Похмелье

(Этюд цвета крови с пирожным)

   Он очнулся на грани рассвета, тупо ощущая жажду пересохшим языком. И вдруг осознал присутствие рядом, в кровати, несомненно живого, но совершенно инородного тела. Машинально пробежался пальцами вдоль незнакомых, но вполне упругих ягодиц, по боку до подмышки, задев по дороге еще не собирающуюся увядать грудь.

   - Кто ты? – высушенный алкоголем рот едва позволил выразить вопрос внятно. Но Он был понят.
   - Я – твоя любовь за стольник, – прозвучало в ответ. – Успокойся, в рублях, не в валюте.
   Не раздумывая больше, Он жадно впился губами в вывернувшийся навстречу рот, словно пытаясь напитать из него ссохшиеся небо и горло. Но чужие губы вдруг упруго сжались и стремительно отпрянули назад, в глубину предрассветного, начинающего уже розоветь затмения.
   Знал бы ты, дорогуша, сколько я ваших вонючих членов вычистила своим языком, - с непонятной ненавистью донеслось из неразберихи теней. – Сколько ваших поганых сперматозоидов слизывала.
   Еще не проснувшись вполне, Он не сумел толком понять неожиданный демарш нарастающего утра. Все же сознание, хоть и очень ущербное, медленно возвращалось, пульсируя между бровями.
   - Ты зачем здесь?
   - Любовь делать, - зло донеслось с противоположного края постели. – За стольник сговорились, помнишь, надеюсь.
   - И губы что, в цену не входят? – поинтересовался упрямо.
   - А не стошнит, милый? – ехидно донеслось из продернутого розовыми рассветными жилками тумана.   
   - Какого черта! – Он начал свирепеть, что в его теперешнем состоянии оказалось совсем несложным. С бодуна презрев условности, с которыми в трезвости считал себя обязанным мириться, вдруг заорал, напрягая жилистую как у петуха шею. – Поплачьте еще сударыня о тяжелом детстве и разбитом сердце бедной мамы. Большое дело – губы в дерьме испоганила. Так что, не отмыть никогда?
   Вспышка была, пожалуй, не по адресу. Вряд ли могла эта случайная шлюшка олицетворять весь свет, против которого Он ополчился в своей эскападе. И, успокаивая сполохи, мучительно затрепетавшие перед глазами, Он съехал на тихое брюзжанье, наслаждаясь каждым мгновением затишья после буйного взрыва в голове.
   - Ну на хрена мне баба без губ? Ты вроде профессионалка, так объясни. Я уж тогда лучше куклу бы себе завел. Резиновую. И чтоб каждый день ее драить. Комметом. С этим, с жидким хлоринолом.
   И опять взъярился. Больше – от разбуженной брюзжанием головной боли.
   - Ладно, подруга, чесала бы ты отсель. Вот твой стольник, – слава неведомым богам, в кошельке среди кучи мерзкой мелочи завалялась пара полусотенных купюр. – Держи и рули не спеша. Чао, бамбина, сори. А коли вдруг захочешь пообщаться, то вот.
   Он выудил из кармана мятую замусоленную визитку. Электрическими разрядами зашуршало надеваемое платье. Взвились в первых лучах рассвета огненные вихри растрепанных волос. Дверь хлопнула – словно в самой голове.
   Он откинулся на подушку и пленительная тьма опустошения хлынула в мозг липкой прохладной струей, избавляя от мучительного гула нарастающей беспощадно-безвкусной реальности.
   Впрочем, жуть отступила ненадолго. Впереди все равно оставалось пробуждение. А выходные только начинались. И от них совершенно некуда было убежать.

               

   А в понедельник Она заявилась к нему на работу. Напялила самую узкую и короткую юбчонку, тесную блузку, совершенно недвусмысленно оповещающую даже слепого об отсутствии под ней бюстгальтера. Да и вообще все возможное постаралась сделать, чтобы никто не смог усомниться в характере ее свободной профессии.
   Она заплыла в кабинет, указанный в визитке, демонстративно виляя бедрами, распялив в идиотской улыбке рот. И, торжествуя заранее, предвкушала, как возмущенно спрячут глаза  в бумаги сидящие там женщины, как из-за ее спины покрутит пальцем у виска и беззвучно присвистнет сослуживец. И как сам этот паразит, посмевший чем-то зацепить ее душу, встанет навстречу с пламенеющими как адов огонь ушами и будет горько и неистово сожалеть о том, что лишен возможности сию же секунду провалиться сквозь щербатый паркет.
   Все было. И пара скромно одетых женщин с вечными перманентами. И сослуживец – совсем молодой парень, задвинутый со своим столиком  в самый темный угол. Даже паркет присутствовал, омерзительно воняя застарелой мастикой в потоках полуденного солнца.
   И взгляды уткнулись в бумаги, хотя – Она чувствовала это кожей – за ней исподтишка трепетно наблюдали с болезненным интересом. И Он встал из-за стола, как ей показалось – в смущении.
   А дальше все пошло наперекосяк.
   - Привет, лапа, - радостно и добродушно прогудел вставший из-за стола неопрятный человек и, широким жестом притянув к себе, смачно чмокнул в уголок губ, оставив нетронутой самую яркую помаду, что Она только сумела найти в своем арсенале.
   - Садись. Я только минут пяток еще пороюсь в бумажках, а потом я весь твой. Лады?
   - Да пошел ты на!.. – вскипел самовар обманутых надежд. И как-то по-детски, аж губы дрогнули и сжались  куриную гузку, добавила: - Ишь, рыцарь… Джентльмен хренов.
   Зло увернулась от протянутой навстречу руки и протопала к двери, грохоча сапогами, как солдат-завоеватель, случайно зашедший не на ту территорию. Она быстро шагала мимо округливших глаза служебных теток, мимо отвисшей челюсти щенка  в углу. Под конец Она почти бежала. Но слова оказались быстрей.
   - Заходи, лапа, - догнал ее у двери бархатный спокойный голос.
               


