Когда падает снег

     Кончался первый месяц зимы. Зима в этот год была снежная и морозная, совсем не такая как прошлая. Помню, тогда первый снег выпал только в середине декабря, но держался недолго и всё таял, таял. Даже крещенские морозы больше походили на весеннюю оттепель. В общем, зимы как таковой не было, только грязь, смешанная с остатками снега, тёмные, сырые стволы деревьев с тянущимися вверх ветвями и до боли тоскливые крики грачей, доносившиеся с полей.
     Сейчас же снег скрипел у меня под ногами. Ослепительно белый, он лежал всюду: на земле, крышах домов, ветвях деревьев, и, искрясь на солнце, играл разноцветными огнями. Я брал его в руки, комкал, но недолго – руки стыли и краснели на морозе. Поэтому вскоре мне пришлось оставить свою затею и спрятать руки в карманы куртки. Зимний холод был настолько проворлив, что забирался под одежду. Я чувствовал, что замерзаю. Шапку натянул по самые глаза, поднял воротник и сквозь такое обмундирование наблюдал за происходящим вокруг.
     Несмотря на столь ранний час и нежаркую погоду, на улице было немало ребятишек. Мальчишки и девчонки, розовощёкие и счастливые, во всю предавались зимним забавам. Кто-то старался приделать слепленному снеговику глаза, кто-то облюбовал небольшой спуск, служивший зимой местом для любителей езды на санках, но большинство было увлечено игрой в снежки.
     Проходя мимо, я слышал смех этих детей и мне, признаться, самому хотелось оказаться среди них, стать эдаким шалуном лет шести, беззаботным и ещё не так много знающим об этой жизни. К сожалению, я не мог быть отнесен к числу беззаботных, хотя бы потому, что спешил в школу на занятия. Я не понимал, почему даже в предпраздничный день мне приходилось забивать голову всякой ерундой.
     У входа в школу, на ступеньках, как всегда, курили ребята. Эту картину я бы назвал «До 16-ти и старше». Вообще, в нашей школе курили все: директор, Сан Саныч, завуч Петухов, секретарь Степанова и, не вдаваясь в подробности, другой персонал: учителя, завхоз и уборщицы. Сколько сигарет выкуривала одна наша школа за день, неизвестно. Но из космоса, наверняка, было видно, как облако табачного дыма периодически обволакивало территорию учебного заведения.
     Я тоже курил, но мне казалось, что я курю правильно и причиняю минимум ущерба своему «богатырскому» здоровью. Курить меня научил брат, тогда мне было лет двенадцать. Помню, как сидя где-то за гаражами, он протянул мне сигарету, сказав: «Настоящий мужчина должен курить»! Я курил, но до настоящего мужчины мне было ещё далеко.
     Я зашёл в раздевалку, повесил вещи, прошелся по коридору и уточнил расписание. В общем, без изменений: физика, русский, литература... Только теперь я заметил, что рядом на стене повесили «ум, честь и совесть» нашей школы. Этот список составляли ученики пятых – одиннадцатых классов, всего человек тридцать, в основном девчонки. Среди них я отыскал и нашу отличницу – Воробьёву Яну. Она, улыбаясь, гордо смотрела на меня со снимка на плакате.
      Сам я никогда не был отличником, но и двоечником тоже. «Неуды», конечно, были, но я старался учиться стабильно: удовлетворительно-хорошо. А вот отличниц, откровенно говоря, не любил, и Яну тоже. И фамилия мне её не нравилась, и имя мальчишечье какое-то, её поведение, ужимки, смех. Выходило, что вся она мне не нравилась. Я только недавно понял, что идеальных отличников нет. Бывают те, кого «тянут» в отличники, и действительно знающие ребята, которых некому «тянуть», которые учатся, выбиваясь из сил, и в итоге поощряются лишь четверками. Кстати, последних не так много. Значит, я принадлежал к тем, кто не входил ни в «элиту» первой категории, ни в меньшинство второй, поэтому, таких как я, было большинство. Вот на ком держалась наша школа!
     Как ни странно, никого из одноклассников я не встретил, и, только зайдя в кабинет, понял, почему. Вокруг одной из парт собрался весь 11 «В», шумно обсуждая программу празднования Нового года. Еле протиснувшись к своему месту, я кинул рюкзак на стул и поспешил присоединиться. Но немного погодя, понял, что ничего толкового из этого разговора не выйдет, поэтому сел за парту, прикрыл глаза и задумался.
     Я вспомнил историю, приключившуюся в прошлом году. Тогда для встречи Нового года мы всем классом решили податься на каток. Каток у нас в городе отличный – закрытый. Там можно прекрасно провести время. Но мне тогда не повезло.
     На коньках я стоял не первый раз, поскольку кататься меня научила мама. Она привела меня в «Зимушку», когда мне едва исполнилось пять лет. И спустя время я уже смело и непринужденно держался на льду. А как-то раз женщина – тренер отметила, что из меня вышел бы неплохой фигурист. Однако мама не согласилась с ней, поскольку видела моё призвание в области точных наук.
     Итак, наш класс тогда весело гудел и радовался. Ещё бы! Впереди, хоть и короткие, но каникулы. Мы, дружно взявшись за руки, кружили вокруг ёлки, установленной в центре площадки, шутили, пели детские песенки – всё было классно!
     Я уже точно не помню, как заметил Её. Помню только её светлые волосы, голубые глаза и то, как она легко кружила по льду. Какой-то парень неловко толкнул её, и девушка упала. Тогда я, сорвавшись с места, кинулся к ней, но дорогу мне перерезал незнакомец – пришлось отступить. Я стоял поодаль и глядел на неё, а она уже улыбалась, но не мне, а тому, кто подоспел раньше. Вдруг я услышал крик, почувствовал удар, и боль, нестерпимую боль. Открыв глаза, понял, что сбили меня. Вокруг толпились ребята. Я видел лица Антона, Юрки, Андрея; мне кажется, я видел и её лицо в толпе подоспевших зевак, но, как дурак, лежал на льду, стиснув зубы от боли.
     В итоге, мне пришлось провести каникулы в гипсе, со сломанной рукой, и почти не выходить на улицу. Левая рука до сих пор немного побаливала, поэтому я не хотел больше участвовать в мероприятиях, выдуманных нашими активистами, и предпочёл встретить праздник дома, как все нормальные люди.
     Мысли оборвал звонок. Он же заставил ребят, увлеченных обсуждением, занять свои места.
