейном совете было решено отправить Леву на программисткие курсы, а мне начать поиски любой работы, которая даст возможность хоть как-нибудь поддержать наш семейный бюджет. И потащилась я в местное бюро по трудоустройству со смешным названием  «лишкат авода», где мне дали направление на работу в госпиталь.Я пыталась выяснить профиль своей будущей трудовой деятельности, но от меня отмахнулись: придешь – узнаешь. Пришла – узнала: уборка палат в хирургическом отделении госпиталя. Не соглашусь - тут же другая на мое место придет, несмотря на мизерную плату – шесть шекелей в час. Я решительно взяла швабру и ведро и пошла по длинному коридору вслед за «кабланом» (наш работодатель) вершить трудовой подвиг. И вот два месяца подряд я вставала в пять часов утра, когда «еще все в мире спит», и брела по сонным улицам нашего городка на автобус, спотыкаясь на ходу и досматривая  путаные и тяжкие свои сны. Потом минут сорок тряслась в автобусе, боясь заснуть и проспать свою остановку, выползала  возле госпиталя, расположенного на берегу лазурного моря, у которого я так мечтала когда-то жить, машинально брала тряпку в руки и девять часов с небольшими перерывами мыла, скребла и терла...

   Мы работали на этаже вдвоем с Милкой, она грубоватая, разбитная, ей пальцы в рот не клади, не то что откусит - сожрет. Но то ли в знак солидарности, то ли вид у меня был в то время какой-то потерянный, она сразу, как птица, распростерла надо мной крыло: только попробуй тронь моего птенца! А ведь по возрасту я  была на пять лет ее старше.

   Надо тебе сказать, что поначалу коллектив принял нас не очень доброжелательно. Медсестры с каким-то садистким наслаждением делали нам непрерывные замечания и тыкали нас носом в разные места. Не знаю, что бы я делала без Милки. Она отгрызалась от всех две недели, а на третью нас уже уважать изволили и даже приглашали вместе чай пить. Милка материла их по русски за глаза, так как русский мат здесь все понимают, но чай пить ходила и даже вступала с аборигенами в контакт, несмотря на жуткий свой иврит, а я хоть и говорила к этому времени лучше и понимала больше – молчала, как рыба. Не сильно почему-то тянуло на разговоры, уставала я очень и нервы мои совсем ни к черту стали. Дома тоже отдыхать не приходилось. Придешь с работы, хочется трупом лежать, а надо еще что-то на ужин приготовить и покормить детей хоть один раз нормально, да и на следующий день приготовить. Выходной день только один – суббота.  Но все-таки я как-то втянулась в такой ритм жизни, и деньги мои стали подспорьем для семьи, хоть и потеряла я от всей этой жизни несколько килограммом своего и без того не очень пышного тела. Но в один прекрасный день наш каблан Яков, отозвав меня в сторонку, почему-то шопотом мне сообщил, что мы с Милкой, и вообще все русские в отделении будем работать только до следующей среды.

   - Почему? – удивилась я. – Разве мы плохо работаем?
   - Ты понимаешь, - сказал он  виновато, - Бизнес есть бизнес. Я нашел людей, которым  буду платить меньше, чем вам, русским.
   - Интересно, что же это за люди такие, которые согласны получать за эту работу еще меньше, чем мы?
   - Арабы из Ливана согласны работать за четыре шекеля в час.

   Во мне словно пружина сломалась. Мы работали, как ломовые лошади, буквально вылизывая каждый уголок в отделении за мизерную, просто смешную плату. И вдруг нас, евреев (тут уже я с полным правом себя к ним причисляю, потому что, кроме меня, все остальные таковыми и были), при повальной безработице в стране лишают рабочих мест и отдают их арабам, только потому что  арабы – более дешевая рабочая сила! И это происходит спустя несколько недель после войны в Персидском заливе, когда все арабские страны показали свое истинное лицо и отношение к Израилю.

   - Ты еврей? – спросила я Якова.
   - Да, а почему ты  спрашиваешь? Сомневаешься в этом?
   - Да. Если ты настоящий еврей, где же твой патриотизм? Или он улетучивается при виде денег? Вот из-за таких, как ты, в этой стране никогда не будет покоя! – сказала я ему, и даже удивилась, как это у меня получилась целая речь на иврите, и я даже ни разу не запнулась в поисках слов. Потом я сняла перчатки, швырнула ему их в лицо и пошла  искать Милку, убиравшую палату в другом конце коридора. Я отыскала ее, пересказала ей всю нашу беседу с кабланом и сказала, что она может поступать как угодно, но я дожидаться среды не собираюсь, а ухожу сию минуту, немедленно, и путь он сам убирает свое отделение до этой самой среды! Милка растерялась и не знала как поступить.

