Петух по имени петька

ПЕТУХ ПО ИМЕНИ ПЕТЬКА

 Одно из самых распространенных человеческих качеств – двуличие. Умение изображать на своем лице то, чего нет внутри, зачастую приводит в тупик массу людей. Например, умение глупого изображать умность и проницательность, а  шулера – порядочность и благородство. 
 Да, умение надевать на себя нужную маску – наверное, не украшение человеческой породы. Хотя многие из нас наверняка могут обосновать нужность такого качества для жизни. Я бы тоже смог привести пример полезности двуличия в человеке: у большинства из нас бывают ситуации, когда приходится надевать на себя какую-то маску, чтобы сохранить свое истинное лицо… Но я лично не знаю никого, кто бы абсолютно точно – на все сто процентов! – знал, какое у него лицо истинное, а какое неистинное.
 А ведь есть в мире высшая красота. Высшая красота, которая называется благородством – что в человеке, что в животном. И там нет двуличия. Мы говорим: «Благородный лебедь» или –  благородный олень, – и особо не вдумываемся в смысл слова. Но если подумать… Ежели подумать, то становится странно, что такое красивое слово теперь все реже и  реже становится применимым к самому человеку – как к венцу природы. И какой же это венец, ежели…
 А ведь как не удивительно, к благородным птицам относится, например, даже петух. Обыкновенный деревенский петух. Правда, не всякий.

Как-то случилось, что у моей бабки остались куры без петуха. В принципе-то, конечно, куры могут нести яйца и без его участия – все равно будут класть, хотя цыплята из таких яиц не выводятся. Но деревенский двор без петушиного кукареканья… В общем, как лес без лесных птах глух, нем и бесцветен, так и деревня без петуха – глуха, нема и немузыкальна. Нет искры жизненного начала без петуха в деревенской слободке.
Что ж, съездила бабка  в город на базар – привезла Петьку. Для ублажения души.
На дворе была весна, и тепло от весеннего солнца  наполняло всё живое радостью и истомой. Молодой петух оказался смышленым парнем: как только бабка выпустила его во двор, сразу понял, что здесь, на новом месте, он должен быть главным. Склонил голову на бок, посмотрел на бабкиных кур – и пошел гулять по двору, знакомиться с обстановкой.
 Семь бабкиных кур, поклевывая травинки, искоса наблюдали за ним издалека: мол, что за фрукт появился в хозяйстве?
В соседнем дворе прокукарекал петух – и тотчас ему отозвались два-три с другого конца деревни. Наш Петька остановился, прислушался, выждал паузу – и, выгнув шею, как арабский скакун, подал голос. Так оранул, что если б была не весна, а осень, – листья б с берез посыпались. Продрал горло – и пошел искать для бабкиных кур что-нибудь съестное.
– Приживется, – одобрительно сказала бабка с крыльца. – Серьезный мужик.
Корытце для кур было пустое:  зерно, которое бабка насыпала туда утром, куры уже склевали. Следующая порция – только в обед. А Петьке надо же как-то показать себя – дать всем понять вокруг, что он, хоть и не умеет нести яйца, но не дармоед, и дело свое знает! Клюнул траву возле крыльца – и забулькал горлом, заклекотал, стал подзывать кур к себе, делать вид, что нашел что-то очень съестное и очень для куриц вкусное. И куры, одна за другой, потянулись к новому петуху, подошли, опустили головенки к земле, стали делать вид, что разглядывают что-то очень интересное в зеленой траве – что-то очень в перспективе вкусное и еще ни разу не пробованное. Поцарапали землю, поклевали несуществующие зернышки – и подались на огород, на грядки, где у бабки посеяны семена огурцов, моркови, тыквы, фасоли, – на грядки, куда ходить вроде бы нельзя, потому что нельзя отнимать у бабки её личные зернышки. Хотя – с другой стороны! – не понятно, почему бабка их сразу не ест, а закапывает вначале в землю и чего-то ждет-раздумывает… Чего ждать-то, ежели хороший продукт сам в клюв просится? И место тут, на огороде, хорошее: земля свежая, рыхлая, удобно копать. Новому петуху это же надо показать! Показать, где тут надо копать, клевать и потом на этом месте оставлять то, что не нужно, но очень полезно для земли – чтоб земля родила и дальше. Надо ж новому петуху показать, а то он не знает!