     Класс наш по численности был меньше других 11-х классов, но зато дружным, как мне казалось. Я мог назвать своими друзьями практически всех ребят и девчонок, даже Янку, которую отнюдь не обожал.
     Сколько помню, мое место находилось около окна в первом ряду, а соседом по парте был Андрюха Воронов, хорошо сложенный парень со спортивной фигурой. Он слыл любимцем девчонок и учителей женского пола. Все обращали на него внимание, когда он важно вышагивал по коридору или входил в класс. Не столь ярко выделяясь на общем фоне, я немного завидовал ему.
     Девчонки нашего класса – отдельная история. Все они были красавицами просто неписанными: одна лучше другой. Но, признаться, сам я не был влюблён ни в одну из них. Правда, в классе девятом, увлёкся Катькой Поповой, да настолько, что чуть выговор не влепили и мне, и ей. А потом Катька уехала куда-то за Урал к своей бабушке. С тех пор от неё не было ни ответа, ни привета. Интересно, узнали бы мы сейчас друг друга? Наверное, если бы захотели.
     Дверь скрипнула, и в класс вошёл учитель физики, довольно молодой мужчина. На нем был надет вязаный жилет поверх светлой рубашки и тёмные брюки, наглаженные по стрелкам. Из-под брюк торчали носы ботинок, вычищенных до блеска. Как-то раз наша классная руководительница, Гертруда Степановна, в очередной раз напоминая нам о том, как мы должны выглядеть, привела в пример именно Валентина Александровича. Тогда в душе каждого из класса зародилось сомнение, а равнодушна ли «наша героиня» (так мы её называли) к Бобылёву. Фамилия у него была, несомненно, говорящей, поскольку он действительно был холост и, по слухам, женат не был никогда. Гертруда Степановна же была разведена и растила дочь, отцом которой был, всё по тем же слухам, наш бывший учитель физики – Пётр Петрович. В общем, история была настолько запутанной, что разобраться было трудно.  И если наша «классная» действительно симпатизировала Бобылеву, то мне её, честно, было жаль.
      Валентин Александрович был страшным человеком. Нет, я не о внешности – бывают и почище, а о его причудах. Когда 11 «В» долго не унимался и балагурил, учитель не кричал, не топал ногами, нет. Он просто вынимал из кармана брюк копеечную монету (причём с ней он никогда не расставался), подходил к доске и медленно, словно кайфуя, скрежеща, проводил монеткой по стеклянной поверхности. Класс застывал в ужасе, даже меня пробивали мурашки.
     Учитель, скромно поздоровавшись, подошёл к столу и раскрыл журнал. В такие минуты наступала гробовая тишина, словно вымирало всё вокруг.
    - Все здесь? – спросил он, оглядывая класс.
    - Давыдова нет и Семёновой, - послышался сзади голос Светы Ежовой.
     Я повернул голову. Действительно, парта, где обычно сидели Толик и Женя, пустовала. Дружили ребята чуть ли не с первого класса. Не знаю, связывало ли их что-то большее, но держались они всегда вместе.
    - Прогуливают, - ехидно выговорил учитель и как-то нехорошо улыбнулся. – Ну да ладно, - и он снова уставился в журнал, видимо ища первую жертву.
     Все, кто обхватив руками голову, кто покусывая пальцы, впились взглядом в книги, поглощая строчку за строчкой.
     Я тоже, не теряя времени, бегал глазами по параграфу, который ещё вчера знал «на ура». Сейчас же видел его будто впервые. Слова были незнакомы и непонятны.
    «Только бы не меня» - наверное, носилось в голове у каждого.
    - Воронов! – прозвучала, как приговор, фамилия моего соседа.
     Андрей резко поднялся и зашагал к доске. Класс выдохнул с облегчением.
    - Дисперсия света. Схема, формула, - коротко дал задание физик.
     Парень кивнул головой, поняв, что от него требуется, и, взявшись за мел, начал что-то чертить.
    - Повезло! Я бы тоже на отлично рассказал эту ерунду, - донесся голос сидевшего позади меня Юрки Хоменко.
    - ...Та-а-ак! – Валентин Александрович снова заставил класс напрячься. – Это ещё не всё. Интерференция света и дифракция механических волн. Дать определения и нарисовать кратко схемы. Кто? – повис в воздухе вопрос.
    «Никто» - подумал я, обводя глазами кабинет.
    - Хорошо... – загадочно произнёс физик. – Тогда убираем всё с парт, достаём чистый лист. Первый вариант – интерференция света, второй – дифракция механических волн. И побыстрее! – прикрикнул он.
     Класс оживился, пряча по сумкам книги и вырывая из тетрадей листы. Я заметил, как Воробьёва, сидевшая наискосок от меня, сунула тетрадь под себя и прикрыла её юбкой. Мне захотелось выдать псевдоотличницу, но я никогда не был ябедой, и прославляться из-за девчонки вовсе не хотелось. Поэтому я промолчал, хотя мне и было обидно.
     Вообще, я часто мог наблюдать, как Янка списывает, и каждый раз ненавидел её за это. Я удивлялся, почему вижу всё это безобразие, а учителя – нет. Я бесился, ёрзал на стуле и нервничал. Но всё проходило гладко для неё и не всегда гладко для меня. Помню, как в восьмом классе был выгнан из кабинета за найденную под моим столом «шпору». Однако шпаргалка принадлежала Юрке. Как же захотелось врезать ему тогда, но я не стал с ним драться – у нас же дружный класс!
    - Два! – заорал физик так, что я вздрогнул.
     Ветром он пронёсся мимо, держа в руке чей-то листок. Только потом я понял, что он разоблачил Тимура Заварзина.
      Тимур пришёл к нам в школу в прошлом году. Его семья переехала сюда откуда-то с юга. Малый был просто замечательный: загорелый, с большими выразительными глазами и немного застенчивой улыбкой. Сейчас он сидел, взъерошив волосы пальцами рук и опустив голову. Мне действительно стало жаль его. Я слышал, сколько трудов вкладывали в него родители, чтобы поставить на ноги. Чуть ли не по каждому предмету у него был свой репетитор. После занятий Тимур ходил на плавание и волейбол, но в журнале у него так и не было ни одной пятёрки.
    - Ещё три минуты, и сдаём! – прозвучал приказ Валентина Александровича.
