Ваше солнце взойдёт только для Вас

ВАШЕ СОЛНЦЕ ВЗОЙДЁТ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС…



ПРОЛОГ

Надо мной затянутое тучами ночное небо, разрываемое холодным пронизливым ветром, под ногами миллиарды городских огней, превратившиеся в аморфную уже почти несуществующую массу, а я всё ещё стою в нерешительности на парапете того самого девятиэтажного дома. Нет сомнения, что я сделаю этот шаг, но… Это будет почти бессмысленно, если я ещё раз не припомню всё с самого начала. Будь я в ином положении я, может быть, даже записал всё это. Это стало бы похоже на тысячу таких же историй. Я издал бы книгу, и, возможно, купался бы в лучах славы, вызывая всеобщий восторг, окружённый толпой поклонников, требующих продолжения. А, быть может, эта книга стала бы провальной, и на меня обрушился поток самой гнусной критики за несоблюдение элементарных норм литературных построений и прочей академической дряни. В любом случае, это будет также бессмысленно, как сделать сейчас этот шаг.
Поэтому я буду говорить. И пусть мой голос будет едва различим среди оглушительного свиста ветра, я постараюсь, чтобы он дошёл до каждого, проник в самые отдалённые уголки сознания и прочно засел там, давая, когда надо, о себе знать. Я буду говорить о растерзанной душе, ломать Ваши стереотипы о своём месте в этом мире, разбивать в пух и прах Ваш никчёмный образ жизни и сокрушать уже давно сложившиеся нравственные устои. Я буду кричать, а Вы будете крутить пальцем у виска, я буду орать и слышать быстро семенящие шаги на лестнице, я буду метаться в истерике, а Вы будете плотно захлопывать ставни и от безысходности закрывать ватой уши – это Вам не поможет. Вам поможет лишь то, что я буду говорить недолго, у меня, к сожалению, не так много на это времени.
Они меня ждут. Они уже давно меня ждут. Они – Дарин и Белая Лилия.


1


– … а на этот вопрос ответит нам… Шторин.
– …
– Шторин!
– …да.
– Отвечай на вопрос.
– Какой вопрос…
– Который я задал.
– …Я не слышал вопроса.
– Перестань юлить. Какова молярная масса меди?
– Меди?.. Шестьдесят четыре грамма на моль.
– То-то же. И пора бы к четвёртому уроку проснуться.
– Постараюсь.
– Садись.
Я сел под отдельные смешки из класса. Ага, решил таким вопросом застать врасплох лучшего ученика в классе. Да у тебя мозги набекрень от медного купороса. Все уши прожужжал этим «купрумом». Молярную массу меди я буду помнить ещё лет триста – каждый урок повторяем. Как башка раскалывается! Шарапов со своим днём рождения… Четыре бутылки на пятерых… Потом ещё две… Пиво… Мы с Поминым заблевали весь подъезд… Ранович исчез куда-то после третьей… До сих пор не видно. Как, впрочем, и Помина. А я… Я-то чего припёрся? Забить на школу – никаких проблем… Отлежался бы дома. Только пришлось бы перед предками больным притворяться. Нет… Эта хрень никуда не годится. Уж лучше отмучаюсь полдня, и стрясу потом у кого-нибудь на пиво. Осталось недолго – следующий классный час и всё.
Прилетела записка: «После школы идём на поле играть в футбол с 10-Б». Спортсмены, чёрт бы их побрал. Совсем ошалели. Мороз, снег, а у них всё Кубок УЕФА. Какой из меня футболист? Тем более в таком подвешенном состоянии? Ну, кто у нас Стык, Перин и, пожалуй, всё. А у них, Бельский, Кудрин, Шпак, ещё пару парней. Игра будет в одну кассу – это ежу понятно. Если бы ещё Ранович появился, то… Всё равно, я в этом балагане не участвую. Ищите других дураков. Я уже хотел написать ответ, как прозвенел звонок с урока.
– Домашнее задание – параграф номер пятьдесят шесть и дорешать задачу с медным купоросом.
Да ну тебя, еврейская морда. Выходные, а он всё о том же. Привет!
– Шторин, уговори Ирину Николаевну отпустить нас с классного часа на футбол, – крикнул Кравчук.
– Кравчук, какой футбол перед выходными! Суббота, а мы ещё не в сугробе.
– Тем более, – поддержал Грабовский. – Быстрее там окажемся.
– Я, Паша, умываю руки. Пускай Эрик Кантона играет, а в магазине работы непочатый край.
– Вы, я слышал, вчера выдули ведро?
– Как видишь, только я один появился. Ни Помина, ни Рановича, а Шарапова мы вчера еле домой заволокли.
– Да знаю я этого Шарапова, – отозвался Грабовский. – Ему достаточно одной пипетки, чтобы быть весёлым.
– Вчера он держался молодцом.
– До определённого момента.
– Ну, с кем не бывает.
Мы уже почти дошли до классного кабинета, как оттуда выбежал… Ранович.
– Мужики, карантин!!!
– Ты с какого перепою, Саня!
– Лёха, я тебе говорю.
– Ух, ты…
В классе стоял громкий шум. Кравчук и Грабовский уже стучали пальцами по партам, изображая из себя крутейших барабанщиков мира. Перин обнимался с Лялькиной, остальные толпой стояли возле Ирины Николаевны.
Слухи о карантине уже неделю ходили по школе, но администрация никак не могла решиться на столь ответственный шаг. Нельзя сказать, что я уж слишком обрадовался этому известию. Мне, если честно, было до одного высокого фонаря, будет этот карантин или нет. Что даст мне это? Подучить уроки? Этим я точно не буду заниматься. Отдохнуть от школы? Да я каждый день от неё отдыхаю. Ну, чем я буду заниматься? Как всегда, обычным бездельем. Всё бессмысленно: школа, учёба, карантин, пьянки, безделье, футбол, оценки и отсутствие их. В десятый класс я пошёл от безысходности: в колледж не поступил, в ПТУ не стремился, в ВУЗ ещё рано. Школа давала ещё год передышки перед принятием окончательного решения о своём будущем. А оно мне виделось весьма туманно. Туманно, если не сказать больше. Своего места в обществе я так и не смог определить, несмотря на чрезвычайно редкие попытки об этом подумать. Вообщем, последние полгода я просто плыл по течению, искренне надеясь, что куда-нибудь да оно и приведёт. Только буду ли я этому рад?
– Лёха, нам нужен вратарь!
– Могу порекомендовать Петера Шмейхеля.
– Перестань.
– На худой конец возьмите Оливера Кана.
– Ты на «кассе», Кравчук с Грабовским в защите. Стык и Перин будут поддерживать нападение: меня и Володю.
– А где, кстати, Помин.
– Будет.
– Ранович, ответь мне на один вопрос.
– Ну.
– Куда ты вчера исчез?
– Лешка, прости, ничего не помню.



2


Я пропустил уже девятый гол. Три-девять. Могло быть хуже. Из Рановича тренер совершенно никакой. Кравчука или Грабовского надо было ставить в полузащиту. А так, когда они вместе, ничего хорошего не жди. Они ещё до матча сбегали в магазин, и к пятому голу уже успели накидаться. Каждый пропущенный нами гол вызывал у них приступы безудержного смеха. Стык и Перин вообще не понимали, отчего те гогочут, Ранович с Поминым всё понимали, но им было всё равно: от вчерашнего они ещё явно не отошли. Мне приходилось лишь снисходительно улыбаться.
– Да ладно, Шторин, не Лига чемпионов же.
– Всё нормально, Лёша. Ещё один гол, и матч закончен.
– Скорее бы. Я уже весь мокрый от снега, того и гляди, завтра заболею.
– Иди, Лёша, поиграй, погрейся, а я постою.
– Да, Кравчук, всё правильно, быстрее закончим.
– Хорош язвить. В воротах я не хуже Тараненко.
– Гольфом ты явно не интересуешься.
Мы втроём дружно заржали. Перин потерял терпение.
– Ну, вы будете сегодня играть или нет!
– Всё хорошо, Эдик, у нас локальная перестановка.
– Я думаю, от этого мало что изменится.
– Перин, а ты, что, коммунист?
– С чего бы это?
– Зачем ты надел пионерский галстук и нацепил значок: «победитель соцсоревнования»?
– Для красоты.
– Ты у нас и так красавец списанный.
Со стороны соперника крикнули:
– Кравчук, а какой ты мяч будешь ловить, когда у тебя в глазах двоится?!
– Средний.
Мы развели. Несколько чётких передач и мяч оказался в воротах наших соперников. Помину оставалось только подставить ногу – настолько передача Рановича была выверенной и точной.
– Держитесь, – крикнул нам Стык.
Атака 10-Б. Стык, было, перехватил пас, но мяч у Кудрина. Я кидаюсь ему под ноги, и, подобно Трифону Иванову, выбиваю его в подкате… прямо на Бельского. Тот не задумываясь бьет… Мимо. У Кравчука и Грабовского вновь приступ безудержного смеха.
– Ну, вы и придурки, – кричит на них Перин.
– Спокойствие, пионер. Это моральный штурм соперника. Посмотри на них, они уже не верят в свою победу.
– Глядя на вас, они не верят больше в нашу победу.
Мяч уже достаточно долго находится на половине соперника. Ранович и компания  основательно прижали их к своим воротам. Воспользовавшись паузой, Кравчук и Грабовский делают по внушительному глотку из пивной бутылки.
– Шторри, глотни, а то ты совсем замёрз.
Долго меня упрашивать не пришлось. Я взял из рук Кравчука бутылку, а в это время мяч влетел в наши ворота. Санютин, стоявший у них на воротах, сильно отбил мяч и, по случайности, угодил в наши ворота, которые в это время никто не прикрывал. Я только пожал плечами и допил остатки пива с кусочками льда.
После волны справедливой критики в наш адрес, Кравчук с Грабовским предложили отметить это дело. 10-Б, сославшись на свои локальные дела, неожиданно испарился. Рановича, несмотря на его сопротивление, уговорили. Меня даже не спрашивали, заранее зная ответ. Стык был приверженцем здорового образа жизни. Помин сослался на плохое самочувствие после вчерашнего. Перин долго колебался, но потом сказал, что его ждёт одна девчонка, она не любит перегара и всё такое – вообщем, и его мы тоже потеряли.
– Везёт же этому Перину, всегда у него какие-то девчонки, – с тоской сказал Кравчук.
– Восьмиклассницы, – хмыкнул Грабовский.
– Будешь мне рассказывать. И восьмиклассницы дают.
– И ты хочешь?
– А почему бы и нет.
– Ну, знаешь…
– А ты будто нет?
– Не знаю, Игорёк… Они же дети.
– Дети-дети, – вмешался Ранович. – Сколько у кого есть?
Наскребли на пузырь. На четверых в самый раз, если не напиваться. Оставалось только купить. Ранович, скотина, имея такой рост и такую внешность, водку покупать отказался. Мы, как ни крути, а всё-таки тинэйджеры. У нас на лбу написано: несовершеннолетний(!). Кравчук и Грабовский со своими длинными волосами и цепями до колен ещё долго будут таковыми. Оставался проверенный годами вариант: попросить купить в очереди или на улице. В магазин пошли я и Грабовский.
– Мне здесь иногда продают, – шепнул Грабовский.
– Лучше не рисковать.
– Простите, – обратился Грабовский к впереди стоящему.
– Да, чего Вам, – неожиданно вежливо для его внешности сказал тот. И тут же добавил:
– А ты пацан или баба?
– Пацан.
– Ах ты, панк ебучий!
Этот буй промахнулся, продавец завопила во всю глотку, в очереди зароптали, а Грабовский уже выскакивал из магазина. Недолго думая, за ним последовал и я.
– Бежим отсюда.
Отбежав на порядочное расстояние и отдышавшись, Грабовский начал срывать скальпы:
– Ублюдок! Зверьё!.. Сукин сын! Панки ему не нравятся! Да какой я, к чертям, панк! Люблю я группу «Guns n’ roses», так что, это панк!
– Достали эти, подонки, честное слово, – начал сетовать Кравчук. – Какое тебе дело до моей внешности. Я же не бью тебе морду из-за того, что она у тебя как помидор от «чернила».
– Вот, Шторри, а ты нам не верил.
– Теперь верю, мужики. Но покупать-то всё равно надо.
– Надо идти в другой магазин, – сказал Ранович.
– Ранович, пошли, – начал я. – Да чего сцыш, тебе продадут, даже паспорт не спросят.
– Да, Александр, пора становиться мужчиной, – подзадоривал его Кравчук.
– Саня, надо идти, а то чего доброго этих патлатых опять побьют.
– А мы что, по-твоему, заговорённые?
– Ранович, ну как ты не понимаешь?
– Да… не знаю… Неудобно как-то…
– Неудобно сидеть на полу, свесив ноги, а тут надо…
– Коллектив просит, – добавил Кравчук.
– Ну… раз коллектив…
– Всё, пошли.
Ранович действовал неуверенно. Это не скрылось от продавщицы, и у него сразу потребовали документ, подтверждающий его совершеннолетие. Ну, мямля! Я огляделся: чуть в стороне стояли двое и пили пиво. Один тщедушный такой мужичок, а другой здоровый буй с ярким фонарём под глазом. Я решил рискнуть.
– Простите, пожалуйста, вы не могли бы купить нам бутылку водки?
Я старался, чтобы мой голос звучал чётко, уверенно, но не очень громко. Однако после моих слов всё же повисла пауза. Выручил ситуацию буй с фонарём.
– Эй! К тебе обращаются! А то счас как дам!
Мужичок тут же весь превратился в слух. Я повторил просьбу ещё увереннее…
Через минут десять, счастливый, с бутылкой водки в рюкзаке, я во всех красках рассказывал наш с Рановичем поход в магазин. Кравчук и Грабовский прямо-таки ложились со смеху, а Ранович только виновато улыбался.
– Ничего, Саня! – подзадоривал Кравчук. – В следующий раз будешь увереннее.
– Первый блин комом, – поддерживал Грабовский.
– К тебе обращаются! – насупился на Грабовского Кравчук.
– А то счас как дам! – поднёс Грабовский кулак к носу Кравчука.
– Ха-ха-ха-ха!!!
– Эй, патлачи! – встрепенулся я. – А стаканчики?!
– Ты что, Шторри, дурак? – возмутился Грабовский.
– Ты – настоящий идиот! – поддержал Кравчук
– Ты пьёшь с настоящими пьяницами!!!
– С горла?!
– С гранённого! – обиделся Грабовский.
– Да, вы – крутые пьяницы!
– Да ты и сам недалеко отстал, – похлопал по плечу Грабовский.
Мы с Грабовским нарочито зло посмотрели друг на друга. Повисла пауза.
– А то счас как дам!!! – вместе проговорили мы.
Смеялись мы долго. Я даже забыл про то, что одежда была у меня не самая подходящая для прогулки на морозном воздухе, да к тому же ещё и вымокшая за время матча. Забыл я и про то, что весь продрог за время этих похождений. Забыл я, что почувствовал первые симптомы наступающей болезни ещё во время того глотка пива, который привёл нас к окончательному поражению. Я про это забыл. Я был рядом с настоящими людьми. У настоящих людей есть всё: недостатки и достоинства, грубость и мягкость, совесть, гордость, смелость, бешенная стать, свои страхи, свои победы и свои поражения. У них нет лишь фальши, подлости, зависти и предательства. Они атрофированы у них за ненадобностью. Рядом с ними с первого до последнего момента чувствуешь себя легко и непринуждённо. А это дорогого стоит. Это стоит многих вещей в этом мире. Такие встречаются редко и остаются с тобой навсегда. Иногда лишь в памяти. Но у памяти есть странное свойство: какие-то мелкие и незначительные моменты со временем становятся ярче, наполняются невероятным смыслом и воспринимаются совершенно по-другому. И так хочется вернуться назад и смеяться, бояться, переживать, но… Нет(!) Время летит вперёд. И ты должен идти в ногу с ним. Как солдат, незнающий сомнения, как зомби, не чувствующий боли, как рыцарь без страха и упрёка. По головам? Как будет удобно. Лишь бы не отставал от стройных рядов. Плечом к плечу, шаг в шаг, ноздря в ноздрю. И попробуй только задуматься, засомневаться или оступиться. Тут же будешь сбит, и жизнь уже будет проходить мимо тебя, мелькать как в калейдоскопе, совершенно тебя не касаясь и не задевая. А память, память… Не вырвешь. Она проходит сквозь время и возвращает те живые образы. Ты стал другим, потеряв настоящую жизнь. Погнавшись за мнимыми химерами, ты надеялся найти панацею, а нашёл собственную могилу. Подыхай же здесь, никем не слышимый, навсегда позабытый, добровольно загнавший себя в духовное затворничество. Стройные ряды пополняются всё новыми и новыми бойцами, а мы воткнём перевернутый крест в эту могилу в память о том настоящем живом человеке.
– Шторри, так почему же ты всё-таки дрочишь?
– Будь у меня внешность и обаяние Перина, я дрочил бы гораздо меньше.
– А Ранович говорит, что он не дрочит.
– Да, я не дрочу.
– Все дрочат.
– А я нет.
– За это надо выпить.



3


Холодная чёрная тоска, то и дело разрываемая громким кашлем с мокротой и соплями. За свою самоуверенность я заплатил сполна. Меня знобит, я кутаюсь в пуховое одеяло и… потею. Через какие-то минуты я мокрый, будто на меня вылили ушат грязной воды. Я раскрываюсь… Всё повторяется снова. Сотни раз за час. Дерьмо лезет из меня сплошным нескончаемым потоком. Выпита тонна парацетамола – без толку! В ушах сотни кузнецов в раскаленной до адского пекла кузнице вкалывают не покладая рук. Размеры комнаты постепенно становятся больше, стены расходятся в разные стороны, красные шарики перед глазами, похожие на маленькие раскалённые солнца, лопаются с молниеносной быстротой – вот-вот всё рухнет в преисподнюю, а к горлу уже лавой стремится тошнота. Я вскакиваю, спотыкаюсь, чуть не падаю, но успеваю добежать до унитаза. Рвёт меня очень долго, неимоверно долго. Ну что я ел последние два дня – практически ничего, но меня рвёт остатками вчерашних бутербродов, которые желудок не смог переварить. Ладно, а дальше. Жёлтая тягучая жидкость – желудочный сок. Рвота плавно переходит на икоту, во время которой половина внутренностей готовы выскочить наружу, а потом снова желудочный сок… Горьковатый привкус и запах… Этот ни с чем не сравнимый запах рвоты… Его невозможно вдыхать, но он уже внутри продолжает отравлять и без того ослабший организм. Я чихаю… Ап-чхи-чхи! А-ап-ап… ап (задыхаюсь) …ап…. Чха-а-а!!! Фу!!! Последнее дерьмо в унитазе. Да придёт очищение от наших глупостей и грехов… Да будем мы чисты и наивны как первоклассники… Да будут летать над нами ангелочки и мы, как новорождённые, будем им улыбаться… Да не увидим мы больше соблазнов, а если увидим, то не поддадимся им. Аминь! Мир нам… Мир и вечный свет! Но что это?.. Мне не видно этого света! Где он?.. Я знаю, что должен появиться… Вот-вот! Осанна! Осанна!.. Я неправильно прочитал молитву! Нет(!) Меня наебали. Никто за мной не наблюдает, никто меня не направляет, никто меня не любит… и не ждёт. Вокруг темнота, в темноте одиночество, а я предоставлен самому себе. Что хочешь, то и делай. Хочешь, сними штаны, хочешь, пой мимо нот, хочешь, ругайся трёхэтажным матом. Никто не будет смеяться и никто не осудит. Кроме самого себя. Сам себе моральный устой и аморальный акт. Все мои действия направлены во благо меня или против меня. К чему же эти бессмысленные слова о свете? К чему же эти истерические метания и поиски, если каждый в своей огромной холодной и тёмной вселенной одинок. Эти вселенные существуют параллельно друг другу и никогда не пересекаются. Моё чистилище пройдено, я чист, мне легко, я засыпаю в своей необъятной колыбели… Ать-два, левой-правой, ать-два…(лучше с бабой)… Ать-два, ать-два… Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь!.. Кругом… Вольно… Я стою в широкой шинели, на мне тёплая военная шапка, кирзовые сапоги натирают ноги из-за неправильно одетых портянок. Я знаю, сейчас побежим. Куда? Зачем? Говорят, в атаку… На врага… Но мы же все братья. Люди, зачем же нам воевать? Зачем калечить друг другу тела и судьбы? Зачем нам эта пиррова победа над своими страхами и над врагом, который ничем не отличается от нас. Он такой же человек, у него руки, ноги, голова, плечи, торс, голени – всё как у нас. Он любит, ненавидит, смеётся, плачет, кричит, обманывает, предаёт, остаётся верным, спит, срёт, пьёт, ест, надеется, верит, ждёт, ругается матом...и боится… Боится, что погибнет и не увидит над собой безоблачного неба, любимую девушку, бутылку пива. Зачем, чёрт возьми, нам воевать?.. Меня бьют прикладом в плечо… Больно…Ещё раз… Бьют свои… «Какого хрена ты стоишь! Под трибунал захотел?! Приказ таких расстреливать без предупреждения! Бегом! Бой уже начался!» Я бегу… Медленно бегу… А зверь сзади ещё больше свирепствует… Бьёт… Больно… Бьёт… Больно…Бьёт… Я падаю на колени, а затем окровавленным лицом в горячий снег. Плевать! Никуда не побегу! Не дождёшься! Буду лежать под ударами, пока из меня окончательно не вышибут дух или не пустят пулю. Трус несчастный… Самому слабо?.. Я один, один предатель… А ты зачем здесь? Ха-ха-ха! Ты такой же предатель как и я! С одним легче воевать, чем с целой армией! Какая разница кого бить, того или этого?! Здесь мы одни, я не оказываю сопротивления, а ты на высоте… Я понимаю, что кричу это ему в лицо… Он берёт меня за груди. «Очнись солдат! Что ты несёшь?! Вот… Возьми свой автомат! Побежали солдат!» Я беру автомат и выпускаю весь магазин в этого поганого труса. Бездыханное тело только забавно подпрыгивает под градом пуль, а я смеюсь, смеюсь, смеюсь… Колотит меня, будь здоров. Я стою около магазина и более чем когда-либо осознаю своё ничтожество. Мимо проходят красиво одетые девушки с молодыми упругими телами, а я, дряхлый, грязный, с недельной щетиной только легонько покачиваю головой… О, хоть бы одна из них подошла ко мне, обняла меня так крепко-крепко за голову, подержала немножко и опустила, чмокнув на прощанье. А я, как завороженный, ещё долго бы смотрел ей вслед, наблюдая, как она утирает белоснежным платком чистые как роса слезинки со своих таких огромных и влажных глаз. Я завыл бы навзрыд, я бился бы головой о стену этого проклятого магазина, в надежде превратить его в руины, а на следующий день, на обломках этой жизни, чистый, гладко выбритый и благоухающий, в белоснежном костюме, стоял и ждал её с огромной розой. Она сказала бы мне: «Здрасьте», я бы взял её под руки, и мы отправились бы гулять по городу, разговаривая на разные темы. Вечером я бы простился с ней у её дома, а она печально бы так спросила: «Вы не голодны? Может, зайдём, выпьем по чашечке кофе?»… – Ну что, дед, ты не подох ещё? – Да нет, мать. Чё так долго-то? – Так очередь же, а сегоння эта молодая капуха работает. – А… Что там вышло? – Два фауста и малышка. На большее не хватило. – Пока хватит, а там посмотрим. Подруга моя похожа на Зинку с первого подъезда. Безобразная, с красным и заплывшим лицом. Я снимаю одним из последних зубов на нижней челюсти пластмассовую пробку с фауста и пью прямо с горлышка. Кулдык-кулдык-кулдык… Деньги валяются под ногами, их надо только взять и поднять. Это занятие я считаю бессмысленным. К чему всю жизнь тратить на это пустое времяпрепровождение, если есть много других интересных вещей. Например, женщины… Жёны… Звонила вчера одна, просила зайти. Я пошёл и поднял немного денег. Купил розы, бутылку вина. Всё. Мне больше и не надо. Я счастлив. Звоню в дверь. Она открывает. Сразу чувствую, что-то не то. Она, всегда такая спокойная, с величавой поступью, благородной статью как у королевы, мелькает перед моими глазами с молниеносной быстротой, несёт какую-то несусветную чушь про то, что не накрашена и про беспорядок в доме, а у самой невероятно глубокая тоска в глазах. Она суетливо ставит розы в вазу, достаёт бокалы, заранее нарезанный сыр и с каким-то немыслимым изнеможением падает на стул. Я смотрю на неё… Чёрт побери! Женщина… Что же с тобой сделали?… Ты превратилась в суетливую, вечно неудовлетворённую курицу, ты потеряла весь свой шарм и очарование в постоянных заботах, ты сломала свои красивые руки от волнений и переживаний, ты постарела на тысячу лет, но всё ещё пытаешься это скрыть. Что с тобой, женщина? Я не видел тебя полгода и сейчас не могу узнать. «… и он всё время поднимает деньги. Я звоню ему на работу, отвечает секретарша, он занят и поднимает деньги. Иногда звонит он и говорит, что задерживается, потомучто надо поднять много денег. О, Господи! Да у нас этих денег куры не клюют. Посмотри, они везде, на полках, в шуфлядах, в кладовой, они у нас уже вместо туалетной бумаги. Посмотри, посмотри». Она ведёт меня по комнатам. Там много денег. Много бумаги. Но, кроме хаоса и беспорядка, никаких других ощущений эта картина не вызывает. «Он говорит, что купит новый дом, и там станет больше места для денег. Деньги, деньги, деньги… Я ненавижу деньги!». « Не ты ли к ним так рвалась?». «Да». «Чего же ты хочешь?». «Забери меня с собой. Помнишь, как нам было хорошо? Помнишь, как мы смотрели на закат, и летали высоко-высоко…». Я целую её руки, и они постепенно становятся прежними, я провожу пальцами по её губам, и они наполняются кровью, обретая былую страстность. Я смотрю в её глаза… А там тоска. Я сжимаю её голову руками, смотрю в глаза, а там боль. Я хватаю её за подбородок, смотрю в глаза, а там страх. Труп! Труп! Я в панике… Я делаю несколько кругов по комнате, хватаю пиджак и вылетаю пулей из этого золотого склепа с заживо заключенным в нём существом… – Ты ещё ходишь? – А что? – Это невозможно! Не верю своим глазам! – Что же тут невозможного? – Тебя же убили два года назад! Ты умер, понимаешь! Я сам видел нож у тебя в сердце! Посмотри, у тебя ещё даже кровь… Я смотрю на то место. Действительно, из глубокой, наполовину затянувшейся раны всё ещё сочится кровь. А я и не заметил. Два года хожу со смертельной раной и хоть бы хны. Я хочу вспомнить, когда же всё это произошло, и не могу. Вероятно, был пьян или счастлив. Что, в принципе одно и то же. Ну теперь то я знаю, что умер. И ничего не меняется. Даже кровь почти перестала идти. Что же мне теперь делать? Я прикладываю лист подорожника к ране и иду дальше. Куда? Куда глаза глядят. У меня вся жизнь впереди. И я иду навстречу жизни, которую люблю до умопомрачения. Я умер, но остался жить. Меня убили и ещё раз убьют, а потом ещё… А я буду жить, с ножом в сердце и пулей в голове, с удавкой на шее и ядом внутри, с водой в лёгких, истекающий кровью, задыхающийся, но безумно счастливый… Я просыпаюсь, тошнота пропала, жар исчез, осталось небольшое головокружение. Кружка крепкого чая с лимоном и всё будет в норме.