– Вот, беда, – вздохнула бабка, – опять все мои грядки раскопают. Придется, – она обратилась ко мне, – придется тебе смотреть за ними, гонять их оттуда. У меня-то ноги уже слабые, не могу бегать каждую минуту на огород.
Пришлось мне первое время ходить за курами, кричать на них, выгонять из грядок, напоминать, что это не их место, а бабкино.. Но кричать пришлось недолго: петух, когда было нужно, кричал сам, без моего и бабкино участия. Я просто поговорил с ним, с Петькой, – объяснил ему, что на огород ходить не надо, потому что хозяйке не нравится, когда её личные зернышки выклевывают из земли куры. Я просто сказал ему с третьего раза, когда мне надоело бегать на огород: «Петя, сюда нельзя! Ну-ка уходи-ка отсюда, а то хвост тебе оторву!» И – чтобы закрепить рефлекс! – запустил в него куском дёрна. Хор-рошим ломтем! И Петька понял. Оранул дурным, понятным для всех кур, голосом, – и  пошел вон с огорода. Пошел в другое место, которых в деревне всегда хватает, – а за ним, как и положено, пошли-потянулись и все куры. Мне хватило поговорить с Петькой всего раз – и потом, едва я выходил из дома, Петька сам – предварительно крикнув нужным голосом! – уводил своих девок в другие места, не дожидаясь подкрепления рефлекса в виде куска дёрна.
Правда, сами куры суть проблемы понимали по-своему и – каждый раз удивляясь тупоумию нового петуха! – снова и снова норовили отвести его на бабкин огород, чтобы показать ему хорошие места, где есть много вкусного. А Петька, помня мой наказ, каждый раз сомневался, нужно ли потакать девкам. И шел за ними всегда сзади, останавливался, раздумывал, стоит ли идти дальше, а едва я выходил из дома, он – еще не видя меня! – тотчас громко вскрикивал и первым бежал с огорода. А вслед за ним – и вся куриная банда.
Через месяц наш петух совсем подрос и превратился в такого красавца, что просто загляденье: крутая белая шея, опоясанная широким жабо, хвост – как букет в вазе, крепкие ноги в пушистых штанах и с острыми шпорами, ну и, конечно, огненный гребень на голове. Вид – будто с картинки. А ходит важно, уверенно, с достоинством – как командир перед женским взводом. Но, в отличие от большинства командиров, от Петьки исходило –  как бы поточнее сказать? – исходило такое достоинство, такая галантность, что даже я чувствовал себя в его присутствии несколько неловко. Не ощущал я в моем облике такого достоинства, какое видел у Петьки. Настоящего, а не показухи! А ведь настоящее достоинство есть только в том, в ком есть внутреннее благородство. Истинное, не фальшивое на один раз.
Да, благородства нашему Петьке было не занимать. Едва бабка появляется на крыльце – Петька тут как тут: смотрит, не вынесла ли бабка блюдце с пшеном. Если не вынесла, стоит на месте и смотрит на нее с укором: мол, ты чего? Как яйца тебе – так подай, а как накормить, чтобы поднять дух производства, – так будто забыла… А если вынесла – тотчас зовет кур. Кричит, зовет, кудахчет – пока все не прибегут. А сам не подходит, стоит в стороне, ждет, пока куры не наедятся.
