Зажгись!

(Новогоднее)


На этом боку было неудобно, и металлический штырь ограды неприятно холодил. Я попробовала повернуться. Куда там! - мы так крепко сплелись с моей соседкой, да еще сверху навалилась эта лохматая... - ладно уж, долежу как-нибудь.

Вдруг я почувствовала, что чьи-то цепкие пальцы выдергивают меня из этой кучи-малы. Свобода!! Воздух!

До сих пор не покидало странное, щемящее чувство отсутствия корней. Нет, больно не было, да и пить по такой погоде совсем не хотелось, но... неуютный какой-то, неприятный холодок снизу.

Ой! - меня сильно встряхнули, а потом еще раз, и еще. С отлежанного бока на землю посыпались мелкие льдинки.

-- Хороша! Самая лучшая здесь. Ее и берем, что тут долго думать.
-- А не слишком большая? Игрушек где я столько возьму?
-- Ну и не надо много игрушек, пусть больше зелени останется. Лампочки сверху повесим, и порядок.

Мы долго ехали по замершим в предпраздничном оцепенении улицам — а может, просто холод загнал всех под крышу. Затем еще одна непонятная мне, неприятная процедура — и в результате я оказалась в тазике с водой, крепко-накрепко перетянутая бельевыми веревками. О, это хорошо, что вода - по крайней мере здесь, в тепле, меня не будет мучить жажда.

Ну, а дальше началось совсем уж что-то невообразимое. Откуда-то появилась огромная, бесформенная от старости коробка, и эти двое завозились, замельтешили вокруг меня, навешивая то здесь сверкающий шар, то там стеклянную льдинку. У него были грубые, но уверенные движения — ее же пальчики, хоть и не причиняли мне боли, а лишь щекотали, в конечном счете измучали меня своей неумелостью еще больше. А когда я уже и так еле стояла, отяжелевшая от этой нежданной напасти, прибыли еще и лампочки — целая гирлянда, штук тридцать, наверное - и все это тоже намотали мне на шею.

-- Ну вот, теперь совсем хорошо!

***
-- И за каким лешим тебя тянет в этот Гарц? Чего тебе дома не сидится? Вон, елку нарядили...
-- Там красиво. Там снег должен быть, ведь повыше все-таки, чем у нас тут. К тому же Гослар средневековый. Нет, не средневековый даже, а тысячелетний. Он между прочим, под охраной ЮНЕСКО.
-- Вот пусть и охраняют на здоровье. Мы-то там что потеряли?
-- Какой же ты нелюбознательный! Если бы не я, ты б вообще ничего, кроме работы и телевизора, не видел! А мне, к тому же, к встрече Нового Года морально настроиться нужно.
-- Это как ?
-- Как бы тебе объянить... в это время полагается надеяться на чудо, желания там разные загадывать, чтобы сбылись, верно? А у меня и желаний-то никаких не осталось. Еще год назад на что-то надеялась, а сейчас вообще — прямо как деревяшка живу.
-- Ну уж, деревяшка! Не наговаривай на себя — ты у меня не деревяшка, а... пластилин, вот! Слегка такой, знаешь, задубевший от мороза, или там от длительного неиспользования - но из него вполне еще можно что-то вылепить! Если в тихом месте прислонить к теплой стенке. Ну, или размять. В умелых руках...

***
Они покидали какие-то тряпки в чемодан и уехали, а я осталась одна. Совсем одна, впервые в жизни. Все эти годы, пока я вытягивалась в подлесочке, вокруг меня вечно ползали муравьи с жуками, пристраивались к бокам смешные бледно-зеленые грибы, ветер играл моими крепнущими ветвями. Иногда сеял дождь, очень редко — снег, справа и слева хорошели соседки... Со временем узнаем, зачем мы здесь - ведь для чего-то же все мы, прорвав комья земли, явились на свет.

И вот однажды утром всех нас разбудил резкий, отдающий в нутре железом звук, и очень скоро весь наш ряд попадал. Кромка леса съехала к горизонту, а солнце, хоть и оставалось на небе, казалось, совсем перестало улыбаться. Оно и понятно — вместо того, чтобы к нему тянуться, мы теперь все лежали рядком на боку. Не перевернуться самой, не ветру подставить смятые стволом ветки. Я лежала щекой к земле, все еще ощущая где-то там, в глубине, навсегда отделенные от меня корни, и плакала.

А потом оказалось, что и к житью лежа вполне можно привыкнуть, главное — не хандрить, слезами ведь горю не поможешь. К тому же, я была по-прежнему самая пушистая из всех! Ну, а то, что другие болтают — что, де, растили нас такими красавицами только для того, чтобы срубить — понимай «сгубить» — так всегда найдутся вечно чем-то недовольные. «Нас отнесут в теплые дома и нарядят, - шелестела моя соседка, - но мы и оглянуться не успеем, как праздник кончится. А мы тем временем уже начнем засыхать, и очень скоро всем нам придет конец, и нас сожгут на костре, о боже! — что мы, еретики какие, что ли, разве такую благодарность мы заслужили под конец жизни?!» Но меня больше не беспокоило ее нытье: ведь я по-прежнему прекрасна и сил во мне хватит на десятерых. Ну, а когда -нибудь всем приходит конец - разве не так?