   И вновь что-то тянуло ее как пружина. Не любовь, нет. И наверное не любопытство. Но пружина была тугой. Раза два Она исхитрилась пройти мимо его дома, как бы случайно, не зайдя. Но в третий раз неумолимая пружинка втолкнула ее в подъезд и повела к едва знакомой двери.
   Он оказался дома. Посторонился, пропуская Ее. Лишь бросил спокойно и равнодушно.
   - Я пустой.
   - Дурак! – почти выкрикнула Она. – Я не за этим!
   И уже хотела с треском хлопнуть дверью так, чтобы вылетели к чертовой матери косяки и штукатурка посыпалась градом. Но злонамеренная пружинка не пустила. И, бросив бесполезную борьбу, Она устало спросила.
   - Кофе нальешь?
   - Не-а, монотонно протянул Он, как ей показалось – с ехидцей. Опять захотелось рвануть дверную ручку и сбежать. Но злая пружинка так и не отпускала – хоть плачь. А Он все гудел и гудел на одной ноте, как шмель.
   - Чай есть. Вполне приличный. А кофе кончился. Водки могу налить. Водку пьешь?
   Пью, - уныло отозвалась Она, окончательно смирившись с неизбежным.- С женой проблем не будет?
   - Жена тоже кончилась. – Бархат голоса вдруг сразу резко потускнел, словно присыпался пылью.- Как кофе.
   И только тут Она заметила то, что женщины обычно замечают сразу: холостяцкую убогость обшарпанной прихожей, пыль на полу, паутину в давно небеленых углах.
   - Ладно, - голос Его теперь шуршал как осыпающиеся листья тополей, перекатываемые замороженным ветром. – Топай за мной, в кухню.
   - А в спальню слабо? – щелкнула Она как хлыстом, попытавшись взять хоть маленький реванш.
   - Я же сказал, пустой. Еще будут вопросы?
   - А я у тебя что-нибудь просила? – прорычала Она, словно загнанная в угол кошка.
   - А я?
   - Ну хорошо. Будем считать, что я пришла отработать прежний гонорар. У меня, знаешь, тоже есть рабочая честь и слава по труду. Если, конечно, дяденька позволит.
   - Ладно, коли так, - ответил Он совсем просто. – Ну, топай в спальню. А я сейчас пузырек поднесу и стаканы. С закуской, правда, не совсем пристойно выходит.
   - Закуска за счет фирмы. – Она протянула пакет, что держала в стиснутом добела кулаке.     – Насчет выпить там тоже имеется.
   - Вот и славно, - отозвался Он. И от его оттаявшего голоса вдруг стало жарко и уютно как в горячей ванне.

               

