Девайсы и гаджеты, отрывки из цикла рассказов

ДЕВАЙСЫ И ГАДЖЕТЫ
(из цикла рассказов)



ПОСЛЕДНИЙ УРОВЕНЬ (Урал, №5, 2012)

После второго класса Лёньку Новикова отправили к прабабке в деревню. На все лето!
Если бы Лёнькин словарный запас был чуть побогаче, он бы ни за что не сказал «отправили», а сказал бы «сослали». Но Лёнькин словарный запас оставлял желать лучшего. Да что уж тут. Так прямо и скажем – бедный был у Лёньки словарный запас. Оно и понятно. Книжек Лёнька не читал, даже которые учительница на дом задавала, а с друзьями разговаривал, как рекламные люди из телевизора: «не тормози», «удача – стань богаче», «живи на яркой стороне!»
И друзья его прекрасно понимали, а вот родители…
Лёньке казалось, что лето испорчено безвозвратно и, главное, совершенно несправедливо. Но папа думал по-другому. Лёньку отправили в деревню по двум причинам. Первая причина – это была двойка за триместр по чтению, из-за которой он едва на второй год не остался. А вторая причина была компьютерные игры. И первое напрямую следовало из второго. Лёнька так много играл, что на чтение времени у него совершенно не оставалось, буквально ни минуточки. Какое может быть чтение, когда твоему миру грозят варвары и монстры?! Ну ладно бы еще телевизор, телевизор еще можно. Мультик – это же тебе не книжка, полчасика посидел и все, что произошло, узнал. Вот если бы школьные учебники не читать, а по телику смотреть, тогда бы Лёнька знаете как хорошо учился бы? Только родителям такое разве объяснишь…
Мама все больше на здоровье упирала – глаза, спина. Уговаривала: ну сы;ночка, ну вы-ыйди из-за компьютера, ну не пя-алься в телевизор, козленочком станешь. А у отца разговор был короткий – зато ремень длинный.
Только это все не помогало. Уж как только мама не упрашивала, какими только ласковыми словами не называла, чем только не отвлекала! В цирке были, в зоопарке были, на аттракционах катались, в аквапарке с горы плавали, в кино – каждую субботу. Уж как только папа не наказывал! И ремнем порол, и без ужина оставлял, и уши крутил, и в угол в коридоре ставил, между галошницей и домофоном, а Лёньке все нипочем. Уйдут родители на работу, он сразу за компьютер. Стал прогуливать, врать, что пораньше отпустили. Папа пробовал компьютер паролем закрыть, но никакие пароли не спасали.
– Хакер растет! – злился папа. – Выброшу на помойку этот компьютер!
Но, конечно, не выбрасывал. Выбросишь – как тогда за квартиру платить, билеты на самолет заказывать, технику покупать? Это что же – опять ходить по магазинам, стоять в очередях?! Ну нет. Злился на сына, а не выбрасывал. Он бы, может, телевизор лучше выбросил, бесполезный предмет. Да тут мама была против. Она по телевизору перед сном смотрела сериал и шоу про моду.

Вот так Лёнька и попал к прабабке.
У прабабки из цивилизации отыскался на чердаке только старый радиоприемник на севших батарейках, а в комнате – крошечный телевизор под кружевной салфеточкой. Телевизор был красный как рак и показывал одни продольные полосы, приемник даже с новыми батарейками чихал и кашлял, вместо того чтобы петь и разговаривать, так что насчет техники родители могли быть совершенно спокойны – отдохнет ребенок, от игрушек электронных отвыкнет, а там и за ум возьмется. Сдали Лёньку с рук на руки, два дня погостили, помогли по хозяйству по мелочи: окна помыли, поправили забор, – и вернулись в город, а Лёнька остался с прабабкой, что называется, нос к носу.