4


Передо мной роман «Преступление и наказание», раскрытый на двадцатой странице. Больше за неделю я осилить так и не смог. Мне не интересно. Сколько себя не помню, в школе нас окружают одни гении: Пушкин, Пифагор, Архимед, Ньютон, Ленин, Македонский, Менделеев, Колумб, Мендель, Айвазовский и иже с ними. Каждый что-то открыл, что-то создал, что-то завоевал, что-то написал, что-то изменил. А мне, мне какое до этого дело. Нам говорят, что с них надо брать пример. А я бы взял пример с дворника Обалы-****ы. Вот уж где добрейший души человек. Сколько раз просили его купить спиртное, и он ни разу не отказал. Только иногда приходилось ему наливать пару капель. Жаль, проработал недолго. Причину увольнения мы так и не узнали. Просто пришли после весенних каникул, а его уже не было. А гении остались. И каждый обещал лучшую жизнь своими достижениями. Но на пороге ХХI век, а светлое будущее человечества так и не наступило, и, судя по виду из окна, наступит не скоро.
– Тебя к телефону.
– На репетицию идёшь? – услышал я в трубке голос Помина.
Ну, конечно же. Наши заветные мечты. Мы тоже хотим стать гениями. Стать великими музыкантами. Хотим держать в напряжении весь зал в течении двухчасового концерта, хотим, чтобы наши альбомы раскупали миллионными тиражами, хотим колесить по всему свету и куролесить в каждом крупном городе, хотим играть музыку и получать от этого удовольствие.
– А остальные идут.
– Кравчука и Грабовского нет дома, а Морс занят у себя в училище.
– Так чё, мы вдвоём.
– Ну да… Полабаем. Я тут кое-что накропал. Разучим, потом остальным покажем.
– Пошли. Только сомневаюсь, что нас пустят. Карантин же.
– Попросимся. Должен же быть кто-нибудь из руководства.
Из руководства, конечно же, никого не оказалось. Да и вообще школа оказалась пуста. После долгих попыток достучаться нам открыл полупьяный сторож и принялся орать благим матом. Мы в долгу не остались и с удовольствием поучаствовали в этой перепалке.
– Смотри, что пишут.
– «Карантин в школе №  (…) продлён до двадцать (…) февраля».
– Ха... Здорово! Это дело надо отметить.
– Слушай, Володя, я после того футбола чуть выжил. Хочу немного остановиться.
– Да мы же чуть-чуть. У меня дома стоит бутылочка вина.
– Тебя же мамаша убьет, как обнаружит пропажу.
– Убила, если бы знала.
– А что, она не знает?
– Я втихаря во время её дня рожденья припрятал.
– Ну ты алкоголик!
– На себя посмотри!
– Да ладно тебе.
Вот так может и закончится наша карьера. Сдавали мы бутылки не реже Стива Адлера, пили иногда даже больше Лемми Килмистера, сквернословили почище чем Джонни Роттен да и музыкальные идеи были не хуже, чем у Курта Кобейна. И что же нам мешает: карантин, пьяный сторож и, наверное, зима… Хотя, причём здесь зима?
– Рок-н-ролл!!! – раздался крик издалека. Затем я услышал до боли знакомый мотивчик «Nightrain», который громко и фальшиво напевали Кравчук и Грабовский.
Я выбежал к ним навстречу и начал пританцовывать в такт песни. Певцы незамедлительно последовали моему примеру. Поравнявшись, я начал петь вместе с ними. Володя стоял в стороне и хохотал. Допев, расхохотались и мы.
– Что, Шторри, тебе опять не дают стать рок-звездой?
– Нас загнали в глубокий андеграунд.
– Может именно поэтому ты ещё не «опопсел»?
– Моя ниша меня вполне устраивает.
– Ты крут, чувак!
– Крут Володя, он написал музыку.
– Музыку?! Да я обожаю музыку!
– Я тоже понимаю музыку.
– А Володя понимает в музыке.
– Да?! И что там за музыка?
– Музыка у меня что ни на есть. Чем-то «Металлику» напоминает.
– А может Олега Митяева?
– А кто это такой?
– Певец.
– И в каком стиле?
– Задумчивый фанк.
– Такой стиль лишь у ветеранов сцены.
– Как та же «Металлика»?
– Почти.


5


Сегодня наступила весна. Всю ночь шёл мокрый снег с дождём, а утром выглянуло солнце. Поначалу я даже не разобрался, думал, свет в комнате включен. Но, приоткрыв глаза, увидел, что всё вокруг залито солнечным светом. Этот свет превратил мрачные тона комнаты в более светлые, сделав окружающее намного веселей и приветливей.
Я улыбнулся, мигом вскочил с кровати и побежал в ванную. Сегодня как никогда хотелось вымыться. Брат уже сидел на кухне и наворачивал бутерброды с чаем.
– Привет, тебе пораньше?
– Ага.
– Как обычно, факультатив по химии?
– Да, этот хрен всему классу «двойки» грозится поставить. Надо исправлять.
– Как тебе не стыдно? – вмешалась мама.
– А что я сказал?
– Плохое слово.
– Другого этот хрен не заслуживает.
Я легонько, почти шутя, нанёс брату подзатыльник.
– Не смей мне тут ругаться.
– Ну, счас ты у меня получишь…
Однако я уже поспешно скрылся в ванной. Через шум воды услышал недовольное бормотание.
– Будешь знать как себя вести, понял, – в ответ крикнул я.
Затем хлопнула входная дверь. Брат ушёл. Вскоре вышел я и присоединился к завтраку.
– Стихотворение повтори.
– Не маленький уже.
– Скажешь мне.
– Чего этот псих недоволен был?
– Да ну вас, ребята, не можете спокойно.
– Я хотел его проучить.
– Ты за собой не забывал бы следить.
– Малой совсем распоясался.
– Вы оба хороши.
Школа от моего дома находилась близко, примерно в метрах трёхсот. Обычно я выходил без десяти восемь и заходил в класс со звонком. Но сегодня решил выйти пораньше, чтобы подышать немного весенним воздухом. А-а-а! Невероятно! У меня даже закружилась голова, а глаза начали слезиться – настолько воздух пьянил. Такое чувство, что он скакал вокруг, будто бы приглашая побезобразничать вместе с ним.
Первым уроком была военная подготовка. Преподаватель, прапорщик в отставке, заставил для начала всех делать утреннюю гимнастику. Его зычному басу нельзя было не сопротивляться, и мы, подобно дрессированным тюленям, покорно, почти в такт выполняли эти дурацкие упражнения. Было как раз его любимое упражнение – приседание, когда вошёл… опоздавший Грабовский. Прапорщик начал выходить из себя.
– Здрасте, можно?!
– Можно только в штаны!!!
– Ах, да… Я стану в строй?!
– Как нужно входить, когда опоздал?!
– Потупив голову.
– Верно! А что при этом говорить?
– Что?
– Как что?! Марья Ивановна, прошу прощения за опоздание, разрешите, пожалуйста, войти. Выйдите, юноша, за дверь и попробуйте ещё раз.
– Марья Ивановна, прошу прощения за опоздание, разрешите, пожалуйста, войти.
Тут мы не выдержали и зычно заржали. Прапорщик даже покраснел от ярости.
– Входите! И сразу же к доске!
Грабовский, небрежно швырнув свою сумку рядом с Кравчуком, вразвалочку поплёлся к доске.
– А дневник.
Грабовский минуты три перебирал свои вещи в сумке, после чего заявил, что дневник оставлен дома.
– Ваша фамилия?
– Грабовский.
– Рассказывайте устройство противогаза.
Пашка явно был сегодня в ударе. Он только хмыкнул.
– Там есть хобот, стёкла, чтоб просматривать, резиновая маска…
Класс не выдержал и опять громко заржал. Прапор грохнул кулаком по столу.
– Вам «двойка»!!!
– Это ещё за что?
– Вы не выучили домашнее задание!
– Извините, Марья Ивановна. Я, наверно, перепутал с биологией.
Класс уже было не унять. Сильный мужчина был разозлён.
– Взяли все быстренько листочки!
Класс зашуршал тетрадками.
– Пишем сегодняшнее число, самостоятельная работа. Ниже. Первый вопрос – «индивидуальные средства защиты и их назначение». Второй вопрос – «устройство противогаза».
– Повторите, пожалуйста, первый вопрос – попросил Симонов.
– Я не попугай, чтоб по сто раз повторять! Пишите, что знаете!
После этих слов преподаватель военной подготовки скрылся и появился только к концу урока. Когда он появился, на доске красовался огромный член с яйцами, а под ним была не менее заметная надпись «Fuck!» Прапор никак это не прокомментировал, просто стёр всё сухой тряпкой под аккомпанемент смешков и звонка с урока и, собрав наши труды, тут же удалился.
На перемене мы наперебой рассказывали девчонкам, какой культурный шок произошёл у нашего прапора. Старался больше всех Перин. Девчонки слушали его, раскрыв рты, иногда взрываясь от хохота, а иногда смущаясь от подробностей рисования члена. Кравчук и Грабовский только посмеивались, то и дело вставляя едкие замечания. Однако прозвенел звонок, через некоторое время вошла Жевко, учитель истории, старая дева, всегда более чем строго одетая с невероятными по размеру очками и прибранными в аккуратный реденький хвостик жирными волосами. Её прислали к нам с курсов по повышению профессионального мастерства. Не знаю, как насчёт мастерства, но повышать культурный уровень ей точно ещё следовало.
– На прошлом уроке мы вместо занятий посетили военный музей, расположенный в соседней школе. Я вам говорила запоминать, что скажут и, по возможности, записывать, потомучто буду спрашивать. Было такое?
Согласное молчание было ответом.
– Что ж, пройдёмся по этой экскурсии…
Жевко начала спрашивать. Кое-кто отвечал бойко, кто-то вяло – впрочем, как всегда. На какой-то вопрос дал ответ и я. Дошла очередь и до Кравчука.
– Кравчук Игорь, скажите мне, кто такой Петя Клыпа?
– М-м-м… Ну, не знаю… Похоже на имя криминального авторитета.
– Садитесь, «два».
– За что? За один неправильный ответ?
– Музеи посещать надо, а не прогуливать уроки.
– Я болел!
– Неправда, вы с Грабовским бессовестно ушли с моего урока.
– У меня есть справка.
– Где она?
– У нашего классного руководителя, Ирины Николаевны.
– Ничего не знаю.
– Произвол какой-то…
– На этот же вопрос ответит Грабовский Павел.
– Какой, простите, вопрос?
– Кто такой Петя Клыпа?
– Герой… Юный герой… Пионер-герой.
– Верно. И какой подвиг он совершил?
– Взорвал танк.
Волна хохота пронеслась по всему классу.
– Он ещё и издевается. Давайте ваши дневники!
– У меня его нет! – ответил Грабовский.
– А я не дам! – сказал Кравчук.
– Как это так?
– А вот так!
Жевко подошла к Кравчуку и хотела было взять дневник с парты, но Кравчук схватил его и начал поспешно упаковывать в рюкзак.
– Ах ты дрянь!
Жевко начала бить Кравчука полуобщей тетрадкой, что была у неё в руке. Кравчук только и успевал укрываться. Класс ещё более оживился.
– А ну, вон из класса!
Жевко истерично выхватывала у Кравчука рюкзак, выкрикивая нелицеприятности в его адрес, но Игорь был твёрд. В итоге она сдалась, села за учительский стол и разрыдалась. Лялькина и Кленовская начали стыдить Кравчука. Перин и Помин защитили Игоря, устроив перепалку с девчонками. Через минуту Жевко не выдержала и вышла.
Через некоторое время вошли Жевко, Ирина Николаевна и директор. Начался очередной гон. То есть Кравчука и Грабовского снова гнали из школы, грозились отчислить. Потом начались привычные попрёки, что в десятый класс их никто не приглашал. Не хотите, мол, учиться, можете отправляться в училище или идти двор подметать и тому подобное. Потом пошло обращение непосредственно ко всему нашему классу, что, если у нас будет хромать успеваемость, наш класс расформируют. Напоследок, выступила Ирина Николаевна с речью, что школьницей состояла в пионерском отряде имени Пети Клыпы и подробно рассказала про его подвиги. После такой лекции Кравчук растаял и отдал дневник Жевко. Та сделала запись о том, что Игорь не готов, но «двойку» в журнал не поставила. И лишь Грабовский вышел из этой истории пострадавшим – напротив его фамилии Жевко всё же поставила «гуся». На что Пашка, надо сказать, не очень обиделся. Он наоборот был рад, что всё так мирно разрулилось. Субботний день в школе только начинался.
А солнце светило вовсю. Из открытых форточек доносилось пение птиц, по улицам лились ручьи и опять же воздух, воздух… Что-то необыкновенное творилось. Весна пришла в один момент со всеми причитающимися ей атрибутами. И уже неважно, что завтра погода могла резко поменяться, сегодня все чувствовали на себе необыкновенное весеннее дыхание.
На перемене я разговорился с Кленовской. В итоге она села со мной, и мы проговорили всю математику. Ирина Николаевна только и успевала делать нам замечания. Потом, ближе к концу урока, мы вспомнили один смешной эпизод из какого-то фильма. Нам пришлось даже выйти – настолько нас разобрал смех. Оживлённые возгласы и пошловатые шуточки полетели в наш адрес. На коридоре мы дали волю своему смеху. Наш хохот раздавался по всему третьему этажу.
– А у тебя есть этот фильм?
– Был. Но я дал кому-то, а кассету не вернули.
– Жалко.
– Ну! На той кассете было ещё одно хорошее кино.
– Ладно, пошли в класс. Счас начнут все шутить.
– А тебе не всё равно?
– В сущности, да. Неприятно только.
– Неприятно лишаться девственности…
– Ну ты и пошляк.
Мы вошли в класс. Нас встретили бурными овациями. Я даже раскланялся.
– Ну как она, Шторри, ничего?!
– А ты боялась, даже юбка не помялась!
Что тут говорить? Оставалось лишь виновато улыбаться. Весна явно делала своё дело. В школе только и говорили о любви и сексе. Все шуточки были об этом. В каждом действии находили интимную подоплёку. Пускай же думают, как им нравится, зачем разочаровывать аудиторию. Зачем оправдываться или огрызаться, если можно загадочно промолчать. Мы с Кленовской только переглянулись и усмехнулись друг другу.
– Так, если это не прекратится, то математику мы сделаем вместо классного часа, – начала брать бразды правления в свои руки Ирина Николаевна.
Это подействовало. В классе тут же установилась тишина. Но поблагодарить класс Ирина Николаевна, по своему обыкновению, не успела. Прозвенел звонок. Конец тишины. Перемену у нас не отобрать.
Химия прошла без эксцессов. Правда, всему классу постоянно делались замечания, что все очень возбуждены. И говорить нечего, что эти замечания только веселили нас и ещё больше подливали масла в и так уже разожженный огонь. На классный час мы шли в предвкушении скорейшего окончания школьной недели. Однако не тут то было. Ирина Николаевна объявила, что школьный день продляют, и, что после классного часа будет ещё и физика. Дело в том, что оппозиция решила провести в этот день очередной пикет. Власти же решили, что если увеличат рабочий день во всех государственных учреждениях, то народу на пикете будет гораздо меньше, следовательно, это мероприятие пройдёт намного спокойней. Бред чистейшей воды. Те, кто хочет, попадёт на пикет в любом случае, а кто не хочет – будет только разозлён. Как бы то ни было, весь наш класс решил всё же не прогуливать дополнительный урок, ввиду сегодняшних событий. Удивил только всех Симонов. Тихий спокойный парень, у которого в жизни была одна только страсть – рыбалка. На перемене он обратился ко всему классу одолжить ему немного мелочи. В принципе, ничего необычного, но Симонов никогда ничего ни у кого не одалживал. Это можно было ожидать от меня, Грабовского, Кравчука, может быть, Перина или Помина. Все необычайно удивились, став расспрашивать, зачем же понадобилась ему такая сумма. Симонов долго мялся, а потом признался, что едет разведывать одно рыболовное место и ему не хватает денег на электричку, а домой он заехать не успевает. Узнав в чём дело, класс быстро скинулся ему на билет, после чего Симонов, чрезвычайно довольный, поспешно ретировался, пообещав всем принести сушеной рыбы.
– Вот что, дети мои, – вещал учитель физики. – Я бы с удовольствием провёл с Вами урок, будь это в любой другой день. Однако сегодня, когда вся активная общественность, несогласная с политикой, проводимой официальной властью, выходит на улицы, я не могу проводить урок. Я должен быть с моими товарищами на баррикадах! И видит бог, не будь увеличения рабочего дня, я бы уже стоял с ними плечом к плечу в первых рядах. Но я не могу этого сделать! Меня, как и Вас, дети мои, заперли здесь делать хорошую мину при плохой игре. Вот что происходит с народом, который не интересуется политикой. Политика начинает интересоваться им, постепенно выдавливая из него свободного человека. Но знайте, я буду протестовать! Я буду протестовать прямо здесь и прямо сейчас. Я не буду проводить урок. Пускай мэр города проводит. Может, он лучше меня знает, как преподавать физику. Вы тоже можете протестовать, но я Вас попрошу, делайте это как можно тише. В это трудное для нашей страны время, оставайтесь сознательными гражданами.
После этой пламенной речи худосочный выродок уселся на заднюю парту и стал читать газету соответствующего содержания. Класс принялся заниматься каждый своим делом. Однако Перина этот ублюдок с лысой проплешиной на голове, все время старательно закрываемой жирными волосами, всегда раздражал. Эдик его просто ненавидел. Он вызывал в нём особую почти платоническую неприязнь. «Сознательный гражданин» на уроках физики засыпал в нём летаргическим сном. И Перин решил действовать.
– Ах, ну почему ж?! – донёсся звонкий голос Перина в рабочей тишине класса.
Оппозиционер даже не пошевелился. Вероятно, статья занимала его куда больше, чем дурачество Перина.
– Ах, ну почему ж?! – вновь повторил свою попытку Перин.
На этот раз бунтарь оторвался от своего занятия, внимательно осмотрел давящийся в немом смехе класс, покачал головой и снова занялся своим увлекательным делом.
– Ах, ну почему ж, вы дрочите?!!!
Стоит ли говорить, что творилось тогда в классе. Протест учителя сорвался. Никаких намёков на солидарность в этой аудитории он не находил. Не было даже простого толерантного равнодушия к его взглядам. Тут была открытая вражда. Он находился на чуждой ему территории в агрессивно настроенной среде, но он был главный. И поэтому не сдался. Патриоты вообще очень упрямые люди, как вобьют что-нибудь себе в голову, так и будут ходить с этими идеями до самой смерти.
– Ну что ж?! Раз вы ещё не поняли, что творится в нашей стране, извольте послушать. Может, эта статья заставит ваши юные головы хоть немного задуматься.
И этот жалкий ублюдок подошёл специально к трибуне, положил газету и принялся зачитывать ещё более пламенную речь лидера оппозиции, написанную специально к сегодняшнему митингу. Никакого конкретного содержания не ощущалось, один пафос и бесконечные призывы к протесту. Ну и что? Официальные власти занимались примерно таким же дешёвым популизмом. Чем же эти горлопаны отличались от них? Абсолютно ничем. К чему же тогда менять шило на мыло? К чему возвращаться в прошлое, к хаосу, безработице и пламенным речам вместо сытного ужина вечером? А Перин со своим энтузиазмом мог сделать неплохую карьеру в оппозиционном движении. К счастью, его энергия была направлена в совсем другое русло. Трибун настолько увлёкся чтением, что постепенно подносил газету к своему носу. Перин выждал момент, когда газета полностью закрыла его лицо, и метнул кусок сломанной линейки. Удар был направленным и чётким: метательный снаряд попал в газету, наполовину разорвав её. Речь внезапно оборвалась, и примерно полминуты гуру от оппозиции оторопело смотрел на глумящийся класс. Неизвестно чем бы всё это закончилось, если бы не прозвенел звонок. Спасительная трель не успела закончиться, а пропагандиста как ветром сдуло. Через несколько секунд мы увидели его через окна кабинета физики, расположенного на третьем этаже. Малый нёсся как на пожар, впопыхах накидывая на себя старую дырявую куртку. Ну что ж, героям революции некогда заботиться о своём внешнем облике. Все думы у них направлены на свержение загнивающего и установления нового прогрессивного строя. Им и флаг в руки! И барабан в уста! Да кирпич на голову. И желательно сразу.
А мы, Кравчук, Грабовский, Ранович, Помин и я, стояли возле школы, обсуждая планы на выходные. Репетиций на выходных не намечалось, погода стояла весенняя, а четверть заканчивалась. Грабовский предложил собраться после обеда на пиво, заодно я бы объяснил ему кое-что по физике, потомучто от нашего учителя толку мало, а «двойки» надо было исправлять. Я согласился с условием, что Грабовский проставляет, Кравчук отказался, заявив, что подобный факультатив закончится как всегда, Ранович сам был не прочь обсудить физику, а Помин сказал, что будет читать все выходные литературу.
А потом я увидел её. Мы с Грабовским и Рановичем сидели, допивая третий или четвёртый литр. Я и Пашка посмеивались над Рановичем, который ещё пытался вникнуть в изобарный процесс, близоруко изучая учебник. Она – в лёгкой жёлтой куртке и облегающих чёрных штанах – непринуждённо пробежала мимо, даже не удостоив нас взглядом. Я очарованно смотрел ей вслед, лишившись способности двигаться, а она уплывала, уплывала…
– Шторри, тебе надо подтянуть физическую форму, если хочешь, чтоб она обратила на тебя внимание.
– … богиня! …богиня!
– …вот, при изобарном процессе постоянен объём, при изотермическом – температура, при изохорном…
– Ранович, ты и вправду такой недалёкий или прикидываешься?
– А что?
– Что, что, допивай!