   - А как же неубранные палаты, смена белья? Кто это будет делать, ведь еще только восемь часов утра?
   - Это не твоя забота, это пусть печалит нашего Якова, а я ухожу. Если хочешь сделать ему приятное, можешь оставаться и делать эту работу за двоих. - И , не оглядываясь, я пошла в раздевалку. Милка догнала меня, когда я уже  приближалась к автобусной остановке.

   Яков звонил мне домой и слезно просил выйти на работу и жаловался, что ему одному пришлось сегодня делать всю работу. Я категорически отказалась. Через пару недель ко мне на квартиру пришла корреспондентка из газеты и долго выспрашивала обо всем случившемся. Но материал не появился ни в одной газете.

   Так закончился период моей трудовой деятельности на поприще медицины. А жизнь тем временем шла, неумолимо приближая день расплаты. Надо было отдавать деньги нашему хозяину за квартиру за три месяца вперед. Тут моя Хавива развернула активную деятельность и стала искать для меня работу. Вскоре она радостно сообщила мне, что поиски увенчались успехом. Через какую-то свою сотрудницу она нашла одну богатую женщину, которой срочно нужна домработница на четыре часа в день. Я даже и думать не стала, когда узнала, что она будет поначалу платить мне 800 шекелей, а потом добавит, если я себя хорошо проявлю. И пошла я в люди...

   Хозяйку мою звали Ципи, и оказалась она женщиной довольно неприветливой на  вид, взбалмашной и избалованной. По-моему, и она осталась недовольна моей внешностью.

   - Почему-то русские женщины все красивые, - сказала она с разражением. – Ты что делала в своей стране?
   - Была учительницей, детей учила...
   - Здесь ты детей учить не будешь. Своих учителей хватает. Пылесосом пользоваться умеешь? А готовить? Я знаю, что русские умеют готовить. Я тебе буду каждый день писать, что надо сделать по дому. Если не сумеешь прочитать на иврите – спроси мою дочку Тали, она тебе прочтет. И старайся все дела сделать к моему приходу, я не могу видеть, когда при мне убирают. Я так устаю на работе, что дома я хочу только отдыхать.

   Она села в машину и укатила в Тель-Авив, где, как она сказала, она работала в городской управе. Я взяла список, и у меня закружилась голова. «Вымыть все окна в доме на первом этаже. Пропылесосить все комнаты наверху и внизу. Убрать все туалеты и ванные комнаты. Забросить в машину белье, выстирать и развесить на веревке в саду. Вымыть кафельную плитку на кухне. Приготовить овощной салат». И это всего за четыре часа! Даже если я буду крутиться как электровеник, сделать это за такой короткий промежуток времени практически невозможно. Тут я вспомнила сказку про Золушку, засучила рукава, сказала: «Господи, помоги!» и принялась за работу. Когда я дошла до кафельной плитки, мне казалась, что я умру от перенапряжения и жары. Огромный дом заслоняли деревья и воздух почти не проникал сквозь открытые жалюзи. Кондиционер, разумеется, в доме был, но я видела, как, уходя, она его выключила, поэтому включить его без позволения я не решилась. Салат я резала уже в каком-то беспамятстве. Успела... Она пришла, когда я протирала начисто пол в кухне.

   - О-о, как я устала, - войдя в дом и сбрасывая туфли, сказала она. – Подай мне воды!

   Я молча  налила ей воды. Она глотнула, встала, включила кондиционер, прошла по комнатам и не найдя, к чему придраться, скомандовала: «Можешь идти домой!».

   «Что такое счастье, каждый понимал по-своему»... Трижды прав был наш любимый советский писатель Аркадий Гайдар! Когда я  удалилась от дома шагов на двадцать, то почувствовала, что я счастлива. Доплелась до ближайшей придорожной пальмы, нашла клочок тени, плюхнулась на травку и готова была смеяться от радости, что не вижу эту отвратительную ципину рожу. Сигарета еще более усилила мой кайф. От нее я стала просто пьяной. Я сидела, обняв колени, и сначала тихонько смеялась , а потом стала плакать себе в подол широкой юбки. Нельзя было нести все это домой, невозможно, чтобы дети видели мои слезы, и Леве я рассказывать все это тоже не хочу. Надо выреветься, успокоиться и тихонько двигаться домой...