Прабабка, баба Нюра, целыми днями, даже в самую жаркую жару, шаркала по двору в обрезанных резиновых сапогах папиного размера и засаленной меховой безрукавке, один в один похожей на те, что носили компьютерные варвары, против которых Лёнька сражался дома. Из-под безрукавки спускался истертый байковый халат бывшего зеленого цвета, с отвислыми карманами, куда собирала баба Нюра разную хозяйственную мелочь: бечевки, проволочки, гвоздики, бумажки. Ходила она сгорбившись, волочила, не отрывая от земли, гигантские боты и все держалась одной скрюченной рукой за поясницу. Под носом у бабы Нюры сидела бордовая глянцевая бородавка, из которой топорщилось в стороны два седых волоса, а глаза были мутные, покрытые белой пленкой – как у зомби. Но дома про бабу Нюру родители всегда говорили, что она «еще о-го-го» и «нас всех переживет». А когда папа бывал в хорошем настроении, он любил рассказывать, как с двоюродными братьями в детстве каждое лето жил у бабы Нюры в деревне, и как влетало им всем за малейшую провинность, будь то порванные штаны или ворованные яблоки. По первое число влетало, аж потом до вечера не присесть. Послушать папу, эта баба Нюра была просто чемпион мира по наказаниям.
Так что Лёнька бабу Нюру боялся ужасно. Он даже начал думать, что она действительно зомби. Или вовсе вампирша. Или ведьма. Иначе откуда бы в таком тщедушном теле, в тонких руках, покрытых съехавшей, точно она велика на несколько размеров, синеватой кожицей, взяться непомерной силище, которая, уж если держит за шиворот, то ни в жизнь не расслабит хватки, пока баба Нюра все тебе не выскажет, что хотела, хоть ты удушись.
Сначала баба Нюра к Лёньке присматривалась – что за человек? Угощала горькой редиской с грядки и сладкой морковью. Сулила: «Погоди, вот пойдет клубника, и уж мы ее с молочком, со сметанкой!» Шамкала, растягивая бескровные губы в подобие улыбки, что видела Лёньку «во-от таким щенком, когда еще пеленки марал». Ему от этого становилось стыдно и хотелось провалиться сквозь землю. Клубники же со сметанкой, наоборот, совсем не хотелось.
Первую неделю мирно прожили, не ссорились. Баба Нюра про город расспрашивала, про уроки, Лёнька отвечал нехотя, два слова буркнет и опять замолчит.
– Что ты смурной такой? – баба Нюра Лёньку тормошит.
– Как это – смурной? – не понимает Лёнька.
– Ну, скушный. Невеселый. Точно у тебя зубы весь день болят.
– А мне и так скучно! – отвечает Лёнька с вызовом.
– Как же это? Такой молодой, а тебе уж прискучило? – удивляется баба Нюра. – Лейку возьми, огород полей. Или грядку прополи, за сорняком ягоды не видно.
– Так то работа, а то отдых! – возражает Лёнька. – От работы веселее не станет.
И покорно пойдет делать, что прабабка велела. А там и вечер наступит, пора ложиться спать.

Время шло, и скука сделалась совсем невыносимой. «Вот бы сейчас домой! – мечтал Лёнька. – Или хоть на дачу». На даче интернета не было. Но там тоже был допотопный папин компьютер, в котором нашлась для Лёньки самая-самая первая версия DOOM. А еще там было полно друзей.
Мама Лёньку ругала очень, что живет человек без всякого режима. В DOOM Лёнька по ночам резался, потом спал до часу и просыпался не потому что выспался, а от голода. А с друзьями после завтрака гонял, то есть, если по-человечески считать, то после обеда. На реку с ними ходил, в ролевые играл. У него на даче все что нужно было заготовлено: шлем старый летный – подарок двоюродного дяди Коли, меч пластмассовый, кольчуга из старой циновки – сам сшивал проволокой по бокам и в цвет «металлик» красил из баллончика, когда у папы после ремонта крыла немного лишней краски осталось. И все это богатство пылилось на веранде под диваном, а Лёнька пропадал в отрыве от цивилизации. У бабы Нюры в соседях, точно назло, не оказалось ни одного ребенка. Только девчонки мелкие через три двора целый день в песке куличи пекли, близняшки. Они говорить-то почти не умели. С такими не то что в ролевую, даже в морской бой по блютузу не срежешься.