6


Логики не существует. По крайней мере, в моих действиях она редко прослеживалась, а сейчас отсутствует напрочь. Я встаю рано утром, бегу трёхкилометровый кросс, принимаю душ, выпиваю кружку чаю без сахара и, выжитый как лимон, иду в школу. В школе я стараюсь по максимуму выложиться на физкультуре и отдаю свой бесплатный социальный завтрак кому-нибудь из одноклассников. В обед я съедаю тарелку супа и выпиваю стакан молока. Вечером стараюсь не ужинать, максимум яблоко или что-нибудь в этом роде. Я сел на диету. Я никогда не сидел на диете… Или сидел… Ах, да… Было дело… Примерно, полдня. А сейчас продержался в таком ритме почти две недели и не выдохся… Сколько это будет продолжаться? День? Два? Неделю? Год? Да сколько потребуется. Ради чего? Ради Богини! Ради Богини в Жёлтом! Только ради тебя, моя крошка! Моя… любовь. То, что её я когда-нибудь увижу, мало шансов. А если увижу, подойду ли? Маловероятно. Я боюсь Вас, девушки… Нет, не в том смысле боюсь… Я смотрю на Вас как на существ с других планет. Вон та, с пылающим взглядом, – марсианка , эта, лёгкая и воздушная, – с Венеры, а та, солнечная и улыбчивая, – с Меркурия… А я земной человек со своими недостатками и никчёмными проблемами. Я инфузория, тараканья слюна, полуорганизм с примитивными потребностями. Куда мне до Вас, высших существ?.. Но, если я всё же наберусь храбрости, подойду и скажу какую-нибудь глупость, заговоришь ли ты со мной? Нет-нет, удостоишь хотя бы взглядом? Рассмеёшься звонко? Или промолчишь, сделав вид, что не слышишь?.. Оценки мои стали намного хуже, на репетициях я откровенно лажал, а потом принёс песню с дурацким текстом и аранжировкой, похожую на «Сулико». Стоит ли говорить, что меня подняли на смех, а потом долго, издеваясь, играли начальный риф и брутально исполняли слащавую мелодию. Меня можно было выгонять из группы. Ну и правильно! А главное, ничуть не жаль! Пора перестать питать иллюзии насчёт мировой славы. «Guns n’ roses» всё равно не переплюнуть. Из группы меня, конечно, не выгнали, но репутация моя была подмочена. Ха! Первый раз что ли или последний? Да я всегда с подмоченной репутацией. Мне не привыкать. Диета, занятие спортом, рассеянность, чувство эйфории и равнодушие к происходящему вокруг – всё это понятно и объяснимо моим состоянием. Но зачем же я бегаю утром, если видел, что она бегает вечером? Да бегает ли она? Может, настроение было у неё тогда пробежаться? Может статься, что она спортсменка и укатила на соревнования куда-нибудь в Литву. А может, она бегает в другом районе города, а тогда просто гостила, скажем, у бабушки? Ну, если она и бегает утром, то может раньше или позже? Да тут вариантов тьма. Возможностей и вероятностей куча. Но я упорно, ровно в 6-30 выхожу на пробежку в парк и смотрю по сторонам, надеясь увидеть среди таких же, как я физкультурников, ЕЁ… Вечером я выхожу на прогулку и брожу, поглощённый своими мыслями. Сегодня вышла луна. Огромная и круглая. Я дарю её тебе. Ты смотришь на меня своими большими глазами и говоришь: «О, сударь, спасибо, но зачем она мне?». Я смотрю на тебя с обожанием, потом недоумённо на луну. «Действительно, слишком мелкий подарок для Вас». И запускаю её обратно, подальше на небо. Пускай дарит кто-нибудь другой, раз ничего оригинальней придумать не может. А ты светишься изнутри и я слепну… О, нет. Только не это! Я стараюсь смотреть изо всех сил, но на глаза уже накатывает пелена. Ты превращаешься в мираж, постепенно искажаясь, и… «Придурок, смотри куда идёшь!»… Я уже не вижу тебя. Тебя нету, ты остаёшься сладким сном. Может, тебя никогда и не было? Может, не сидели мы с Грабовским и Рановичем тогда? Или, мне померещилось? Но Пашка тоже её видел. А Ранович нет… Да Ранович видит только тогда, когда ему покажут. Скажешь ему: «Смотри, Саня, сиськи!». «Ух, ты! Точно! Вот это да!». А если эти сиськи ему будут под нос подавать без соответствующего текста, то он и не поймёт или не заметит… Конечно, она была! В этом нет никакого сомнения. Надо верить. Без веры и надежды нет любви. А раз любовь есть, надо ждать. Конечно, это трудно, но ничего не остаётся делать… Я прихожу домой и играю на гитаре ту дурацкую песню со слащавым мотивом. Она мне нравится. Очень нравится. И опять я вижу тебя, сидящую на изумрудной траве средь цветущих яблонь и жёлтых цветов. Ты очаровательно мне улыбаешься, а я бархатным баритоном Элвиса Пресли пою тебе эту прекрасную песню. Она лучше всех песен на свете, а ты лучше всего на свете и ты есть… Я точно знаю…


7


Легко и свободно она бежала впереди меня. Даже со спины я узнал её. Да что там со спины, я узнал бы её из тысячи, миллиона спин. Я узнал бы её, лишь только завидев в огромной серой толпе, что постоянно двигается по улицам. С какой же ты планеты, принцесса? Почему когда я вижу тебя, всё остальное меркнет, превращается в мираж? Почему ты заставляешь моё сердце вырываться наружу, почему ты заставляешь меня терять разум? Почему при виде тебя у меня пропадает дар речи и всякая решимость? Вот что я буду делать, когда тебя догоню? У меня будет две с половиной секунды, чтобы что-то сказать тебе, а потом… будет поздно. Держу пари, что для ловеласов познакомиться с девушкой при таких обстоятельствах считается высшим пилотажем. А я? Я даже никогда с девушками не знакомился и тут… Я бежал быстрее, медленно, но верно догоняя. О, нет! Сейчас пробегу мимо и всё, прощай навсегда! После я её точно больше никогда не увижу. Прочь эти мысли! Хорошо, что можно сказать? «Девушка, разрешите с Вами познакомиться!» – чушь! Ни при этих обстоятельствах. «Погодка сегодня ничего» – банально. Да и прохладно сегодня. «Привет!» – и что дальше? О! Как сложно! А главное бессмысленно. Нет! Не тот я человек, чтобы клеиться. Не тот?! Значит, и не клейся! «Физкульт-привет!» – самая лучшая для моего положения фраза. По крайней мере, хоть что-то скажу. Будет не так обидно. Задорно скажу и побегу дальше. Для меня хватит и того, что есть.
Я почти догнал. Делаю бег намного мягче, чтобы подошвы не так стучали по грунтовой дороге. Равняюсь с ней… Она вдруг как прыснет. А я – болван: «Физкульт-привет!» Тут же ориентируюсь и добавляю:
– Извини, что напугал.
– Да нет… ничего… И тебе физкульт-привет!
– Хорошо бежишь…
– Ты тоже.
– Давай наперегонки.
– До того дерева.
– На счёт три.
– Раз, два, три…
Старт я пропустил. Она оторвалась на метров пять. Но я постепенно добавлял. Дерево ещё было далеко, а я почти поравнялся. Через несколько секунд мы бежали нога в ногу, корпус в корпус, синхронно размахивая руками. Дерево приближалось, оставалось метров пятнадцать, когда силы начали меня покидать. Я отстаю! Нет! Ещё чуть-чуть! Вроде прибавляю… Но добавляет она. Она у дерева, а я всё в тех же пяти метрах. Она переходит на бег трусцой. Я добегаю до дерева и останавливаюсь, переводя дыхание.
– Побежали-побежали. Нельзя так резко останавливаться. Это вредно для сердца.
А сердце моё тем временем вот-вот выпрыгнет. Я делаю над собой усилие, еле переставляю ноги, но бегу… Чувствую, сейчас остановится дыхание и свалюсь. Но только не здесь! Подле её ног… Добегу до неё и упаду, бездыханный, к ЕЁ ногам. Вот эта смерть по мне. У ног любимой, жалкий и раздавленный, полностью побеждённый, сверженный и погубленный… Больше ничего не надо. Но разве ещё твоя светлая улыбка напоследок… Но дыхание восстанавливается, сердце бьётся размеренней, лишь краска с лица ещё не сошла.
– Спортсменка?
– Да… Теннисом занимаюсь.
– А я подтягиваю форму… Растерял за зиму.
– Заметно.
– Штеффи Граф скоро обыграешь?
Она засмеялась. Её смех был божественен.
– Она уже не играет. Но всё равно мне до неё далеко.
– А кто твой кумир?
– Сёстры Уильямс. Они бесподобны. Молодые, а уже всех обыгрывают.
– Не знаю про таких.
– Теннисом не очень интересуешься?
– Нет… почему… Впрочем… Больше футболом.
– Понятно. Ну что, давай ещё наперегонки до светофора
– О, нет! Пощади!
– Да я пошутила… Вижу, тебе хватит.
– Часто бегаешь?
– Да так… Как тренировок нет.
– Давай завтра вместе пробежимся.
– Завтра не могу… давай послезавтра.
– Хорошо, здесь у светофора… в шесть тридцать, нет, в шесть сорок.
– Ладно, только не опаздывай.
– Меня Лёша зовут.
– Таня. Ну, мне туда. До послезавтра, Лёша.
– До встречи, Таня.
Я был бесподобен. Я был почти идеален. Проигранный спринт не в счёт. Я был на высоте. Расчётливый чекист с холодным сердцем и железными нервами. Я познакомился, не сказав ни одной глупости и ничем не выдав своих чувств. Каково, а? Послезавтра я буду бегать с НЕЙ! Невероятно! Уже моясь в душе, я начал полностью это осознавать. Как минимум, минут тридцать-сорок я буду с ней. А ведь вчера я, было, засомневался в твоём существовании. Никчёмный идиот! Сегодня я видел тебя, разговаривал с тобой, познакомился… Тебя зовут Таня… Таня… Чудесное имя.



























8


– …Ты бегаешь с Жёлтой?!
– Ну не каждый день…
– И что, уже давно?
– А что за Жёлтая?
– Ой, Кравчук, потом расскажу… Это такая девушка…
– Шторри, у тебя есть девушка?
– Ты с ней бегаешь?
– Я познакомился с ней примерно неделю назад…
– Неделю? И ты молчал?..
– Я с ней бегаю… и всё…
– Ну, так рассказывай.
– Что рассказывать?
– Как зовут? Где учится? Кто она?
– Зовут её Таня. Она – теннисистка. Учится…
– Теннисистка? Ух ты!
И зачем я только про Таню им ляпнул? Сейчас не отстанут. Потом начнутся пошловатые шуточки… Да они уже меня и не слушали. Грабовский с воодушевлением рассказывал про то, как мы видели её в парке. Банда слушала его, раскрыв рты. На репетиции присутствовал ещё и Ранович. Он хитро улыбался, делая вид, что тоже знает и видел Таню. Стоит ли говорить, что репетиция оказалась сорвана. Через некоторое время каждый начал играть что-то себе. Я и Грабовский устроили небольшой джем бас-гитары и ударных. В самопальной примочке Помина опять перегорел диод… Всё. Можно было собираться по домам.
– …А ты куда, Ромео?
– Домой, мужики. Надо ещё математику сделать.
– Какую математику? Пошли на пиво.
– Не могу. Дел много.
– И какие это у тебя дела? Придёшь и Жёлтой будешь звонить?
– Да перестань… Я даже номера её не знаю.
– Лёша, подожди, ты закодировался?
– Я должен идти.
– Ты пойдёшь с нами и всё расскажешь.
– Одна бутылочка пивка ещё никому не мешала.
– Пойдём, Шторри.
– Мы уже забыли, когда вместе выпивали.
– Ты вообще от рук отбился…
– …и подводишь весь коллектив.
– Да-да-да...
– Ладно, но только одну.
– Ты же знаешь, у нас это дело добровольное.
Покупал пиво Ранович. Пятнадцать бутылок пива – это вам не шутки. На кассе у него потребовали паспорт.
– Вы девушка, прошу прощения, мне льстите?
– Что?!
– Я этим летом уже диплом получу.
– Ничего не знаю.
– Ну, нет у меня ни студенческого, ни паспорта. Завтра я Вам всё принесу.
– Вот когда принесёте, тогда…
– А когда я состарюсь, мне тоже паспорт носить?!
– Да что вы там очередь задерживаете?
– Посмотрите на него! Такой буй. Ему жениться пора.
– А вот с этим, товарищ, можно и повременить.
– У нас товарищей уже нет!
– Господа, успокойтесь, дайте с Людмилой Петровной пообщаться!
– Господа все в Париже!
– Людмила Петровна, уже все нервничают.
– Точно восемнадцать есть?
– Да мне на днях двадцать три исполнилось.
Ранович божил. Даже я поверил, что ему двадцать три. Я видел, как кассирша отсчитывала ему сдачу – она была смущена, три раза сбивалась со счёта, потом нервно рассмеялась.
– Да всё правильно, девушка. Не волнуйтесь вы так.
Ранович вогнал её в краску. Держу пари, если бы он спросил, что вы делаете сегодня вечером, она была бы его. Но в очереди нарастал гул, и Ранович поспешно удалился, не забыв напоследок обаятельно улыбнуться.
Ранович – звезда! Ранович в почёте. Ранович сорвал аплодисменты. За пивом мы долго его хвалили, пока Грабовский не выдал:
– Но до Шторри тебе всё равно далеко.
Я едва не поперхнулся пивом. Внимание опять перемещалось ко мне.
– Ты её на свидание хоть пригласил?
– Какое свидание? Мы с ней бегаем…
– Да что не видно, что ты по ней сохнешь?
– Наверное, уже не получится…
– Дурак ты, Шторри…
– Послезавтра она улетает на сборы. Потом у неё какие-то соревнования.
– Завтра ты с ней бегаешь?
– …да.
– Вот и пригласи её вечером погулять…
– …купи цветочек…
– …расскажи что-нибудь романтичное…
– Глядишь, съездишь на Роллан Гарос.
Банда дружно рассмеялась. Мне же было не до смеха. Я ведь на неё дышать боялся. Она всё это время была для меня чистым, светлым и добрым образом. У меня даже таких помыслов не было. Я был счастлив только потому, что она дарила мне часть своего драгоценного времени. А тут… Свидание, цветочек… Неплохая мысль…
– Да ну вас… Ничего больше рассказывать не буду.


9


– Шесть сорок две. Опаздываете, мистер.
– Да… Со мной это впервые. Наверстаем на дистанции.
– А выдержишь?
– Я? Да легко.
Она была сегодня в той жёлтой спортивной куртке, в которой я видел её в первый раз. Её пышные волосы, развевающиеся при резких порывах ветра, делали её великолепной. Сон, ставший явью. Воплощение мечты. Богиня, сошедшая с небес. Да могу ли я подумать о свидании? Да какой же цветок сравниться с тобой по красоте?! О, я просто глуп, если позволяю себе такое воображать!
– А ты, Лёша, ещё и хвастун!
– Вот ещё! Устроим настоящую тренировку КМС по теннису!
– Ну, во-первых, для этого надо чуть побольше времени, а, во-вторых… впрочем можно кое-что попробовать… Только не отставай.
Она прибавила ходу. Я, нисколько не смутившись, поравнялся с ней. Через некоторое время она прибавила ещё… О, спортсмены! Вы заставляете нас восхищаться вашими достижениями, но какой ценой вам это даётся? Темп был приличным, я, было, пожалел, что был таким самоуверенным. Но свои слова назад брать ниже моего достоинства. Что же будет дальше? А дальше темп, как ни странно, снизился, затем снова увеличился, а потом стал невыносимым. Я начал отставать. Она меня размазывала по стенке, опускала ниже плинтуса, каждым своим движением доказывая мою неосведомлённость о мире спорта.
– Лёша! Что такое?! Мы только начали, а ты сдаёшь!
Её голос был такой же весёлый и задорный. Ни намёка на усталость.
– Ничего подобного!.. Шнурок развязался… Счас догоню!
Догнать её удалось только после того, как она сбросила скорость. Я был уже весь красный, на лбу выступили крупные капли пота, ноги становились ватными, а она только покрылась лёгким румянцем.
– Через нос дыши, через нос! Сколько можно об этом повторять?!
– Да… Забываю…
Она ещё и следит за моим дыханием. Караул! Я погибаю! Ничего удивительного, что спортсмены умирают так рано.
– Ну, а теперь, на перегонки! До поворота.
До поворота двести метров. До могилы двести метров… А может и того меньше… Будь что будет! Я резво взял старт… Она догоняет, догоняет и… смеётся. Бесшумно, про себя, но от души. Болван! С кем ты соревнуешься? С будущей победительницей Уимблдона? Это не твоя лига, не твой дивизион! Тебе подносить чистые полотенца и бегать за мячами. Она уже впереди, она всегда впереди, а если надо, то добавит и ещё добавит. С каменным лицом я добегаю до поворота. Она оборачивается.
– Хорошо, хорошо! Только не отставай…
Ну уж нет! Аутсайдер, конечно, я заштатный, но с характером. Проигрываю, но достойно. Я догоняю, на моём лице беспечная улыбка. Дыхание тяжёлое, но размеренное, через нос. Ноги бегут скорее по инерции. Но пыль в глаза пустить я умею.
– Ещё пару раз, ты устанешь, и я тебя обгоню.
– Он всё ещё хвалится! На старт, внимание, марш!
С таким же успехом я мог соревноваться с торпедой. Я видел только как синхронно с большой частотой сверкали подошвы её кроссовок. Дальше мне падать было некуда. Я находился на дне пропасти, с поломанными руками и ногами, со свернутой шеей и раскрошенным позвоночником, с проломанным черепом и пробитой грудной клеткой, бесславно погибший и быстро забытый. Я терплю сокрушительное поражение с двузначным счётом без мяча престижа. Наивный дурак! Сила, проворство и ловкость – не твои стихии. «Быстрее, выше сильнее!» – написано не про тебя. Когда же, наконец, ты это поймёшь? Соревнуйся-ка лучше с черепахами! Потешь своё самолюбие достойной победой.
– Ну всё, хорош! Давай, ещё кружок разминочным бегом.
– Ну, раз устала, давай.
Она засмеялась. Так искренне, что мне стало не по себе. Она меня пощадила в тот момент, когда толпа кричала: «Убей!». Она нисколько не сомневалась, что я проиграю, а к моей самоуверенности отнеслась со снисхождением, как мама к невинной шалости своего несмышленого дитя. Что ж, я буду до конца жизни Вашим лакеем, амазонка. Я буду исполнять всё, что Вы мне скажите, ведь я Ваш раб. Большего я не достоин. Большего мне и не надо.
– Молодец! Вижу, к соревнованиям ты готова.
– Хотелось бы надеяться.
– Покажи им всем там!
– Можешь не сомневаться. Буду сражаться как лев.
– Трепещите сёстры Уильямс! Вас скоро скинут с пьедестала!
– О, да! Лет через десять!
– Ничего! Главное, есть вершина.
– Да… Ты сегодня вечером свободен?
– …м-м-м… вроде… да…
– Нет, если занят, то… ладно…
– Да нет… Свободен. Точно свободен… А что?
– Прогуляемся вечером?
– Конечно… А где?
– Ну, не знаю… Там, где тихо и спокойно.
– М-м-м… Знаю я такое место.
– И что это за место?
– Вечером покажу.
– Тогда до вечера.
– Как всегда, в шесть сорок около светофора?
– Только после полудня.
– Это само собой.



10


– Давно ждёшь?
– С утра.
– Перестань.
– Это тебе.
– Ой, спасибо! М-м-м… Как пахнет!
– Да ладно… пустяки.
– Что ты! Большие розы не пахнут…
– Да ну…
– Да-да. А эта… такая маленькая… м-м-м…
– Я уже начинаю краснеть…
– …м-м-м… Ну, куда пойдём?
– Ты же сама сказала, там, где тихо и спокойно.
– А ты говорил, что знаешь, где это.
– Конечно знаю… А не боишься?
– Чего?..
– Кого! Вдруг я маньяк?
– Тогда я передам тебя в руки правосудия.
– Когда?
– Сегодня же. Завтра я уезжаю.
– Ах, да… Ну, тогда пойдём.
– В милицию?
– В полицию!.. Там раньше была запретная зона.
– А сейчас?
– Сейчас всё в порядке. Но всё равно там пустынно… тихо и спокойно…
– И долго туда идти?
– Часов пять я б сказал.
– Опять дурака валяешь?
– Не, ну если бежать, то намного быстрее.
– Ну, счас получишь!
– Ой… Ай… Люди добрые!... Что ж это творится-то а?
– Вот тебе… Будешь знать!
– Бить живого человека… Средь бела дня…
– Будешь ещё дурачится?
– Нет-нет! Отпусти!.. Всё, сдаюсь!
– Говори! Долго идти?
– Скоро придём…
– Так бы сразу и сказал…
– Расскажи, что у тебя за соревнования.
– Да так, любительский турнир.
– А на профессиональные не пробовала.
– Туда выбиваются единицы.
– Чем же ты хуже?
– Я не обладаю достаточным набором ударов.
– В смысле?
– Я хорошо выполняю обратный косой кросс, выхожу к сетке, могу выдержать час-два напряжённого матча, но этого недостаточно. Другие элементы у меня получаются гораздо хуже.
– Но неужели это нельзя развивать?
– Можно… но… Тебе этого не понять…
– Извини…
– …ничего… Всё в порядке.
– Это, конечно, не моё дело, но что же дальше?
– Окончу Институт физкультуры, стану тренером… или…
– …фотомоделью, как Курникова.
– Перестань… Это не смешно…
– У меня есть друг, Саша Ранович… Он нашёл в себе мужество бросить футбол.
– И что он думает делать дальше?
– Часто ходит к нам на репетиции. Пробует играть на ударных.
– А ты… Будешь музыкантом?
– Не уверен…
– У тебя есть ещё время подумать.
– Я об этом не хочу думать… Меня это пугает…
– Сегодня пасмурно, а я зонт не взяла.
– А я не люблю зонтов?
– Это ещё отчего?
– Не люблю и всё… Как и перчаток, шапок, шарфов, кепок, тёмных очков и много чего другого…
– Понятно. Здесь довольно мило… Хотя как-то мрачновато.
– Я здесь люблю бывать.
– Что-то не похож ты на романтичного меланхолика.
– Кто сказал, что я здесь бываю один.
– А-а-а… Ты девушек сюда приводишь?
– Разве я похож на дамского угодника?
– Ну, у тебя выразительные глаза… Они завораживают…
– А ты идеальная.
– Не поняла?
– Когда я тебя первый раз увидел, ты показалась мне существом с другой планеты.
– … с какой?
– …с Венеры…
– …почему с Венеры?...
– …Ха!.. Я других не знаю…
– Ты – двоечник… К тому же, позёр и хвастун!
– Но у меня выразительные глаза, они завораживают.
– Чтоб я тебе ещё сказала комплимент… Никогда!
– Да уж, не сегодня точно…
– А ведь действительно, мы больше можем не увидеться.
– Я в этом почти уверен.
– Почему?
– Мы с разных планет, Таня. Сегодня их парад заканчивается.
– Но ведь сборы, соревнования… Это не более двух месяцев…
– А потом?
– Что…
– Два месяца это большой срок.
– … ты забудешь меня?
– Нет… как тебе объяснить… Через два месяца мы будем совсем другими…
– …ты не понимаешь, что говоришь…
– Очень даже понимаю… У нас у каждого своя жизнь, мы параллельные прямые, мы не пересекаемся…
– Но ведь на той неделе это произошло.
– У меня нет достаточных знаний, чтобы тебе это объяснить… Это Лобачевский… У него совсем другая геометрия…
– Видишь, значит, Евклид не прав?
– К сожалению, люди, в большинстве своём… Кажется, скоро будет дождь…
– Нет, ты договори!
– Я тебя провожу, Таня…
– Почему ты не хочешь договорить?!
– Это всё равно не имеет никакого значения…
– …имеет…
– …и ни к чему хорошему не приведёт.
– …
У неё на глазах выступили слезинки. Маленькие и чистые, как июльская роса. Я обнял её, прижал голову к своим плечам. Потом я услышал всхлипывания. «Ты плачешь? Что с тобой?» Я гладил её по волосам и говорил какую-то несусветную чушь про соревнования и сборы, про музыку и «Guns n’ roses», про планеты и Лобачевского, про… «Ты можешь, наконец, заткнуться!!!» Моя речь оборвалась на полуслове. Я был поражён. Это было сказано с такой злостью, будто я мешал ей думать или спать. Но она тоже сразу замолчала. Мы, обнявшись, стояли около получаса, а может около полувека, а может миллиарды лет. В голове у меня не было ни одной мысли, мне было просто хорошо так стоять… Я только знал, что не хочу её отпускать – это было уже на уровне инстинкта. Инстинкта самосохранения. Она нужна мне была как воздух и солнце каждому живому существу на Земле. Боги, продлите эти мгновения, остановите время, ведь мы любим, но боимся друг другу признаться. Почему? От этого нам будет только лучше! Мы хотя бы избавимся от камня, что мёртвым грузом лежит в наших душах. Сейчас я наберусь смелости, извинюсь и… скажу… ну… «Чего же, ты молчишь?!!» – кричу я себе. «Чего же ты молчишь?!!!» – кричит она мне. Я слышу её внутренний голос, отчётливо слышу. Он полон жалости, боли и… страха. Он говорит, что после этих слов следующие пять миллиардов лет будет со мной, а потом мы улетим на Венеру. «От тебя требуются всего лишь несколько фраз. Что тебе стоит? Ты всегда такой красноречивый…» Но я молчу и чувствую, что она от меня ускользает. «Нет, подожди, я сейчас!» «Я больше не могу ждать!» «Ещё чуть-чуть!» «Я ещё в твоих руках!» «Но я так не могу!» «Почему?» «Я не знаю!..» «Говори как чувствуешь!» «Это будет банально!» «Простительная слабость. Ты всё-таки с Земли!» Она тихо освободилась от моих объятий, потом долго-долго смотрела мне в глаза… «Ну!» «Прости… Я не могу! Нет таких слов, которые выразят сейчас мои чувства!» «Прощай!» Она тихо поцеловала меня в щёку. И не спеша, размеренно, зашагала прочь. Там вдали горел свет. Она шла ему навстречу. Даже небо, затянутое тёмными тучами, слегка прояснилось. Я знал, что она улетает на Венеру. Без меня. Парад планет заканчивается, а Евклид опять победил. В следующий раз, лет через пятьсот, ты будешь смелее. А сейчас… Дождь уже лил вовсю, а я не в силах был пошевелиться. Я долго ещё смотрел на то место, где исчезла светлая точка, и плакал… плакал.