   И вот, представь, что на следующий день, было то же самое, список был еще подлинее, плюс ко всему надо было перегладить все рубашки ее мужа и перечистить все его ботинки и сварить борщ, который она, оказывается, обожает. Через пару недель я пришла к выводу, что войну я перенесла гораздо легче, а еще через пару стала подумывать, чтобы такое сделать с собой, чтобы вообще перестать жить. Дома меня уже ничто не интересовало. Я приходила с работы, ложилась на диван и молчала. Я боялась с кем-нибудь заговорить, чтобы не сорваться в истерику. Надо было что-то делать. Ведь не так работа меня убивала, как ее беспредельное хамство. Ей просто удовольствие доставляло меня мучить. Последней каплей стал случай с тряпкой.

   Когда я начала работать, Ципочка показала мне, где лежит молочная, а где мясная посуда. В доме соблюдался кошер, о котором я до этого понятия не имела. Говорили о нем все, но почти никто не соблюдал. А тут было все путем. Молочная посуда – с голубой каемкой, вилки и ножи с голубыми костяными ручками, а мясная посуда вся с красной каемочкой. Я старалась делать все, как положено: голубая посуда здесь, красная – там, мыла ее в разных раковинах, а раковины вытирала соответственно разными тряпочками Но вот однажды хозяйка пришла домой чуть раньше, и они уселись с дочкой обедать. Я подала им салат и гуляш и стала собираться домой, - время мое вышло, и делала я это с чистой совестью. Но когда я  взялась за дверную ручку и открыла было рот, чтобы сказать «лехитраот» (до свидания), она сказала мне приказным тоном: «Эй, вернись и вымой за нами посуду!», хотя, если бы она сама поставила ее в посудомочную машину, то корона с ее головы не свалилась бы. Я скрипнула зубами, собрала всю свою волю, чтобы не сорваться, сняла кроссовки, подошла к раковине, вымыла посуду и стала вытирать насухо раковину, да со злости машинально взяла вместо голубой красную тряпочку, а раковину стала протирать ею молочную.

   - Что ты делаешь? – заорала она вдруг так, что я с испугу чуть не упала. – Ты осквернила дом! Вы, русские, все неевреи. Ни один еврей так не поступит, а вы не знаете собственных обычаев! – Она схватила оскверненную красную тряпочку двумя пальцами и брезгливо, как гремучую змею, бросила ее в мусорное ведро. – Что ты открыла рот? Иди домой, а завтра все посуду будешь шпарить кипятком!

   Ну все, сказала я себе, больше я этого не выдержу, надо уходить, пока я ее не убила или не ошпарила этим самым кипятком, – и с этой мыслю вышла я за дверь ненавистного дома, с этой мыслю я тряслась в автобусе, с этой мыслью я плелась, не разбирая дороги  до порога своей квартиры. И когда зашла  в комнату, где у телевизора сидел Лева, вернувшись с курсов, я сразу сказала ему: «Больше я туда никогда не пойду!» Я видела, как обрадовало его это решение. Он признался, что не может видеть, как я мучаюсь  у этой идиотки. «А где ж ты раньше-то был, милый мой, когда мне так нужны были эти слова! – хотелось мне ответить ему, но я проглотила эти слова: в конце концов кто-то должен учиться, чтобы обеспечить наше будущее. И вместо этого я попросила его избавить меня от встречи с хозяйкой и забрать заработанные за месяц деньги, которые я должна была получить завтра. Ты знаешь, Катюша, какое облегчение вдруг наступило на душе, когда я подумала, что каторга моя закончилась, что я завтра не увижу эту поганую Цыпу, что никто не будет меня ежедневно унижать.

   «Давай, погуляем, - сказала я Леве. – Мы так давно не гуляли вечером. Мы пойдем в кафе, будем пить кофе и есть мороженое. У меня сегодня праздник...»

   Вот видишь, какой ценой я получила временную передышку. Уже неделю сижу дома, не хожу на работу, с удовольствием убираю свою запущенную за это время квартиру, готовлю детям вкусную еду и чувствую себя так, как будто выздоравливаю от тяжелой и продолжителеьной болезни. Вот и письмо тебе такое длинное написала. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Есть-таки житейская мудрость в наших пословицах.

   А еще, Катенька, по секрету тебе скажу, что мы с Левой решили попытаться уехать в Канаду и даже подали уже документы. Я так ему и сказала: «Если ты не хочешь меня здесь похоронить, давай уедем. Мне все равно, куда, лишь бы было не жарко. Я никогда здесь не приживусь...»

   На этой печальной ноте я заканчиваю свое послание. Прости, что письмо невеселое.

   Я чувствую, что черная моя полоса закончилась. Все будет хорошо, и я скоро напишу тебе свое самое веселое письмо в жизни. А пока, до свидания. Всем привет и, по возможности, не рассказывай моей маме всех страстей, которые я тут тебе понаписала. Пусть думает, что у меня прекрасная, беззаботная заграничная жизнь, зачем ей лишняя боль?

  Целую тебя. Елена.
   
 *****