     Я посмотрел на свой листок, где всё ещё пытался воспроизвести картинку из учебника. Но единственное, что осталось в памяти от этого рисунка – это глаз человека и волны, то ли преломляющиеся, то ли отражающиеся. В итоге я написал определение и нарисовал невнятную схему.
     Физик снова, как ураган, пронёсся мимо, собрав наши творения, и направился к доске, где давно томился Андрей. Опрос удался, и Валентину Александровичу ничего не оставалось делать, как заслуженно поставить Воронову пятёрку. На этом мучения кончились, и началось знакомство с теорией относительности и её постулатами.
     На перемене я не составил ребятам компанию и не пошёл курить, а остался в школе и, оперевшись о подоконник, смотрел в окно. Я видел, как по одному они выбегали из здания, однако многие, даже не докурив, убегали обратно. Некоторые, съёжившись и ссутулившись, преодолевая низкую температуру, всё же выстаивали, как говориться, до победного конца.
     Что-то происходило со мной сегодня – я чувствовал это. Мне не хотелось смеяться, шутить, быть в компании. Сегодня был предпоследний день уходящего года, и от этого мне было грустно. Что сделал я за этот промежуток времени в 365 дней. Да ничего! А ведь мог бы! А кое-чего не следовало делать вовсе.
     Тогда, в мае, я мог пойти к ней и рассказать всю правду, чтобы не остаться в её памяти мерзким типом. Но что-то удержало меня, и теперь мы чужие. Из-за меня она перешла учиться в другую школу, сменила номер телефона. С тех пор мы не встречались даже случайно, хотя знал, что она по-прежнему живёт на соседней улице. Наверное, так было надо.
     В конце лета должен был приехать брат. Я не видел его года два: он учился в столице и обещал, что навестит нас. Но  мы не встретились: он погиб в автокатастрофе по вине какого-то пьяного водилы. Что же творилось со мной, когда я узнал об этом! Жить не хотелось!
     Ко мне подошёл Юрка. Из-за своей фамилии он получил кликуху: «Хохол», но почему-то не обижался и даже гордился своей погонялой.
    - Ты чего, заболел что ли? – спросил он, внимательно глядя на меня. И тут же, не дождавшись ответа, затарахтел. – Болеть, брат, нельзя! Как Новый год встретишь, так его и проведёшь...
    -...Гласит украинская мудрость, - добавил я, улыбнувшись.
     Юрка, шутя, толкнул меня в плечо.
    - Я не понял, ты идёшь на дискотеку завтра? Класс собирается, - и Хоменко также опёрся о подоконник и уставился в окно.
    - Наверное, нет! – честно ответил я. – Я никак не отойду от прошлогоднего празднества, до сих пор рука побаливает, - и я для большей убедительности потёр левую руку.
    - Да какая там рука?.. – как-то подозрительно среагировал на мои доводы Юрка и прищурил глаза, будто хотел сказать: «Знаю я, о чём ты думаешь!»
     С мороза приходили ребята. От них веяло свежестью и табаком.
      Подошла Ежова Светка. Её мы за глаза прозвали «аферисткой», поскольку к ней все шли за советом, как получше слинять с занятий, навешать лапши на уши нашему физруку Артуру Филипповичу, списать алгебру или, наконец, подмазать учителю, чтобы тот поставил нужную цифру. Наверное, таким же нечестным способом она завладела и сердцем нашего Макса. Максим Сомов, сколько я его помнил, вообще не обращал внимания на эту особу, а в начале 11-ого класса его словно подменили.
    «И всё же, здесь что-то не чисто», - думал я, глядя, как Светка увлекает его за собой вглубь коридора.

     Звонок на урок прозвенел давно, но учительницы всё ещё не было.
     Антонина Макаровна преподавала у нас русский язык. Никто  не знал, почему на каждое занятие она являлась с опозданием. Обычно, задерживалась она минут на пять – семь, после чего дверь в класс резко открывалась, и входила сама Антонина. Иногда мне казалось, что учительница просто не торопится на свой урок и, выгляни за дверь, увидишь её, прогулочной походкой шагающей по школе.
    - Опять опаздывает! – речь Воронова, вроде, была обращена ко мне.
    Он посмотрел на часы, а потом сладко потянулся и зевнул, добавив – Хоть бы она вообще не пришла!
     Но не успел Андрей договорить, как дверь в кабинет отворилась, и по полу глухо застучали каблучки нашей родной учительницы. Не доходя до стола, она совершенно равнодушно, словно кроме её урока русского языка вообще ничего не существовало в мире: ни этой снежной зимы, ни завтрашнего праздника – ничего, сказала:
    - Диктант, - и добавила. – Я вас предупреждала.
     Я старался посещать все занятия и ни разу не прогулял русский язык, но не мог вспомнить о предупреждении. Класс сразу после сказанных ею слов оживился, стараясь выразить недовольство.
    - Поймите! – и Антонина Макаровна сделала весьма добродушный вид, будто не она сама, а кто-то заставлял её портить праздник людям. – Не сегодня, так завтра. Вам же потом легче будет, - и она обвела глазами класс.
    - Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня, - громко выговорил Юрка Хоменко, словно нарочно желавший нажить себе врагов.
     Все ребята уставились на него. Антон Гавриков, сосед неугомонного Хохла, изо всех сил пихнул того в бок, прошипев:
    - Ты что, с ума сошел?
     Но Юрка не унялся и, поднявшись с места, снова произнес:
    - Антонина Макаровна, не понимаю, почему мы, русские, не любим свой язык?
     По классу прокатился смешок, даже сама учительница от души улыбнулась, но тут же, одернув себя, снова приняла невозмутимый вид.
     Сначала всё, что диктовала Антонина Макаровна, я писал автоматически, то есть, не задумываясь над тем, что пишу, но потом вчитался в написанное мною и изумился.
    «Он очень изменился, возмужал. Не стало и робкой застенчивости и грациозной неловкости движений. Черты лица созрели и образовали физиономию, а физиономия обозначила характер. Лёгкая и шаткая поступь стала ровною и твёрдою походкой. В голосе прибавилось несколько басовых нот. Из подмалёванной картины вышел оконченный портрет. Юноша превратился в мужчину.
     В глазах блистали сами уверенность и отвага – не отвага, что слышно за версту, что глядит на всё нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: «Смотри, берегись, не задень, не наступи на ногу, а не то – понимаешь?.. С нами расправа коротка!