Вот только носить на себе все это великолепие оказалось совсем непросто. К тому же, вешая гнома, она слишком согнула ветку. С каждым часом ветка все больше мертвеет, вот уж и иглы с нее посыпались - гном-то тяжеленный. Обидно. Да и гном свалится, если так дело дальше пойдет, и разобьется. И зачем только они повесили его, и грибы эти стопудовые — ну еще детям, я понимаю, было бы интересно, а у них, похоже, и детей-то нет...

***
-- Ух ты, действительно красиво. Вот за что я немцев уважаю — умеют они в порядке содержать свое богатство. Буквально каждый дом в объектив просится... А это чудо с башенками... так, дай-ка план, что это у нас? —смотри, они же прямо в нем отель для байкеров открыли! И, заметь, ничего страшного - живут тут байкеры, и ничего им не рушат... А это что еще за устройство? - о, нормально, добровольная плата за вход в парк. Хм, и кто же им, интересно, в эту брешь свои кровные кинет?.. А ты чего все молчишь?
-- Выпить, что ли, хочется... Не знаю. Пошли вон туда, под елки, видишь — где «Weihnachtswald“ написано.
-- Нормально? Целый рождественский лес на площади забацали! Это сколько же деревьев порубали! Штук тридцать, если не больше, думаю. Ты что будешь? Глинтвейн? Горячий шоколад? Пунш? .. Да что с тобой, в самом-то деле?
-- Ничего интересного, не стоит беспокоиться. Депресняк вульгарис.

Налетел ветер, мощные еловые лапы закачались, заходили ходуном, овеяли их ароматом хвои, откуда-то из глубины крон прилетела шишка, больно стукнула ее по голове и упрыгала в пружинящие, щедрым слоем насыпаные опилки.

Ну вот, еще и это. Теперь скорее всего голова разболится. Раньше от такой ерунды не заболела бы, а теперь - запросто. Да, пора бы уже привыкнуть жить — точнее, существовать - в этом новом немолодом теле, привыкнуть носить его, словно неудобную, не по фигуре сшитую одежду — то здесь натрет, то там заколет... Подточило под корень неумолимое время, унеслось вдаль по реке молодо-зелено, оставив лишь груду засохших веток на берегу — а жизнь уже потихоньку переваливает очередной рубеж, за которым маячит что-то... не разглядишь пока, но ясно, что невеселое. И радуга событий и свершений, искустно громоздимая ею все эти годы над их неприметным гнездышком, все эти гарцы и мальдивы, рестораны и массажи, шубы и машины - все бледней и бледней, и скоро уж и следа от радуги той не останется в вечереющем небе — а и была ли она вообще кому нужна?

-- Знаешь, милая, - он вдруг поставил свою кружку на деревянный кружок, опоясывающий ствол елки, - извини, но меня все это достало по самое немогу. Пошел в отель. Счастливо повеселиться.

***
Да куда же они пропали! Третий день стою без воды, кажется, в теле моем не осталось ни капли. Зачем тогда вообще все это было нужно?!

Мой высохший тазик — у самого окна, огромного, трехстворчатого, от пола до потолка, с видом на дворик. Поэтому я сразу заметила, когда он вдруг начал сыпаться из беспросветной серости сверху, из безликого ниоткуда — такой белый, чистенький, нарядный — и вот уже первое, тонкое пока еще кружево укрыло побуревшую подмерзшую траву, засохшие стебли цветов на клумбе. И главное, волшебное кружение это сопровождал такой покой, что я даже забыла про жажду и заснула.

А когда проснулась - глазам не поверила. Прямо перед окном навалило целый сугроб, клумба тоже прикрылась пушистым ковром, по которому, весело напевая что-то, прыгала желтобокая птичка. Толстый белый воротник нацепила и вечнозеленая изгородь, а садовый столик украсился аккуратной шапкой. Но лучше всего выглядела старая ель на соседнем участке: величественная, неподвижная, каждая ветвь в белоснежной опушке. Ей, конечно, повезло больше, чем мне: не срубили в молодости, потому что не на плантации родилась - вот и вымахала выше трехэтажного дома.

И тут я увидела его. Маленький, краснощекий, в вязаной шапке с помпоном. Он с трудом катил перед собой огромный снежный ком и опомнился лишь, подкатив его вплотную к моему окну. Поднял голову и, открыв рот, замер — лишь круглые глазенки выхватывали в глубине ветвей то краснобокое яблоко, то прозрачную льдинку, то гнома, уже почти лежащего на земле. А потом он начал бормотать что-то, словно прося, повторяя снова и снова, и вдруг я догадалась: «Зажгись! Ну, пожалуйста, чего тебе стоит ! Ведь ты же волшебная!»

