Остановка в ночи

Дороги словно не было. Ее контуры смутно угадывались в черно-белой кутерьме по снежным отвалинам, оставленным грейдерами. Обычное дневное оживление не имело ничего общего с десятью часами вечера, когда ледяной ветер, надсадно завывая, хлестал по окнам автобуса тяжелыми хлопьями.

За сорок минут пути один лишь раз из темноты вынырнули два зловещих желтых пятна, подмигнули нам и сгинули.

Водитель с видом деревенского увальня-флегматика беспрестанно ворчал, приводя в тихое бешенство, не только ворчанием, но  под стать внешности манерой вождения.

Чем дальше, тем отчетливее я понимал, что не успею. До Нового года оставалось два часа, а автобусу предстояло еще сделать здоровенный круг по окраине, прежде чем развернуть облепленное снегом рыло в сторону моего дома.

Позади меня царило пьяное воодушевление. Звеньевой, комбайнер и четверо рабочих пили дешевый коньяк, заедая его шоколадом, и резались в дурака трое на трое, приспособив под карточный стол брошенный на поручни сидений кусок фанеры.

Впереди меня мастер и заместитель начальника дули баночное пиво, с важным видом болтая ни о чем.

Справа от меня, скрестив на груди руки, богатырским сном спал слесарь.

Закончился год, закончилась трудовая вахта, закончилась последняя смена этого года и этой вахты. И лишь окаймленная снежными отвалами дорога, казалось, не кончится никогда.

Я прекрасно относился ко всем девятерым вышеназванным людям, однако осмысление того, что они, живущие на окраине, успеют к столу, а я вместо речи президента буду слушать ворчание увальня-флегматика, вызывало в сознании одну навязчивую картинку, как мы целых двадцать минут простояли у сельского магазинчика в ожидании, пока любители коньяка сделают выбор, будто в этой дыре можно купить что-то стоящее.

Ветер выл, раскачивая тяжелую автобусную тушу, и дизель устало хрипел под этим натиском, точно вот-вот готов был зайтись в последнем предсмертном кашле. Я, выставив голову в проход, пытался сквозь лобовое стекло, которое без устали скребли дворники, разглядеть какой-нибудь ориентир, чувствуя, как боль нарождается в глазах от безумной пляски непогоды.

Когда машина вошла в крутой поворот и со скрежетом сменила скорость на самую малую, мне показалось, что где-то за гребнем окаменевшего снега промелькнули отблески пламени.

– Ничего себе, – заорал водитель. Впрочем, оговорюсь, заорал он несколько иначе и вообще все, что прозвучало тогда, звучало несколько иначе, чем я описываю, потому как истинных выражений не стерпела бы даже бумага.

Автобус остановился, и на миг сделалось тихо и страшно.

А потом с пыхтением отворилась автобусная дверь, и все, кроме продолжающего похрапывать слесаря, выбежали на дорогу.

Метрах в тридцати от обочины возвышалась массивная стальная опора линии электропередач, и возле нее под погребальное завывание ветра догорал искаженный остов легкового автомобиля.

Судя по следу, оставшемуся на отвале, и беспорядочно вспаханному, изорванному снежному полотну за ним, машина на большой скорости вошла в поворот и, потеряв управление, буквально улетела вниз, отчаянно при этом кувыркаясь.

Стальная вышка приняла на себя чудовищный удар спокойно и уверенно и теперь отрешенно и мрачно взирала на охваченный огнем бесформенный ком.

Несколько минут мы просто стояли и смотрели. Я хорошо запомнил лица. Особенно лицо зама: он улыбался, он вообще любил улыбаться.

Потом, словно по какой-то неозвученной команде, мы перелезли через отвал и, не спеша, сгибаясь под свистящими порывами, двинулись к вышке, спотыкаясь в неглубоком, но необычно цепком снегу.

Странное и, боюсь, не совсем здоровое любопытство направляло наши ноги. Жуткое мучительное удовлетворение посещает порой людей при виде чужой смерти – удовлетворение непричастности. Радость от того, что это случилось не с ними.

Пока мы шли, кто-то без устали высказывал на все лады одну мысль. Дескать, понакупят права, а ездить не умеют, и пьяные, и лихие, и все в том же духе.

Вблизи машина выглядела еще хуже, чем с дороги. Невозможно было определить даже модель. Крыша сплюснута и разорвана пополам, и в том разрыве среди угасающих оранжевых лоскутков мы увидели черный оскалившийся череп с запекшимися в коричневую массу глазницами.

Кого-то стошнило, судя по звуку. Я же ощутил себя на мгновение стоящим на верхушке этой громадной смертоносной опоры. Будто ветер качает меня, а внизу пропасть, и в голове точно крутятся маленькие бешеные лопасти, не дающие мыслям собраться воедино.

– Смотрите, – вдруг воскликнул самый старший из рабочих, указывая пальцем куда-то в сторону. Метрах в семи от машины что-то темнело.

Водитель достал карманный фонарик. Рука его дрожала, и луч упрямо не желал высвечивать цель.