     Нет, выражение той отваги, не отталкивает, а влечёт к себе. Она узнаётся по стремлению к добру, к успеху, пожеланию уничтожить заграждающие их препятствия. Ему не приходило в голову спросить себя: «Да что же я сделал отличного, чем отличился от толпы? Где мои заслуги, и за что должны замечать меня?» А между тем самолюбие его страдало».
     Я писал о том, что не только волновало меня, но и было близко мне.
     Кажется, я наставил лишних запятых и сейчас исправлял ошибки. Раздался звонок. Никто не понял, почему так рано кончился урок. За первым последовал второй и третий, который звонил уже не переставая.
    - Тревога, ребята! – первым опомнился Тимур. Он мигом вскочил со своего места и направился к двери.
     Антонина Макаровна призвала сохранять спокойствие, затем построила нас парами и вывела из класса. Я видел, как из другой двери также строем вышел 11 «А». Их вывел на прогулку наш математик, Константин Михайлович Лавров. Как мне казалось, он был лучшим учителем в школе, и не только потому, что мог просто и доступно объяснить какие-нибудь интегралы или параметры, но и относился ко всем нам, как к своим детям. Насколько было известно, его родные дети давно выросли и разлетелись кто куда. В общем, Лавров был просто хорошим человеком.
     Ребята перешептывались, разговор шел о том, кому пришло в голову в такой холод, да ещё намедни каникул, тащить учеников на улицу простужаться.
     Я шел с Андрюхой, отставая ото всех. Шнурок развязался некстати, и мне пришлось задержаться. Воронов, как зайчик, ускакал вниз по лестнице, ну а я, соответственно, полетел следом за ним. Слава Богу, у меня всё в порядке с тормозами, а не то я бы сбил с ног двух бабулек – уборщиц, мирно поднимавшихся по лестнице. Обе посмотрели на меня, как на оголтелого дебила, но всё же промолчали. Одна только в сердцах посетовала другой о том, что, мол, зря их так, натопчут, натолкут, а ты вытирай за ними потом.
     Когда я вышел на улицу (как и было положено, через запасной выход), меня сразу обдало холодом, а от яркости и белизны снега потемнело в глазах. Но как ни странно, я не замерзал, зато видел, как девчонки, прыгая с ноги на ногу и потирая руки, превращались в льдинки. Носы у многих покраснели, а кожа стала неестественного цвета. Мой взгляд случайно остановился на Воробьёвой. Да, и тут она была в выигрыше. Кто-то из ребят параллельного класса, как настоящий джентльмен, предложил ей свою куртку, и она, конечно же, не отказалась. Я отвернулся и посмотрел вперед. Там показался наш директор с завучем, а рядом с ними грациозно вышагивал по-зимнему снаряженный учитель ОБЖ. В камуфлированной форме он больше напоминал какого-нибудь подполковника запаса.
     После того, как Сан Саныч завернул речь о пользе ложных тревог и, в заключении, произнес что-то вроде: «Тяжело в учении – легко в бою!», классы стали расходиться.

     Получилось так, что в кабинет я вернулся первым и то, что  увидел там, просто окончательно вывело меня из себя.
     За своей партой тихо и мирно восседал Юрка, в руках которого только успевала мелькать ручка, расставляя недостающие запятые и исправляя орфографические ошибки в диктанте.
     Тетрадь, с которой он скатывал, несомненно, принадлежала Воробьёвой. Сейчас мне стало жаль уже Янку. Какой бы она ни была, но она тоже человек, и по отношению к ней Юрка поступал, откровенно говоря, нехорошо. Я не думал, что он способен так воспользоваться ситуацией. Моментально подскочив к нему, я выхватил тетрадь.
    - Саш, ты что? Отдай! – Юрка сорвался с места, уставившись на меня.
    - Не отдам! – я, не моргая, смотрел на Хоменко, стараясь пробудить в нём совесть.
    - Слушай, ты что, самый умный? – нагло улыбнулся тот. – Здоровым надоело быть что ли?
     Я крепко сожмал Янкину тетрадь в руке и немного отступил, догадываясь, что Хохол может и врезать. Юрка вышел из-за парты и теперь наступал на меня. Как назло, в классе не было ни души.
    - Юр, я долго мирился с твоими выходками, но чаша терпения переполнена! – я посмотрел на него строго и отложил тетрадь в стопу тетрадей на учительском столе.
    - Смотри, не расплескай! – Хоменко грубо толкнул меня.
      Я налетел на стул, но не упал. В это время Юрка уже рылся  в куче бумаг, отыскивая работу Воробьёвой.
    - Хохол, не дури! – я пытался всё ещё образумить его.
    - Да пошёл ты!.. – в ответ выпалил тот, даже не оборачиваясь в мою сторону.
     Не знаю, что нашло на меня тогда, но со всего размаха, со всей, как говорится, дури, я врезал ему. Что-то затрещало в Юрке, и он, отступив, сел на стул и схватился за голову. Я видел кровь на пальцах его рук. Но только я показал ему спину, только отвернулся на секунду, почувствовал удар сзади. Из глаз посыпались искры, и потемнело.
     Сквозь туман я услышал чей-то крик, а, открыв глаза, увидел лица Андрея и Тимура. Ужасно трещала голова, губа была разбита, на лбу вскочила шишка.
    - Что с тобой, Сань? Кто это тебя так? – ребята обступили меня со всех сторон.
    - Это Хоменко виноват! – послышался голос, и откуда-то сзади протиснулась Ежова.
    - А ты откуда знаешь? – подозрительно поглядел на неё Заварзин.
    - Какое твоё дело? Просто знаю и всё, - с гордостью ответила девушка и добавила. – Подрались они из-за того, что Сашка застал Юрку сдирающим диктант из тетради Воробьёвой. Мол, как же так? Нечестно, Хоменко, получается! Другие пыхтят, пыхтят, а ты жар чужими руками загребаешь. Ну и вот! – и Светка кивнула в мою сторону.
     В классе, наконец, появилась сама Воробьёва, а следом за ней и Гертруда Степановна. «Классная» тут же начала выяснять обстоятельства произошедшего, но все жались и молчали, как партизаны. А Андрей всё же придумал нескладную историю про лестницу и ложную тревогу и, видимо, убедил училку. Гертруда Степановна настаивала на том, чтобы я сходил в медпункт, а если необходимо, то отправлялся домой.
     Как только «классная» скрылась за дверью, Ежова напала на Воробьёву.