Остальные все были старенькие бабушки и дедушки, вроде бабы Нюры. Как привяжутся:
«Мальчик, ты чей будешь? К кому такой богатырь пожаловал?» – и давай по голове гладить. Прям как восстание мертвецов в фильме ужасов.
Стал было Лёнька домой проситься. Каждые пять минут родителям по мобильному звонить.
Только папа сказал «нет». Не простое «нет». Простое «нет», которое можно было превратить сначала в «посмотрим на твое поведение», а потом в «да», Лёнька сразу отличал. А это было фирменное папино окончательное «НЕТ», с которым ничего не сделаешь. Все деньги прозвонил Лёнька и на эсэмэски растратил, оставалось теперь ждать, пока мама с папой еще положат – в деревне даже карточек не продавали.
Чтобы Лёнька получше прочувствовал свою вину и меру наказания, нормальный телефон у него забрали до осени, а взамен дали мамин, доисторический. Без GPRS, без игрушек… Ну что за жизнь?! Уж теперь-то Лёнька точно знал, как это – умирать со скуки.

Ночью Лёнька долго ворочался, не находя себе места. И так ляжет, и эдак, и ноги на стену закинет, и в одеяло с головой завернется, как в кокон, – а сна ни в одном глазу. Ворочался и все думал, как бы от бабы Нюры спастись и домой вернуться. Может быть, сбежать? Только в какую сторону бежать-то, когда лес кругом и до ближайшей автобусной остановки полтора часа пешком, а потом еще два часа на автобусе и оттуда – поездом дальнего следования целую ночь? Спросил на всякий случай, водятся ли в лесу какие-нибудь звери.
– Какие нынче звери? – усмехнулась баба Нюра. – Кабаны только. Лось иной раз в огород заберется, капусту потравит. А больше не осталось никого.
Лося Лёнька по телику видел. Один раз, по каналу «Дискавери». В той программе всё-всё рассказали про лосиную жизнь и повадки. Особенно хорошо запомнились рога. Так что бежать одному через лес как-то сразу расхотелось. Другое дело, если бы родители сами его забрали. Лёнька закрыл глаза и стал мечтать, как в следующие выходные за ним приедут папа с мамой на машине и заберут на дачу – и сам не заметил, как заснул. Утром еле баба Нюра его завтракать докричалась.
Сонный приплелся Лёнька в кухню. То есть не в кухню, а в тот странно пахнущий закут, где баба Нюра готовила на маленькой двухконфорочной плитке и хранила разные крупы. Взял в ладони полулитровую кружку парного молока и нехотя побрел на крыльцо. Во дворе уже суетилась по хозяйству согбенная баба Нюра, по обыкновению ворча и причитая.
У соседей, почуяв чужого, отрывисто и страшно залаял цепной Дик, под ноги Лёньке бросился с громким воем бабы Нюрин бандитский Васька, в сарае на другом конце двора заметались и загалдели куры. Лёнька шарахнулся, оступился и пролил молоко на крылечко. По ступенькам потек белый наваристый ручеек.
Баба Нюра неожиданно резко обернулась на шум и зыркнула на Лёньку. Этот взгляд длился всего одну секунду, полсекунды – но в те полсекунды Лёньке вдруг нестерпимо захотелось нажать F2 и сохраниться. Дик лаял все страшнее. Лёнька увидел все это – захламленный двор, дрова, кое-как сложенные в углу, зловещего колодезного журавля, подрагивающего и уныло скрипящего под ветром, заросшие сорняком грядки. А у курятника, над массивной деревянной колодой – бабу Нюру с ржавым топором в руках. Ее безрукавку, ее седые космы, выбившиеся из-под платка, ее круглую горящую бородавку с двумя антеннками дрожащих волосков, точно под носом вот-вот вылупится и бросится на Лёньку страшное усатое насекомое; невидящие бельма, глядящие на Лёньку, прямо внутрь, – и непроизвольно присел, сжавшись в комок. В голове мелькнуло: «если сейчас нажать на пробел и перескочить через перила…»
– Ах ты ж паразит! – запричитала баба Нюра. – Вчерашний вечер только крыльцо чистила! Прибирай теперь сам! Тоже навязали на мою голову дармоеда!