Слева от меня что-то чиркнуло. Я повернул голову и в свете спички увидел раскрасневшееся от коньяка лицо звеньевого.

– Вылетела, – коротко бросил он, раскуривая сигарету. Луч, наконец, остановился. Длинные светлые волосы разметались на снегу.

Совсем юная. Лет восемнадцать, должно быть. Тонкие струйки крови изо рта и носа стекают по белой щеке.

Мастер склонился над телом.

– Жива, – услышали мы через минуту. – Скорую надо вызывать и ментов.

– Какие здесь скорые? – скривился зам. – Они час будут ехать… Понажрутся – и за руль, а потом скорые им вызывай… Ты Новый год в поле, что ли, собрался встречать?

– Ты ее предлагаешь здесь бросить? – слишком спокойно спросил комбайнер.

– Нет, хоровод вокруг нее будем водить. Из автобуса позвоните и вызовете.

– Замерзнет здесь лежать, – сказал кто-то, и в ту же секунду я ощутил весь пронизывающий холод этих слов.

Девушка пошевельнулась и открыла глаза. Огромные испуганные глаза. Первозданный страх плескался в них. Страх существа, оставшегося наедине с воем  пурги среди бескрайних белых полей. Страх, походящий на предощущение смерти.

– У кого есть телефон? – спросил мастер, обводя взглядом наши черные фигуры. Спустя мгновение восемь пар глаз внимательно смотрели на зама. Все знали, что по долгу службы он не расстается с телефоном.

– Я не буду никуда звонить, – неприязненно выплюнул тот и поднял воротник дубленки, пряча лицо, то ли от ветра, то ли от наших глаз.

– Дай телефон, – с вежливой угрозой попросил комбайнер.

– На кой черт она вам? – ощетинился зам, взгляд его растерянно бегал между подчиненными.

– Дай телефон, – прозвучало вновь, но это был уже голос звенового.

Маленькая серебристая трубка появилась в руке зама. Комбайнер, молча, принял ее и, надев капюшон, встал спиной к ветру. Последний язычок огня вздрогнул и погас среди изорванного металла.

– Может, в автобус ее перенесем? – предложил старший рабочий. – Замерзнет девка…

– Ага… Сейчас, – окрысился, молчавший до этого момента водитель. – Чтобы мне сиденья кровью испачкать.

– Слышь, ты, сиденье, – рявкнул с неожиданной злобой один из рабочих, здоровенный малый с добродушнейшим лицом. – Испачкать бы тебя!.. А если бы твоя дочь здесь лежала?.. Совсем уже обалдели.

– У меня сын... – попятился водитель. – У меня нет дочери…

– Кретин, – сплюнул рабочий.

– Опасно трогать, – рассудительно сказал мастер. – Вдруг позвоночник поврежден.

– Замерзнет, – упрямо повторил старший, покачав седой головою.

Комбайнер повернулся к нам и возвратил трубку хозяину.

– Едут, – коротко бросил он. – Минут двадцать, а то и полчаса. Дороги перемело.

– Ментов вызвал? – спросил мастер.

– Связь никакая… Еле дозвонился… Врачам сказал, чтоб вызвали.

Девушка надрывно закашлялась. Какое-то жуткое клокотание и бульканье послышалось в этом кашле. Изо рта у нее плеснуло кровью. Мы стояли и словно завороженные смотрели на пятно, расплывающегося на снегу около ее головы.

Рабочий, приструнивший водителя, снял свое огромное пальто и расстелил его на снегу.

– Полчаса не протянет на холоде, – сказал он мрачно. – Надо в автобус нести.

Я взглянул на водителя. Тот стоял с вытянувшимся, кислым, как лимон, лицом, однако не решился возразить, понимая, что опасно играть с судьбой среди этих мертвых ночных полей.

– Мать Тереза, чертова, – отвернулся зам, и мы увидели удаляющуюся в направлении автобуса, дышащую бессильной злостью спину.

Девушку положили на расстеленное пальто со всей нежностью, на которую были способны грубые шахтерские руки. Она была совсем невесомая, но когда мы несли ее сквозь снега, ветер точно почувствовал, что у него из под носа уводят добычу, и заверещал подобно обезумевшему чудовищу, сгибая и без того уставшие спины.

Помню, две вещи поразили меня, когда мы внесли ее в салон: безмятежный храп слесаря и подчеркнуто равнодушное лицо зама, демонстративно зевающего на своем месте.

Девушку вместе с пальто положили на заднем ряду кресел. Звеньевой достал из пакета влажное полотенце и обтер кровь с ее лица. Глаза она большие не открывала, только дышала тяжело и сипло. Это было страшно. С каждым новым таким вздохом казалось, что следующего не будет.

Ничего для нее сделать мы больше не могли. Разговоры стихли. Каждый думал о чем-то своем, о чем-то невеселом своем.

«Таблетка» с красными крестами на боках подъехала тихо. В этом мире хватало воя ветра, и незачем было добавлять к нему вой никому не нужной сирены.