Бывало, бабка уйдет к какой-нибудь соседке семечки полускать, лясы поточить – да так этим делом там увлечется, что и про обед забудет. Куры – голодные, ждут, когда бабка вернется, зерна им насыплет, – а бабка сидит у соседки, забыла про всё. А тут вдруг и другие бабы с соседних дворов подошли-подковыляли – надо ж молодость вспомнить, о жизни поговорить! Пока кости всем не переполощут – всем, кто не пришел на сходку! –  до тех пор не встанут, чтобы разойтись по домам, другим делом заняться.
Что ж, возвратилась бабка в свое хозяйство, зачерпнула из бидона зерна – голодные куры бегут-летят к ней, давя и оттесняя друг дружку – каждая хочет первой оказаться в кормушке. А Петька, хоть и голодный, но пропускает всех кур вперед, стоит поодаль, ждет, когда появится для него свободное место. Клюнет какое-нибудь зернышко, отскочившее в сторону, – и опять ждет. Не было случая, чтобы Петька, пользуясь своей весовой категорией, первым набрасывался   на еду.
Я всегда с сочувствием относился к нему: куры-то обычно никогда не оставляли свободного места возле кормушки. Хоть сытые, хоть голодные – всё подберут, ничего Петьке не оставят. Хамьё. И я иногда черпал из бочки с пшеном еще одну горсть зерна – и нёс специально для петуха. Чтобы поднять боевой дух. Но как только я подносил к его клюву ладонь с зерном, Петька тотчас вскидывал голову вверх и опять звал своих девок. Заквохчет, заворкует, словно он голубь, а не петух, – и отходит в сторону. Хохлушки тотчас подбегают и выклевывают всё из моей ладони. Я протягиваю Петьке – а он опять отходит. Вот это благородство! Никогда не воспользуется моментом, чтобы поклевать первому. А в курах – никакого понимания. Ничего Петьке не оставляют! Глаза наглые, круглые – никакой благодарности ни мне, ни своему петуху. Да-а-а... Бабьё.
В курятнике у бабки были развешены несколько корзин – и по утрам, а то и к вечеру, куры откладывали там яйца. Снесет какая-нибудь яичко, соскочит с корзины – и орёт, будто её там кто-то хочет зарезать. Все куры, после того, как снесут яйцо, – кричат. Кудахтают. Кудахчат-кудахтают. Орут так, будто их в котел кто-то тащит. Ни одна из нормальных лесных или полевых птиц не кричит, когда кладет в гнездо яйца, – надо же это делать тихо, иначе кто-нибудь услышит – и придет, съест, украдет. А курицы – орут! Чтоб  все в окрестностях знали – если, конечно, не догадывались об этом раньше! – что у кур мозги тоже куриные.
И к каждой из куриц, которая снеслась и вышла во двор поорать, Петька проявлял сочувствие и понимание – мол, да, большое дело сделала! И тоже принимался кудахтать: чтоб бабка знала: в хозяйстве появились свежие яйца, и что он, Петька, за этим делом лично следит! Помогал кудахтать Петька очень прилежно: курица уже давно замолкла – а Петька всё ходит по двору и кудахчет. Чтоб все слышали: Петька на стрёме.
Перед рассветом – еще затемно – наш Петька просыпался в деревне первым. Кукарекал так, что эхо прокатывалось по всей округе. Начинали отзывались другие петухи – и наш Петька долго перекликался с ними, напоминая им, кто у нас тут первый парень в деревне. Заодно будил мужиков, чтоб выходили во двор, начинали дела делать… Просыпался дед в соседнем доме: выходил на крыльцо, сонно зевал, почесывался, а иногда и запускал в сторону нашего курятника поленом, если какое полено оказывалось у него под ногами.
Однажды Петька спас кур от коршуна. Тот упал с неба – как мешок картошки в подпол. Но попал не в подпол, а прямо в середину куриной стаи. Оседлал, которая покрупнее, – и  так начал драть, что перья с нее полетели во все стороны, как пена из огнетушителя. Помогло курице, что перьев у нее на спине было больше, чем обычно пены в огнетушителе. Даже коршун удивился: оставил ту, которую драл, и оседлал другую.  Всё это произошло в одно мгновение; глупые куры даже не успели ничего толком понять. Бабка всё это видела из окна, но чем она могла помочь? Она же не спринтер. С её-то ногами. Пока встанет с табуретки, пока доковыляет до двери… А я был в то время на другом конце деревни: тоже семечки с кем-то лускал.