И тут Лёнька понял! Это же квест! Это просто квест такой, как в компьютере. Чтобы попасть домой, нужно его пройти. Просто выиграть! Довести бабку Нюру – чтобы она сама его в город прогнала. Тогда папино «НЕТ» потеряет силу.
– А я и не нарочно! – выкрикнул Лёнька, поднимаясь. – Я нечаянно! – и разжал пальцы.
Кружка покатилась по ступенькам и внизу разбилась о треснутую бетонную плитку. Молоко веселым ручейком потекло с крыльца и, не успевая впитаться, образовало внизу маленькую лужицу.
Первый уровень был пройден.

За кружку баба Нюра Лёньку наказывать не стала. Ругалась только: мол, безрукий, безголовый – стандартный, в общем, набор определений, на который все взрослые запрограммированы, когда что-нибудь не особо ценное испортишь. Эти ругательства Лёньке были как с гуся вода, бывало и похуже. Баба Нюра его ругала, а он стоял, голову опустив, и изо всех сил старался не смеяться. Потому вздрагивал плечами и немножко как бы хрюкал. Подслеповатая баба Нюра решила, что это Лёнька всхлипывает, и ругать его перестала. Нашарила в своем бездонном кармане большой утешительный кусок серого сахара, похожего на щебень. Таким щебнем в городе тротуары посыпали, перед тем как новый асфальт положить. Лёнька сахар взял, но есть побоялся. Крыльцо, конечно, пришлось вымыть.

Каждый день пололи огород. Не весь – весь его полоть не переполоть, – а по три-четыре грядки. Баба Нюра вроде бы едва ходила, но угнаться за ней Лёнька на прополке никак не мог, – пока ковырялся на краешке, у нее уж полгрядки готово. Но как ни поли, сорняк все пер и пер, так что пока делали полный круг по огороду, те грядки, с которых начали, зарастали снова.
Лёньке досталось полоть лук. То есть сначала он полол морковку, но такая она оказалась сладкая и хрустящая, что большую часть как-то машинально съедал, наспех обтерев о задний карман штанов. Баба Нюра, хоть почти слепая, потраву заметила, отвесила Лёньке подзатыльник и на другой конец огорода за руку отвела, поставила к морковке задом, к луку передом.
– На-ка вот. Горького теперь отведай! – сказала ехидно. – Да смотри не перепутай с пыреем, горе луковое! – и еще раз подзатыльник дала, для профилактики.
«Ах, ты так?!» – обиделся Лёнька.
Баба Нюра вернулась к своей моркови и там кланялась, кряхтя и охая, а Лёнька полол – весь лук повыдергал и между грядками рядком сложил, а весь пырей огородный, наоборот, тяпочкой окучил и из лейки полил – пусть знает, как драться!
Когда баба Нюра увидела, уже поздно было лук спасать – ни одного перышка на всей грядке целого не осталось, только колыхалась под ветром зловредная сорная трава.
– Ах ты ж, Господи! – запричитала баба Нюра. И хвать Лёньку за шкирку: – Ты что же это, паразит, сделал?!
– Я не нарочно! – клялся Лёнька, силясь вывернуться из цепких прабабкиных пальцев. – Я перепутал просто!
– Ах, перепутал?!
– Перепутал! Смотри, какие они похожие! – Лёнька изогнулся, схватил пучок лука, уже повянувшего на солнышке, и, словно издеваясь, бросил рядом с пучком густо зеленеющего пырея. – Во! Я думал, это лук такой! Красивый!
– Ах, думал?! Ах, лук?!
Тут Лёнька все-таки вывернулся и рванул за калитку. А баба Нюра, подобрав тяпку, шаркала и грозила:
– Только попробуй вернись!
