Катарсис

Подражание Юрию Мамлееву...

"Повыдумывали названий сейчас… Стилистами все заделались, мастерами по уходу, понимаешь. Тьфу, блин. А "парикмахер"? Слово-то какое, бабское. Парикмахер, на хер... Стригали мы, конкретно. Что баранов стричь, что человеков – один хрен" любил говаривать папаша парикмахер. Особенно когда водку хлебал. Прямо в миску наливал, хлеб туда крошил и ложкой опрокидывал в свое холодное нутро. Водяра-то ему брюхо горячила, вот он и выливал все что шипело...

А уж сам-то был заправский стригаль. Смолоду прославился как мастер, вся округа в клиентах ходила. Даже "самого" мэра важного одно время брил и стриг. Персонально, прямо в кабинете при охранниках. Мэр сам не брился, любил чтоб его мылом мазали, бритвой по лицу водили, теплое полотенце прикладывали. Ему везде и во всем мать мерещилась. Весь мир как толстая и теплая мама, обволакивающая со всех сторон. Вот и папаша ему матерью мерещился иногда - приглаживает его, приговаривает : "Маленький мой, маленький. Смотри какие чистенькие стали. Ну что, пойдем теперь гулять?" И он в это время нежился и становился маленьким. А еще ягодицы сжимались – все представлял как папаша вдруг по горлу разок мазнет. Не из злости или по приказу, а так – захочется вдруг, ласково. Такой большой, официальный, важный, а смерть такая тонкая... Кожей чувствовал как мать-смерть скребет по лицу холодненьким. Вот так и продолжалось, покуда мэр этот не стал совсем маленьким, а однажды и штаны намочил в кресле, когда папаша с инструментом только-только вошел в кабинет с охраной. А потом рыдать начал. Так и кончилось вращение папаши в верхах. Дали ему денег, предупредили чтоб помалкивал, и распрощались.

Вот и просидел папаша всю жизнь свою муравьиную стригалем в белой парикмахерской с черными креслами. Доход хороший имел, клиентов всяких разных. Жену извел в могилу. Нет, не бил, не унижал или еще чего. Просто ничего не делал. Никаким был с ней - жил как будто не замечая ее. А она все тоньше и прозрачнее становилась. Бедная все приговаривала сыну : "С папой-то твоим не жизнь уже, а дожитие". Так и ушла тихо и незаметно. Когда замолкла, папаша долго над трупом бритвой махал, воздух рассекал. Будто хотел душу ее разрезать на куски, чтоб не расплылась. И сына особо не жаловал. "Я тебя по пьяни уродил..." говорил. А сыну сердечно плевать было как – по пьяни или нет. Главное, что уродил. А уж спасибо говорить ему за это или морду бить, не знал.

Выпить и закусить страсть как любил папаша. Но рестораны дорогие не жаловал – тесно ему там было. Любил больше в забегаловках грязных да кабаках подвальных сидеть. Придет бывало, в хорошем пиджачке и вычищенных туфлях в такой ад – папиросный дым, пятна высохшей блевотины на полу, немытые официанты, столы покрытые вонючей клеенкой, - усядется посреди грязных и заросших посетителей, смотрит по сторонам, щурится, ищет с кем бы выпить. Закуску и водку с собой брал всегда, а в аду этом только за место платил и пивком иногда баловался.

Там наверное и сошелся с друганами своими. Их у него два было - настоящих. Первый дружок был маленького роста, с огромным животом. Казалось, что все его существо и было в том животе – и сердце, и мозг, и член и все остальное. Тоже был из стригалей, но бывших. Потом кончился – казалось ему, что у людей вместе с волосами души укорачивает. Как пенку с кипящей жижи снимает. Бывало глянет томно так и говорит :

- "Ведь понимаешь, увидал я однажды как жирная полотерша волосы собирает и в корзину бросает. А ведь не волосы это. Это же души. Заглянул я в корзину эту... Гляжу как смешались все. Души-то все смешались, хохочут, толкают друг-дружку, блюются. Ведь понял, что неправильное дело делаю – лишнее с людей снимаю. Нельзя так человека коротать. Не по душе это Богу – он растит, а я укорачиваю. Человек сам душу свою скрести должен."

"Ну что за псих", непонимающе думал сын папаши. Выгнали его из последней парикмахерской после того так однажды глядел-глядел, а потом раз взял корзину с волосами и на себя опрокинул, будто искупаться захотел. Стоял перед зеркалом весь в чужих волосах и хохотал. Работать не мог больше. С тех пор и себя никому не позволял стричь. Сам себя стриг и волосы в ванну собирал. Иногда забирался туда и медитировал.