11


– Шторри, тут же простая синкопа.
– Чё-то я, Морс, не догоняю…
– Посчитай. Раз, два, три, пауза, раз-два.
– И…
– Размер немножко другой. Две четвёртых.
– Володя, зачем нам вообще сдалось это танго? Пашка, ну скажи им...
– Всё нормально, Лёша…
– Давайте играть рок-н-ролл!
– К следующей репетиции, чтоб разучил…
– …будет сделано.
– Завтра идём бухать.
– После УПК?
– Вместо УПК…
Сноска.
Да, именно, сноска. Потому как про учебно-производственный комбинат можно говорить бесконечно. А если говорить только про него, то есть риск уйти от темы. Но заведение настолько вынесло нам мозг, что не сказать про него нельзя. Что же сие означает? Комбинат – это объединение, в котором продукция одного предприятия служит полуфабрикатом для другого. Значит мы, школьники, находимся здесь в качестве аморфных полуфабрикатов, где из нас делают то, что этому комбинату угодно. Каждую неделю целый день у нас уроки только на УПК. Нас готовят для взрослой жизни, пытаясь привить нам навыки нашей будущей профессии. Профессию мы выбирали сами. Выбор, надо сказать, был большой. Почти десять наименований. Мне ни одна не понравилась. Но выбирать надо было. Я выбрал – там набор был закончен. Я опять выбрал – на следующей неделе преподавателя уволили, а профессию ликвидировали. Оставалась одна профессия, куда ещё можно было пойти – картография. Отличная профессия! Я всю жизнь мечтал составлять карты. Спасибо УПК! У меня будут первоначальные навыки этой профессии. А затем я буду дальше постигать и совершенствоваться в этом деле и постепенно сделаюсь настоящим асом. Меня ждут почёт, уважение и достойная старость. Бред! Нас наебали с самого начала. Первыми начали возмущаться Грабовский и Кравчук – их сразу попросили выйти и привести себя в божеский вид. Они вышли и привели себя… в ближайшую пивную. На следующей неделе они снова не смогли её минуть. А ещё через неделю, когда вмешались завуч и директор уже нашей школы, они пришли на картографию. Надо сказать, что к нам присоединился и Ранович, который первые недели обучения в десятом классе провалялся с ангиной, и, естественно, в распределении мест не участвовал. Мы с Рановичем уселись на третьей парте, позади нас Грабовский и Кравчук, а позади них половина волейбольной команды с соседней школы, которых приводил в ярость внешний вид Грабовского и Кравчука. Пашке сразу чуть не спалили волосы, а у Кравчука обнаружили ширинку на заднице и заподозрили в нём гея. Напоследок волейболисты посоветовали Кравчуку и Грабовскому придти к следующим занятиям постриженными и в нормальном виде. Игорь и Паша на следующей неделе разбили друг другу лица, а, возвратившись в школу, сказали, что их избили по дороге на УПК. Затем было сделано заявление, что они не будут посещать занятия учебно-производственного комбината, пока им не будет обеспечена безопасность. Эта выходка позволила им, несмотря на угрозу неаттестации, не посещать занятия почти весь месяц. Только после того, как совсем запахло жаренным, они снова явились на УПК.
– Эй, патлатые, вас же поколотили, да?
– Ну…
– А вы курите?
– Да…
– А пьёте?
– Случается…
– Вот вас и избили. Ходили бы в тренажёрный зал, ничего бы с вами не случилось.
Моральные уроды! Быдло! Мышечная масса с мозговым придатком, немного уступающим мозгу канарейки. Игорь и Пашка с роду мухи не обидели. Легко сказано «разбили друг другу лица». Но какой был произведён ритуал! Было выпито по бутылке пива, а потом ещё по две, было произнесено тысячу извинений друг другу до и десять тысяч после. И, наконец, само действие, по их рассказам, напоминало эпизод нелепого сна с добавлением бреда сивой кобылы. Кравчук и Грабовский бьют друг другу лица… Как это могло случиться? Как вообще можно такое вообразить? Какой же рак на горе мог свистнуть? Они могли поругаться, послать друг друга куда подальше, убить друг друга каким-нибудь безумным поступком, но применить силу…
«Какой же ты придурок, Кравчук!» «На себя посмотри, полуорганизм с псевдосексуальной походочкой!» «Так всё, я понял…» «Что ты понял?!» «С тобой водиться, себя не уважать!» «Да ты просто унылое самомнительное чмо!» «Давай, Игорь, я пошёл». «Иди, знать тебя не желаю!» «Взаимно». Кравчук отправляется домой, а Пашка курит под подъездом. «Малыш, закурить не найдётся?» «Да, конечно». «Пить будешь?» «А есть что?» «Бутылка, правда закуси нет…» «Нет, я так не могу» «Давай, чё сцыш?» «Боюсь, всё назад полезет» «Как зовут?» «Паша». «Меня Коля. Вот что, Пашка, дыши через нос, всё будет в порядке». «Как это?» «Пошли в подъезд, покажу». Коля лёгким привычным движением снимает пластиковую пробку, выпивает полбутылки, показывает технику дыхания и протягивает Пашке. Тот делает глоток… дышит… «Вот так…» Делает побольше… дышит… «Хорошо… молодец…» Выпивает ещё… дышит… протягивает остатки Коле. «Нет-нет. Допивай-допивай… мне твоя злость не нужна…» Грабовский делает вдох… выдох… и выпивает остатки… дышит… «На закури…» Курит… «Спасибо, малыш, выручил. Дай ещё папироску… можно две?..» Кравчук приходит домой, ставит на умеренную громкость альбом «Roots» группы «Sepultura», раздевается до трусов, разогревает обед… звонок в дверь… «Грабби! Где ты так нажрался?!» «…с Колей…» «Иди ложись! Чаю тебе сделать?» «…кофе…»






















12


Мы пили, пьём и продолжаем пить. Нам всего по шестнадцать, а мы уже считаем себя пьяницами. Наши разговоры, самые яркие жизненные впечатления связаны с употреблением алкоголя. Что же, чёрт возьми, мы будем делать дальше? Что же нас ждёт впереди? Мы постепенно избавляемся от чувства вины и позора, что остаётся после крупной гулянки, во время которой каждый ведёт себя более чем недостойно. Мы вообще теряем совесть. Нам не стыдно. Мы чувствуем себя настоящими, когда валяемся в сугробе, когда приходим датыми на уроки, когда рвём в вёдра и тазы, любезно подносимыми нашими подружками. Некоторые из нас завели календарики, где отмечают свои пьяные дни. На них нет живого места. А с другой стороны календарика изображена фотомодель с большой грудью и сногсшибательной внешностью. У нас никогда такой не будет… Да-да… Фотомодели не смотрят на пьяниц. А пьяницы не смотрят на фотомоделей. Только мечтают… Но не часто… не часто… Нам не нужна девушка. Она у нас уже есть. Перед ней не надо притворяться, не надо нести несусветную чушь, не надо держать за руку, провожать домой и казаться романтичным влюблённым болваном. Она всегда твоя, она в тебя хорошо войдёт, обогреет, приласкает, усыпит, заставит полюбить всё окружающее и потом благополучно выйдет, чтобы на утро тебе не было совсем плохо. Нам лгут с самого начала, доказывая, что все мы станем большими людьми, что у нас светлое будущее, что надо только поднапрячься, а мы пьём, показывая, что это совсем не так. Мы дерзкие, самовлюблённые идиоты, у нас подмоченная репутация, многие уже удивляются, когда мы участвуем в общественно-полезном мероприятии. Нам не хотят ставить положительных оценок – пьяницы ничего не знают, ничего не учат, только могут удачно списать, воспользоваться подсказкой или совершить отрицательный поступок. Что ж… Мы не будем Вас разубеждать. Мы вполне самодостаточные личности, чтобы обращать внимание на необъективную критику. У нас есть внутренний голос и убеждения, которые в корне отличаются от Ваших. За пеленой пьяного угара мы спрячем все свои страхи, обиды, поражения, потеряем застенчивость, приобретём новых друзей и ещё больше породнимся со старыми. Друзья расскажут нам то, что всегда мы знали, но стеснялись в этом признаться, они будут нам льстить, но не лгать, они выслушают нас и выскажутся сами, а потом мы по очереди будем заводить друг друга по домам, ведь пьяницы не бросают своих на волю слепого непредсказуемого случая. Нас много. Нас невероятно много! Нас намного больше, чем Вас. Мы мрём как мухи, но нас становится всё больше. Мы – норма! Мы – новая нация, намного более чистая и честная, чем все другие вместе взятые. Мы – общественный строй неудачников и аутсайдеров. У нас нет лидера, у нас есть лишь идея, поэтому нас невозможно истребить. У нас нет надежд, у нас есть лишь вера… в любовь… нашу истинную непорочную любовь… к нашей же идее. Хотите с нами воевать? Пожалуйста! Мешать мы Вам не будем. Только зачем? Мы сами умрём за нашу идею, чтобы потом ради неё же воскреснуть. Присоединяйте лучше к нам. К нашей давно созданной и вполне реальной утопии. Ну? Кто с нами? А?!!!!!!!!!


13


Грабовский и Кравчук как обычно опаздывали. Ничего удивительного, ведь именно они являлись главными идеологами пьянства и ярыми исполнителями связанных с ним ритуалов. Они всегда тащили со столовой гранённые стаканы. Кравчук ввёл обнимание: каждый участвовавший в пьянке должен был обнять и поцеловать бутылку, только потом она открывалась – это, якобы, способствовало лучшему усваиванию водки организмом. Грабовский утверждал, что настоящая пьянка должна длиться целый день и ничто другое не должно ей сопутствовать. Не исключено, что Грабовский сейчас ещё принимал душ, а Кравчук сидел сосредоточенно у себя за столом в комнате и под оглушительный рёв группы «Slayer» настраивал себя на предстоящее мероприятие. Да мы никуда и не спешили, стояли в условленном месте, шутили, смеялись, курили…
– Ты ж, Лёха, вроде бросил курить.
– Как пьянка, так срываюсь.
– С синкопой разобрался?
– Почти.
– Смотри, завтра на репетиции, чтоб отскакивало… Сюда!!!
Помин увидел Перина. Перин как ни в чём не бывало целенаправленно шёл на УПК. Обернувшись на крик, Перин направился к нам.
– Эдик, пошли с нами бухать!
– Не могу. Сегодня у нас итоговая контрольная. А на следующей неделе будет последнее занятие.
– Круто тебе! А зачем ты пионерский галстук опять нацепил?
– Он мне поможет… Я чувствую…
– Ну, желаю удачи!.. А может, ну его…
– Нет… извините, конечно… но нет…
– Как хочешь… А вон и Кравчук…
– Смотри, и Грабовский идёт навстречу.
– Удачи вам, мужики!
– Давай, Эдик, только галстук не снимай. И смотри, ты нас не видел!
– Замётано.
Эдик кинул приветствие Игорю и Паше и побежал за троллейбусом.
– Когда все вместе, споём мы песни!
– Ой, споём!
– Извините, немного опоздал…
– В следующий раз прощения не ждите!
– К нам присоединился десятый-Б?
– Кудрин собственной персоной. Прямо с уроков сняли.
10-Б не учился на УПК. Их класс готовили в военную академию. Кудрин будет офицером? Он же всё пропьёт! А не за этим ли он пошёл в этот класс? Успокаивало только, что рвения он особого к учёбе не проявлял. Может, в армию он и не попадёт? Кто знает?
– Чего нам не хватает?
– Да всё вроде есть.
– Ещё бы пару баб.
– Это к Перину…
– …или к Шторину.
– Да пошёл ты!
– Правильно! На фиг они нам нужны?!
– Давайте возьмём ещё водки!
– Вот пускай Кудрин и берёт. Он не скидывался.
– Не вопрос… Кто со мной за компанию сходит?
За компанию пошёл я. Возле винно-водочного отдела я, было, остановился, но Кудрин гордо направился прямо к прилавку.
– Что вам?
– Красавица, дай нам плитку шоколада.
Скривившись, «красавица» выбила шоколад.
– Нет-нет… Это Вам!
– Ой, спасибо… Вы так милы.
– Может, сходим сегодня в кино.
– Не получится.
– А завтра?
– У меня есть с кем ходить в кино.
– А-а… Видишь, Алексей, я же говорил, все красивые девушки всегда заняты.
Я только виновато улыбнулся.
– Дай нам тогда ещё бутылочку водки…
Красавица посмотрела на Кудрина, потом на меня, улыбнулась и отпустила покупку. Кудрин небрежно взял бутылку, сдачу и, демонстративно схватив шоколад, надменно улыбнулся.
– Спасибо, симпампулечка!
– Грязный ублюдок!
– Мужу привет!
На улице я похлопал Кудрина по плечу.
– Ну, ты даёшь!
– Учись, сынок! С ними надо построже, а то они сядут на голову.
– А если бы она согласилась?
– Не тот вариант.
– Ну, а если?..
– Ей-богу, Шторри, ты болван! С удовольствием пошёл бы.
– Пьяным?
– Пьяный я обаятельней.
День выбран был на редкость удачный. Уже неделю не было дождей, светило солнце, а последние три дня стояла жара. До «легендарного» места путь предстоял неблизкий. Это никого не смущало. В рюкзаках была приятная ноша, компания собралась весёлая, настроение было отличное.
– Что-то ты, Пашка, слишком весёлый с утра, не загрустил бы к вечеру.
– Ага, Кравчук… Твою тушу на себе тащить – весёлого мало.
– Да, ладно, чемпион… Вспомни Новый год.
– Я закусил бутылку водки лишь одной мандаринкой. Меня и развезло.
– А мы с Леной и Дашей тебя через весь город везли.
– Причём ты присутствовал номинально.
– Не факт…
– Ты, Кудрин, я смотрю, больше всех ржёшь…
– А что?
– Твоя мамаша явится в школу, а тебя нет на уроках.
– Чё она явится?
– Не знаю, ключи забудет или по тебе соскучится. Вот будет парафин!
– Даже если это и произойдёт, что она, сыночка не знает?
– Да, сынок у неё просто вундеркинд!
– Раньше она говорила: вот мой сын, он не пьёт и не курит. Потом говорила: вот мой сын, он не пьёт. Сейчас говорит: вот мой сын…
– А потом в один прекрасный день скажет: во-о-от!
– Кто бы говорил, Помин! Я удивляюсь, как тебя мамаша до сих пор не засекла.
– Ну, почему, пару раз было. А вообще, мы со Шторри заговорённые.
– В чём же секрет, Шторри?
– Морду кирпичом, поменьше говорить и резко идти в ванную или в комнату спать.
– Ну, мою матушку этим не проведёшь.
– Это потомучто ты уже двести раз попался...
– Ранович!
– Чего?
– Почему ты пьёшь?
– Философский вопрос… Давай потом, а?
– Ты же был футболистом, подавал надежды, «Золотой мяч» мечтал получить…
– Да говно это всё…
– Зря ты так…
– Нет в нашей стране футбола… Вот в Германии… или во Франции…
– Чё ты к нему прицепился? Человек заново жить начал, узнал, что помимо футбола в жизни куча интересного…
– Например, музыка…
– …пьянство…
– …голые девки…
– Кому что, Кравчук, а лысому расчёска…
– Вот кто бы, Кудрин, говорил!
– У меня вообще нет причёски. Голову с утра влажной тряпкой протёр и…
– Шторри, отрасти волосы!
– Пошёл в жопу!
– Тебе короткая стрижка не идёт…
– Хватит с нас двоих патлатых.
– Вот смотри, Помин похож на Пола МакКартни, Кравчук на Ди Снайдера, я…
– … на Томми Олдриджа…
– …почти… А ты со своими кудрями будешь смахивать на Джимми Хендрикса или Боба Марли.
– Мне хочется смахивать на Шторина.
– Нам нужно создавать имидж группы.
– Чего-чего, а имиджа нам не занимать…
– Пьяницы, лентяи и раздолбаи…
– Точно…
Наше «легендарное» место было создано для пьянства. За городом, рядом с водохранилищем, на пригорке, с трёх сторон окружённое лесом, а с четвёртой – поле, за которым вдалеке виднелся город. Здесь вроде бы ничего не изменилось: старое кострище, неизвестно с каких времён лежавшие колоды, лес, птицы, трава, свежий воздух… спокойно… Надо сказать, мы порядком притомились, пока сюда дошли. С удовольствием скинув рюкзаки, мы устроились, кто на колодах, кто на травке, и закурили.
– Вот мы и дома.
– «Дома», Кравчук, ты будешь часа через четыре.
– Не факт…
– Душевно здесь…
– Водка как вода заходит… Да, Шторри?
– А то!
– Ты всё ещё на диете?
– Нет…
– Как там Жёлтая?
– В порядке…
– Костёр будем палить?
– О-о! Помин… Ты бойскаут, ты и займись. Серёга, помоги ему.
– Сань, пошли с нами!
– Ага…
– А вы стол пока накройте.
– Уже-уже…
Я, Грабовский и Кравчук готовили стол. Кудрин, Помин и Ранович занимались костром. Бригадой по «сервировке» стола руководил великий эстет, нежный рыцарь печального образа Кравчук. Мы с Грабовским лишь тупо и равнодушно выполняли его указания. Эстетические идеалы Кравчука доходили порой до полного маразма, но это тоже было частью неотъемлемого ритуала. А от традиций мы редко отступали.
– Огурцы нарезайте потоньше, тогда лучше чувствуется вкус…
– Так что там с Жёлтой, Лёха?
– Да ничего.
– У вас свидание было?
– Да…
– Чтобы хорошо почистить яйцо, надо прежде разбить со всех сторон скорлупу…
– Цветочек подарил?
– Розу.
– И…
– Грабби, не сиди! Порежь хлеб…
– О чём ты с ней говорил?
– Да так… О разном.
– Например?
– … ну… о планетах…
– Шторри, колбаса – не хлеб – ровней нарезай…
– Домой проводил?
– Нет.
– Болван…
– Сырки открывайте…
– Так с ней всё?
– …
– Ну, вроде всё готово! Можно приступать!
– Вот это да!
– Изобилие!
– С такой поляной надо было брать ящик.
– Я думаю, нам этого не хватит.
– Пан Кравчук знает о чём говорит.
– Ах, он уже и пан?
– Конечно. Смотри, какой стол накрыл.
– Всё под моим чутким руководством.
– Я с тебя фигею, Игорёк! Ты же напьёшься как свинья и будешь блевать.
– Что ты, Грабби, понимаешь? Кравчук даже блюёт красиво…
– …ага! Вот так – бе-э-э-э!
– … но не совершенно…
– Но я к этому стремлюсь!
– Наливай, Кравчук! Покажи мастер-класс!
– А целоваться?
– Ой! Ну не начинай!
– Надо, ничего не поделаешь.
Погасите свет, приглушите звук, зажгите свечи, создайте интим для нашего святого ритуала. Каждый должен крепко обнять бутылку и поцеловать её. Кто-то нехотя, кто-то от всей души, кто-то изображая искренность, но все через него так или иначе прошли. Последним был Кравчук. Он брал бутылку так нежно, будто это было хрупкое дорогостоящее изделие из тонкого хрусталя, он прижимал её к щеке так крепко, будто эта была любимая, с которой он прощался навсегда, он люлял её как плачущего младенца, он целовался с ней как с девушкой после объяснения в любви, он что-то ласково шептал ей. А затем грубо и без сожаления вскрыл, разлив поровну, совершенно не примиряясь. Аплодисменты, оваций не надо, цветы в машину – это его лучшая роль, которую он исполнял каждый раз всё лучше и лучше. Его будут копировать, подражать, вносить новаторские идеи, но он будет лучшим и неповторимым, он станет классикой, он уже классик, великомученик нашей веры и неизвестный герой невидимой, но жестокой войны, один из последних романтиков пьянства и неистовый борец за свои идеи. Мы помним тебя, твои заветы, твои деяния, твою борьбу. Твоё славное имя порастает легендами, становится нарицательным. Не это ли твоё признание? Не это ли твой след? Крест? Голгофа? Вершина?.. и забвение…
– Хорошо пошла, курва!
– И как ты, Грабби, её пьёшь?
– С удовольствием!
– О-о-о!!!
– Ранович, аккуратней.
– Всё нормально.
– Шторри как всегда, первая еле-еле.
– Зато чем дальше, тем лучше.
– Ещё бы.
– Это тебе не чай, Вова!
– Без тебя, Кудрин, я бы не догадался.
– Между первой и второй…
– …можно выпить ещё пять… Наливай, Кравчук!
– Будем!
– Ой, не люблю я её!
– Все мы её не любим, Кравчук, но хотим больше, чем девушку…
– По-третьей и покурим…
Приятное тепло разливалось по всему телу, голова становилась тяжёлая, ноги деревенели, настроение поднималось. Алкоголь действовал на каждого по-разному, но языки рано или поздно развязывались у всех.
– Да, вы знаете… да… Я люблю водку…
– Ещё бы, Грабби, она же вкусная!
– Кудрин, не перебивай…
– А я что… я молчу…
– Вот… Я люблю водку за то, что она собирает нас вместе, объединяет в компанию… Понимаете?
– Ты, Пашка, уже напился. Счас начнёшь песни орать.
– Ты, Кудрин, зря пивом увлекаешься. Водка намного полезней…
– В небольших количествах…
– А ты, Володя, ловишь мысль на лету…
– Давайте выпьем ещё…
– Да подожди ты, Кравчук!
– Пускай Грабовский договорит…
– И вот… Я, конечно, не люблю расстраивать своих родителей, но, знаете, водку я тоже очень люблю…
– Вот давай за это и выпьем!
– Кравчук, ты настоящий алкоголик!
– Да-да-да! Ранович, ну скажи ты им!
– Кравчук прав, надо выпить.
– Как я тебя люблю, Кравчук, твою морду, тв…
– Только, Грабовский, без нежностей! Поцелуй лучше бутылку!
– И водку я люблю, и Кравчука…
– Игорь, наливай…
Водка заходила как к себе домой. Организм принимал её с распростёртыми объятьями. Ноги, руки, тело, язык и мозг существовали уже по отдельности, но на это никто не обращал внимания.
– Ранович, не переводи продукт!
– Да я не в затяг.
– Шторри, не давай ему сигарету.
– Да ты чё, пускай курит.
– Ну вот, видишь, что ты натворил.
С Рановича можно было рисовать плакат о вреде курения. Бедняга аж позеленел от кашля, из глаз потекли слёзы, а выражение лица выражало ужас. Кудрин и Кравчук тут же кинулись помогать: хлопать по спине, наливать минеральную воду. Кашель вроде удалось унять. Ранович отошёл к кустам и ещё долго сплёвывал сгустки мокроты, а изо рта тонкой струйкой капала слюна. Помин молча подал более чистое полотенце, Рановича вроде отпустило.
– Как ты, Санёк?
– Да вроде…
– Вот так и пропадают чемпионы – сначала бросают, потом…
– А что потом?.. А? Тебе, Лёха, хорошо известно, почему это произошло! Просто в один прекрасный момент мне всё надоело. Я тупо перестал посещать тренировки. Я устал. Меня постоянно ставили крайним защитником, а я хотел играть в центре… в центре нападения. Я, вопреки установкам на игру, постоянно подключался к атакам, раздавал пасы, сам бил, иногда забивал, но наш тренер как будто не хотел замечать, что место крайнего защитника не для меня. Поэтому я и перестал работать в полную силу, я перестал попадать в основной состав, затем в запас, а потом… Да говно это всё… Один раз я вышел на замену и забил мяч с углового – там был и ветер, и грамотная подкрутка… и везение. Это было чудо – такое редко увидишь даже на топ-турнирах… Это оставили без должного внимания, посчитав просто случайностью. Я это съел. Я съел это говно, понимаете! Я жрал это говно шесть лет, а тогда съел в последний раз. Мне вдруг всё стало ясно. Нам внушают, что мы самые лучшие, нам надо только чуть больше тренироваться, и влюбиться в эту игру. Но дело в том, что я работал больше, чем некоторые, а футбол так любил, как сейчас его ненавижу. Я ненавижу наших тренеров, я ненавижу наших игроков, я ненавижу наш футбол. Он делает футболистов тупоголовыми марионетками душевнобольного кукловода. Поэтому вину за поражение всегда возлагает на тренеров, которые могут потом только виновато пожимать плечами или сваливать вину на арбитра и другие внешние силы. Однако никто не хочет посмотреть, так сказать, в корень, в глубину проблемы, ведь воспитание спортсмена начинается с самого раннего детства, с первых шагов, и, если что-то упустить, то потом наверстать будет очень сложно, а при нашем менталитете практически невозможно… Как про Зидана говорили, знаете, а?.. Он начал слишком поздно, по французским меркам, заниматься футболом… с трёх лет… С трёх лет!!! Вот поэтому Франция – чемпион мира. Там из тех, кто не попадают в сборную, можно свободно сколотить ещё один чемпионский состав. Это касается не только Франции, но и Бразилии, Италии, Германии и других. А наш футбол, да и вообще спорт, так, для здоровья, общего физического развития, способ избавиться от тяжкого похмелья… Да и вообще, давайте выпьем!
– За Зидана!
– Да лох он! Вот Роналдо…
– Прошлый чемпионат всё показал. Зизу – лучший!
– А мне всегда нравился Джордж Веа…
– Саня, за хороший футбол!
– Буду болеть за Францию!
– А мне нравится Италия…
– А мне Бразилия.
Мы выпили. Молча закусили. Все смотрели на Рановича, который медленно брал кусочек хлеба, медленно клал на него колбасу, медленно подносил ко рту и медленно пережёвывал. Ранович уходил – в этом не было никаких сомнений. Грачи улетели, фанфары отыграли, цветочная церемония проходила без него.
– Ты как, Саня?
– Н-н-нормально…
– Пошли я тебя положу.
– Д-да…
Кудрин взял его под руки. Мы хотели было помочь, но Серёга сделал жест не беспокоиться. Через несколько мгновений Ранович спал безмятежным сном младенца, даже сопения не было слышно. Вот так уходят настоящие чемпионы – красиво, достойно, без дурацких ритуалов. Тебе больше не надо побеждать, ты уже победил, доказав, что ты лучший. Ты уважаешь своих соперников, они уважают тебя, ты борешься честно. Всё по совести и справедливости, в духе «fair play». Мы гордимся тобой, Александр, ты – настоящий чемпион!
Мы выпили ещё по одной. Кудрин сказал, что пойдёт отлить, заодно принесёт дров. Кравчук и Грабовский запели. Я с улыбкой смотрел на них, курил, кое-где подпевал. Игорю с Пашкой было абсолютно насрать, попадают они в ноты или нет, правильно поют или ошибаются – музыка стояла в их жизни на первом месте после пьянства, или пьянство стояло на первом месте после музыки, или пьянство и музыка стояли на одном месте – они всегда были в состоянии вечного кайфа от этих двух изобретений человечества, за них они могли бы без раздумий умереть.
– Ты что куришь?
– «Элэм».
– Ого! Дай-ка мне попробовать.
– Держи, Вольдемар. Травись на здоровье.
– Спасибо, ты как всегда перебьёшь аппетит.
– Ага. Может, сделаем её?
– Что сделаем?
– Мистера Браунстоуна. Отличная вещь!
– Ты смеёшься?! Ты синкопу не можешь сыграть, а тут…
– Это ничего не значит. Здесь совсем другая музыка.
– Вот именно! Это очень сложно.
– Плевать! Не всю же жизнь играть эти примитивные ритмы.
– Ты бы с примитивными справился бы?
– Можно подумать, что во мне вся проблема.
– Нам сейчас главное подготовиться к концерту.
– Володя, концерт само собой. Эту программу мы гоняем почти каждую репетицию, а «Mr. Brownstone»…
– Что, «Mr. Brownstone»? Слушай что, Пашка! Шторри захотел сыграть Мистера Браунстоуна.
– А что? Отличная идея!
– А, правда, давайте разучим! Запишем её!..
– Вы в своём уме? Там технически сложные партии, а вокал…
– Но попытаться стоит.
– У нас ничего не выйдет.
– Выйдет. Всё у нас получится. Не в этот, так в другой раз.
– Вы забываетесь…
– Нет, это ты, Володя забываешься. Зачем мы собрались в музыкальную группу? Чтобы играть музыку. Любимую музыку! А не то, что нам навязывает руководство школы. Да, можно сделать концерт для выпускного бала, но… Как же андеграунд? Как же драйв? Для чего нам «дисторшн», ударные, да и вообще электроинструменты. Взяли, сели бы спокойненько и сыграли акустическую программу под бубен, маракасы и акустический бас. Мы любим несколько иную музыку и поэтому играем на этих порой жутко звучащих инструментах, пытаясь извлечь из них мало-мальски приемлемый звук. Нам нравится это, но что-то гложет же нас? А?.. Володя, что не так?
– Грабби, да многое не так! У нас нет хороших инструментов, хорошей аппаратуры, тех же примочек… Многое у нас не получается…
– Это да, но главное, мы уже начинаем продаваться… и продадимся в конце концов, если не начнём играть любимую музыку. Да, у нас сразу не получится. А у кого сразу что-то получалось? У нас и эта программа, что хотим играть на выпускном балу, не получалась, а сейчас… отскакивает от зубов. Почему мы не можем разучить «Guns n’ roses», «Sepultura», тех же «паплов», «Queen», ещё что-нибудь?.. Да в конце концов, «Beatles»!
– Хм-м, «битлов»... Ну, у нас нет времени, В июне будет выпускной у одиннадцатых классов.
– Взгляни правде в лицо, Вова. Нам всем насрать на этот концерт. Помнишь, как мы играли свою музыку! Твою композицию, похожую на «Металлику», мелодию Морса, которая превратилась в песню, только слов не было, что-то там ещё. Мы тогда действительно кайфовали…
– А как Шторри принёс дурацкую песню, с рифом, похожим на «Сулико»? Как здорово мы тогда повеселились!
– У Шторри вообще странный взгляд на музыку…
– Вот если бы мы над ней все вместе поработали, можно бы было сделать что-то толковое, а так, всё, «Сулико»! Ха-ха-ха!
– Не оправдывайся уже, это действительно «Сулико»… в обработке «Iron Maiden».
– Очень смешно, Вова! Вчерашнее танго намного брутальней, не правда ли?
– Ага, особенно с вокалом этого певца! Как его… Козловского… Ивана Козловского.
– А текст про яблони на это танго, попахивает бредом сивой кобылы.
– Да что вы понимаете, Козловский молодец!
– А Шторри ещё больше молодец, просто супермен, правда, Кравчук?
– Не факт!
– А факт, что пора бы уже выпить! Где Кудрин, чёрт побери?!
– Серёга!
– Сергей!!
– Мы пьём без тебя!!!
– Пойду поищу его!
– Стой, Кравчук!
– Давай сначала выпьем…
– А потом пойдём искать Кудрина…
– Все вместе…
– Ну, вы и алкаши!
– На себя посмотри!
– За что пьём?
– За музыку!
– За драйв, Вова!
– Будем играть Рок-н-ролл!
– Рок-н-ролл!
И рок-н-ролл начался. Кое-как поднявшись, Кравчук пошёл в сторону леса, громко распевая «Led Zeppelin», но через пару шагов повалился и начал блевать прямо под себя. Первым сориентировался Грабовский, резко перейдя из положения «сидя» в положение «стоя». Однако его тут же повело в сторону, и он снова сел. Помин, уже поднявшийся, побежал к Кравчуку, но споткнулся. У меня подняться сразу не было сил, и я решил перевернуться на живот и из упора лёжа встать на ноги. Это мне кое-как удалось. Я кинулся к Кравчуку, взял его под руки, но полностью поднять его не смог. Быть может, и упустил бы его, если не подоспел Грабовский. Кое-как мы поставили Кравчука на ноги, а того вырвало ещё раз.
– Блюй, блюй, Кравчук! Блюй!
Вся кофта Кравчука была испачкана рвотой. Рвота текла за часы, находилась на шее и на лице. С открытым ртом, весь в слезах, икающий, Кравчук напоминал котёнка, подавившегося рыбной костью в тщетной надежде от неё избавиться. Подоспевший Помин принёс остатки минеральной воды. Кравчук выпил всё залпом. Икота прекратилась, «котёнок» только постанывал, вот-вот ему должно было стать легче.
– Я с тебя фигею, Кравчук! Опять ты нажрался как свинья! Какой же ты всё-таки…
Вместо ответа Кравчук выдал новую порцию рвоты. Ещё некоторое время он отхаркивался, сплёвывая рвоту с мокротой, мокроту со слюной, слюну с…
– Пожалуй, всё, – не своим голосом произнёс Кравчук.
Грабовский уже успел кое-как вытереть кофту и лицо Кравчука. После мы её сняли, оставив в одной майке, и положили рядом с Рановичем.
– Надо Серого найти.
Пошатываясь, мы направились в ту сторону, куда предположительно ушёл Кудрин. Идти пришлось недолго. Прямо на тропинке, мирно издавая храп, лежал Сергей. Богатырский сон не тревожили даже немногочисленные муравьи, суетливо ползущие по нему. Охапка дров валялась рядом. Бедняга не дошёл самую малость.
– Где ключи от танка?
– Серёга, пить будешь?
– Вставай, вставай, футбол начинается.
В ответ послышалось только непонятное бормотание и отдельные ругательства с указанием адреса, куда нам всем следовало убираться.
– Ну и что с ним делать?
– Надо тащить на поляну.
– Каким образом?
– Да! Надо подумать.
– Да чё тут думать? Шторри, бери его за ноги, я за руки, а ты, Пашка, собери дрова.
Сделали так, как сказал Помин. Идти было неудобно и тяжело – как-никак всё-таки пьяное человеческое тело – но я чувствовал, что дотащу. И дотащил-таки, если бы Кудрин не начал брыкаться, вырываться и кричать что-то нечленораздельное. В итоге мы с Поминым разлетелись в разные стороны, а Грабовский уронил дрова и упал от смеха на землю. У нас у троих была истерика, продолжавшая довольно длительное время. Остановиться было практически невозможно. Если кто и останавливался, то заразительный смех остальных создавал новый приступ.
– Ай, ну вас… Бери, Лёха, его за руку, я за другую.
Через некоторое время мы с Грабовским сидели у костра, курили, Володя поправлял дрова, чуть поодаль мирно сопели трое наших друзей, все молчали, каждый думал о чём-то своём.
– Давай что ли выпьем.
– А ещё что есть?
– А то! Вова, иди к нам.
– Не, вы пейте, я не буду. Тоже, пожалуй, кимарну пару часиков.
– Как хочешь. Вздрогнули, Шторри.
Доза зашла неудачно. Закружилась голова, внутренности перевернуло, я почувствовал приступ рвоты. Некоторое время я находился в пограничном состоянии между небом и землёй, между реальным и действительным, с приоткрытым подсознанием, готовый в любое время отправиться в ад или рай. Я почувствовал, что падаю, мне хотелось за что-то зацепиться, но руки ловили пустоту, остальное тело принадлежало мирозданию… А потом меня отпустило. Первое, что я увидел Грабовского, заинтересованно смотрящего в мою сторону.
– Юноша, по-моему, вам уже хватит.
– Чёрта с два! Шоу должно продолжаться.
От приступа осталась лишь горечь да заунывное утробное урчание. Я сплюнул внушительный сгусток мокроты, развернул леденец. Конфета не оставила от приступа и следа. Рядом трещал костёр, мы лежали на траве, поочерёдно выпуская сигаретный дым, и смотрели в небо, яркое и чистое, как наше сознание. Кроме неба никто и ничто уже не существовал. Мы постепенно растворялись в этой шокирующей и чистой синеве.
– Шторри, ты доволен своей жизнью?
– Раньше она меня вполне устраивала… Сейчас всё по-другому.
– И в чём же дело?
– Одни мечты, страхи… Слишком много возможностей… Все они будут не реализованы… Всё из-за нерешительности… Она будет преследовать меня постоянно… Я это чувствую… У всех эта черта в той или иной мере присутствует, у меня же в крайней степени. На каком-то этапе я буду идти в лидерах, на каком-то отставать, где-то буду крепким середняком, но в самый решающий момент… отступлю. Буду долго думать, надо ли мне это, смотреть в будущее, оглядываться в прошлое, прятаться от настоящего, чтобы взять и отступить. Ну, вот что мне мешало сказать Тане пару нелепых фраз про то, что люблю?.. И говорить я мог… И кома в горле не было… Язык не проглотил… Он только не поворачивался. Она смотрела на меня, я смотрел на неё, а потом…
– Заниженная самооценка… Вот что нас всех рано или поздно погубит. Каждый день у нас как последний, никто не смотрит вперёд. Мы горим, жжём, поджигаем. А пепелище у нас внутри… Зола… Ни к чему не применимая зола... Мы служим удобрением, благодатной почвой для тех, кто идёт вперёд, мы расчищаем им дорогу, избавляя от лишней конкуренции. Они не будут думать, почему победили, они вообще мало думают. Победа для них как само собой разумеющееся явление. Дед так делал, отец, брат… сват. Они просто пополнили их список, стройный ряд, не опозорили честь семьи, стали полноценным членом общества с семьёй, детьми, жилплощадью и работой, на которой рано или поздно сдохнут. Мы – совсем другое дело. Мы долго будем думать, рассуждать, философствовать, обсуждать то или иное явление, а сами, подобно Диогену, будем жить в винной бочке и орать благим матом на каждого урода, который заслонит нам солнце. Солнце… Да они считают, что даже солнце всходит для них. У нас же солнце всходит для всех, наша жизнь принадлежит всем, наша любовь отдана всем, мы рады всем… Мы паразиты, Шторри, настоящие паразиты. Надо только это понять. У нас будет всё или ничего. Третьего не дано. У наших ног будут валяться красавицы или даже мрачные старухи будут плевать вслед, мир будет крутиться вокруг нашей оси, или наши пьяные тела будут пинать малолетние ублюдки, мы умрём под забором или от фанатской пули. В любом случае мы вне системы. Являемся неотъемлемой частью, но не вписываемся. Свободные художники, безбилетные пассажиры, прыщ на заднице… Вот поэтому нас и преследует череда таких нелепых, на первый взгляд, событий. А с другой стороны всё логично. Ничего случайного.
– Такой крест нести не каждому под силу. Вера в один прекрасный момент может испариться, и кто-то захочет сойти с этого не имеющего стоп-крана поезда.
– Время покажет. Но пока мы дикие и кровожадные. Необъезженные жеребцы. Голодные хищники, суетливо ищущие добычу и не брезгующие даже падалью. Посмотри на Рановича. Жизнь дала ему под зад, у него свой зуб на этих уродов, он если и сойдёт, то последним. Кудрин только строит из себя крутого парня – зелёная бумажка или раздвинутые женские ноги мигом выбьют из него спесь. Вова будет правильным членом общества, но будет есть его изнутри. От Кравчука можно ожидать чего угодно. Я – отдельный разговор. А вот тебе, Лёша, флаг в руки. Ты не вписывался, не вписываешься и не впишешься в эту систему. Ты будешь перебегать на их сторону и возвращаться обратно, тебе будет неуютно среди них, их солнце не будет тебя согревать, слишком холодно и тоскливо… И чем бы всё не закончилось, у тебя будет настоящая жизнь, я это вижу.
– Верю… Я своего места не нашёл и не найду. Бездельник из меня никудышный. А впрочем…
– Твоё здоровье.
– И ты не болей.