С тяпки сыпалась свежая земля, а бельма бабы Нюрины аж вращались от злости.
Так Лёнька прошел второй уровень.
За лук попало ему по первое число. Веником банным по спине и чуть пониже. Спина и чуть пониже, даже через рубашку и штаны, были потом красные и горели, а когда ожог прошел, ужасно чесались. И все-таки это был не папин ремень! А победа все равно осталась за Лёнькой – от огорода его прабабка отлучила, олуха городского, раз он лук от сорняка отличить не может.

По опыту компьютерных игр Лёнька точно знал, что с каждым новым уровнем играть становится все сложнее, а монстры попадаются все более злобные. Поэтому к следующему этапу решил вооружаться. А то что это такое – голые руки и нету даже паршивого пистолетика или дубинки. И решил Лёнька сделать арбалет.
На чердаке нашлось для этого все необходимое. Не чердак был, а настоящий магазин приколов и розыгрышей. Какие-то шкатулочки, керосиновые лампы, черенки, деревянные грабли со сломанными зубами, швейная машинка без иглы, целый мешок консервных крышек с резинками, доски, гвозди, шурупы, саморезы, пила, молоток, рубанок – чего тут только не было! Лёнька нашел подходящий брусок и половинку металлического обруча. Непонятно было, зачем эта половинка. Наверное, такими обручами перетягивали бочки, но уверен Лёнька не был. Это было, впрочем, не важно, для арбалета железяка здорово подходила – просто идеально. Лёнька наметил середину и пробил дырку при помощи толстого увесистого гвоздя и молотка. Очень удачно вышло – по рукам не попал, керосиновую лампу только разгрохал, когда сильно замахнулся и молоток из рук выпустил. К счастью, баба Нюра ничего не услышала.
Дугу Лёнька навинтил на край бруска, потом сделал из нескольких резинок, связав их вместе за уголки, тетиву. Тетива вышла немножечко хлипкая, но на третьем уровне вполне годилась и такая. «Попозже как-нибудь прокачаю», – решил Лёнька. Осталась сущая ерунда – проковырять в бруске направляющую борозду и заготовить снаряды. Направляющую Лёнька выскоблил все тем же толстым гвоздем. Получилось немного неровно, но вполне терпимо. А пульки наломал из куска припоя, приняв его по неведению за обычную проволоку. Для арбалета, если по-честному, нужны были стрелы, а не пульки. Только их Лёнька не придумал из чего сделать.
На сборку оружия ушло несколько дней. Баба Нюра нарадоваться не могла, что правнук наконец перестал киснуть и нашел себе занятие. Она Лёньку даже хвалила. Говорила:
– Слава те, Господи, к делу пристроился! Мой-то, дед Андрей, целый день, бывало, что-то мастерит, царствие ему небесное. И дом этот сам поставил.
Про дом Лёнька бабе Нюре не поверил – дома в деревнях специальные строители строят, называются гастро-байтеры, что ли. Или как-то так. Он это точно знал, эти самые «гастро-байтеры» весь дачный поселок построили, их дачу тоже. Папа потом ругался, что щели везде с кулак.
Испытывал Лёнька арбалет тут же, на чердаке. Выставил на ребро несколько пустых спичечных коробков и давай пулять. Пульки недалеко летели, удар получался несильный, но кое-как прицелиться все-таки удавалось, и от обеда до ужина Лёнька сбил все коробки, даже не жульничал.
Утром, пока баба Нюра по обыкновению хлопотала в огороде, Лёнька прокрался на зады дома, к загончику, где днем копались пыльные белые куры с цыплятами и один надменный пестрый петух, взобрался на колоду и через верх начал обстрел. Ничего не соображающие куры заметались, петух заголосил и взлетел на ограждение, соседский Дик тут же подхватился, захлебываясь и надрываясь, цыплята в панике носились за перепуганными мамашами, а те об них только спотыкались. Петух, так Лёнька решил, это будет пятьдесят очков. Куры – по двадцать. Их много и они клуши неповоротливые. Зато цыплята по Лёнькиным правилам шли по сто, они маленькие, в них попасть было труднее всего.