    - За её честь здесь костьми ложатся, а она такая беззаботная ходит, - Светка с ненавистью посмотрела на Яну.
     Та, в свою очередь, кинула взгляд в мою сторону, вздохнула, словно сожалея о случившемся, и сказала слова, которые меня вообще убили:
    - Если бы знала, что из этого выйдет, не дала бы Юрке тетрадь!
    «Ах, вот оно что! Она сама отдала её Хоменко. А я, как дурак, кинулся в драку. А может, и не из-за Янки вовсе, у меня с Юркой свои счёты давно были».
      Как же болела голова! Литературу я еле отсидел. Мне было немного обидно: вчера целый день учил стих Маяковского, а рассказать его так и не удалось. Антонина Макаровна с пониманием отнеслась к моему горю, но пообещала, что после каникул обязательно меня спросит.
     На перемене мы с Вороновым решили всё же посетить медпункт. Подойдя к нему, я дернул дверь, но было заперто.
    - Как всегда, никого нет, - Андрей развёл руками и сел на лавочку для «ожидающих». – И где их только носит, когда людям нужна помощь! – возмутился он. – Болит?
     Я кивнул головой, отчего она заболела ещё сильнее.
    - Может, сотрясение мозга? – продолжал парень. – У меня, между прочим, было: на физре с турника навернулся, два месяца в больнице провалялся. Скука!
     Я повернулся к другу:
    - Андрей, ты тоже думаешь, что я подрался из-за этой Воробьёвой, да?
    - Ничего я не думаю, - сконфузившись, проговорил он.
    - Не из-за неё это... – снова начал я. – У меня к Юрке давняя неприязнь. Сколько раз он подставлял меня, шпоры подкидывал. Он разлучил меня с девушкой... – я оборвался.
    - Понятно, - задумчиво произнёс Воронов. – У меня бы тоже нервы сдали.
     Наконец, показалась медсестра, пухленькая особа лет тридцати. Насколько я знал, её звали Таней, и она была безответно влюблена в молоденького грузчика из школьной столовой. Сейчас она держала в одной руке стакан чая, а в другой – пару румяных пирожков, каких от роду не реализовывали в буфете.
    - Вы ко мне, ребятки? – весьма вежливо поинтересовалась она, окинув нас с Андреем взглядом, и расплылась отчего-то в улыбке.
     Держа в руке Танечкины пирожки, я почувствовал, что всерьёз проголодался и хочу есть. Ключом медсестра отворила дверь кабинета, и сразу в нос мне ударил противный запах. Пахло прививками, таблетками, грелками, градусниками, бинтами и другими неприятными вещами.
    - Шишка-то какая! – Тане, видимо не понравилась моя физиономия. Ещё бы!
    - С кем дрался-то? – старалась выпытать у меня информацию сестричка, словно зная, в каком направлении надо копать.
    - Да ни с кем он не дрался. С лестницы упал. Спешил, нога подвернулась, и упал. Чего здесь не ясно?
     Нет, была бы здесь Ежова, она наверняка выдумала что-нибудь эдакое, но Воронов гнул своё.
    - Голова, говоришь, болит? – Танечка потянулась за коробочкой с лекарствами. – Плохо, надо бы снимок, но это только в городскую поликлинику. Завтра же! Вот направление, - и она быстро, но совершенно неразборчиво, накатала что-то на бумажке.
     Потом она зачем-то измерила мне температуру, дала выпить какую-то таблетку и помазала шишку на лбу йодом, а голову забинтовала, наверное, на всякий случай. Теперь я выглядел, как боец с поля брани, раненый безжалостным врагом. Мне ничуть не зазорно было появиться в таком виде при всех. Напротив, выглядел я со стороны впечатляюще и мог давить на жалость. Хотя, если быть серьёзным, чувствовал  себя паршиво.

     В столовой, куда я пришёл подкрепиться, народу было немного. Видимо, все, кто хотели есть, уже осуществили свою мечту и теперь, сытые и весёлые, бегали по школе. Себе я взял чашку кофе и булочку, конечно же, не такую, какую видел у нашей медсестры. Моя и выглядела похуже и пахла не так сногсшибательно, но я не побрезговал и ею. Заняв свободный столик, я огляделся, словно кто-то собирался лишить меня моего «богатого» обеда. И, наверное, зря я сделал это. Недалеко сидел Хоменко. На уроках он так и не появился. Благо только, что он меня не заметил. Я откусил пирожок и отхлебнул кофе, а в памяти всплыли воспоминания.
     Вспомнилось, как точно так же сидел за этим самым столом, когда Маша, проходя мимо, уронила свой чай. А потом, я, одурманенный ею, делился с ней своим обедом и разломленной надвое ватрушкой. И мне было хорошо. Я видел, как светились её глаза, и не понимал, почему не замечал Машу раньше. Маша, Маша! Как же так? Кому ты поверила?
     До сих пор я помнил каждый наш день, час, минутку. А её глаза и улыбку не забыл бы никогда.
     Я ничего не знал о Маше уже полгода.
     Юрку Хоменко просто ненавидел всего с ног до головы. И, видя теперь его спину, меня бесила его яркая футболка с какой-то дурацкой картинкой и надпись: «Dura lex sed lex», что означало: «Закон суров, но таков закон». Действительно, законы, по которым жил Хоменко, были нечеловеческими, но для него они, к сожалению, до сих пор оставались правилом.
     В начале прошлой осени Юрка влип в неприятную историю. Дело было в том, что он вдребезги разбил мотоцикл своего приятеля, при этом чудом оставшись невредимым. Догадываясь, что может повлечь за собой вся эта история, Хохол стал искать деньги для возмещения ущерба. Тогда он позвонил и мне и всё рассказал, конечно же, намекая на то, чтобы я дал ему взаймы. Но денег у меня не было, поэтому пришлось отказать Хоменко. Не знаю, чем кончилась вся эта катавасия, но дружба у нас оборвалась. Он почти не разговаривал со мной, водил знакомства с ребятами из технаря и, вообще, стал наглым.
      С того самого времени он таил злобу, наверное, ища  подходящий случай, чтобы излить её на меня. И повод нашелся. После Нового года у нас в школе было просто какое-то нашествие краж мобильных телефонов. Кто их тырил, до сих пор не известно, но в то время в воры записали именно меня. Позже, спустя пару месяцев, свет на темную историю пролила Ежова, рассказав мне истину. Откуда она только всё знала? Загадка!