14


Когда я очнулся, на поляне царило оживление. Кудрин, Кравчук и Володя сидели у костра и громко о чём-то спорили, Ранович стоял чуть поодаль, у малинника, ему явно было нехорошо, и лишь Грабовский ещё спал. Я попытался встать, это мне удалось со второй попытки. Резкая головная боль, существующие по отдельности конечности, сгущавшиеся сумерки создавали полную сюрреальность происходящего. Пошатываясь, я направился в сторону леса. Штормило меня, будь здоров. Внезапно резкое головокружение заставило меня прижаться к одной из сосен. Меня вырвало. Потом ещё. И ещё. После этой процедуры стало намного легче, постепенно я приходил в себя.
– Ты как, Шторри?
– Минералка осталась?
– Откуда в жопе алмазы.
– Дайте спичку… Спасибо.
– Пить будешь?
– А есть что?
Кудрин с важным видом налил мне, а потом себе.
– Ну! За здоровье!
Я молча опрокинул в себя содержимое стакана. Организм водку уже не принимал, внутренности явно взбунтовались. Меня аж передёрнуло. Вот-вот всё должно было полезть наружу. Я тяжело дышал, приложив к носу кулак. После, когда мне стало чуть легче, я прикусил кем-то недоеденным куском хлеба. Затем, сосредоточившись, я выдал звучную отрыжку и, как ни в чём ни бывало, продолжил курить наполовину истлевшую сигарету.
– Фу, Шторин! Ты так и не научился пить водку. Я как на тебя смотрю, мне всегда блевать хочется.
– Кравчук прав. Лёха, ты перебиваешь всем аппетит.
– Серёга, там осталось ещё?
– На дне.
– Налей Кравчуку, пускай выпьет.
– Не, я больше не хочу. Тем более без минералки не пью.
– Тогда сиди и помалкивай. До сих пор как целочки, без газированного напитка водку не пьёте.
– Шторри прав. Без «запивона» пить сложнее, а в его состоянии тем более. Вам у Шторри надо ещё поучиться. Правильно я говорю?
– Конечно, Серый. Давайте Грабби будить. Собираться надо.
– Ранович, ты как?
Ранович отвечал невнятно. Разобрать можно было лишь отдельные ругательства.
– Совсем малому худо.
– Пашка, вставай!
– Сань, выпей водки.
– Ой, бля!..
– Вставай, Грабби! Пойдём гопников лупить.
– Выпей… намного легче станет…
– Не надо, Серый…
– Нормально, Шторри… На, Сань… только глубоко дыши…
– Встаю… ещё чуть-чуть…и…
Ранович выпил.
– Рок-н-ролл! Грабби, рок-н-ролл!
– Рок-н-ролл!
– Дыши, дыши, Ранович! Дыши!
– Nice boys don’t play rock-n-roll!
– Па-ра-па-ра-па!
Рановича вырвало.
– Nice boys don’t play rock-n-roll!
– Па-ра-па-ра-па!
Рановича вырвало ещё раз.
– I’m notta nice boy!
Рановича рвало, рвало и рвало. Содержимое желудка выходило из него словно река из не выдержавшей напряжения плотины. Он кашлял, хрипел, ревел, ругался, а рвота, знай себе, лилась, лилась, лилась. О, боги! Спасите наши души! Конец света близок! Мы чувствуем дыхание всемирного потопа! Каемся… каемся. Все страдания человечества у нас перед глазами. На них невозможно смотреть, но мы смотрим… и молимся! Мы наконец-то вспомнили, о тебе, всевышний, когда стало совсем худо, но нет нам прощения, ибо погрязли мы в грехах и соблазнах и поэтому гибнем в потопе. Без жалости, боли, сострадания и веры. Равнодушно, как жертвенные агнцы. Бессмысленно, как овцы под волчьими челюстями.
– Так легче?
– М-м-м… у-у-у…
– Может, искупнёмся, Саня?
– Хорошая идея. Освежиться нам не помешает.
– Да, Ранович!
– Как ты, чемпион?
– Пожалуй…
– Айда, купаться!
Через несколько минут мы были у водоёма. Раздевшись до трусов, я и Грабовский сразу поплыли вперёд. Остальные в нерешительности стояли у берега или полоскали ноги. Ещё не совсем прогретая с зимы вода буквально бодрила: лёгкое головокружение как рукой сняло, от подташнивания не осталось и следа, силы и свежесть вновь занимали свои законные места. Чуть отстав, я несколько раз нырнул, проплыв порядочное расстояние под водой, и снова поплыл к Грабовскому, который был почти на середине. Поравнявшись, мы начали приветствовать друг друга. А на берегу, размахивая руками, маячила фигура Кравчука.
– Эй, Кравчук! Плыви к нам!
– Давай, Кравчук!
Но Кравчук нас не слышал, а мы не слышали его. Нырнув ещё несколько раз, мы решили плыть к берегу. Обратный путь нас порядочно утомил – подплывая к берегу, сил плыть уже не осталось. Из воды мы выходили еле-еле. Однако Кравчук истерично начал гнать нас обратно. Он подбегал то ко мне, то к Грабовскому и толкал нас на воду.
– Плывите назад! Чего выходите?!
– Что с тобой, Игорь!
– Давайте-давайте! Может, на этот раз вы утонете!
– Какие проблемы, Игорёк?
– Какие у вас проблемы, пловцы херовы?.. Ишь, александры поповы нашлись!.. А что, если бы вы начали тонуть? А?.. Кто вас выручил бы? Никто из нас толком плавать не умеет… Я же кричал вам, назад, а вы куда плыли?..
Трогательная до слёз сцена. Кравчук бьётся в истерике, а остальные укоризненно смотрят на нас. Дух товарищества действительно в нас крепок. С такими друзьями хоть на край света, хоть в рай, хоть в ад – нигде не пропадёшь! Отовсюду выберешься. Всегда найдёшь выход. Но мы же пьяницы, социальные отбросы, у нас нет ничего святого. Откуда это вылезло? Почему мы друг за друга горой? Почему мы их поражения воспринимаем более болезненно, чем они сами? А их победам радуемся с ними как дети? Почему из правил столько много исключений? Так может, нет никаких правил? Может, это придумали мразматики-верующие или педагоги старой пуританской школы? Может, на нас хотят заработать наркологи? Или общество хочет подстричь нас под один горшок? Вонючий дырявый горшок! В чём наша вина? В том, что мы не такие? А какие мы должны быть? А какие все должны быть? Почему каждый из нас должен идти за выдуманной в параноидальном бреду утопией? Почему мы не можем быть просто собой? Просто людьми? Почему мы обязаны быть идеальными, если всё вокруг не идеально? В чём прелесть серой как сухой разбитый асфальт жизни? Почему мы находимся в постоянной оппозиции? Сколько это будет продолжаться? Сколько ещё, чёрт возьми, задавать эти бессмысленные вопросы?
– Да будет тебе, Кравчук!
– Пивом не отделаетесь…
На обратном пути все делились своими впечатлениями от произошедшего. Только Ранович угрюмо молчал. Ему больше всего досталось. Ему больше всех повезло. Нам повезло меньше, но чувствовали мы себя не лучше. Все пытались держаться бодрячком, но алкоголь давал о себе знать. Мы опять герои – выпили ведро. Убили все вирусы и сами чуть не погибли. Когда мы садились в транспорт, было уже почти темно. До дома было всего ничего, но сил уже не было – транспорт оказался как нельзя кстати, но водитель трогаться не спешил.
– Может, ещё по пиву.
– Ну, если ты угостишь.
– А сколько у кого есть?
Жалкие крохи посыпались с наших карманов. Денег было много, невероятно много, но сумма оказалась небольшая. Хватало чуть больше чем на бутылочку пива. Для таких насосов как мы это была капля в море. Мы огляделись. Наше внимание привлёк мирно спящий парень на одном из передних сидений. Недолго думая, Кудрин направился к нему. Все застыли, смотря на Серёгу, как на божество, а он с кривой усмешкой смотрел на парня и качал головой.
– Как повяжешь галстук, береги его –
  Он ведь с красным знаменем цвета одного.
  Перин Эдуард галстук свой берёг –
  В своём красном галстуке он напиться мог.
Да, всё именно так. На переднем сиденье спал богатырским сном Эдик Перин. Одет он был также как и с утра. И галстук был при нём. Весёлая карикатура на прежние порядки. Мы просто не могли удержаться от смеха. Эдик долго смотрел на нас ничего не понимающим взглядом.
– Галстук ему явно сегодня помог!
– Он безусловно ему к лицу.
– Где ты так нажрался, пионер?
– …на УПК… Помню, сел в троллейбус…
– Когда?
– Часа два было… может, позже.
– Уже почти девять
– … а…
– Деньги у тебя есть какие?
Денег у Перина не оказалось. Голый абсолютный ноль со знаком бесконечности. Оптимизма Эдик нам не прибавил, но явно рассмешил.
– А может возьмём ХНдВ?
– Чего?
– ХНдВ – хорошего недорого вина. «Чернила», вообщем.
– Да, Помин, по вам ЛТП плачет.
– Не, только без меня! Я пойду Эдика проведу. Деньги оставьте себе.
– Ладно, Серёга. Эдик смотри, чтобы отец тебя не запас.
– Постараюсь… Покедова…
– Пошли, Ранович, мы тебя доведём.
– Не, я сам.
– Я за ним прослежу.
– Володя, ты тоже уходишь? А как же «чернила»?
– Да не… Хорош на сегодня… Не забудьте, завтра репетиция.
– Замётано, Вова… Рок-н-ролл?
– Рок-н-ролл…
– А ты куда, Кравчук? Пошли ещё пивка попьём!
– Я не хочу… Пейте сами…
– В чём проблема?
– Вам самим мало будет.
– Ты, Шторри, хоть не уходи!
– Не дождёшься.
– Ты – предатель, Кравчук!
– Всего…
Пиво уже было как вода. Оно лишь слегка бодрило. Мы сидели в парке на разбитой грязной скамейке, по очереди посасывали из бутылки, курили, неохотно разговаривали, когда вдруг услышали неподалёку бренчание гитары и стройный девичий хор голосов.
– Шторри, это экологи!
– Без тебя бы я не догадался.
– Подойдём?
– Валить надо…
– Да брось ты, у них наверняка есть пиво...
– …и лекция о вреде пьянства и моральном разложении Лёши Шторина.
– Плевать! Тебе что впервой?
– Да не пойду я!
– Перестань! Там есть пиво, а это сейчас главное!
– Ты – настоящий пьяница! Тебе уже всё равно какой ценой достанется алкоголь, тебе безразлично, что твой приятель должен будет унижаться, у тебя атрофировалось самолюбие, для тебя существует одна цель – напиться. Что будет дальше, Грабби?
– Да ладно тебе! Ты всё равно всех нас круче…
– Что верно, то верно… Пошли!
Кроме 10-Б класса, которого готовили в военную академию и общеобразовательного 10-В, в котором училась вся наша честная компания, должен был существовать ещё и 10-А. Он действительно существовал. Его готовили на экологический факультет одного престижного ВУЗа. Туда собрали лучших учеников всего города, туда сдавали вступительные экзамены. Там углубленно изучались почти все предметы. Нагрузка у них была колоссальная. По школе они ходили как тени, ничем, кроме учёбы и экологии не интересовались, шли на контакт неохотно – унылые книжные черви. Поначалу мы над ними посмеивались, дерзили, задевали, а потом перестали замечать. Через некоторое время они открыли экологический кружок и приглашали туда всех желающих. Надо сказать, приглашала туда очень милая и симпатичная девушка… Я клюнул. Поначалу я частенько туда захаживал, всем интересовался, проявлял инициативу, иногда блистал знаниями. Я со многими познакомился – они оказались славными, хотя немного завёрнутыми на учёбе и экологии. Всё шло прекрасно. Красотку, на которую я клюнул, звали Тополенко Ирина. Мы с ней были в хороших отношениях, о большем, я в принципе, мог только мечтать. Меня вписали в состав экологической экспедиции, которая должна была состояться летом и, возможно, даже могли принять в свой класс с нового учебного года, если я подтяну учёбу и перестану… выпивать… Но посещал я кружок нерегулярно из-за пьянства и рок-группы, а потом вовсе перестал появляться из-за Тани. Мои действия поменяли направленность. Ирина перестала меня интересовать, а вместе с Ириной перестала интересовать и экология. Поначалу я вилял, ссылался на мифические дела, заочно выполнял дурацкие поручения. Затем стал игнорировать в открытую. Меня вот-вот должны были исключить… И сейчас, когда я появлюсь перед ними в таком виде да ещё и с Грабовским, которого они все, мягко сказать, недолюбливали, я точно подпишу себе приговор. Что ж! Прочь иллюзии и грёзы! Я – персона нонграта! Почему бы мне напоследок не повеселиться и заодно попить пивка на халяву? А ещё через пьяную иронию можно указать некоторым их настоящее место. Социальный отброс с бешенной, но благородной статью, Диоген, вылезший из винной бочки, паразит, битый бродячий пёс со сломанным хребтом, упорно идущий вперёд, последняя инстанция, за которой начинается ничто – сейчас я был и впрямь круче всех!
Мы запели какую-то задорную песню. Как обычно, громко и фальшиво. Главное, перекричать те «сопли», что исполнялись экологами. Поравнявшись с ними, мы изобразили удивление, а потом неподдельную радость. Грабовский кинулся всех обнимать, а я начал активно с большим участием интересоваться делами кружка и успехами каждого в отдельности. Наши собеседники были просто в шоке – встретить нас тут в таком состоянии в их планы явно не входило. В их уединённую аутентичную компанию ворвался ураган, их размеренная беседа была бесцеремонно прервана. Почва заболевает эрозией, вечная мерзлота оттаивает, озоновые дыры расширяются, вредные выхлопы в атмосферу увеличиваются, болота высушиваются, тропические леса вырубаются, океаны покрываются нефтяной плёнкой, мир стоит на пороге экологического коллапса, а мы только начали веселиться.
– Анечка, дай-ка нам гитару!
– Да ну вас…
– Брось, на одну песню… Хлебни пока пива.
– Пива тут хватает…
– Ой, правда… Так это же просто здорово!
– Вы и так тёплые…
– …особенно Лёша…
– Ну-ка, Шторри, сыграй нам удивлённую!
– Не вопрос! Песня посвящается…
– …десятому-А… Don’t you cry! Tonight!
– Сначала вступление…
– А… Ну, давай!
Великий мировой хит был изменён до неузнаваемости, но на этом наши безобразия не закончились. Мы бесцеремонно, как бы невзначай, усиленно поглощали пиво экологов, отпускали пошловатые шуточки, параллельно играя попурри из зарубежных хитов. Лишь Аня Ракицкая, староста и руководитель кружка, ещё как-то пыталась остановить это безумие, остальные равнодушно, неодобрительно улыбаясь, молча глядели на этот балаган. Невнятные попытки Ани и столбняковый ступор остальных нас только раззадоривали. Невероятное искромётное пьяное шоу приобретало немыслимый размах, за свои действия мы отвечали всё меньше, рискуя с каждым мигом нарваться на грубость.
– Кстати, Шторин! Что вы так сегодня отмечали?
– Праздник жизни, Аннет. Учебный год заканчивается, птицы поют, тепло… Что нам ещё надо?
– Мы так любим эту пору! Так любим!.. вас всех!
– Да, Пашка! Давай их всех расцелуем!
– Конечно! Прямо сейчас!
– Мы тебя, Лёша, исключили из состава экспедиции.
– О-о-о!.. Не быть, мне верно, экологом, Грабби!
– Давай, их всё равно расцелуем!
– Не стоит благодарности. Мы сделали то, что ты хотел.
– А что я хотел, а? Кто тут знает, чего я хотел?! Уж явно не быть в вашей экспедиции в роли сопровождающего персонала, который нарубит дрова, приготовит жратву, будет носить за вами тяжёлые рюкзаки, чтобы вы спокойно собирали гербарий и делали свои примитивные опыты, делая очевидный вывод об экологическом состоянии региона. Поверьте, этот вывод уже давно сделан. Ваша экспедиция есть фикция, моё участие – ещё большая фикция. Я вам не верил с самого начала, я вам не верил потом, я вам не верю сейчас…
– Ты добровольно пришёл в наш кружок. Никто тебя хлыстом туда не гнал…
– У меня были свои причины… Я любознательный… А ещё (я посмотрел на Иру)… А ещё у вас определённые привилегии. Я пользуюсь уважением из-за того, что поддерживаю с вами связь, так сказать, с цветом нашей школы, будущими великими умами нашей нации…
– Ошибаешься, Лёша. Мы тебе просто помогаем подтянуться к нам, вылезти из ямы, в которую ты себя загоняешь… Вот, например, общение с Кравчуком, Поминым, Грабовским…
– А Пашка, между прочим, лучше вас знает, что такое мониторинг…
– Мониторинг?.. Да я понимаю! Из батискафа выступает такая трубка и шарит по дну океана… Я по ящику смотрел... Я знаю…
Среди экологов послышались отдельные смешки
– Лёша, ты пьян! С тобой бесполезно разговаривать! Завтра мы исключим тебя из кружка. Занимайся чем-нибудь другим. Говорят, ты неплохой музыкант…
– Шторри – рок-звезда!
– Вот и превосходно. А к экологии нужен более серьёзный подход.
В это время я оторвался от пластмассовой бутылки с разливным пивом, часть хмельного напитка попала мне на штаны, остальное я вытер с губ заодно с соплями. Остатки я передал Грабовскому. Тот, улыбнувшись, ловко опрокинул их в себя. Ловить тут было уже нечего. Я взял гитару и начал играть песню, которую посвятил Тане. Грабовский, сделав недоумённое лицо и развёдя в стороны руки, закурил, экологи, сохраняя всё тоже равнодушное молчание, думали о чём-то своём, и лишь я правильно, чуть с надрывом, исполнял своё творение. Закончив, я передал гитару кому-то из парней, закурил и начал собираться.
– Пойдём, Грабби. Что-то устал я сегодня.
– Да, Шторри! Надо отоспаться...
– Вам уже давно пора!
– Спасибо, что приютили!
– Спасибо за пиво!
– Да, пустяки…
– Привет…
– Лёша, мне надо с тобой поговорить.
– Я слушаю тебя, Ира.
– Наедине.
Мы отошли.
– Приди, Лёша, завтра на кружок, извинись перед всеми…
– Зачем?
– Ты же хороший парень… Ты нам всем нужен…
Я пристально посмотрел на неё, звучно икнул, затем правым указательным пальцем провёл сверху вниз по её нежной щеке.
– Ты славная девочка, Ира… Я тебя люблю…
– Я тебя тоже люблю…
Мы по-дружески обнялись… Придя домой и сняв обувь, я в темноте со всего размаху ударился о дверной косяк. «Завтра будет шишка… Да и чёрт с ним…». Сейчас мне хотелось только спать, спать, спать… И никогда не просыпаться…