В сумме удалось набрать двести тридцать очков от начала игры до того момента, когда утративший бдительность Лёнька почувствовал, как его ухо расплющивается, точно его прищемили дверью.
– А-а-а!!! – завопил Лёнька. – Пусти, бо-ольно!
– Ты ж вредитель! – не отпускала баба Нюра и все крутила ухо, волоча Лёньку через двор к крыльцу. Арбалет она отобрала и размахивала им – даже за свою больную спину держаться забыла, так разозлилась. Лёнька ковылял за бабой Нюрой боком, одним ухом книзу, как будто землю подслушивал, а вслед несся надсадный лай и клекот.
Затащив Лёньку в дом, баба Нюра втолкнула его в свою комнату и заперла снаружи на щеколду.
– Это кто ж тебя, паразита, научил по живому стрелять?! – кричала она через дверь. – Звереныш какой!
– Баб, я же потихонечку, проволочкой, – канючил Лёнька, потирая ущемленное ухо.
– Я те дам проволочкой! – пригрозила баба Нюра. – Это ж надо такое выдумать! Отец звонить будет – я ему все скажу!
– Да я в тир просто играл! – оправдывался Лёнька. – Че, нельзя?
А про себя радовался. Если отцу скажет, значит работает его план. Надо подумать хорошенько и еще что-нибудь такое выдумать. Баба Нюра раз пожалуется, два пожалуется, а потом и скажет: «Забирайте вашего мальчика! Он у вас хулиган!» Отец, конечно, Лёньке за это устроит… Но, с другой стороны, чего он такого может устроить, чего еще не устраивал?
– Сиди теперь до вечера! – велела баба Нюра из-за двери. – Сиди и думай о своем поведении!
Лёнька услышал, как шаги ее удаляются и скрипит входная дверь. А ему того и надо. Окно-то изнутри открывается. Что он, дурак – до вечера тут сидеть? У бабы Нюры в комнате хлам один и сыростью воняет.
Лёнька потихонечку приоткрыл раму и стал дежурить, выглядывая из-за серой ситцевой занавески. Занавеска пахла пылью и еще какой-то сладковатой гадостью, определить которую Лёнька не смог, но от которой немного подташнивало. Подождав, пока баба Нюра уйдет на другую сторону дома, Лёнька выбрался, случайно сметя с подоконника красный цветок с круглыми листьями, и смылся на улицу. Пошел, так и быть, печь куличи к соседским близняшкам. Этот уровень был пройден с честью. И следующий тоже – баба Нюра как вернется, как заметит, что Лёнька сбежал, как увидит разбитый цветок… Думать об этом, впрочем, не хотелось. Ухо еще горело, ощущалось огромным, как кожаный наушник, и было ужасно жаль арбалета. Что теперь с ним будет, с арбалетом-то?
Вечером, пританцовывая по кухонному закуту и уворачиваясь от мокрой тряпицы, которую баба Нюра держала за полотенце, Лёнька выучил новое слово – «герань». Так назывался разбитый цветок. Баба Нюра, пока хлестала, много слов Лёньке сказала. По ее выходило, что Лёнька – враг всему живому. Вроде Бен Ладена. Но это разве наказание, полотенцем? Тьфу, а не наказание. Курам, не к ночи будь помянуты, на смех! Настоящее наказание было в том, что арбалет безвозвратно погиб.
Лёнька затаил злобу. Целую неделю он думал, думал, думал. То есть на самом деле прошло всего два дня. Но когда о чем-то важном думаешь, а надумать ничего не можешь, время всегда тянется медленно-медленно. Думал Лёнька напряженно. Делать-то все равно было больше нечего – чердак баба Нюра на такой замок заперла, который только взрывчатка возьмет.