А вот петух оказался на высоте. Сообразил, что бежать курам некуда: до курятника далеко, а под крыльцом уже свободного места нет. Подпрыгнул, как тетерев на токовище, заорал так, что даже я на другом конце деревни его услышал, – и поскакал-побежал прямо на коршуна. Крыльями взмахнул, еще раз подпрыгнул и, выставив вперед шпоры, набросился на бандита! Царапнул когтем сверху – и побежал под крыльцо. На всякий случай.
Тут и я подоспел. Как раз вовремя прибежал: еще бы минута – и одной курицей в бабкином хозяйстве было бы меньше.
И с тех пор Петька всегда был на страже. Едва выйдет из курятника – а выходил он всегда первым! – стразу голову вбок, и одним глазом – в небо: не летит ли там какой саранчи. Чуть чего – коршун или ворона! – Петя сразу же в крик – и бежит обратно в курятник. Или под крыльцо: показать курам, где нужно спасаться. И все куры – к Петьке под крыльцо, или в сарай, даже в сени забегали, если там дверь открыта. Хорошо их приучил Петька. Выработал у них нужный рефлекс. Никто из деревенских петухов не проявлял себя в таком качестве, все – когда появлялся коршун! – бежали в кусты молча, как дезертиры, чтобы только свою шкуру спасти. А их курицы оставались соображать. Соображать: придуривается их петух, делает вид, чтобы заманить куда-нибудь – или действительно появилась опасность? Пока соображают – а коршун уже задрал одну из них и утащил молча в лес.
А осенью… Осень настает – надо картошку копать, запасы на зиму делать: я-то на холода уезжаю в город, в свой дом, а бабка, понятно, зимует в деревне…
 И когда я начинал копать в огороде картошку – ох, что там творилось! Куры-то хоть и с куриными мозгами, но по части чего пожрать – соображают. Знают, что в земле всегда есть червяки. Стоит мне копнуть лопатой – все бабкины куры уже рядом. Стоят вокруг, вытянули шеи – и смотрят-заглядывают под лопату, ждут угощения. Думают, что это я специально для них землю копаю – чтоб червяков выкопать. Едва срежу ботву – под ноги лезут, меня отпихивают, каждая норовит первой схватить самого жирного червяка.
А Петька хоть и рядом, но всегда чуть в стороне. Смотрит оттуда – и слюни глотает. Тоже хочется вкусненького – но не подходит, ждет, когда его девки нажрутся. Ну просто обидно: такие червяки – а Петька…
Что ж, приходилось мне самому собирать червяков, тащить нашему петуху  – чтоб и он попробовал, какая тут вкуснотища. Но Петька и здесь оставался самим собой, не хотел пользоваться моментом. Вот ведь истинное благородство! Стоило мне бросить к его ногам горсть червяков – он тотчас отходил в сторону и опять начинал квохтать, булькать горлом, своих девок звать. А у тех уже и зобы раздулись – кожа сквозь перья просвечивает! – а всё мало – как нашим нефтяным боссам, которые нам цену за бензин назначают. Услышали, что петух их зовет  – и лётом, как дикие птицы! – сразу же сюда, ко мне, подобрать то, что я принес для Петьки. А Петька еще чуть отодвинется – чтоб с ног не сбили! – и куры, давясь и кашляя, подчищают всё. Ни одного червяка не оставят для Петьки. И никакого уважения, никакой благодарности – ни мне, ни… Да… Ну как дальше жить? Как жить с такими жирными курами, которым всегда всего мало?