Лишь по синему мерцанию проблескового маячка за окном мы поняли, что карета прибыла.

Спустя каких-нибудь пару минут столь же тихо появился милицейский УАЗик, небольшой фургон для перевозки тех, кому врачи уже без надобности, и эвакуатор.

Доктор, крупный лысый мужчина в очках, вошел в автобус в сопровождении двух медсестер и, ограничившись беглым осмотром, сказал.

– Несите ее в скорую.

Мастер ушел разговаривать с милицией.

В салоне остались только надувшийся зам и непостижимо продолжавший похрапывать слесарь.

В скорой девушку переложили на носилки. Я все время смотрел на лицо доктора, но ничего не мог там прочитать.

– Все, мужики, поехали, – послышался голос мастера, и тут же призывно заурчал дизельный двигатель.

Доктор уже хотел закрыть дверь, когда я тронул его за плечо. Глаза посмотрели на меня сквозь очки внимательно и строго.

– Она выживет? – спросил я тихо.

Пауза. Доктор будто обдумывал, стоит ли вообще обращать на меня внимание.

– Она будет жить? – повторил я настойчиво, но без нажима.

– Девяносто процентов, что не довезем до больницы, – последовал ответ, после чего хлопнула дверь.

– Ты едешь или нет? – кивнул комбайнер, выставив голову из автобуса.

– Еду, – прошептал я, провожая взглядом кровавые кресты, растворяющиеся в снежной мгле.

Остаток пути ехали молча. Пили коньяк, правда в карты больше не играли. Я попросил, чтобы мне плеснули немного, и они плеснули с тихим пониманием.

Высказывали надежду, что все обойдется, и я  присоединился к ней, оставив слова доктора для себя.

Водитель вдруг скинул с себя плед флегматичности и с ожесточением давил на педаль газа, казалось, упиваясь протестующим хрипом дизеля. Автобус дребезжал и раскачивался на поворотах, точно судно во время шторма.

Мастер сидел с нами, оставив зама наедине со своим пивом и своей жалкой злобой.

Слесарь проснулся за минуту до своей остановки и, жизнерадостно поздравив тех, кто еще не вышел, с наступающим, отправился отмечать – веселый и отдохнувший.

Я открыл дверь своей квартиры за пятнадцать минут до Нового года. Спасло овладевшее водителем ожесточение. Все давно сидели за столом. Они уже знали о случившемся. Не находившая себе места жена дозвонилась до зама.

Впрочем, по веселым раскрасневшимся лицам гостей я видел, насколько далеки они от жутких ночных полей, яростного воя пурги и беззащитной девушки, истекающей кровью у догорающих остатков автомобиля.

Когда президент начал новогоднюю речь, все стали писать на бумажках свои заветные желания, вспомнив о дурацкой примете, говорящей, что пепел той бумажки, смешанный с шампанским и выпитый под бой курантов, гарантирует исполнение мечты.

Я взял авторучку и написал на белом клочке четыре слова: «хочу, чтоб она выжила», понимая, что те девяносто процентов, скорее всего уже сделали свое дело.

Куранты пробили двенадцать раз. Зажмурившись, я поднял руку и до дна  осушил свой бокал.

Звенел хрусталь. Все кричали «ура». Ветер не выл. В городе не было пурги.

Я тоже кричал «ура» и делал вид, что улыбаюсь.

декабрь 2008 – январь 2009

 


Рецензии
Дмитрий, это очень сильный рассказ. На самом деле сильный. Я бы его поставила в один ряд с «Захолустьем», т.к. в нем тоже чувствуется вот эта «проверка на человечность». Причем проверяются и герои, и читатели. И для тех, и для других это страшно.

Читателю страшно интересно дочитать рассказ до конца – слог, как всегда, захватывающий. И страшно, что он (читатель) может не пройти эту проверку, завалить этот экзамен на «человечность». Но даже если не прошел (тем более – если не прошел), это еще и повод задуматься о себе и о людях вокруг. Это повод начать новую жизнь. Не с понедельника. Не с нового года. Здесь и сейчас.

Я, кажется, нашла еще одну аналогию – с рассказом «Мост». Независимо от того, прошли читатели эту проверку или не прошли, они дочитают «Остановку в ночи» и вернутся обратно. В свои жизни и свои города. Но вернутся, «чтобы провести внутри геометрической брони еще один день, быть может, уже не настолько бесцельно».

PS: Я уже давно ждала от вас «новинок», и очень рада, что дождалась:) Спасибо вам!

Марина Федорова Лаптева   22.12.2011 18:25     Заявить о нарушении
Очень интересный отзыв!Спасибо!

Дмитрий Хоботнев   22.12.2011 21:11   Заявить о нарушении
А рассказ, оказывается, был в 4-м номере "Огней Кузбасса" за этот год. Это очень радует:) Я просто сейчас редко читаю журнал - и вот, даже не знала.

Марина Федорова Лаптева   28.12.2011 12:42   Заявить о нарушении