Позвонили родители. Сначала мама причитала в трубку, как там Лёнька живет и хорошо ли питается. Лёнька так прямо и сказал, что живет плохо и хочет скорее домой. По ту сторону трубки мама заохала и забормотала что-то невнятно-отрицательное, а потом трубку взял папа, и Лёнька опять услышал фирменное «НЕТ». Самое обидное, что папа уже не злился на Лёньку – это по голосу было ясно. Просто они с мамой путевку купили, на курорт. И Лёньку в городе оставить все равно было не с кем.
– Имеем мы право как люди отдохнуть? – спросил папа у Лёньки.
Что тут скажешь? Что ни скажи, все ведь уже решено. И Лёнька неожиданно сам для себя заплакал.
– Это что еще такое? Ты мужик или нет?! – неуверенно сказал папа.
Вот так всегда! Когда хорошее что-то: в кино на последний сеанс с родителями пойти или погулять одному в парк, так сразу «мал еще». А когда нужно какую-нибудь противную гадость стерпеть: к зубному сходить зуб вырвать, кровь из пальца сдать или, как сейчас, в деревне со скуки подыхать, пока некоторые другие на курорте прохлаждаться будут, – это сразу «мужик». Несправедливо!
Лёнька всхлипывал. Папа начал сердиться.
– Ты, – говорит, – почему не позвонил-то, раз все у тебя так плохо?
– Деньги кончились! – буркнул Лёнька.
– Ах, деньги? Поня-атно, – протянул папа. – Я в месяц знаешь сколько трачу на телефон? А я, между прочим, работаю! А ты? Два дня – и все. Вот не положу тебе больше до конца лета ни копейки, будешь знать!
Тут Лёнька совсем раскис, а трубку у папы мама отобрала. Лёнька слышал краем уха, как она назвала папу «ну ты уж совсем!» Видимо, очень рассердилась. Мама с Лёнькой стала сюсюкать и сама чуть не плакала. Просила прощения и все такое, обещала, что как только из отпуска прилетят, то в ближайшие выходные сразу к Лёньке, и «потерпи, солнышко, еще немножечко!» Ага, «потерпи»! Легко ей говорить!
Настроение у Лёньки после этого разговора стало совсем поганое. Денег, впрочем, ему кинули. Лёнька попробовал позвонить кому-нибудь из одноклассников – Илюхе-Билу набрал, потом Павлюченке, а когда оказалось, что у них «абонент временно недоступен», даже заучке Дашке Рыбниковой, – но безуспешно. Лето. Все разъехались.
Стало Лёньке себя ужасно жалко. Так переживал, что ужинать не смог – кусок в горло не шел. Ребят, небось, в глухую деревню к занудной прабабке не отправляли до скончания веков. Ребята, небось, с родителями на море полетели или на дачу поехали, на шашлыки. И только он, Лёнька… Эх…
Ночью опять долго не спалось. Лёнька ворочался, вздыхал. За окном тарахтел сверчок, уныло скрипел на столбе за калиткой старый рыжий фонарь, забранный сеткой, вокруг него суетилась ночная мошкара, на другом краю деревни подвывала собака. За окошком висела круглая желтая луна, перечеркнутая по центру маленькой черной тучкой. Лёньке показалось, что где-то кто-то бубнит. Стало не по себе. Спустившись с кровати, он на цыпочках подкрался к двери и выглянул в замочную скважину. Ничего не увидел – темно. Тогда Лёнька приложил к замочной скважине ухо. Ему показалось, будто голос стал громче. Сначала замер от страха, а потом узнал бабу Нюру. Она вроде бы с кем-то говорила, рассказывала, спрашивала что-то – но ответа не было слышно. С кем она могла говорить, да еще ночью? Никого ведь, кроме Лёньки, в доме больше не было. «Может, с Васькой?» – подумал Лёнька. То есть еще не успел подумать, как в крыжовенных кустах под окнами послышалась возня и раздался жалобный кошачий плач, сначала соло, потом на два голоса, – и вдруг резко оборвался боевым визгом. По кустам покатился шум драки. Наверное, от соседей опять забрел чужак. За забором захлебнулся лаем Дик.
– А вот я вас! – послышалось снизу.