     Итак, у Маши, с которой я на тот момент уже был знаком, также украли телефон. Она забыла его в своей куртке в раздевалке, ну, а кто-то, видимо, воспользовался её забывчивостью. Только потом узнал, что за этим стоял Хоменко. Маша пришла ко мне, плакала, не зная, что сказать родителям. я же, как мог, успокаивал её.
     Но в один из учебных дней кто-то передал ей записку, где ясно было сказано, у кого находится её родной телефон. После всех уроков мы, как всегда, встретились, но уже тогда в ней что-то изменилось. Когда я попытался обнять Машу, она почему-то оттолкнула меня, а потом, приняв совершенно несвойственный ей вид, настойчиво потребовала вернуть мобильник. Я, ничего не понимая, смотрел на неё в упор, а она, продолжая говорить в мой адрес всякие неприятные вещи, попросила порыться меня в карманах. Я, как честный человек, не желающий терять любимую девушку, готов был сам вывернуться перед ней наизнанку и, конечно же, стал извлекать из карманов всё, что там находилось, дабы убедить Машу в её неправоте. И когда действительно я обнаружил Машкин телефон у себя – просто не знал, что и подумать. Мне явно кто-то подбросил его, поскольку моя куртка тоже висела в раздевалке, и сделать это не составляло особого труда. Но почему именно мне? Кто переводил стрелки? Тогда я не знал этого, но сейчас знаю точно.
     В итоге, Маша ушла и от меня – она же не могла любить вора, – и из школы тоже, где на неё стали нападать одноклассники, требующие вернуть им похищенное. В общем, разразился скандал, но с наступлением нового учебного года уже никто не вспоминал о случившемся, и только я никак не мог забыть.
     Почему Ежова рассказала правду мне, а не Маше? Или это девичья ревность? А почему я, в свою очередь, не рассказал Маше правду? Поверила бы она мне? Может, и поверила, если по-настоящему любила.

     Возвращаясь в класс, я решил заглянуть в актовый зал, откуда доносилась оглушающая музыка. Оказывается, Толик с Женькой, не явившиеся на уроки, трудились здесь. Они, как любители организовывать вечеринки и дискотеки, не упустили очередного случая. Семёнова бегала вокруг ёлки и развешивала игрушки и гирлянды, а Давыдов, растягивая бесконечные провода, расставлял акустическую систему и проверял звучание. Меня они почему-то не заметили, наверное, очень были заняты, а я, стоя в дверях, думал, пойти мне на дискотеку или не стоит. С одной стороны, меня не слишком привлекали такого рода мероприятия, а с другой, предложить замену своему времяпрепровождению я тоже не мог. От громкой музыки у меня снова начала трещать голова, и я направился в класс.
     Иностранный язык прошел относительно спокойно, если не считать двойки, поставленной Заварзину за перевод и истерики, которую закатила Воробьёва из-за полученной четвёрки. Да, денёк был трудным не только для меня. С физ-ры я отпросился, поскольку двигать лыжами в таком состоянии было нелегко.
     Я возился в раздевалке, когда туда же влетел Лёха Карасёв. Его довольно яркая одежда и улыбающееся лицо не могли не заставить улыбнуться и окружающих. На его затылке еле держалась спортивная шапочка со смешным бубенчиком, шею обвивал шарф в тон головному убору, а с вешалки он снял оранжевую куртку, украшенную чёрными кантами.
     Внезапно зазвонил телефон, и Лёха кинулся шарить по карманам. Мелодия была до боли знакомая, кажется, эту песню крутили раз по пять на дискотеках, и от неё тащились как первоклассники, так и выпускники. Наконец, телефон был обнаружен.
    - Да? – Лёха поднял трубку. – Нет, а что? Конечно! Как договаривались, уже иду! У 45-ого. Давай!
     Разговор окончился, а Лёха, улыбнувшись, посмотрел на меня.
    - Ты на физ-ру идёшь?
     Я покачал головой.
    - Я тоже не иду. Сказал Филиппку, что мне на уколы надо, синусит лечу, - и Карасёв двинул носом, как будто он действительно страдал от этого неприятного заболевания.
    - Слышь, Саш, помоги мне, - продолжил он. – Подскажи, что Оле подарить на Новый год? Я уже думал, думал, а ничего дельного в голову не пришло. Тем более, у меня только двести рублей.
    - Это надо подумать, - ответил я.
    «Ну что можно подарить девушке? Бижутерию, конфеты, духи? Нет, ерунда это всё!»
     Пока я размышлял, Лёха стоял рядом, ожидая моего совета, но я так ничего и не сообразил. Только похлопал Лёху по плечу, сказав:
    - Подари ей себя, здорового, красивого и умного, какой ты есть. Твоя любовь для неё много дороже этих двухсот рублей.
     Лёха меня понял.
     Из школы мы вышли вместе. Не доходя до городского дома культуры, наши с ним пути разошлись.
     Домой я попал часам к трем. Открыл дверь и сразу почуял, что мама готовит что-то вкусное. Быстро раздевшись, я залетел в кухню. Мама, увидев меня, всплеснула руками и села.
    - Саша, что стряслось? – она испуганно смотрела на меня.
    - Мам, да не волнуйся ты! Ну, подрался немного, что же теперь? Я считаю, что парень, который ни разу не дрался в своей жизни, вообще не мужик!
    - Дрался он! Из-за ерунды какой-нибудь? Дай, посмотрю, что там у тебя, - и мать стала разглядывать мою шишку.
    - Нет, мам, это не ерунда! – задумчиво ответил я матери и, увернувшись, скрылся в своей комнате.
     Только сейчас я получше рассмотрел себя в зеркало. На лбу красовалась тёмная от йода шишка. Я дотронулся до неё, но тут же скорчился от боли. Губа была разбита, и в том месте, где она треснула, запеклась кровь. Как ни странно, но я себе понравился и, начесав волосы на лоб, чтобы хоть немного замаскировать синяк, стал выглядеть, по-моему, ещё привлекательней.
     На балконе лежала купленная ёлка, и я, подкрепившись, вынул из кладовки игрушки, гирлянды и прочую мишуру, чтобы нарядить зелёную красавицу. Вообще, украшение квартиры накануне Нового года, всегда было моей обязанностью, и сейчас я с энтузиазмом взялся за дело. Я любил запах хвои и смолы, блеск шаров и лампочек, - в общем, я любил всё, что было связано с зимою.