   А потом была распита бутылка.  Измялись убогие серенькие простыни, безнадежно застиранные неумелой мужской рукой. И кровать, продавленная еще вечность назад, скрипела мажорные гаммы не  хуже скрипки Страдивари. А жаркие обнаженные тела дымились в струящемся из открытого окна свете полной луны, как головни только что отгоревшего пожара. И губ его Она больше не избегала. Но своих почему-то было стыдно – до ненависти. А он, видимо почувствовав это, с поцелуями больше не лез.
   В постели он оказался так себе. Даже меньше, чем так себе. Но это уже ничего не могло изменить для нее. Как для гинеколога начинают терять значение проносящиеся перед ним изо дня в день раздвинутые стройные ножки и развернутые навстречу женские сокровищницы.
   Но было что-то такое, что заставляло ее приходить в эту убогую конуру снова и снова, изо всех сил сдерживая себя, чтобы визиты не участились до ежедневных. Возможно – неизведанное ранее ощущение полноправного участника ночных игр, а не механизма для чужих удовольствий. А скорее – что-то гораздо более сложное. Она каждый раз оказывалась не выше и не ниже его – равной. И в постели старалась не обнаруживать свои профессиональные навыки, чувствуя, что фальшь может взорвать этот шаткий мир и обрушить небеленые, в паутине потолки на ее бедную голову, неспособную до конца понять – что же происходит.
   А происходило неумолимое. С отчаянием она ощущала возрастающую от встречи к встрече зависимость от человека, которому – и это было самое обидное – чужая зависимость была совершенно ни к чему. Но он притягивал как магнит хотя бы потому, что никак не желал укладываться в рамки привычных изученных до тошноты схем. Она не могла объяснить его – и не могла освободиться. Хотя бы раз в неделю, словно исполняя чье-то коварное заклятие, ненавистная дверь его квартиры оказывалась неизменно на пути. Перед этим Она часами отдраивала мочалкой свое оскверненное тело. Оскверненное – это ей так мнилось. Ведь ему – и поверила она безоговорочно – было совершенно наплевать на такие пустяки. Все же, попадая в объятия его жестких неуклюжих лап, Она содрогалась от чувства омерзения к самой себе. А Он не обращал внимания и на это. Она знала – он постоянно рад ей в той мере, в какой вообще не растерял чувства радости. Но мера была так мала!
   И, замирая в очередной раз перед треклятой дверью, Она страстно мечтала, что сегодня его не будет дома. Или там будет чужая женщина. Хоть что-нибудь, что поможет сбросить с плеч невидимую, но очень уж увесистую цепь, распрямить безжалостную пружину.
   Но она и боялась. Отчаянно боялась не услышать вдруг бархатную музыку слов: «привет, лапа». И от раздвоенности исхода не было.

               

   Путь к избавлению нашелся неожиданно. Сплетение отчаяния и надежды. Гибрид неизбежного и неотвратимого. Сплав лунного грешного света и вязкого мрака забвенья.
   Она, оседлав Его в любовной игре, в самозабвенном порыве к критической точке экстаза, вдруг схватила со столика заблаговременно приготовленный острый кухонный нож. Лезвие искрилось крошками эклера, который она, наигранно веселясь,  крошила на мелкие кусочки, демонстрируя Ему как кормят рождественских гусей. Сейчас же нож, как гусиное перышко взметнулся в застывшем воздухе, готовясь к исполнению новой трагической роли.
   И в наивысшей точке небесного левитирования  Она, зажмурив накрепко глаза, наотмашь полоснула себя по горлу, предчувствуя комариный укус остро отточенной стали и вслед за ним – спасительную тьму освобожденья.
   Как взрыв, ее оглушил звон ножа, улетевшего в дальний угол и эхом этого взрыва отдался в голове рокот тяжелой пощечины. Но куда больней вклинился в уши его благодушный и ровный как обычно басок.
   - Дурочка.
   Как будто и не случилось ничего. Но еще не раскрыв глаза, Она со странной надеждой услышала звуки, похожие на сдавленный плач. Не смея верить, с натугой расклинила стиснутые в предсмертном ожидании веки.
   Нет, он не плакал. Он причмокивал, тщательно зализывая порезы, оставленные на пальцах неосторожным лезвием, вырванным из Ее руки. А кровь все равно струилась по предплечью, стекала с локтя на волосатую грудь и дымилась как адский костер в лучах восходящего в окне светила.
   - Больно? – спросила она, разом  трезвея от хмеля своей задумки.
   - Угу, - отозвался Он, не прерывая своего занятия. – Вкусно. Своя кровь с чужим эклером – это, оказывается, очень пикантно. Лет десять бы мне не пробовать ничего подобного, если бы ты сумела оттяпать свою дурную голову на моей груди как на плахе. А в тюрьме, думается мне, крови сколько угодно. Но вот пирожными никого не кормят. Даже рождественских гусей.
   И он, оторвав рот от пострадавших пальцев, вдруг широко ухмыльнулся, обнажив гнилые, все в крови щербатые зубы.
   И – странное дело – она вдруг ощутила, что его стержень так и твердеет внутри нее, напряженно подрагивающий, но при этом совершенно равнодушный, как случайный зритель свершившейся трагикомедии.
   Она попыталась скатиться с кровати, уйти, убежать без оглядки, головой пробивая закрытую дверь. Но стержень, словно цепкий разросшийся в ее лоне корень, держал мертвою.
   И внезапно вспыхнул ослепительный свет. И упали барьеры под натиском стремительных эмоций. И пришло озарение. Она, коротко всхлипнув, впилась истосковавшимися губами в ощеренный ухмыляющийся рот, жадно пересчитывая языком Его  гниловатые зубы, как величайшую драгоценность. А Он тихо гладил ее по волосам, спине, размазывая тяжелые капли своей крови словно благостную росу.
   И стержень ожил и потеплел. И дремучий корень пустил свой росток. И исчезли Мужчина и Женщина с их нелепыми претензиями и амбициями, странностями и противоречиями, растворились в крохотном осколочке сумбурного счастья. А вместо них в пыльной паскудной холостяцкой берлоге осталось лишь космическое нагромождение сумбурных невероятностей, разбавленных искаженным светом яростных рассветных лучей.