15


Я смотрел на неё, она смотрела на меня, мы, не моргая, смотрели друг на друга. Предрассветная мгла её прекрасному лицу придавала таинственность и неподдельное величие. Всё было как тогда, месяц назад, когда мы молча расстались. Даже дождь начинал накрапывать. Сейчас я был спокоен как удав. Пауза мне нужна была только для того, чтобы поверить, что это действительно она, что мне дан ещё один шанс, мизерный, один на миллиард, но шанс, так мне необходимый. На самом деле мне было уже всё равно, я собирался использовать данную возможность на тысячу с половиной процентов. Пускай ничего не выйдет, пускай она меня после этого возненавидит, пускай посчитает ненормальным, пускай зло рассмеётся в лицо – я буду знать, что сделал всё возможное и невозможное, чтобы она больше не улетела. Я начну с места в карьер. Голос будет спокойный, почти убаюкивающий, но в тоже время волнующий, проникающий в самые глубины подсознания. Взгляд нежный и печальный и одновременно дерзкий и надменный. А слова… слова… Такого она не услышит нигде, даже у себя на Венере, да что там на Венере, в целой Вселенной не найдётся слов более достойных её.
– Ты опять молчишь.
– Молчу…
– Сейчас ты можешь сказать, что не сказал тогда.
– Я знаю.
– Мне кажется, но я не уверена…
– Зато я уверен. Я всё помню. Абсолютно всё. Как сейчас эта картина передо мной. Я бегу босиком по мокрой росе навстречу рассвету, ласковое утреннее солнце светит мне прямо в лицо, а я, добрый наивный мальчишка с веснушчатым лицом и огромной шевелюрой, радуюсь жизни. Я бегу, бегу, бегу и вижу вот эти волосы. И как сейчас я прикасаюсь к ним, а обладательница их, смешная такая девчонка, резко оборачивается и, увидев меня, приветливо улыбается. Мы сидим рядом на обрыве небольшой речулки, она напевает песенку, а я слушаю, слушаю… Звонкий голос сотрясает небосвод и бескрайнюю равнину за речулкой, а мне так хорошо от этой песни и этого голоса. А солнце уже высоко, она плетёт венки из полевых цветов и рассказывает, что там, откуда она родом васильки красного цвета, а колокольчики жёлтого, трава голубая, а листья на деревьях розовые, птицы не летают, а только сидят на деревьях и поют, звери и люди равны друг другу, а небо, небо… Оно всегда без облаков и всегда бирюзового цвета, и ночью, и днём, и когда дождь, и когда гроза, и когда туман… Твоё лицо было такое величественное и одухотворённое, когда ты рассказывала про ваше небо на Венере, что мне самому хотелось посмотреть на него… Да-да, Таня! Я всё помню! Я знаю тебя давно, очень давно. Я помню, как ты мне обещала показать ваше небо, а мне так не терпелось его увидеть. А ещё ты смеялась… Твой смех, такой звонкий и искренний, всегда меня смущал. Он с тех пор ничуть не изменился. И по-прежнему мне становится от него не по себе. А потом в один прекрасный день ты исчезла и никто про тебя ничего не знал. Ты ни с кем, кроме меня не разговаривала, никому кроме меня не показывалась, а я и не замечал, что когда мы вместе, никого вокруг нас никогда не было… Я ждал тебя все эти годы, я хотел встретить тебя и я знал, что рано или поздно увижу это небо на Венере…
Она восхищённо смотрела на меня, а я легонько проводил пальцами сначала по её волосам, потом по лицу, глазам, шее, стройному стану, брал её ладони в свои руки, крепко сжимал и не отпускал, не отпускал.
– Я потерял тебя тогда, я упустил тебя месяц назад, но сейчас… Прошу прощения, жительница Венеры, сейчас я останусь с тобой. Чего бы мне этого не стоило. Ведь этот же очевидно – ты моя судьба, а я твой…
Я обнял её. Через мгновение на мою спину упала её горячая слеза. Потом ещё одна. И ещё…
– Ты счастлив?
– Безумно!
– Скажи, что ты счастлив.
– Я счастлив. Я с тобой… А ты со мной… Чего мне ещё желать!
– Бедный мой, бедный, землянин! Я хотела тебя забрать тогда, я забрала бы тебя и месяц назад, и сейчас, но… Нельзя! Нельзя и всё, понимаешь! Ты должен прожить свою жизнь тут. Ты должен многих спасти. Они ждут твоей помощи…
– Что ты несёшь, Таня! Кого спасти? Посмотри на меня, я о себе позаботиться не в состоянии… А тут…
– Здесь многие умирают… Не физически… Их души… они уже смердят.
– Я не Иисус Христос!
– Он уже давно с нами.
– Я рад за него, но мне это до высокого фонаря…
– Слова.
– Чего?
– Слова. Вот чем ты их будешь спасать. Они умирают, а ты не позволяй. Говори слова. Они уже не дышат, а ты говори, у них не прощупывается пульс, а ты не замолкай. Делай всё, что угодно, но говори слова. Она тебе не верит, а ты говори, она уже тебя не любит, а ты говори, всё что угодно, пусть даже полнейшую чушь, но говори, говори слова. Слова. Слова. Говори слова… Смотри в глаза и говори слова. И только тогда ты ещё можешь их спасти…
– Мои слова должны принадлежать лишь одному существу во Вселенной…
– Я знаю. Ты ещё успеешь их сказать. У нас ещё четыре с половиной миллиарда венериных лет будет для этого. Но за своё короткое пребывание здесь ты должен спасти многих людей. Смотри им в глаза. Если будет хоть малейший шанс, то спасай. Они будут сопротивляться, говорить о смерти, а ты говори о жизни, о прекрасной жизни, всё, что угодно, но не о смерти, только о жизни…
– Но какая же эта прекрасная жизнь без тебя? Не жизнь, а так себе… существование. Она уныла и сера, без красивых чувств и картин. Она не прекрасна…
– На самом деле, она прекрасна. И своим примером ты должен показать всем, что это на самом деле так. И надо любить жизнь до умопомрачения, как любишь её ты. Как любишь ты меня…. Как я люблю тебя.
– Я не отпущу тебя. Только не в этот раз. Только не сейчас…
– Запомни, Лёша – слова! Смотри в глаза и говори слова…


16


Тёмный узкий переулок. Тупик. По сторонам бетонные стены. Свет нигде не горит. Посредине столб с разбитым фонарём. Жутко. Надо выбираться отсюда. Иду почти на ощупь. На звук. На звук ночного города. Он то затихает, то становится громче, то где-то в стороне, то сзади, то спереди – везде. Везде и нигде одновременно. Темнота давит, я почти теряю надежду, у меня тихая паника, когда вдруг выхожу на широкую улицу с гулом машин, ярким светом ночных огней, немногочисленными людьми – город полон напыщенного величия и чувства собственного превосходства. Что ж. Это действительно так. Это будет продолжаться долго, до тех пор, пока он не превратится в песок, что пройдёт когда-нибудь сквозь пальцы человека, ничего не подозревающего о твоём существовании. Но сейчас, в период твоего расцвета, никто об этом не задумывается, это сложно даже вообразить.
Навстречу шли двое: девушка и парень. Ничего особенного, но… Глаза! Вместо глаз зияли чёрные бездонные дыры, и нельзя было ничего в них прочесть, о чём думают, кто они, какова их сущность – глаза пусты. Они чуть на меня не налетели, я успел вовремя уклониться, громко и грязно выругавшись в их адрес. Они даже не оглянулись. Ничего не произошло. Я догнал их, опередил, показал средний палец – никакой реакции, они снова на меня чуть не налетели.
Ничего себе! Вот это да! Моему восторгу не было предела. Я сел в полупустой транспорт и тут же смачно сплюнул прямо на куртку полусумасшедшему пареньку, который безумно улыбался и легонько покачивал головой. Этого никто не заметил. Паренёк продолжал заниматься своим увлекательным делом, а остальные продолжали ехать, совершенно не обращая на меня внимания. Я начал танцевать «Кукарачу» – всё осталось как прежде. Я снял штаны и громко запел «Марсельезу» – мне показалось, что паренёк покачивает головой в такт. Я подошёл к нему, посмотрел в его глаза, на месте которых была бездонная пропасть, и проорал прямо в лицо последний куплет. Он сбился. Он меня не слышал. Он был на своей волне.
Никто… Никто меня не видел. Как они могли меня видеть, если глаза у них были пусты? Как они могли меня слышать, если частота моего голоса не совпадала с их диапазоном? Они слышали и видели друг друга, но не меня. Я решил провести ещё один эксперимент. Немного проехав, я вышел вблизи какого-то парка. На лавочке целовались двое. Недолго думая, я подошёл и ущипнул девушку за бок. Девушка дёрнулась и начала ругать своего спутника. Тот недоумённо начал оправдываться. Девушка дала пощёчину, сказав перед этим соответствующий текст, развернулась и пошла. Парень оторопело смотрел ей вслед, держась за пострадавшую щёку, затем кинулся её догонять. Вскоре они скрылись. Я улыбался. Этот эпизод показался мне весьма забавным.
Однако в следующее мгновение улыбка исчезла с моего лица. Я услышал детский плач. Плач не был назойливым или раздражительным, он не был капризным или похожим на вой. Это был просто плач. Тихий детский плач. Пройдя немного вглубь парка, я увидел мальчика лет пяти. Он сидел на скамейке, сгорбившись, как девяностолетний старик, и плакал. Из его чистых открытых глаз лились горькие слёзы. Я содрогнулся. У этого ребёнка глаза были на месте. Они были наполнены страхом и в тоже время выражали радость младенца, которого только что покормили. Это было невероятно. Я подошёл.
– Ну! Чего ревёшь?
– Ты меня видишь?
– Да.
– Помоги мне! Никто меня не видит! У всех вместо глаз дыры! Я боюсь! Они потеряли глаза!
– Всё в порядке, малыш. Я с тобой. Я тебя вижу. Сейчас мы пойдём и съедим по мороженому, а? Или выпьем молочный коктейль? Как ты на это смотришь? А потом пойдём кататься на карусели, и будем кататься до самого утра…
– А можно?
– Даже нужно. Нам всё позволено и всё разрешается. Мы будем шалить, валять дурака, шлёпать по лужам, играться в песочнице и не ложиться спать сколько влезет…
В это время подул сильный ветер, закружив лежавшие рядом листья. Этот водоворот подхватил мальчика и унёс неизвестно куда. На земле осталась лежать лишь небольшая фотография незнакомца. Я взял её, посмотрел и положил в карман. Ветер опять закружил листья и понёс их в сторону. Не отдавая себе никакого отчёта, я пошёл в ту сторону, куда дул ветер. Через некоторое время я оказался возле девятиэтажного дома, который показался мне очень знакомым. С его крыши слышалась музыка – кто-то виртуозно играл на скрипке. Я поднялся по лестнице до самого конца, влез на чердак, затем на крышу. Невысокий мужчина в плаще болотного цвета, в кедах и раскрашенным по-клоунски лицом стоял прямо передо мною и играл, не обращая ни на что никакого внимания. Я стоял, смотрел на него и слушал, слушал… А он всё играл и играл… Музыка резала слух, не подчинялась никаким гармоническим и мелодическим законам, но она была великолепна. Мне казалось, что это будет продолжаться вечно, но вскоре всё это прекратилось. Я зааплодировал.
– Браво, маэстро! Браво!
– Хочешь попробовать?
– Вряд ли… У меня не получится…
– А ты попробуй.
Я взял в руки скрипку, смычок, приготовился что-то исполнить…
– Нет… Не мой инструмент!
– Я знаю.
– Что ещё ты знаешь?
– Что тебя никто не видит.
– Равно как и тебя…
– Верно. У меня есть к тебе предложение!
– Деловое?
– Можно сказать и так. Пойдём со мной.
– Куда?
– Туда, где хорошо и спокойно, где все тебя видят и слышат, где тебя понимают и не бросают на произвол судьбы на Земле вместо того, чтобы взять на Венеру.
– Заманчиво… Но у меня здесь есть дела.
– Твоих слов никто не слышит, твоего взгляда никто не увидит. Кому ты будешь говорить свои слова?
– Ну, хотя бы тому мальчику.
– Где он?
– Не знаю.
– Кто он?
– И это мне неизвестно.
– Посмотри на фотографию.
Я достал, внимательно посмотрел. Мальчик был сфотографирован на фоне знакомого интерьера. Меня начинало осенять. Я перевернул её. На обратной стороне было написано: «Лёше Шторину 2,5 года».
– …этого… не может быть…
– Здесь всё погибло, Лёша. Всё погибло. Одна дурацкая никому не нужная игра. Что тебя ждёт впереди? В лучшем случае безбедное существование, в худшем – вариантов тьма. Они тебе хорошо известны. К чему же эти метания, старания, поиски, страхи, если всё бессмысленно. Не лучше ли сразу очутиться в том месте, о котором ты всё время мечтаешь. Сразу общаться с теми, кто тебя понимает и никогда не бросит. Я могу тебе в этом помочь.
– Каким образом?
– Тебе нужно лишь идти за мной и верить.
Он поднялся над крышей и завис. Я как завороженный шёл за ним. Сначала по крыше, потом по воздуху, всё выше и выше... Звёзды становились всё ярче, лицо Скрипача, величественное и целеустремлённое, слегка улыбалось. Внезапно меня осенило.
– Чёрта с два!!!
После этих слов я сорвался вниз. И мой полёт длился дольше века…



17


Я проснулся в луже собственной рвоты. Я опять чуть не сыграл в ящик. До меня Бонн Скотт, Джими Хендрикс, ещё пару хороших парней могли проснуться также, но им повезло меньше. Они в похожем состоянии лежали на спине, гордо запрокинув голову как короли – это их погубило. Рвотные массы не достигли поверхности, попав в дыхательный проход. Я же лежал скрюченным в три погибели жалким ничтожеством. Проснувшись, я почувствовал себя ещё хуже, но гудящей голове и вялым конечностям было на это насрать. Жалкие нормы приличия и стыда кричали об обратном, но их крики доносились откуда-то издалека, я их почти не слышал, и, оглядев этот хаос безразличным взглядом, рухнул лицом прямо в липкую неоднородную массу.
Проснувшись через некоторое время, мне показалось, что рвоты стало намного больше. К чувству стыда прибавился страх перед родителями. Это заставило подняться и провести некоторые жалкие манипуляции по уборке постельного белья. Это получалось не совсем уверенно (иначе и быть не могло), и я отчаянными порывами решил его снять. Это получалось намного лучше. Проблемы были только с пододеяльником ; я даже переводил дух, ; но в конце концов и это удалось, и, собрав бельё в охапку, я выкинул всё это добро в стиральную машину.
Тяжело дыша, я прислонился к прохладному кафелю. Сердце выпрыгивало, голова трещала, вдобавок ко всему ещё и мутило. Повинуясь скорее давно приобретённому инстинкту, я, мало чего осознавая, подошёл к унитазу. Держась за него, я ждал. Ничего не происходило. Я открыл рот, выпуская слюну. Ничего не происходило. Надо было помогать. Собравшись духом, я резко засунул два пальца в рот, из глаз брызнули слёзы, а затем полилась рвота, сначала нехотя, потом интенсивней и интенсивней, пока не превратилась в сплошной поток. О, лучше бы я был сейчас вместе с Джими, он бы показал мне пару пассажей на гитаре, или с Бонни, мы бы с ним спели похабную песню, но я сейчас один перед унитазом, внутренности разрываются, глаза почти ничего не видят, а я чувствую себя большим куском свежего дерьма.
Эта процедура всегда приносила мне облегчение, но сейчас перестало лишь мутить. Самое тяжёлое похмелье в моей жизни. В голове какой-то демон ударял гигантской по размеру кувалдой, в у шах стоял шум, мышцы как у эпилептика непроизвольно подёргивались в разных местах, ноги не держали, а в горле было русло великой реки, высохшее сто тысяч лет назад. Я открыл кран и секунд пятнадцать пил горьковатую, но освежающую воду. Высохшей реке это не сильно помогло, но зато ненадолго пропал шум. Я решил пойти лечь и попробовать заснуть.
Заснуть не удавалось. Боль не давала покоя. Я уже не понимал какая ; душевная или физическая ; это уже было не важно. Всё перемешалось. Таня. Дурацкий сон. Моя любовь. Ира. Экологи. Рок-группа. Хотелось умереть. Или заснуть. Навсегда. Ни то, ни другое мне не было доступно.
Светало. Я встал и заварил себе чай. Долго и тупо смотрел в одну точку, пока чай совсем не остыл и стал напоминать помои. Резкое движение и его постигла участь всего того, что оказывается в унитазе. Я встал. Долго и мрачно одевался. Вышел прочь. Направился к парку. Было около пяти утра.
Я смотрел смерти в глаза. Почти иронически. Таким наивным, почти младенческим взглядом – я ей улыбался. Я был готов. Я побежал. Вот то место, где мы с Таней познакомились, а вон то дерево. Я ускорился. Я бежал быстро. Я бежал как чемпион Олимпийских игр. Грудь постепенно начало сжимать в тиски. Я ещё раз ускорился. Меня было не удержать. Вот-вот сердце не выдержит. Я добавил ещё…
Смех. Меня разбирал смех. Я лежал на асфальте и смеялся. Левое колено и правый локоть кровоточили. Может были какие-то царапины на груди. Ну и слизняк же ты – тебе оставалось совсем немного, а ты споткнулся… Намеренно… Или почти намеренно… Давай ещё!
Поднявшись, я снова побежал, потом ускорился, потом снова ускорился, потом снизил скорость… Раз, два, три… Через двести метров моё сердце должно выпрыгнуть и покатиться впереди меня, а я, по инерции, ещё некоторое время буду его догонять, пока не свалюсь никчёмным куском дерьма прямо перед моим подпрыгивающим органом. Этого не произошло. Я бежал, бежал, бежал…
С меня градом лился пот, а я всё бежал. Ноги были ватными, голова раскололась на два полушария, а я всё бежал. Сердце, сердце, разорвись – умолял я. А оно страдало вместе со мной, оно бежало вместе со мной, оно устанавливало олимпийские рекорды вместе со мной – оно было со мной одним целым. Только не в этот раз – говорило оно ;ты у меня ещё попляшешь, я крепкое, я не такое выдержу, зря стараешься, не тот путь выбрал, загнать меня не удастся, да и вообще ты болван.
Мозг отказывался это воспринимать. Я бежал. Тупо бежал. По тому маршруту, по которому бегали мы с Таней. Таня. Танечка. Татьяна. Если бы ты знала, что ты значишь для меня, Если бы ты знала, какая на самом деле ты невероятная. Одна! Одна и единственная на всю Вселенную. Какое счастье! Какое счастье, должно быть, обнимать тебя, прикасаться к твоим губам, целовать твои руки, а потом держать тебя в своих объятиях! Зачем я тебя отпустил?! С кем ты сейчас? Помнишь ли меня? А может ты в клетке? В какой ты клетке, прелесть? Я тебя освобожу, будь твоя клетка хоть на краю Вселенной! Ты только намекни! Ты только подай знак! Моя крошка, моя принцесса, моя королева, моя снежинка, моя страсть, моя нежность, моя любовь, моя… Всё! Ты только скажи! Ты только скажи, и я заставлю солнце не встать из-за леса, а луну и звёзды исчезнуть с неба, атомный реактор перестанет работать, а реки повернутся вспять, вулканы будут извергаться, а вечный лёд будет раскалываться как моя башка с похмелья… А потом вырастут цветы, прямо из-под снега… веришь?.. Скажи, ты веришь мне?! Я тебя спрашиваю, сучка, веришь ты мне или нет???
Я останавливаюсь. Моё сердце бьётся 200 ударов в минуту. Состояние в норме.



18


После душа я окончательно пришёл в себя. Мне удалось даже позавтракать. Следующее решение возникло само собой. Пиво! Никакой школы, пока не опрокину бутылочку. Я направлялся к магазину. Школа была не по пути.
Внезапно я стал. Я не мог поверить своим глазам. Вот девятиэтажный дом, на котором во сне я встретил Скрипача. Теперь я точно понял, что это был он. Типичный представитель нашей архитектуры – параллелограмм, спичечный коробок, ящик для пищевых продуктов, деревянный гроб. Их десятки в нашем районе, сотни в городе, тысячи по всей стране – беспорядочно и хаотично расставленные, все на одно лицо, вытянутые либо вниз, либо вверх – Малевич был бы в восторге: его картины воплощены в жизнь. Но это был тот дом ; вне всякого сомнения. Вот и вход, и непонятная надпись, оставленная представителями местной хип-хоп-культуры, та же массивная дверь, те же ступени, крыльцо…
- Посмотри на него!
- Ага! Ему явно не по себе!
- Шторри, уже открыли!
- Здорово, алкаши!
- Чё стоишь?
- Так, задумался…
- Думать меньше надо, соображать больше!
- Я как раз собирался.
- Пошли, пропустим по пиву.
- Школа пока стороной?
- Тихо, только никому не говори!
- Обещаю. Я вас не видел!
- Мы тебя тоже…
Я, Кравчук и Грабовский заржали. Сумасшедшие парни ; вмиг поднимают настроение.
- Как самочувствие?
- Ой худо, Шторри, худо… Как твоё?
- Такая же фигня.
- Так чё мы стоим?
- А кот вам зачем?
- Ветеринару показать!
- Так вы к ветеринару?
- Мы сначала в магазин!
- У вас же вроде котов нет.
- Это не наш!
- Это особый кот!
- Это очень особый кот!
- О, какой кот!
- Это о-кот!
- Тогда понятно.
Пиво мы пили в парке, обменивались впечатлениями о вчерашнем мероприятии, шутили, смеялись – всё как обычно.
- …экологи просто не находили себе места.
- Да уж!
- А потом Шторри возненавидел даже я.
- Что такое?
- Он начал лабать ту песню, похожую на «Сулико».
- И…
- Главное, так правильно, красиво. Мне к концу начало даже нравиться.
- Может, сделаем её на репетиции?
- Надо предложить Володе.
- Особенно этот переход со сменой ритма и мелодии…
- Да, надо поработать…
- Ну, за здоровье… И твоё, Петрович.
- Это ты кому?
- Коту.
- Да, оно у него совсем не к чёрту.
- А сразу и не скажешь! Такой жирный, довольный…
- Это только на первый взгляд.
- Бедный кот.
- Не сладко ему…
- А что с ним?
- А кто его знает? Кричит, мяукает, хулиганит…
- Ничего вроде странного… Кошечка ему нужна.
- Кошечка нам всем не помешала бы.
- А то!
- Ваше здоровье.
- И ты не болей.
Вскоре мы распрощались. Кравчук с Грабовским пошли с котом, а я направился в школу. Проходя мимо того дома, я не смог не остановиться. Я ещё раз на него посмотрел сверху вниз, обошёл, посмотрел на окна… Навязчивая идея подняться наверх меня не покидала. Тьфу! Я пошёл по лестничным пролётам, без лифта, ни на мгновение не сомневаясь, что затея отдалённо напоминает бред сивой кобылы… или подростка с похмелья, или полного болвана. И вот я наверху, отдышки почти нет, передо мной железная дверь чердака. Сейчас она окажется закрытой, и я спокойно пойду назад. Я толкнул. Дверь со скрипом, но поддалась. Я зашёл. На чердаке без труда нашёл выход на крышу. Крыша была точь-в-точь похоже на мой сон. Было лишь светло и не было Скрипача. Но именно там он стоял, там мы разговаривали, потом он начал взлетать, ветер, свистящий в моих ушах начал напоминать музыку, что он играл… Бред какой! Я сваливаю! Мне в школу пора! И так два урока пропустил. Какой Скрипач, какая Венера, какой сон! С пьянством надо завязать, а то и крышка может съехать. Побегут белые кони злости, а потом белые кони зла. Ромашки, одуванчики, звёздочки – всё перед глазами. Я лежу, связанный смирительной рубашкой, на меня с презрением смотрит врач, со снисхождением медсёстры, а сиделки просто ненавидят. Я похож на овоща, время от времени вскакивающего и отмахивающего от своих ужасных и пугающих видений. Диффузия грёз и реальности недопустима. Их надо чётко разграничивать, иначе беда. Можно всю жизнь прожить в плену своих навязчивых иллюзий и безумных идей, так и не осознав, что жизнь намного проста и в тоже время сложна, сон он и есть сон – надо забыть и всё, никто не идеален, нет абсолютно плохих, нет абсолютно хороших, есть люди со своими достоинствами и недостатками, мыслями, страхами, идеями и поступками, дурацкими и не очень, смелыми, подлыми, благородными. На этом едва уловимом хрупком равновесии ещё пока держится вечность.
В класс я вошёл со звонком.