Он еще верит в чудеса! Ах, если бы все эти намотаные на меня стекляшки вдруг засияли магическим красным, чарующим зеленым, загадочным голубым – как засветилось бы и его личико! Ведь только я могу подарить это чудо ему, а заодно и этим двоим, так неумело наряжавшим меня, не оставившим мне воды, сгинув куда-то под самое Рождество - словно именно там, под мрачным, колдовским, ведьманским этим Брокеном и поджидает их то, что они ищут всю жизнь.

Но боюсь, мне все же одной с этим не справиться  - так возвращайтесь же скорей! Малыш замрет в восхищении, а вы посмотрите на него и засмеетесь  -  и от вашей радости мне тоже станет тепло!

***
Она все брела куда-то. Свернула в один переулок, второй, третий. Из-под арки вдруг забухало: «Hands up, baby, hands up! “: в закрытом дворике на освещенном помосте орудовал диск-жокей, сбоку - палатка с пивом, а посредине увлеченно отплясывали, путаясь в теплой одежде, выделывали неуклюжие коленца те-кому-за.

На смену международным вскоре пришли немецкие шлягеры, воспламенивших танцоров еще больше. «Du geh;rst zu mir wie mein Name an der T;r…“* Она плохо знала слова, но делала вид, что тоже подпевает — просто неприлично было стоять молча среди такого единения. Лалала-лала-ла... Почувствовала на себе одобрительный, обжигающий, не оставляющий сомнений взгляд. «Ну что ж, - усмехнулась, - стало быть, есть еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах...»
Но ее сосед ничего не говорил, и она молчала. Да и музыка... Вот  Антонова бы сюда:

«Мечта сбывается — и не сбывается,
Любовь приходит к нам порой не та-а-а!
Но все хорошее не забывается,
А все хорошее и е-е-есть — мечта!»

Так и простояли молча минут десят -  и обоим стало неинтересно. Порвалась ниточка. Ниточка накала. Или как она там называется. И концы оборванные уж не соединить.

А как, спрашивается, без накала доживать эту жизнь? Как доскрипеть ее, куда употребить свой уникальный (никому, впрочем, особо не нужный) жизненный опыт, какой след оставить на земле? Книгу написать? - плохая, без сомнения, выйдет книга. Посадить дерево? Для начала хорошо бы перестать их рубить...

***
На следующий день он снова пришел и встал у окна. Вечерело. Пить уже особо и не хотелось – похоже, я начинаю засыхать. Он смотрел на меня, и снова губы его шевелились. И вдруг глаза у него стали круглыми, как полтинники, а стекло передо мной отразило многоцветное сияние.
Я вся горела огнями! Неужели я и правда стала волшебная, и могу теперь сама зажигаться, когда захочу?! Прошло минут десять, а он все не сводил с меня глаз. И нам обоим с ним больше никто не был нужен.

Даже когда моя хозяйка вышла во двор и протянула ему нарядный сверток, он все продолжал смотреть на меня, словно зачарованый. И только когда сумерки из голубых сделались чернильно-синими, он побежал, наконец, домой, размахивая подарком. А я почувствовала, как вместе с водой, силы понемногу возвращаются ко мне. Воистину, вода – это жизнь!

А потом они оба еще долго грелись перед камином,  и вели мудреные разговоры про какого-то Мартина Лютера, придумавшего нас украшать, и про какого-то Петра Первого, привившего эту традицию в России, и  про посадить дерево. И про то, чтобы, зажигаясь, дарить другим свет и радость.
Вот с этим я полностью согласна —у меня, как видите, получилось. А значит, я правильное дерево!

***
Ну вот, праздники уж подходят к концу, скоро снова трудовые будни — ну, а мне пора на костер. И знаете - мне совсем не страшно. Костер зажгут на центральной площади в воскресенье, чтобы пришло побольше людей. Из окрестных домов к нему потянутся вереницы елок — выцветших, поблекших за праздники, нарядные игрушки сняты — лишь кое-где проблеснет намертво сцепившаяся с бугорчатой веткой мишура — и полетят одна за другой их побуревшие тела в огромную кучу, и все будут ходить вокруг, и радостно общаться, и снова, как на рождественском базаре, пить глинтвейн — ну, а потом придет Главный Пожарный, и обольет нас бензином, и подожжет. Пламя взметнется к самому небу – а нам не будет больно, ведь тела наши за дни праздников иссохли , лишь капли смолы выступят кое-где на боку. А костер разгорится ярче, и примется разбрасывать яркие искры, и маленькие дети попятятся, а самые смелые будут совать палки в огонь и гордо держать их перед собой, словно факелы. И глаза их снова засветятся радостью.