Второй был слезливый такой мужичок. Все восклицал, что нету в бабах правды. Сын папаши его спросил однажды :

- А в мужиках правда есть?
- Да в нас – в мужиках и есть вся правда. А в бабах нету. Ложь одна…
- А ежели нет в бабах правды, а мужики из баб выходят, то это как понимать тогда?
- Как хочешь так и понимай. Правда у Бога, а Бог мужик. Он завсегда за нас, за мужиков. Понял?

Сын не понимал. А папаша все улыбался. А на старости сам как-то весь обмяк и в религию ударился, о Боге начал разговоры вести. Ни разу в жизни в церкви не был, а тут примерным прихожанином стал. Книг накупил всяких про любовь Господа к тварям, шапочку откуда-то достал шитую узорами, диски какие-то с проповедями и чтением писания приобрел...

Медитировал по-своему. Любовь эту самую старался снискать. Собирать, впитывать, всасывать. Отовсюду - от животных, от деревьев. Даже от людей - детишек, нищих, просто прохожих на улице. Всем улыбался, хотел улыбок в ответ. Получив, откладывал мысленно в копилку любви. Всем помочь старался, особливо незнакомцам. Как-то одному бомжу вроде помочь пытался – подняться из лужи блевотины, но в ответ получил : "пшел на хер, сука бля". Он так расстроился, как будто бы разбил всю копилку с накопленными словами благодарности, улыбок и кивков. Два дня ходил бормотал "я же просто хотел помочь, просто доброе сделать… как же так…" И еще остервенело начал медитировать.

- "Бог есть любовь. Все создала любовь. Я тебя люблю. И мать твою любил. А ты меня любишь?" - это были его частые фразы обращенные к сыну.

Сын хмуро молчал. Папаша было впивался глазами в него остервенело, мысленно сжимая его яйца и словно говоря "люби же, сученок, я ж тебя уродил", но быстро брал себя в руки, расслаблял взгляд и приговаривал: "Как же мне нужно чтобы ты меня любил."

Чуял смерть старый. Чуял везде. Даже когда мальцы во дворе играли – бывало станет в сторонке, поглядит на них, улыбается, да так чтобы детки заметили. А малец какой-то возьмет и ему в ответ улыбнется. И в этом смерть видел – улыбается безносая губами дитяти, у которого вся жизнь впереди. Которому жить и жить еще. Будто бы говорит: "Ну что, видишь? Стареешь, слабеешь, выцветаешь. Тут молодая жизнь копошится, а в тебе уже угасает. И нет у тебя никого, и жизни молодой до тебя никакого дела нет – она из тебя только соки высасывает. И детям твоим нет до тебя дела – у них своя уже жизнь. Один ты, одинешенек. И я еще. И все – больше никого."

Папаша теперь смеющихся детей сторониться начал. Но все равно старательно гнал от себя нехорошие мысли и старался чаще говорить о Боге и признаваться в любви. При этом он делал такое умиленное лицо и ему казалось, как благодать растекается по телу. А оттуда выливается наружу, заполняет комнату, течет из окон и дверей дальше - вон из дома, дальше в мир, к людям. Топит всех, безжалостно принося счастье. И мир отвечал любовью – нельзя не любить такого человека, который так к нему относится. Ему казалось, что Бог заменял в это время смерть и улыбался ему с таким же умилением, одобрительно кивая головой. Бог любил его. Папаша больше не боялся смерти и ухода по ту сторону. Чего уж тут бояться? Раз познал Бога и он тебя любит.

Вот так он и парился. И всем парил про любовь. Но кроме друганов его по-настоящему никто и не слушал. Говорил-говорил, а в одну ночь завыл. Как бродячая кошка ободравшая бок об край мусорного бака. Сын к нему – видит приподнялся так, руки протянул и орет: "Не хочу. Страшно мне. Я жить хочу. Тут хочу остаться. Понимаешь ты, сученок?"

Все покрывало умиления, любви и умиротворенности спало как старые лохмотья. "Голый я, голый" выл папаша. Он почувствовал вдруг, как оголился его разум и предстал во всем своем колючем, рваном, пупырчатом обличье. Он понял, что ему и дела нет до любви, до людей, до животных, до мира. Да и Бог забился в дыру в стене. Ему хотелось только знать одно, здесь и сейчас – будет ли он "там" самим собой или это будет другой "он". И что вообще будет.

"Ты меня любишь? Любишь меня?" орал сыну в лицо. "Я уже не знаю кто ты вообще" сказал сын. И папаша завыл пуще прежнего.

С таким воем и затих. Навсегда. "Смотри, совсем оброс" подумал сын. Взял бритву, намылил лицо, побрил чистенько. Потом обрил голову наголо. Собрал волосы - старые, липкие, вонючие, с перхотью. Как и сам папаша. "На, держи душу" сказал он передавая банку с волосами бывшему стригалю душ. Тот утробно улыбаясь взял грязными пальцами банку и уставился на нее. Придя домой, прошел в ванную и высыпал содержимое туда, погрузил руки в массу волос, помешал, потом разделся и лег в ванну...

5