19


- Тихий ужас! Кошмар!
- Какие же они нелюди на самом деле!
- Это уже переходит все границы!
- Страшно-то как!..
- Ладно ещё этот Грабовский… Ну, Игорь… он же такой… ранимый…
- Кота?! Зачем!?..
- Вам это нужно было?
- Как убили?..
- Какого кота?
- Кота… Убили?
- Убили кота? Ну, зачем!
- Зачем вы убили кота?
Они убили кота. Каждый день кого-то убивают: бездомных, пешеходов, безумных старух, других людей, других животных. Мы к этому привыкли. Мы редко задумываемся каким образом мясо попадает на наш стол, что было много крови, была настоящая бойня и, в конце концов, животное сдавалось и умирало, иногда быстро, иногда медленно, иногда чересчур медленно только для того, чтобы стать мясным блюдом для президента, маньяка, извращенца, сумасшедшего, обычного человека, вегетарианца. Вегетарианцы еще та двуличная сволота. У животных есть души, их жрать нельзя. Зато яйца, рыбу, виноград, томаты, петрушку, сельдерей можно. У них душ нету. Откуда им это известно? Как они это определили? Вегетарианцы, как фашисты, священники, работодатели, и прочие, появились сделать нашу жизнь интересней… Интересней до безумия. Они установили какие-то законы и потом, когда им вздумается, начинают их менять. Кто не с нами, тот против нас. Жаль, что многим нравится их безумие, оно даёт им точку опоры. А когда нет точки опоры, многим становятся одиноко и… страшно… Когда ты с ними, не так страшно, твои страдания не так ощущаются, твоя судьба становится намного определённей, будущее не таким размытым. Мы вступаем в их ряды, а потом начинаем утверждать, что убить кота ужасно, а убить миллионы людей для великой идеи не так ужасно, это даже приветствуется, прочитать «мою борьбу» также обязательно как сжечь тысячу других книг, а испортив воздух в храме, ты непременно сгоришь в аду. Мы продолжаем в это верить, пока другой спаситель, великий вождь или очередной пророк не принесёт нам что-то новенькое, намного безумней, чем всё предыдущее. И вот Кравчук и Грабовский добились высшей меры общественного порицания – когда даже близкие друзья не понимают твоего поступка и отворачиваются. В этом случае одиночество, у которого в юности слабо размытые черты, начинает вдруг осознаваться острее и приобретать новые формы. Наедине со своим отчасти идиотским, отчасти бессмысленным поступком, хочется попытаться понять, либо ты уже перешёл ту лёгкую почти неуловимую грань между собственной индивидуальностью и неполноценным членом общества, либо мир начинает сходить потихоньку с ума и ты вместе с ним. Не находя ответа, хочется послать всех и гнуть свою линию, бескомпромиссно и с особым наслаждением, как будто наносишь ножом смертельную рану, а затем ещё и поворачиваешь своё холодное оружие сначала против часовой стрелки, а затем обратно, а твоя милая, невинная и даже обаятельная улыбка окончательно сводит с ума окружающих. Такие поступки всегда рано или поздно совершаются. Такой поступок совершили и Игорь с Пашкой.
Оправдывать я их не собирался, как и не собирался их судить, я был поражён их невероятной смелостью. Те, кто их обвинял, на самом деле трусы, те, кто их оправдывал – ещё большие трусы. Я был в восхищении. Они всегда идут против течения, они всегда имеют свою точку зрения, они всегда совершают неоднозначные поступки. Я хочу поприветствовать их поступок, который стал катализатором, лакмусовой бумажкой нашего всеобщего безумия. Я хочу поприветствовать кота, ставшего невинной жертвой этого поступка – он уже стал святым и ему поставлен огромный чёрный обелиск в нашей памяти, как напоминание о нашей неистовой борьбе, бешенной стати, душе воина.



20


- Ты куда, внучек?
- На рыбалку.
- Поел бы сначала.
- Потом, бабуля.
- Молока хотя бы попей. Парного.
- Парного? Это можно.
После окончания учебного года я сразу свалил к бабуле в деревню. Ей радость, а мне немного отвлечься, привести мысли в порядок. Удивительно, но через день моя городская жизнь начала напоминать мне дурной сон. В деревне всё было по-другому. Вставал я рано, почти с рассветом, шёл на рыбалку, после рыбалки завтракал, помогал бабуле по хозяйству, вечером устраивался на сеновале, с которого был виден закат. Глядя на закат, я находился почти в состоянии медитации. Мне открывались тайны мира, но они мне не были доступны. Я на них и не претендовал. Мне было просто хорошо.
Огромное красное солнце поднималось над долиной, что простиралась за рекой, а я шёл ему навстречу. Сейчас я буду смотреть на рассвет. Ещё то зрелище. Если закат убаюкивал, то рассвет, наоборот, приводил в чувство. Почти с молниеносной быстротой всё кругом светлело. Каждую минуту все элементы пейзажа перекрашивались в другие краски. Красные, оранжевые, жёлтые, зелёные, фиолетовые, голубые и оттенки, оттенки… Калейдоскоп отдыхал. Тысячи и тысячи оттенков, мгновенно сменяющих друг друга на фоне пения птиц – ни с чем несравнимое шоу, создаваемое самой природой. Какой же режиссёр может повторить хоть десятую часть всего этого? Огромный амфитеатр, тысячеголосый хор, невероятная световая гамма, и это только мизерная ничтожная часть представления. Большего, к сожалению, видеть не могу. И не надо. Очарованный, я сидел на берегу реки, боясь пошевелиться, чтобы чего-нибудь не пропустить, а солнце поднималось, туман рассеивался, день начинался.
Сегодня рыбачить я не стал. Разделся и с разбегу окунулся в холодную прозрачную воду. Течение было небольшим, но меня сразу начало относить в сторону. Я не сопротивлялся. Когда был уже на порядочном расстоянии, поплыл назад, против течения. Бороться с течением пришлось долго. Вылезая из воды, я еле волочил ноги, но усталости почти не чувствовал. Было зябко. Ещё некоторое время меня пробирал озноб, пока я окончательно не согрелся. Приятная теплота прошлась по всему телу, стало так хорошо, будто я лежал под пуховым одеялом на мягкой перине, а за окном завывала вьюга. Я потянулся, зевнул и лёг на траву, долго слушая пробуждающуюся после короткой ночи природу. Жёлтый одуванчик, раскрывая стебли, что-то шептал, травинки с насекомыми перекрикивались, лес неподалёку шумел, а я, счастливый и умиротворённый, становился частью этой какофонии, полностью растворяясь в ней.
Я падал, падал и падал. По разумению обычного обывателя я находился на самом дне. Мне там было хорошо. Наедине с братьями меньшими и растениями я создавал свой рай. Мы пока не были одним целым, но я их чувствовал, а они чувствовали меня. Человек и Природа были заодно. Впервые за тысячелетия мы объявили перемирие, вышли навстречу друг другу, улыбнулись, присели, обменялись табачком, посудачили о том о сём, помолчали… Человеку было стыдно: он был мал, ничтожно мал перед таким огромным, но добрым великаном. Он, может быть, впервые осознал, что его величие, заносчивость перед Ней не стоит и ломаного гроша. В любой момент этот исполин мог раздавить его любой из своих лап, но он до сих пор этого не делал. Почему? Почему не указывал человеку его реальное место? Почему стоически переносил пытки, лишь изредка огрызаясь? Почему всё терпел? Он смотрел и не понимал… А потом всё стало ясно. Она беззаветно любила своё такое одарённое, но несмышлёное дитя. Всеми своими действиями Она всегда показывала, что он ведёт войну против себя. Всё это время человек давал пинка себе под зад. Причём с каждым разом всё сильней и сильней. Он сознательно отошёл от Природы, превратив себя в слабое никчёмное существо, не способное в диких условиях не то что защитить себя, а даже найти себе пищу. Человек иногда думал, что еда рождается на прилавках магазина, завёрнутой в полиэтилен. Он порой чувствовал себя дурно, выезжая на час из города – свежий воздух его буквально отрезвлял после загазованного урбанистического королевства – он боялся, ему снова хотелось обратно к асфальту, автомобилям, химическому заводу, искусственной пище, телевизору. Он создавал свой ад и варился, варился в этом котле, то добавляя, то уменьшая температуру кипения своих нервов, стрессов, страстей, терпения, ожидания, опоздания, успевания, созидания, разрушения, покушения, искушения, мужественности, женственности, разврата, испорченности, воспитанности, интеллигентности, интеллектуальности и прочего ненужного хлама. Он поклонялся своей исключительности, создавая особый культ себя как венца природы. Вот-вот и мы тебя победим, создадим новую жизнь или… новую смерть. А сейчас он был таким ничтожеством перед Её благоразумием и дальновидностью, сейчас он хотя бы это осознавал. Ему хотелось покаяться, но он не знал с чего начать, ему хотелось попросить прощения, но Её глаза лишь искренне улыбались, ему хотелось слушать Её, жить рядом, чувствовать любовь и испытывать наслаждение от духовной близости с Нею. Всё это он получал сейчас в полном объёме от большого искреннего и беззаветно любящего сердца. Она брала его за руку и водила по сказочным аллеям, где летали небесно-прозрачные мотыльки, цвели обычные полевые цветы, журчала река, пели птицы, занимались своими делами насекомые – всё это и всегда находилось рядом – надо было только руку протянуть, и ты уже почти касался небесного купола. Человек не мог больше себя сдерживать – он упал перед Её величеством на колени, закрыл лицо руками и заплакал. Сначала тихонько, чуть всхлипывая, потом всё громче и громче, пока не перешёл на рыдания, а затем на истерику. А Она, о, чудо, она плакала вместе с ним, беззвучно так, только прозрачные слёзы текли по её морщинистым щекам. А потом обняла его так нежно-нежно и прижала его крохотную голову к своей такой огромной и могучей груди. Прости нам наше высокомерие, прости нам нашу несознательность, прости нам нашу алчность, прости нам нашу скорость, прости за халатность, прости нас за всё, мы будем, по возможности исправляться, только дай шанс, только дай время, дай надежду. Великан улыбался, а улыбка светилась светом и ослепляла, пока не превратилась в огромное солнце и полетело вверх. Люди, стоящие в огромном городе в гигантской пробке видели этот полёт. Им показалась, что это падала звезда. Некоторые успели загадать желание.


21


Мне кажется, что под крышкой гроба я бы слушал лишь себя. Свои мысли, ощущения, чувства. Мне всегда так казалось. Я иногда представлял себе это. Сознание полностью отключено от реального мира, его не слышно, меня не слышно, я растворяюсь сам в себе, варюсь в собственном соку, ни о чём не волнуясь и не переживая. Один в своей такой огромной Вселенной, сам по себе заполняю пространство и, наоборот, создаю пустоту, достигаю полной Нирваны, абстрагируюсь от всего. Я – рай. Я – ад. Я –всё. И ничто… Что-то подобное происходит сейчас. Я сижу посреди бескрайнего поля, жую травинку, смотрю вдаль, где пасётся стадо коров. Дует лёгкий тёплый ветерок, воздух прозрачный и раскалённый, на небе ни облака, солнце в самом зените.
Я слышу смех. Такой чистый и задорный. Постоянная медитация, вероятно, сделала своё дело. Мне начали слышаться посторонние звуки. Например, этот смех… Кто мог смеяться? Кругом ни души, деревня далеко, речка далеко, никто здесь не ходит… Я опять слышу смех. Меня аж передёрнуло. Теперь он явный и отчётливый. Я оглядываюсь. Вокруг – никого… Я снова сажусь и смотрю перед собой.
- Привет! Что ты тут делаешь?
Щурясь от яркого солнца, я смотрю на неё. Лет семнадцать-восемнадцать, но две задорно торчащие косички делают её почти ребёнком. Лицо похоже на июльское утро: солнечное, улыбчивое и прекрасное. В глазах искрится озорной огонёк. Откуда ты? Что за новый подарок судьбы? Какие ещё чудеса меня ждут?
- Э-эй! Привет! Как тебя зовут!
- Меня зовут… Клоун… Грустный Клоун!
Задорные косички трясутся от игривого смеха.
- Как здорово! Я встретила Клоуна!
- Ну да! Только грустного…
Она улыбается. Улыбка похоже на весеннее солнце.
- Послушай, Грустный Клон, дай и мне тогда имя.
- Ещё чего! А вдруг тебе не понравится?
- А ты назови! А там посмотрим!
На ней лёгкое летнее платье белого цвета в синий горошек, в изящных невероятно красивых руках соломенная шляпка, стройный стан, длинные ноги, невысокого роста. Чудеса случаются каждый миг, спектр имеет столько цветов, сколько хотят увидеть. Так почему же не видны остальные цвета?.. А они нам надо? Мы ждём чуда, а когда оно происходит, не можем в это поверить. Чувствуем постоянно какой-то подвох, основываясь на своём ничтожном неудачном опыте. Нам один раз обрезали крылья, и мы уже не желаем взлетать. А если и взлетаем, то летаем совсем низко и недолго, так до конца не поверив, что вместо старых крыльев вырастают новые. Мы остаёмся в этих душных смердящих клетках, насквозь пропахшие гнилью и смертью. Зачем же нам чудеса? Произойдёт чудо, мы выйдем на воздух, вдохнём его и… создадим себе новую скорлупу. Только без головокружительных полётов, только без действия и противодействия, только без разрывающих душу и сердце страстей. Абы тихо. Лучше сетовать на жизнь, чем на свои упущенные возможности. Лучше смотреть на птиц и завидовать ядовитой чёрной завистью, чем с ними летать. Состроив скорбную мину, мы с особым цинизмом хороним себя заживо, добровольно принимая кучу новых табу… Я – пас! Я сваливаю с этого тонущего корабля! Я хочу жить!
- Белая Лилия! Я буду звать тебя Белая Лилия.
- Белая Лилия? И почему же?
- Ты так же чиста и прекрасна, как этот цветок.
- Мне нравится. Будем знакомы.
Она надевает на себя свою шляпку, садится рядом и кладёт голову себе на колени. Мы сидим и молчим. В один миг она становится частью окружающего пейзажа. Без неё всё смотрелось бы неестественно. Это как не было бы солнца, или неба, или созревшего одуванчика. Она служит мостом между окружающим и мною. Всё воспринимается более отчётливо и остро.
- Слышишь, как птицы поют?
- Да. Очень красиво и торжественно.
- В городах они не так поют.
- Неужели?
- Точно тебе говорю. Здесь их ничего не тревожит, они этому рады. В городах они печальны, там душно и грязно, и их никто не слушает, и никому они не нужны.
- В городе нам нужно совершенно другое. Мы гордимся, что гадим под себя, мы убиваем для удовольствия, мы живём по иным правилам. Мы далеко от птиц…
- Это город от них далёк, а мы близко. Наедине. Тело и душа спокойны. Мы чисты. Мы разговариваем с деревьями травой, полевыми цветами… Ведь они говорили с тобой?
- Да… Только мне не всё понятно… Просто хорошо как никогда.
- Каждый всегда будет слышать что-то своё, но это приблизительно одно и тоже… Здесь всё гармонично и едино… Мы с ними заодно.
- Мы с ними заодно…
Она вплетает в мои кудри незабудку, а потом садится, прижавшись своим хрупким плечом к моему. Мы опять сидим и молчим. Мне хорошо, в голове ни одной мысли – разум отключён. У неё то же самое. Мы оба чувствуем это. Мы летим, летим, летим, а потом растворяемся в воздухе, становимся прозрачны. Теперь мы брат и сестра… по крови. Природа становится нашим домом. Навечно…


22


Тресь! – и полено от удара топора раскололось надвое. Я беру одну из половинок, ставлю на колоду, поднимаю топор и… раскалываю на дрова. Их я выбрасываю во внушительную кучу. С меня градом льётся пот, но я неутомим. Я тружусь не покладая рук, с неистовством, близким к помешательству. Усталости и голода не чувствую, а чувствую силу, огромную силу, что всё это время глубоко сидела внутри. Сейчас она выходит наружу. Я сильный, большой, могучий. Попробуй одолеть! Физический, труд, свежий воздух, природа за неделю сделали из меня настоящего титана. Я бы остался здесь навсегда, но вернуться всё же предстояло. Думать об этом не хотелось. Эти мысли я гнал.
Вечером после заката я собирался на рыбалку. Облюбовав одно местечко на старице в камышах, я два дня делал прикормку. Клёв сегодня должен быть что надо. Покончив с дровами, я забрался на сеновал чинить снасти. Работы было непочатый край – распутать леску, смастерить поплавки, нацепить грузила, приготовить крючки. Всё это делалось вручную. Я не стремился к совершенству. Мне был интересен сам процесс. Пускай всё будет нескладно и неказисто – зато свое. К тому же, мне не важен был улов. Рыбалка меня успокаивала, упорядочивала мысли, я там расслаблялся.
И снова тропинка, ведущая в рай. Речка, поле, луговые цветы, закат – всё это прекрасно и неповторимо, но почему я думаю о городе. Почему не могу до конца успокоить свои мысли, почему меня так тянет к той жизни, почему, восхищаясь всеми этими красотами и чудесами, я представляю себе своих друзей, пыльные мостовые, городские аллеи, театры и кинотеатры, футбол, уток на мутном водохранилище, магнитофон, гитару, толпу людей, яркие ночные огни и пьяные вопли под моим окном? Как меня может это прельщать? Как я могу всё с большим умилением снова и снова вспоминать это? Медитация и нирвана – это хорошо, но не хватает огня, щекочущих нервы ощущений, постоянной борьбы за меркантильные приоритеты. Это азарт. Города для этого и созданы. Находиться по уши в событиях, ускоряться, бежать со всех ног и всё равно не догонять. Когда этого лишаешься, чувствуешь себя мертвецом. Ничего не происходит, вокруг информационная стена, темнота, тишина – скучно как в гробу. Куча банальных причин заставляют подняться утром с кровати, принять туалет, впихнуть в себя завтрак, без оглядки бросится в людской поток, стоять в пробках, смотреть друг на друга в метро, ходить на пиво, беситься на переменах, ждать окончания недели, наслаждаться своим безумием в свободное время – бесподобное прожигание жизни. Упорядоченный хаотический калейдоскоп событий доведён до совершенства, превращён в своеобразную Мекку. Этот водоворот прочно и безвозвратно затягивает, создавая иллюзию счастья… Я шёл по тропинке с рыболовными снастями на фоне догорающего заката, ощущая всё больший дискомфорт, разжигал костёр уже не с тем задором, сидел с удочкой в зарослях камышей и зевал… от скуки…
- По-моему, вы совсем не вежливы, Грустный Клоун!
Я повернул голову. Да! Не было никаких сомнений, это была она – Белая Лилия. Тот невероятный мираж в знойный полдень. На ней сейчас была более простая одежда, соломенная шляпка была одета, а из-под шляпки сказочным водопадом падали золотистые волосы, что были тогда игривыми косичками.
- Ты мне не снилась?
- И ты мне не снился.
- Так что же произошло?
- Как?! Мы сидели… Ты задремал. Я пошла присмотреть за коровами… Возвращаюсь, а тебя уже нет!..
- Ты пасла коров?
- Да! Вместе со своим дедушкой…
- Так ты мне не снилась?
- Не строй из себя дурачка! Тебе это не к лицу!
Какой же у неё взгляд! Она прекрасна даже когда злится! Она – богиня!
- Знаешь, один мой приятель постоянно из года в год плавает голышом в Купаловскую ночь в лесном озере.
- Интересно.
- Он хочет, чтобы его утащили русалки.
- Конечно утащат!
- Ты так считаешь?
- Мечты рано или поздно сбываются.
- А ты о чём мечтаешь?
- О многом…
- Хочешь печёной картошки?
- Ага.
- Возьми… Не злись на меня.
- Я уже не злюсь…
- Вот и славно… Что же ты тут так поздно делаешь?
- Да так… Сверчков слушаю.
- Правда? Здорово! Ой, смотри, клюёт!
- И-и-и!..
 Тс-с-с!
Рыба хитрила. Сначала поплавок как бы невзначай дёрнулся и замер в прежнем положении. Я ждал. Поплавок опять дёрнулся. Я приложил палец к губам Лилии. Мы ждали. Напряжённо ждали. Поплавок начал покачиваться в разные стороны, подпрыгнул и пошёл вроде вниз. Ох, ну и хитрец же этот карась! Но меня этими штучками не проведёшь! А Лилия была просто на взводе. Её ногти всё сильней и сильней впивались в мои плечи, дыхание становилось тяжёлым, сердце билось неистово – исходившее от неё напряжение буквально пропитало вокруг весь воздух… Но я был спокоен как слон. Я чётко уловил тот момент, когда нужно было подсечь. Мои движение были выверены и точны – через несколько мгновений я снимал рыбёшку с крючка. Попался, хитрец! Лилия радостно захлопала в ладоши, а я горделиво посмотрел на неё и надел нового червя.
- Ну, ты молодец! Я бы его двести раз упустила!
- Да ну! Тут главное выдержать паузу, как в вальсе.
- Ты танцуешь вальс?
- Немного… Ну, давай, твоя очередь!
- Шутишь, что ли? У меня не получится!
- Всё получится! Я тебе помогу…
- Нет-нет, что ты!
- Давай-давай! Сама увидишь как это здорово!
Ждать пришлось недолго. Новая добыча была менее хитрой. Я взял её за руки.
- По моей команде…
Мгновение и новый карась был в наших руках. Моя спутница была в восторге. Я снова поймал её взгляд. Она смотрела на меня как первобытная женщина на своего мужчину, вернувшегося с удачной охоты. В её глазах было восхищение, поклонение, обожание и… трепет, ласковый трепет перед кормильцем племени, таким ловким, быстрым, смелым, умелым и… великолепным. За этот взгляд мужчины бились во все времена, а мне он, бац, и – нате, получите! Ты – лучший! Ты – победитель! Я с тобой!
- Теперь пробуй сама!
- Как ты это делаешь?
- Что?
- Ты же не сразу её вытягиваешь!
- А! Ну да! Сначала подсекаешь! Вот! Кисть резко чуть в сторону на себя… Пауза и резко вверх – рыбка никогда не сорвётся с крючка! Пробуй!
- Ай!
- Бунт?!
- …м-м…
Наши глаза снова встретились… и уже не расставались… Я отложил удочку…


23


- Вон, видишь, ту звезду, самую яркую на небе?
- Где?
- Вон там!
- Ага!
- Она называется Сириус… Она считается самой близкой к нам.
- Откуда ты знаешь?
- Так, интересовался…
- А это что за звезда? Тоже яркая…
- Здрасьте! Это же Венера!
- Ой, правда? А где Марс? Говорят он красный на небе…
- М-м-м… Да, красный… Но сейчас его не видно.
- Почему?
- Ну, он не всегда виден. Венера тоже не всегда видна.
- Как интересно…
- Ты часто в деревне бываешь?
- Каждое лето провожу здесь…
- Да?
- У меня слабое здоровье… Здесь для меня что-то вроде санатория…
- Я же тоже здесь часто бываю… Почему я никогда тебя не встречал?
- Я… Впрочем, мы же договорились не называть свои имена…
- Да… Не стоит, пожалуй…
- Я не очень общительный человек… У меня мало друзей… подруг… Для меня друзьями являются лес, речка, жаворонок, василёк, сосна, камыши… лилии…
- Скажешь мне, не очень общительный… А кто подошёл тогда ко мне? А сейчас?
- Да ну тебя! Глупости… Мне стало интересно, что ты один там делал…
- Загорал…
- Я так и поняла… Мне показалось… Впрочем, это не важно…
- Тебе показалось, что я такой же как ты! Родственная душа!
- …да… А что, это не так?
- Так…
- Что-то не то?
- Я скоро уезжаю… Обратно в город…
- Надолго?
- Не знаю… Может приеду за лето ещё раза два…
- Когда уезжаешь?
- Скоро… Дня через два, может через три…
- А может, через неделю или через месяц?! Ты врёшь! Причём сам себе! Ты не хочешь уезжать!
- Уже нет.
- То есть?
- Знаешь, мне сейчас с тобой хорошо… Я не хочу думать о другом…
- Мне тоже с тобой хорошо… Я думаю, это будут два самых приятных дня.
- Конечно, Белая Лилия.
- Даже не сомневайся, Грустный Клоун! Ну и смешное у тебя имя!
- Дай другое!
- М-м-м… Счас подумаю… Ага… ага… Нет! Пусть будет как есть…
- Пусть будет как есть.
- Даже лучше.
- Лучше не бывает!
- Ты прав!
Над нами сверкал звёздный купол, уютно горел костёр, а мы сидели рядом на бревне и лакомились испеченной в золе картошкой с поджаренным на костре хлебом. Я случайно дотронулся до её руки, сильно испачкав её. Она в ответ указательным пальцем испачкала мне нос. Я не остался в долгу, проведя пальцем по её щеке. Она тут же хлопнула ладонями по моим щекам. Ну, держись! Я начал своими руками пачкать ей лицо, шею, уши, одежду. Она вела довольно активное сопротивление. Через минуту мы с задорным смехом и весёлыми воплями гонялись друг за другом по берегу. Сначала она за мной, потом я за ней и наоборот. Тут она поймала мои руки в свои, я пытался выкрутить, но у меня не вышло, я попытался резче – мне почти удалось – вот-вот я вырвусь, но спотыкаюсь о кочку, падаю на спину, увлекая её за собой. Машинально прижимаю её к себе, мы кубарем катимся по откосу прямо к воде. Каким-то чудом мы останавливаемся у самого края, она на мне, наши лица рядом, наши взгляды рядом, наши губы рядом… Я её целую… Так, слегка, едва касаясь губ… Зажмуриваюсь, ожидая громкой пощёчины… Жду… Ничего не происходит… Жду… Открываю глаза. Вижу чуть лёгкую улыбку.
- Ну, чего смотришь?
- Извини, я не хотел.
- Поцелуй по-настоящему!
- …я… я… Я не умею…
- Я тоже не умею…
- …ну… вот…
- А ты попробуй!
- … не знаю…
Я провожу руками по её стройной талии, слегка прижимая её к себе. Она мне поддаётся, её чуть приоткрытые губы тянутся к моим, я вижу её закрытые глаза, высовываю язык, касаюсь языком её губ, затем её языка, затем соприкасаются наши губы… У меня получается… Я толком не знаю как, но у меня получается. И отлично получается! У неё тоже выходит… Мы целуемся! Да…
- Ну вот, а говорил, не умеешь.
- Я не лгал.
- Я знаю…
- Подожди…
Я поднимаюсь, легонько отстраняя её от себя, взбираюсь по склону. Иду в поле, благо светят звёзды и мне всё видно. Кроме ромашек никаких других цветов поблизости нет. Я нарвал букет. Возвращаюсь. Лилия сидит на склоне, положив голову себе на колени. Её лицо в дальних отблесках костра божественно. Я подсаживаюсь к ней.
- Это тебе!
- Мне?
- Да!
- Но…
- Будь моей невестой!
Она берёт букет, подносит к носу, легонько вдыхает, закрывает глаза…
- Ты не шутишь?
- Будь моей невестой!
- Сейчас и навсегда…
- Сейчас и навсегда!
- Меня Лиля зовут… Лилия…
- Я это знал! Меня Лёша.
- Я буду звать тебя Грустный Клоун.
- Я буду звать тебя Белая Лилия.
Мы обнялись. Я чувствовал, что она плачет. Ох, уж эти девчонки! Без слёз у них ничего не обходится… Я посмотрел на неё. Слёзы ещё больше размазали сажу. Я хотел их вытереть, но было нечем. «Ну, что же ты такая плакса?!» ; проговорил я и провёл рукой по её лбу. Нет! Этого не может быть! Лоб был словно раскалённая сковородка… Я даже руку одернул. Тут я заметил, что взгляд её как-то осунулся, а глаза стали мутными.
- Лилия, у тебя же жар! Тебе надо срочно домой! Пойдём, я тебя отведу!
- Послушай, я должна тебе кое-что сказать… Это очень важно…
- Потом! Всё потом! Пойдём скорее! Тебе нужен парацетамол и тёплая постель!
- Я… не могу…
- Ох, ну что же с тобой?!
Я взял её на руки и понёс. До деревни было не менее километра. Она отстранённо смотрела на меня, будто я не существовал. Эти стеклянные глаза! Я до сих пор не могу их забыть! Я старался как мог, но всё же шёл медленно, с каждым шагом теряя силы. До деревни было рукой подать, когда я остановился. Я посмотрел на Лилию. Лицо у неё пылало. Даже ночью при тусклом свете звёзд это было заметно. Я похлопал её по щекам.
- Эй! ну как ты?!
- Вроде лучше…
- Сейчас передохну и пойдём.
- Спасибо тебе… за всё…
- Не стоит, Лилия!
- Я вроде могу идти.
- Да? А ну попробуй! Вот… Ах, ты симулянтка!
- Да уж…
- Завтра я тебя навещу днём… Чтобы была как огурчик!
- Милый, милый, Клоун…
- А дом твой, далеко где?
- Почти пришли!
- Что же ты так шутишь со своим здоровьем?
- Не надо… Лучше поцелуй меня… Ещё раз…
Я прижался к её рту. Мы целовались долго. Она не хотела меня отпускать. Я и сам не хотел с ней прощаться. Наверное, я чувствовал, что это последний раз. А она это знала… она это знала…
- Мы ещё увидимся, любимый!
- Непременно, любимая!
На следующий день я узнал от бабули, что у её знакомых на другом конце деревни умерла внучка, которая приехала к ним на лето. «Яны заходзяць ранiцай да яе, а яна спiць, нiбы анёльчык, толькi не дыхае». Я сразу понял, что это была Белая Лилия. Больше у бабули оставаться я не мог. Вечером я уже шёл по перрону городского вокзала. Остановился передохнуть около первого же пивного ларька. Пиво освежало.


