Фантомные боли

Ярко-алый кленовый лист отдаленно напоминал сердце с рваными краями и черными зябкими прожилками. Сердце было плоское, влажное и холодное, но в центре теплился жар – по крайней мере, об этом говорили пальцы. Провести самыми их кончиками по горячим векам, осторожно, едва-едва касаясь (раньше он всегда надавливал на веки подушечками пальцев, так, чтобы почувствовать робкую пульсацию крови, и отвыкнуть от этого было достаточно сложно. Но у него получилось – себе не в радость, надо сказать), устало выдохнуть… Осень! Поэтичное время года… Поэтика декаданса, как обронил однажды Якоб, этот несносный немец. Жан осень ненавидел всеми обрывками измученной своей души – и по чисто материалистическим причинам. Осенью усиливались фантомные боли в отсутствующих глазных яблоках, осенью приходилось встречаться со всей его обширной семьей, чувствовать на себе сочувствующие липкие взгляды. Как же это мерзко. Пошло, как-то грубо… А, впрочем, кого заинтересует мнение калеки… Калеки.
- Эй, ты что, опять меланхолишь? – Как чёртик из табакерки выскочил из пестрого вихря листьев Якоб – медно-рыжий (во всяком случае, он так сказал), бледный – и с очень горячей кожей - с постоянной щетиной на щеках и подбородке, и ухмылкой на обветренных губах – Жан только два раза не чувствовал эту ухмылку кончиками пальцев, или каким-то шестым-седьмым чувством. Возле глаз – пальцы Жана знали об этом – у него остались рубцы, продавленные защитными очками пилота. Горячая ладонь ударила по плечу, слепец пошатнулся, рука машинально взлетела вверх, и Якоб подставил запястье, позволяя Жану опереться на себя. Мужчина вздохнул, и, выпрямившись, вздернул подбородок, сильно закусив покрасневшую губу.
- Вовсе нет, - Жан заставил себя улыбнуться. – Все хорошо.
Грубые пальцы сжали подбородок. Жан машинально отодвинулся, отвернул лицо вбок, положив пальцы обеих рук на запястье Якоба, но у слепца не получилось сдвинуть железнобетонные ручищи немца ни на миллиметр. Жану оставалось только кусать беспомощно губы, да гадать, какое сейчас выражение на лице у Якоба. Он мог почувствовать только взгляд, но немец успел за время знакомства с калекой научиться делать его совершенно непроницаемым.
- Хоть мне-то не ври, мальчишка, - дыхание пахнет сигаретами. Хватка ослабла. Шаг назад, опуская голову, по щекам скользят гладкие пряди волос (какого цвета? В детстве были – русые, а сейчас? Потемнели, или посветлели? А может, поседели… Жан не решался спрашивать. Боялся последнего варианта), закрывая лицо – целиком ли? – и тихое, сквозь зубы:
- Хватит называть меня мальчишкой.
- Хватит строить из себя гордого страдальца, мать твою через корыто! – Взрывается Якоб. Жан вздрагивает и отшатывается – ему чудится, что от немца дохнуло раскаленной волной, обожгло с ног до головы, хлестнуло по щекам жестокими пощечинами. Одна, другая… Еще, еще и еще. Ментально, но как же больно. Или ему кажется, что больно?
- Не кричи! – Повышает голос и Жан. – Ты тут ничем не поможешь, - заканчивает он, медленно выдыхая. Спокойно. Его главное оружие – спокойствие. Спокойствие в лицо липким взглядам, спокойствие в лицо насмешкам… Спокойствие, иначе его задавят, поглотят, и не дадут шанса выбраться наружу. Спокойствие.
- Потому, что ты сам не хочешь себе помогать, болван! – Слышится хриплый, сорванный голос Якоба, и Жан, охнув, пошатывается – щеку обжигает жесткая шершавая ладонь. Оплеуха, без пощады, в полную силу…
Так, будто он – настоящий. Не калека без права на истину – истинные чувства, истинную боль, истинную любовь и ненависть, чистые, незамутненные жалостью и к коже липнущим приторным состраданием – а человек. Из плоти и крови.
Задыхаясь, прижать ладонь к щеке, чувствуя, что губы расползлись в до неприличия счастливую улыбку.
- Ты сейчас… С открытым ртом стоишь, - тихо смеяться, хрипло, но искренне. – Да?
- Чертов мазохист… - Изумленно шепчет Якоб, и берет его за руку. – Да.