     Многие любят лето и ждут его с нетерпением, а я, почему-то, обожал зиму, снег, метели, сосульки, мороз и, непременно, Новый год. Кто-то сказал, что этот праздник грустный, потому что он считывает время, делая нас старше, но я не согласился бы с этим утверждением. Ведь если бы не было Нового года, стрелки часов всё равно бы не остановились.
     Зазвонил в прихожей телефон, и я, уже в более приподнятом настроении, взбодрившись, бегом кинулся к нему.
    - Санёк, ты? – послышался на том конце провода голос Воронова. – Знаешь, тебя Хохол искал. Я сказал ему, что ты домой ушёл.
    - Зачем это я ему понадобился? – удивился я.
    - Не знаю. Говорю, как есть. А ты чем там занимаешься? – поинтересовался Андрей.
    - К празднику готовлюсь - ёлку наряжаю! – честно ответил я.
    - Ёлку? Ты? – и парень так рассмеялся, что мне в трубке послышался скрежет и свист. Успокоившись, он добавил. - Ну, ты даёшь!
     Я, в свою очередь, спросил, что делает он, на что Андрюха ответил, что ничего, так как несколько минут назад прибыл домой и только собирается пообедать.
    - Ты на тусню-то пойдёшь? – задал мне вопрос Воронов, после чего на том конце провода послышалось чавканье.
     Я объяснил, что не смогу, и попросил Андрея передать свои извинения ребятам. На этом мы распрощались.

     Стемнело рано, и с наступлением сумерек пошёл снег. Крупные, невесомые хлопья опускались на землю и запорашивали следы. Я шёл по улице, но уже не кутался от мороза, как утром, холода будто и не было, как не было и ветра. Мне казалось, что остановилось время. Я был безумно влюблён в окружающий мир, в жизнь, хотя, если разобраться, жизнь была сурова, а мир несправедлив.
     Подойдя к школе, я оценивающим взглядом посмотрел на неё такую, окутанную покровом зимнего вечера и тонущую в белых сугробах. В окнах актового зала горел свет, изнутри доносилась музыка и смех ребят. В саму школу я не пошел, только поднялся по ступенькам и, стоя, облокотившись о перила, курил.
     Я вспомнил рассказанную мамой историю ее знакомства с отцом. Она тоже училась в этой школе, а будучи уже выпускницей, была приглашена на роль Снегурочки для детского утренника. Претендентов на роль Деда Мороза среди старшеклассников почему-то тогда не нашлось, и решили пригласить парня из другой школы. Этим парнем и оказался мой будущий папа. Мне эта история казалась необычной, и я старался рассказать её при любом удобном случае, когда речь заходила о новогодних чудесах и тому подобном.
     Дверь резко открылась, заставив меня вздрогнуть, и из школы внезапно выбежала девушка, а следом за нею парень. Девчонка была знакома мне, она училась в параллельном классе и запомнилась необычным цветом своих волос. А вот парень был точно не наш! Девушка с весёлым смехом побежала через спортивную площадку, невольно увлекая за собой и этого пацана. Снега навалило много и она, утопая в нём по колено, уже запыхавшись, замедлила ход. Парня, видно, подзадорило это, и он ломанулся к ней на всех парусах, а, догнав, повалил в сугроб.
     Я, сплюнув, отвернулся, но тут же услышал душераздирающий крик. Кричала девчонка. Вокруг не было ни души, а я не мог стоять и смотреть на происходящее безобразие. Сорвавшись с места, я кинулся к ним. Подбежав, я понял, в чём дело. Парень, отобрав у девушки мобилу, не угомонился, видимо захотев остроты ощущений. Она, отбиваясь от него, кричала, что есть мочи. Шапка слетела у неё с головы, яркие волосы рассыпались по снегу, куртка была расстёгнута.
     Конечно, мне было трудно после дневного происшествия делать резкие движения, и вообще, я, откровенно говоря, был не в форме. Но какими-то силами я сгрёб этого придурка в охапку и даже врезал ему пару раз. Я решил, что сейчас он кинется на меня, но он почему-то бросился бежать, хотя и выкрикивал на ходу неприличные слова, то ли в мой адрес, то ли в адрес уже утиравшей слёзы девушки. Спустя некоторое время я помог ей отыскать затерявшиеся в снегу перчатки и ключи, а немного поодаль мы обнаружили и её телефон. Девчонка была несказанно рада и тому, что я оказался рядом, и тому, что нашлись вещи. Она ещё долго благодарила меня, когда я вызвался провожать её до дома. Девушка также рассказала мне, что познакомилась с парнем из училища на новогодней дискотеке. Не знаю, почему, но это известие натолкнуло меня на мысль о том, что следы всех пропавших ранее телефонов следует искать в стенах одного известного учреждения. Посоветовав девушке больше не связываться с сомнительными типами, я отправился к себе домой.
     По дороге я думал о сегодняшнем дне, таком бестолковом и насыщенном. Наверное, надолго он запомнится мне, ведь в собственных глазах я невольно становился героем. И эта спасённая мною девушка, быть может, расскажет обо всем друзьям и одноклассникам, и уже после каникул я из недавнего вора превращусь в защитника слабых, то есть в весьма благородного человека.

     Переступив порог дома, я услышал голос отца и, мигом сбросив с себя верхнюю одежду, заторопился в гостиную.
     Папа, сидя в кресле, ещё не снимая с себя формы, выглядел важно и строго. Он был военным человеком и часто ездил в командировки. Последний раз мы виделись месяца два назад. Тогда, уезжая, он обещал вернуться к Новому году. И сдержал своё слово – приехал и тем самым безумно обрадовал меня. Первое, что бросилось в глаза отцу, это мой внешний вид, который вызвал огромное количество вопросов. Но при маме я не стал говорить ничего лишнего и лишь потом, оставшись наедине с отцом, всё ему рассказал. Он слушал меня внимательно, словно пытаясь представить в своём уме всё, что произошло, и оценить мои поступки.
     Я думал, что папа обязательно будет ругать меня и винить в чем-то, но он, напротив, похлопав меня по плечу, сказал:
    - Сынок, всегда поступай так, как считаешь правильным. Сердце тебе подскажет. И не забывай о справедливости, - добавил он.
     Ночью я не спал, всё думал о словах, сказанных отцом. Потом вспомнил Юрку, диктант Антонины Макаровны, перепуганную девчонку с крашеными волосами и лицо парня, которого я ударил. Я встал и подошел к окну. Стёкла с улицы были подёрнуты тонким слоем инея, который в свете фонарей переливался всеми цветами радуги. Снег по-прежнему тихо падал на землю. Вокруг царило зимнее безмолвие.