24


Я сломал бы себе руку, а потом сломал бы ногу, затем взял бы острый нож и вспорол аккуратно себе брюхо; истекая кровью, я сломал бы себе позвоночник в четырёх местах, а затем собрался духом и свернул себе шею – только это не поможет – душевную боль не заглушить. Душа бьётся как птица в клетке, издавая пронзительный крик, сердце обливается кровью, а внутри пустота, которую всё плотнее и плотнее заполняет боль. Когда долго страдаешь, душевный мазохизм входит в привычку. Он как наркотик, без него нельзя, но с ним ещё хуже. Без него перестаёшь ощущать себя живым. Страдания, страдания, страдания – единственное, что поддерживает ещё жизненные силы. Но как привыкнуть к боли? Как привыкнуть к тому, что Она стоит перед глазами. О, я бы выколол себе глаза, если бы это помогло избавиться от твоего образа. Зачем причиняешь мне боль, зачем постоянно являешься, зачем всё время смотришь на меня тем стеклянным взглядом, будто я не существую? А может, уже и не существую? Тело, бренная оболочка, болтается ещё по земле, коптит себе небо, а душа там, рядом с тобой, среди сказочных аллей с небесно-прозрачными мотыльками. Мы держимся за руки невинно, как первоклассники, и идём, идём, просто вперёд, растворяясь в бирюзово-сиреневой дымке… Как тебя можно забыть? Представить себе всё нелепым тревожным сном, но… Я смотрю на свои руки, на свои красивые руки с тонкими цепкими и гибкими пальцами, – они до сих пор помнят нежный бархат твоего тела, кожу, нежную как шёлк, твои идеальные формы, к которым я имел счастье прикасаться. У меня до сих пор стоит во рту лёгкий чуть сладковатый вкус твоих нежных губ, я ещё ощущаю твой запах, такой милый и желанный, у меня до сих пор звучит в ушах твой голос, тихий ласковый и приятный даже когда злилась, и я чувствую твои острые ногти, впивающиеся в мою кожу… Да я сам живое свидетельство того, что ты была и тебя уже нет. Если тебя забыть, то забыть и себя, вычеркнуть одно из лучших воспоминаний моей жизни, а это, к счастью, невозможно. Я буду помнить тебя, Белая Лилия, до конца дней своих и, поверь, я переверну вверх дном рай и поставлю на уши ад, но разыщу тебя. Только ты мне нужна для полного счастья, только ты наконец заставишь меня успокоиться и созерцать мир уже не суетливым ординарным взглядом, а в полном объёме, комплексно, без лишних эмоций. Сколько мне осталось? Пятьдесят, сорок, двадцать пять, может, десять, а может всего лишь год? О, поскорей бы! Поскорей! Медленно, но верно я приближаю этот миг. Достаю бутылку водки, наливаю очередную рюмку и опрокидываю в себя, почти не морщась. Сигарета медленно тлеет в моих пальцах, я сижу один на скамье в парке, спускаются сумерки, но пока не допью, никуда с места не сдвинусь. Чёрта с два! А может, я раньше свалюсь? Ну и пусть! Мне кто-то больно врежет по почкам или воткнёт ножик в сердце, или посадит на скамью снова, а я выпью за его здоровье, чтобы через миг снова свалиться. Грязный, обоссанный, я пойду домой, отлежусь и снова с бутылкой в парк на ту же скамью. И так будет, пока наконец не сдохну. Почему? Да потомучто я трус! Жалкий слизняк! Кишка у меня тонка, чтоб повеситься или утопиться. На это надо определённая смелость. Мне же остаётся лишь медленно умирать, угасать постепенно, опуститься на самое дно и не желать подниматься… Что я и делаю. И чувствую себя почти хорошо. Я знаю, долго я не протяну, что не может не радовать. Сегодня к моему мазохизму присоединились Морс с Поминым. Порядком набравшиеся, мы во всю горланим песни, а потом идём куролесить. Поздний вечер, на автобусной остановке никого нет, Помин со всей дури колотит в закрытый киоск, требуя сигарет, я разбираю на дрова скамейку, а затем беру тяжёлую металлическую урну и забрасываю прямо на киоск. Это вызывает приступ безудержного смеха. Однако надо сваливать. Я роюсь в карманах и нахожу сломанную сигарету. Мы по очереди её курим, а почти истлевший фильтр выбрасываем в одну из приоткрытых форточек. Граждане, закрывайте на ночь форточки, особенно, если Вы живёте на первом этаже! Отечественный алкоголь снесёт крышу любому, даже людям с особо устойчивой нервной системой, а таким малолетним отморозкам как мы, подавно. На нашем пути телефонная будка. Мы начинаем звонить кому попало, ругаться матом, хамить, лаять, блеять, кукарекать, угрожать. Вдоволь наигравшись, мы начинаем с остервенением лупить телефон-автомат, пока не превращаем его в скрюченную и согнутую груду железа. После наступает усталость, хочется покурить и домой, но сигарет нет, а стрельнуть не у кого. Ну и чёрт с ним! Конец безумию нашему приходит, моему – нет. На утро я уже звоню Морсу и Помину, но они спят. Ещё бы! Я выхожу на улицу, сшибаю наконец сигарету, закуриваю. От дыма першит в горле и подташнивает. Скоро откроется магазин. Поскорей бы! «Шторин, ты же вроде не куришь!» «Ишь, ты, а мы всем рассказываем, что ты бросил» «Это было давно… Вы куда?» «Пить водку! Пойдём с нами!» «С удовольствием» Грабовский с Кравчуком как нельзя кстати. К вечеру мы опять нажираемся. Душа требует добавки, а денег уже нет. Мы начинаем поход по знакомым. Кого-то нет, кто-то отказывает, кто-то подкидывает мелочи, кто-то больше. Наконец мы наскребаем на пузырь. Идём по парку. Навстречу Кудрин с дружками. «Здорово, а куда это вы?» «На вечернюю прогулку!» Мы лежим в высокой траве, посасываем из горла, закуривая сигаретами. Как добрался домой, не помню. Наутро мать закатывает скандал. А башка трещит неимоверно. Пошатываясь, я одеваюсь, а на меня льётся грязный поток ругательств, воплей, стенаний. Я еле выбираюсь из дома. Денег нет, сигарет нет, меня, наверное, тоже нет… Меня вырвало. Нет, вроде ещё есть. Меня опять вырвало, а потом кинуло в пот. Мёртвые не потеют. Меня пробирает озноб. Дыхание могилы? Ну-ну! «Пацан, вижу тебе хреново. Похмелись» Передо мной стоит мужичок с густыми усами и протягивает бутылку с остатками дешёвого вина. Уговаривать меня долго не надо. Я делаю выдох и опрокидываю в себя всё содержимое. Сразу занюхиваю запястьем. Меня вот-вот вырвет, но я дышу… дышу… дышу… Приятное тепло разливается по всему телу, головная боль уже не такая резкая – вино провалилось. Я стреляю у мужичка сигарету, он мне желает здоровья и отправляется восвояси. Мозг генерирует идеи мощнее, чем атомный реактор вырабатывает энергию и обрабатывает их быстрее, чем суперновейший компьютер. Внезапно появляется единственная правильная мысль. Я тут же выбрасываю окурок и иду домой. Не разуваясь, захожу в свою комнату, беру гитару и демонстративно удаляюсь. И вот я уже в парке на своей любимой скамье ору во всю глотку задорные песни. Играю правильно, пою в ноты – самородок хренов! Как мухи на дерьмо слетаются ко мне различные компании, подпевают, угощают сигаретами, наливают, дают деньжат. К часам шести у меня штук тридцать сигарет различных марок, куча денег и я почти не стою на ногах. Заношу домой гитару, иду в магазин за пивом, встречаю Кудрина. Он со сломанной сигаретой и у него ни гроша. Не беда! Шторри потрудился сегодня на славу. Мы сидим в парке, у нас две бутылки водки, кока-кола, шоколад, грейпфруты, печенье, Монтескье и девчонки. Девчонкам мы купили по мороженому. Мы с Кудриным пьём как черти, девчонки по чуть-чуть, постоянно пропуская. Когда они в очередной раз решили пропустить, Серёга заявляет: «Э, нет! Так не пойдёт! Пьём на брудершафт!» Мы пьём на брудершафт, после чего Серёга целуется со своей барышней… Я в стеснении опускаю глаза, делаю вид, что ищу сигарету, но Серёга толкает меня в бок. Я, сбрасывая оковы нерешительности: по-хозяйски усаживаю её на колени, запрокидываю ей голову, наклоняюсь, проникаю языком к ней в рот, поднимаю её язычок, провожу по нёбу, по верхним зубам, обхватываю губами её верхнюю губу, затем нижнюю, она отвечает, подстраивается под меня и вот мы целуемся страстно, неистово, долго. «Шторри, наливай!» А я не могу остановиться. «Шторри!» Я останавливаюсь. «Мы с Леной пойдем домой», ; говорю я. «Как!» «Вот так! Ей домой надо, я её проведу...» Она согласно кивает головой. «Ну, на посошок, ; подмигивает мне Кудрин. – За мужчин!» «За мужчин!» «Тебе далеко?» «В троллейбусное депо» «Далековато», ; усмехаюсь я. «Да уж», ; улыбается она. Троллейбусное депо находится в десяти минутах ходьбы прогулочным шагом. «Пойдём, у меня переночуешь, я тебе ещё и на гитаре сыграю» «Мама будет волноваться» «От меня позвонишь, скажешь, что у подруги на другом конце города» «Но…» «Никаких но…» Я беру её за талию, прижимаю к себе и целую, целую, целую. Деваться ей некуда, она согласна. Дома я закомандовал сделать чай с бутербродами. Пока настраивал гитару, всё было готово. Мою комнату она рассматривала как музей. Все стены были увешены плакатами, фотографиями, вырезками из газет. На них сплошь рок-музыканты. Она с интересом рассматривала всё это. Потом уставилась на постер с Джими Хендриксом. «Подари мне его» «Ладно» «У тебя есть Джими Хендрикс?» «Конечно, счас поставлю!» Через минуту из моего магнитофона доносится задорная «Crowstone traffic» в довольно неплохом качестве, снятой, может, только с третьей копии. В течении пяти минут мы прикончили чай и бутерброды. Я убрал посуду, переставил кассету… Мы опять поцеловались «У тебя презервативы есть?» «Есть». «У тебя когда-нибудь было?» «Нет. А у тебя?» «Было» У меня отлегло. Хоть кто-то знает что делать. Через некоторое время она надевала презерватив на мой ставший уже лиловым член. Я провёл у неё между ног, там было влажно. Я, помня статьи из журналов, рассказы друзей, понял, что можно начинать. Но Лена уже сама взяла его в руки и ввела его себе внутрь. Я сначала потихоньку, ничего не ощущая, затем быстрее и быстрее, входя в раж, делаю своё дело. Не знаю почему, но я чувствовал, что всё делал правильно. Она сначала постанывала, потом охала, ахала, вскрикивала. «Тише ты!» «Дай мне свой пальчик» Она взяла в рот мой палец, облизывая, посасывая, кусая его. А я всё старался. Кончить тут было не так просто, нежели при онанизме. Тут надо было стараться всем телом, не забывая и о партнёрше. Я уже весь вспотел. У меня ничего не выходило. Мы сменили позу. С боку. Та же история. Кончать я и не думал. Затем она залезла на меня. Ещё хуже… «Давай утром, ты перебрал сегодня» «Да, давай» Я сразу согласился. Мне уже порядком это надоело. Мы немного полежали, поразговаривали, поцеловались, я посмотрел на грудь, потрогал её, полизал соски. Потом она уснула прямо на моей груди. А я никак не мог заснуть. Перед моими глазами опять Белая Лилия, смотрит на меня тем же стеклянным взглядом. Ну что тебе надо? Да, я предатель, ничтожество, грязное животное. Мне бы только жрать, трахаться да лейку заливать. Нет у меня ни идеалов, ни гордости, ни благородства, ни совести. Я не достоин любви. У меня её и нет. Я получаю только то, что заслуживаю. Высокие материи скучны и бесполезны. Куда лучше проводить время в компании лихих друзей и праздных девиц с полными бокалами алкоголя и со столами, ломающихся от изобилия яств, чем заниматься созерцаньем, заботиться о семье, ходить на работу, жить в любви и гармонии. Что с этой гармонией, чёрт возьми, делать? В стакан наливать? На хлеб намазывать? Да, я выбрал более легкомысленный путь, но я тебя не забыл. Я помню кто ты, я помню кто я, я помню о нас, я помню всё. Может быть, когда мы снова встретимся, ты простишь меня за все эти глупости. Уж будь спокойна, я буду валяться у тебя в ногах, взывая к твоему милосердию и рыдать, видя твою ангельскую снисходительную улыбку. Ты богиня! Я это знаю. А я буду твоим пажом, конюхом, дворецким или врагом, но только чтобы как можно чаще видеть тебя, твою походку, твой стан, твою улыбку, глаза… Это будет мне лёгким утешением, достойной наградой за всё то, что я пережил. «А как же Таня? – спрашиваешь ты. «Забыл» «А Ира?» «Не помню» «А Лена?» «Какая Лена?» «Она сейчас мирно сопит на твоей груди» «Тебе показалось» «А все остальные?» «Я их не знаю» «Но будешь знать!» «Не факт!» «Ты лжёшь, ты всё время лжёшь, причём самому себе! Ты с каждым днём теряешь со мной связь, ты забыл меня, ты забыл себя! Ты сам выдумал себе страдания и теперь пытаешься от них избавиться, хотя их на самом деле у тебя и в помине нет и никогда не было!» «Ошибаешься, мой ангел! Я, в отличие от тебя, ещё живу! Причём в диком темпе!.. Я живу… живу… живу…» Спал я плохо. К тому же, к утру у меня ещё и разболелся зуб. Я встал, выпил таблетку анальгина, поставил чайник. Пьяницы рано встают, их сон мёртвый, но непродолжительный. Новый день – новые подвиги. Дождаться открытия, прицепить пассажиров или самому прицепиться, найти догон, потом ещё и снова в люлю, чтобы на утро повторить тоже самое. Лена встала практически со мной. Я принёс ей завтрак и кофе в постель. «А ты?» «Я уже два года не завтракаю» «А» Ела она без особого аппетита, медленно и лениво, как корова, пережёвывая пищу. Всё кругом было неестественно, кроме Джими Хендрикса. Тот малый, знай себе, нарезал на гитаре и пел своим хрипловатым голосом о любви, предательстве, музыке, свободе. Он существовал, мы – нет! Он отдавал нам всего себя, а мы не брали, нам не надо. Для нас он шут, фон, тема для обсуждения, смелый благородный человек, несущий своим творчеством настоящую свободную правильную жизнь. Мы выбирали другое. Мёртвыми быть было гораздо легче. «Спасибо за завтрак» « Пустяки» Я подхожу к ней, принимаю посуду, ставлю на стол, она привстаёт, затем усаживается, я сажусь рядом, запрокидываю ей голову, нежно провожу пальцами по её щекам, губам, подбородку, затем легонько, чуть нехотя, целую её губы, уши, шею. «Не надо» «Надо» «Перестань» «Чуть позже» «Только в меня не кончай» Я уже в ней. Мои фрикции сопровождаются хлюпаньем – настолько она возбуждена. Мне хватило минуты, чтобы кончить, я вовремя вынимаю, она в изнеможении прижимает меня к себе, я чувствую как сперма течёт по её животу, ягодицам, бёдрам, как стекает на икры, а я всё сливаю и сливаю и нет кажется этому конца… Через сон я слышу как родители уходят на работу. «Я, пожалуй, приму душ» «Иди, я принесу тебе полотенце» Через пять минут стучусь, она открывает, берёт полотенце, я проскальзываю в щель, закрываю щеколду. «Ты остановишься когда-нибудь?» «Прости, у меня больше шестнадцати лет не было женщины» «И как ты только выжил?» «Я и не жил» Последние слова она уже не слышит, глаза у неё закрыты, рот приоткрыт, дыхание порывами. Кончаю я ещё быстрее, чем прошлый раз. Она намыливает мой член, живот, спину, ноги, всё смывает. Затем моя очередь, я проделываю всё тоже самое, останавливаясь на её вагине, нежно, нежно, а потом пальцы проскальзывают внутрь. Я вожу внутри пальцами уже более усердно, одновременно глажу её грудь. Я мечтал водить руками по женской груди уже лет с шести. Десять лет на осуществление мечты, две трети моей жизни, но это того стоило… Я опять в ней. Уже появляется техника, разные скорости, различный вход, другой напор… «Ну вот, опять заново мыться» В ответ я улыбаюсь… Мы сидим на той же скамейке, пьём пиво, курим, болтаем, нам хорошо. «Завтра погуляем?» «Непременно» «Вечером. Позвони мне» «Разумеется…» О, как же здорово мы с тобой играли! Каждый шёл по краю чётким уверенным шагом. Мы были страстны ровно настолько, чтобы не снесло крышу. Мы были влюблены так, что на следующий день могли спокойно друг друга забыть. Мы всё проделывали с лёгкостью в ритме вальса, ни разу не сбившись. Мы не оставили после себя ничего, кроме хорошего настроения после сладкого сна, которое могло через двадцать минут улетучится. Мы погибли, но с улыбкой на лице, мы сгорели без остатка, мы исчезли без следа. Каждый пошёл своей дорогой и каждый нёс свою боль. Мы не расстались, мы просто растворились как в кислоте, а потом высохли на солнце. Мы ничего не говорили напоследок, ведь мы же собирались жить дальше. В отличии от тебя, Белая Лилия. Да, моя лесная фея! Теперь я знаю, что ты мне хотела тогда сказать. Ты хотела, чтобы мы умерли вдвоём на берегу старицы под гимн новому дню, исполняемый птицами. Утреннее солнце осветило бы наши мёртвые тела, плотно прижатые друг к другу, но мы бы его уже не увидели. Мы были бы уже там, среди сказочных аллей с небесно-прозрачными мотыльками. К сожалению, ты отправилась туда одна. К сожалению? Ну, конечно! Я уже был мёртв, когда уезжал без оглядки на следующий день, в день твоей смерти. Я не жил всё оставшееся время. Я не мог изменить свою судьбу. Всё моё существование рвалось к тебе, я всегда был там, в том месте, звёздной ночью на берегу реки рядом с моей невестой, а ты постоянно звала меня к себе… Тебе было одиноко среди тех аллей с мотыльками. А мне было одиноко без тебя. Одиноко до безумия… Что это? Я опять слышу звуки скрипки. Нет сомнения, это Скрипач на крыше того девятиэтажного дома. Я иду туда. Холодный ветер ведёт ритмическую партию невероятного по красоте соло, листья на деревьях отбивают такт, громоотводы безупречны на басовой секции. Целый оркестр преисподней с главным солистом сегодня играет для меня одного. Ну что ж! Ведущие филармонии мира посчитали бы за честь слышать в своих стенах эту музыку, богачи выложили бы кругленькую сумму за билет на это виртуозное представление, а мне достаётся всё так, за даром… Я стою возле того девятиэтажного дома и слушаю, слушаю, слушаю… «Андрей, что ты делаешь?!» «Это сука у меня вчера сосала, а сегодня не хочет!» «Отпусти её!» «Нет, я заставлю её это сделать!» «Андрюха, ты её убьёшь!» «Вот тебе, про*****! Получи! Ещё на! Будешь сосать?!» «Всё, Андрюха, сваливаем! Ты её по ходу убил!» «На, получи вдогонку!» «Валим!» «Это ж какую наглость надо иметь!» Я подхожу к окровавленному телу девушки, трогаю за плечо, она не шевелится. «Эй, как ты?» Девушка начинает шевелиться, привстаёт, сплёвывает сгустки крови. Я протягиваю ей платок. Она берёт его и смотрит на меня. А я смотрю на неё. Мы вдвоём не можем поверить своим глазам. Немая сцена длится около минуты или миллиарда лет. Затем Таня, морщась от боли, начинает вытирать кровоподтёки. Я ей помогаю. Мы присаживаемся на лавочку, курим, у неё пьяная икота, от неё разит как из винной бочки, лицо разбито, но она всё также прекрасна. «Ты был прав, через два месяца, мы стали совсем другими!» «Я же тебе говорил…» «Но мы опять пересеклись…» «Ничего нет случайного» «Это судьба…» «Возможно… Как жизнь?» «Я… как видишь…» «…вижу…» «…живу…» «Разве это жизнь?..» «Но я же живу…» «Тебе может в больницу, скорую вызвать?» «Скорую вызовешь тому подонку!» «Давай, я тебя проведу домой» Я помог ей встать, Мы шли обнявшись. Я шёл и опять всё вспоминал: знакомство, наши пробежки, свидание, Венеру, дождь… Это было невероятно. Теперь она шла рядом, жалкая и раздавленная, прижимаясь к моему телу как маленькая испуганная девочка. И только я сейчас мог её защитить. Я был для неё единственным островком теплоты и добра в этом жестоком мире. Я тебя не подведу. В этот раз я доведу тебя до дома, ты примешь ванну, смажешь бальзамом свои раны, выпьешь чашку горячего чая перед сном и уснёшь как младенец в своей кровати. И приснятся тебе твои розовые венерные сны… «Всё, мы пришли… Спасибо тебе!» «Тебе лучше?» «Да, намного» «Оставь свой номер, я завтра тебе позвоню» «Тринадцать – восемьдесят шесть – девяносто пять» «Легко запомнить» «Да уж!» «Пока» «Буду ждать твоего звонка» «Я позвоню»… Я опять приближался к дому. Музыка не умолкала, а становилась всё громче и торжественнее. Я снова поднялся по лестнице, влез на чердак, забрался на крышу. На крыше, как и в тот раз, стоял Скрипач и наворачивал своё соло. Красавец! Он сразу же заметил меня, улыбнулся и перестал играть. Остались лишь шум ветра, деревья, громоотводы. «Мы уже думали, не дождёмся тебя» «Кто это мы?» Из-за шахты вышла Белая Лилия. Она была в том же белом платье в синий горошек, из-под шляпки также падали золотистые кудри, она была всё также прекрасна. «Лилия… Сейчас же оденься! Хватит шутить со своим здоровьем!» В ответ она только громко, но безобидно рассмеялась, подошла ко мне, заглянула мне в глаза. «Милый, милый, Клоун! Ну вот и всё! Твои страдания закончились?» «Ты опять со мной?» «Теперь я всегда буду с тобой!.. Чего ты молчишь? Что-то не так?» «Всё так… У меня просто нет слов…» «Знал бы ты как я по тебе скучаю… Там есть всё, не хватает только тебя» «А мне не хватает тебя» «Всё хорошо, теперь мы будем вместе» «Тебе, Лёша, надо только сделать шаг вниз» «Скрипач?» «Моё имя Дарин» «Дарин… Я запомню» «Только сделай шаг вниз и мы опять будем вместе… Всё будет как прежде» «Хорошо, Лилия, как скажешь…» «Я тебя жду, Грустный Клоун…»


25


После этого они исчезли. А я рассказал всё как было. Что дальше? Я выкурю мою последнюю сигарету и сделаю этот шаг с парапета… Последнюю сигарету? Держу пари, что нет там сигарет, как нет водки, гитары, рок-н-ролла, секса, телефона… Что я там буду курить? Как я буду сходить с ума, если там нет ни грамма алкоголя? Что я там буду слушать? Скрипку Дарина? Довольно уныло. А секс? Женщины? Да и вообще у меня куча дел… Как я смогу позвонить Тане? Ведь я ей обещал. «Тринадцать – восемьдесят шесть – девяносто пять» ; запомнить, Таня, проще простого. Я вспомнил её слова о том, что, несмотря на свою жалкую убогую жизнь с разбитыми мечтами, она живёт. А я чем хуже? Если она живёт, то я и подавно смогу. Я тебя спасу, Таня! Я завтра буду говорить с тобой о жизни, о нашей совместной жизни. И, быть может, ты сдашься и станешь моей настоящей невестой? Мы будем жить с тобой долго и счастливо, пока… пока… Пока, Лилия! Всему своё время… Жди меня долго!




ВМЕСТО ЭПИЛОГА


Ваше солнце взойдет только для вас…
Словно свора голодных собак
Вы будете терзать мою душу,
А мои белые цветы будут лежать
На кровавом песке…