И я начинал думать. Петька-то наверное прав! Ведь куры для него – это же его близкие. Всё вначале им, а уж потом, если чего-то останется… Это ж ни нефть, которой хоть залейся, пока не подавишься, это ж червячки…
Да, Петя утер мне нос в этом деле. В благородстве. Оно было в нем всегда истинным, чисто внутренним состоянием его породы. А ведь, как ни крути, порода, может быть, главное в каждом из нас – что в человеке, что в простом петухе. И я смотрел на нашего Петьку, как он ведет себя…– хочется сказать, в обществе! – смотрел, как он ведет себя со своими курами, со своими ближними, – и учился у него. Учился не лукавить перед теми, с кем живешь на одной земле. Не двуличить, быть искренним. А если ты искренен – то всегда в достоинстве. А если в достоинстве, значит и в благородстве. А благородство – высшее в человеке. Высшее – потому что непросто туда залезть: туда, вверх над собой. Не просто дотянуться до того верха.
 …Прожил у нас Петька три года. Вместе со своими курами. А три года для кур – большой срок. Петух еще в самой силе – а куры-молодки совсем тетками стали. Уже и несутся редко. А если редко несутся, что ж их держать? Надо менять, проводить реформу.
Съездил я в город, купил пятнадцать цыплят. На вырост. Дело было к осени, так что на следующее лето, когда я приехал в бабкину деревню, все пятнадцать были уже взрослыми птицами. И оказалось, что из пятнадцати только одна была курочкой. А остальные – петухи. Обманули меня мужики, которые продавали цыплят: выбрали тех, которых надо было продать в первую очередь, всучили то, что для хозяйства не нужно.
Вышел я во двор – а там четырнадцать братков-малолеток выясняют между собой отношения: кто из них тут главный по жизни и чья будет власть. На бабкиных кур – ноль внимания. Бегают по двору друг за другом, примериваются, как половчее расправиться с ближним. Примериваются друг к другу – а потом только перья летят. Как пыль из пылесоса. Будто это главное дело, с которым появились на свет.
Я отыскал взглядом Петьку. Он стоял в стороне – обтрепанный, запачканный грязью; вместо пушистого жабо на шее – жалкие остатки перьев, сквозь которые просвечивается розовая кожа; вместо хвоста торчит веник из трех прутьев; на голове – рваный, поблекший гребень. А в глазах – обреченность. Обреченность и ожидание неизбежности. И верно: минуты не прошло, как наступила очередная неизбежность: малолетки вспомнили, что где-то тут, во дворе, должен гулять старый петух – тот, который был когда-то хозяином во всём дворе. Оставили на время свои разборки, окинули наглыми круглыми глазами жизненное пространство между крыльцом и сараем – посмотрели в сторону Петьки. Нагло посмотрели, с неодобрением. Пошли вначале потихоньку, чтоб не пугать. Но кто-то из четырнадцати и здесь захотел быть первым: клекотнул, пригнулся – чтоб разбегу хватило! – и понесся вперед. А остальные за ним. Как стая гиен, проснувшаяся после ночи.
Боже, как бежал от них Петька… Приспустив крылья, пригнув голову до самой земли. Петька бежал, разбрызгивая перед собой лужи, а впереди, позади, справа и слева – ватага малолеток. И которые сзади – уже нагоняют. И куда деться? Куда деться божескому созданию, ежели кругом – лишь одна братва! Банда юнцов, не знающих пощады. Ведь заклюют до смерти! В мозгах-то у них… В мозгах лишь только власть – и ничего для пользы.
Сошел я с крыльца, поднял с земли хороший ком грязи. Хор-роший ломоть! Для выработки нужного рефлекса. Запустил в одного, запустил в другого. А толку?.. Они же не понимают рефлексов! Все глупые, все на один гребень. У каждого на уме лишь одно: как затоптать ближнего и стать главным в бабкином захолустье..