     Вылезать из-под теплого одеяла утром было неохота, но я всё же пересилил себя. По-быстрому умылся, позавтракал, оделся и пошел по магазинам искать подарки родителям. Денег у меня было достаточно, поскольку я летом кое-где подрабатывал. После долгих поисков, я всё же определился с покупками. Отцу приобрел хорошую перьевую ручку, а к ней и баночку чернил; маме купил зонтик, поскольку её был приведен в негодность осенней непогодой. Теперь я просто прохаживался вдоль витрин, рассматривая яркие сувениры и игрушки. На глаза мне вдруг попался Чебурашка – забавный герой из любимого мультика. Наконец, я решил купить и его.
     Подходя к дому, я заметил Юрку Хоменко, сидевшего на скамейке, что, конечно, удивило меня. Я, всё ещё помня вчерашнее, хотел пройти мимо, как бы не замечая его. Но только направился в подъезд, как он окликнул меня.
    - Саш, постой! Поговорить с тобой надо, - сказал он.
     Я решил выслушать его, что бы он мне ни наговорил, ведь привело Хохла сюда что-то.
     На улице разговаривать было неудобно, и я пригласил его в квартиру. Родителей как раз не было дома. По-мужски, на кухне, мы сели друг напротив друга, и для полной картины здесь не хватало лишь бутылки водки и табачного дыма.
    - Санёк, ты прости меня за вчерашнее. Погорячился я, - начал разговор Юрка.
    - Ну, раз ты просишь прощения у меня, то и ты меня прости, ведь я тоже был резок, - признался  я.
    - Нет, Саш, ты был прав, а я нет – вот в чем разница, - не соглашался Хоменко. – Ведь вчера ты ударил меня не из-за тетрадки Воробьёвой, а по справедливости. Признаюсь, я бываю просто ужасен но, спустя время, я раскаиваюсь по-настоящему, - и Юрка так посмотрел на меня, что я действительно поверил его словам.
      Вдруг, мне захотелось забыть все обиды, причиненные им, все ссоры между нами, все распри. Я подумал о завтрашнем дне, который начнёт отсчёт уже нового года, и захотелось войти в него другим, не озлобленным на весь мир, но чуточку изменившимся, стать добрее и начать верить людям, даже Юрке. И я сказал:
    - Завтра Новый год, и пусть то, что было, останется в старом, а то, что будет, не будет похоже на уже случившееся. И, главное, пусть мы станем лучше.
     В это трудно поверить, и если бы мне ещё вчера сказали, что я снова назову Юрку своим другом, я посчитал врагом и того, кто бы мне сказал это. А сейчас, сидя на кухне, мы уже жали друг другу руки, смеялись, как будто не было ни вчерашнего дня, ни той весны, когда перевернулась моя жизнь.

     Сегодня был последний день года, словно невидимый рубеж, словно крепкое звено, скреплявшее прошлое и будущее. Настоящим я жил лишь сейчас, но завтра оно должно было стать историей, как и сотни других дней. А имел ли я право заступить за черту, и ради чего я должен был существовать дальше? Нет, дальше я обязан был жить! Ради родителей, ради моей школы и всех-всех ребят, наконец, ради Маши. Но если двум первым я всё-таки был нужен, то говорить за чувства другого человека я не смел.
     В этой жизни я многое мог сделать, но почему-то не делал. А сейчас я мог пойти к Маше и попытаться всё изменить, причем, не зная абсолютно ничего о её пристрастиях на сегодняшний день. И я шёл.
     На рукава куртки ложились крупные снежинки. Так же, как вчера, порошил снег. Я видел, как он сыпет в свете уличных фонарей. Оказывается, был снегопад. И снова была тишина, но не скорбная и звенящая, а новогодняя, пропитанная запахом праздника, зимы и любви, моей любви.
     В окнах домов горели огни, и редко где я не видел света. Что было там, за стёклами этих окон? Кто жил там и как жили? Но кем бы они ни были, все они, наверняка, ждали, как ждут лета, Нового года. У некоторых в темноте светились лампочки, развешанные на ёлке, откуда-то доносилась музыка. Все ждали того момента, когда стрелки часов застынут ровно в полночь, когда раздастся звон бокалов, смех, поздравления и будут загаданы сокровенные желания.
     Я подошёл к Её дому, отыскал окна Её квартиры. В них тоже горел свет, и даже различались фигуры людей. Думала ли Она обо мне, хотела ли видеть меня сейчас? Я хотел увидеть Машу, и очень хотел.
     Старые качели жалобно поскрипывали, а снег всё падал, падал, падал. Я, запустив руку в сугроб, скатал небольшой комочек и бросил его Ей в окно. Снежок, глухо ударив о стекло, рассыпался. А я всё стоял, ожидая, что вот-вот Маша выглянет и увидит меня, но ничего не происходило. Спустя несколько минут, я снова запустил снежок в окно её квартиры, но опять тишина. Ещё четверть часа я просидел на скамейке у подъезда, всё не теряя надежды. Мороз крепчал, пробирая меня до костей. Немного погодя, я взглянул на часы. Было около десяти. А может, я был вовсе не нужен ей, может, она забыла меня, вычеркнула навсегда из своей памяти? И тогда к чему всё то, что я делал?
     Вдруг что-то ударилось о мою спину. Я застыл на месте и резко обернулся.
    - Маша! – сорвалось у меня с губ.
     Как в кино, мы бросились навстречу друг другу. И между нами больше не было ни времени, ни расстояния, нас даже не разделял падающий снег. Я начал что-то говорить, но Маша жестом остановила меня.
    - Саша, ты не должен ничего объяснять, - сказала она. – Я теперь знаю, что ты ни в чём не виноват. Это я была дурой, поверив чужой записке! Прости меня! – и девушка закрыла лицо руками.
    - Маша, не плачь! Всё позади, и теперь мы будем вместе. Пока мы верим друг другу, мы будем вместе, - добавил я и, обняв, поцеловал.

     Если бы я писал книги, то обязательно назвал всё, произошедшее со мной, историей одного года. Итак, история моя заканчивалась. Сегодня я перевернул последний лист. Завтра я должен открыть новую книгу, автором которой буду лишь наполовину, ибо не все зависит от нас, но от нас зависит многое.