Разогнал я всех в разные стороны. Старые куры – в одной стороне, молодые в другой, а мой Петька – на улице, там, где никого нет. А ведь как, оказывается хорошо, когда, бывает, никого нет! Когда никого нет из хищников!.. Спокойно, благостно! На небо можно посмотреть: не летит ли издалека коршун.
Через какое-то время старые куры присоединились к Петьке – и стало совсем благостно, опять, как прежде. Как прежде – правда,  не на своем дворе. На чужом подворье. На улице.
И я вдруг почувствовал внутри себя неопрятность. Тоску и холод в душе. Ведь какой двор был красивый у бабки! Какой красивый и светлый!...
Конечно, можно подросших петухов для супа использовать. Но их же много! У бабки же нет такого котла, чтобы все поместились. И нет бригады, которая б всё сразу съела, не оставила прокисать… А ежели поодиночке… Так пока до последнего очередь дойдет, Петьку все равно успеют добить…
На следующий день я уехал домой: не захотелось оставаться в деревне, где правит несправедливость.

…И прошло время. Всему – своё время… Прошло то – и нет теперь в бабкином дворе никого из тех четырнадцати. И старых кур уже нет. Лишь бродит-шастает одна-единственная курочка – та, которая была в числе пятнадцати цыплят. А новых бабка еще не купила, боится, что на базаре опять петухов подсунут: на рынке сейчас тоже стало не так, как прежде….
Так что не дожили братки-малолетки до жирной и счастливой жизни: всех, кто хотел власти, бабка отправила в суп. Да и старые тетки – там же. Лишь мой Петька не угодил в общий котел.
…Да, конечно. В котел-то не угодил, зато… Зато забили до смерти те петухи. Для которых было главным в их петушиной жизни – стать начальниками... Как-то вышла бабка во двор – а он лежит в крапиве... Братки-малолетки не страдали от переизбытка жалости или сочувствия: пока не заклевали, не забили ногами – до тех пор не успокоились.
Вот так. Каков рынок – такие и петухи. Все меньше и меньше остается на Руси добрых русских базаров, которые собирали с окрестных земель не торгашей-перекупщиков, умеющих обмануть и всучить подделку, а творческих человеков, умеющих пахать, сеять, собирать с полей урожаи и привозить их в солнечную погоду на рынки.   
Неуютно и дождливо стало на деревенских базарах… Новый начальник сидит теперь на городских и деревенских рынках: торгаш-барыга. Торгаш-барыга со своей «командой», работающей «под процент» в одной большой «рыночной экономике». И все барыги похожи друг на друга, как браться близнецы из одной лавки.
…Что ж делать, ежели главные торгаши объявили всё государство – своим, рыночным, и все главные барыги – в начальниках, судьях, адвокатах, в учителях и «менеджерах». И завлекают обилием: всё кругом есть – и колбаса, и рынки «сбыта», и «демократия», и, конечно, свобода рыночного слова и рыночной конституции…
 А всё обилие – из подделок. И в мозгах тоже.
Всё теперь есть у рыночников в их рыночном государстве. Всё, кроме главной человеческой сути – чести и благородстве. В совести.
На нерыночное государство мозгов не хватает: мозги-то – рыночные, продажные.
 А  чтобы уметь созидать, надо уметь сеять. А чтобы уметь сеять, надо иметь мозги сеятеля, а не хищника-животного-паразита. А кто ж из торгашей умеет сеять и созидать? Никто. Цель у несозидателей другая: сделать всё вокруг продажное. Чтоб можно было – когда все товары закончится! – выгодно перепродать себя в качестве «профессионалов». В другие миры, где их еще
не знают…
 Может, еще чуть-чуть переждать – пока все товары на рынках закончатся? Товары закончатся – опять надо будет засевать поля и веси, возводить леса и убирать мусор…
 Главное – не забыть хорошо пропахать землю, чтобы выполоть сорняки. С сорняками всегда получается так же как с петухами: на первый взгляд вроде бы красиво и много, а принесешь в дом – ничего из нужного нет, всё из подделок.