Лёнька услышал, как баба Нюра встает с кровати и шаркает на крыльцо. Когда она вышла и стала с крыльца отчитывать Ваську и его сомнительных приятелей, Лёнька приоткрыл дверь и потихонечку выбрался на лестницу, затаился в тени. Сначала на крыльце звякнуло что-то, потекла вода, – а потом раздался громкий плеск и отрывистый обиженный вопль в две кошачьих глотки. Кто-то ломился по кустам, удирая. Дик бесновался и рвал цепь. Потом все стихло.
– Паразиты! – опять сказала баба Нюра и вернулась в дом, победно неся перед собой мятое цинковое ведро.
Ее изношенная белая сорочка светилась в полумраке, волосы были растрепаны, голова тряслась. Она ткнула ведро в угол и поплелась в свою комнату. Лёньку наверху не заметила. Лёнька, точно настоящий ниндзя, бесшумно крался вниз по лестнице, прячась за перилами. Он видел, как баба Нюра, с трудом опираясь на скрюченную руку, взгромождается на кровать и как кровать прогибается под ней, опуская на провисшей сетке почти до пола.
– Вот, родненький! – пожаловалась баба Нюра кому-то напротив себя. – Дожилася! Котов разогнать, и то силы нету.
Лёнька замер.
Значит, в прабабкиной комнате действительно кто-то есть!
Перед глазами вспыхнула зловещая полная луна, перечеркнутая черным облаком. С улицы послышался тоскливый металлический скрип. И тут Лёнька догадался – это зомби!!! Хотелось бежать в свою комнату, запереться на щеколду и укрыться одеялом с головой, но пальцы, как назло, точно приросли к перилам.
– Навязали на мою голову! – продолжала баба Нюра, вздыхая. – Ты представляешь – всех курей переполошил третьего дня! Сделал, значит, палку деревянную с резинкой, и курей – гвоздиком!
«Это же она про меня!» – понял Лёнька с ужасом. Внутри у него сделалось пусто и холодно.
– И кто их такому только учит, фашистов? В наше-то время разве такое можно…
Баба Нюра снова тяжело поднялась с кровати, отпустив скрипучую сетку, и пошаркала куда-то вперед. «Бежать, бежать!» – думал Лёнька. Сердце его колотилось как бешеное, но сдвинуться с места он не мог. А баба Нюра уже возвращалась, держа в дрожащих руках какой-то прямоугольник.
– Ох, Андрюшенька! Уж забрал бы ты меня поскорее-то… – вздохнула баба Нюра и нежно отерла прямоугольник пальцами. Поставила на тумбочку в изголовье кровати и зашаркала к дверям. Дверь со скрипом закрылась, полоса света за ней погасла.
Лёнька разогнулся – тоже с трудом, не лучше бабы Нюры, потому что от долгого сидения на корточках у него затекли ноги и теперь до самых колен были набиты щекотными мурашками. Каким же дураком он себя чувствовал! Это же был прадедушкин портрет! Он на шкафчике всегда стоял, напротив бабы Нюриной кровати. И она сколько раз велела Лёньке с него пыль стирать!
На ватных затекших ногах Лёнька вернулся в свою комнату и забрался под одеяло. Было ему ужасно стыдно за себя. Зомби, привидения, монстры… Трус несчастный!

Утром, когда он спустился вниз, бабы Нюры уже не было – ни в доме, ни во дворе. Лёнька потихоньку приоткрыл дверь и сунулся в ее комнату. Прадедушка Андрей стоял на тумбочке у кровати, в деревянной рамке под стеклом. Он был черно-белый, усатый, ужасно серьезный. В пилотке и с орденами. Лёнька подошел, повертел рамку в руках, поставил на место. Как это можно с фотографией разговаривать? Поплелся в кухонный закут. На столе под полотенцем обнаружил две тарелки – одну с сырниками, другую с кашей. И, как всегда, кружку молока.
– Фу, каша! – скривился Лёнька. – Вот бы сейчас бутерброд.
Но баба Нюра бутербродов никогда не делала. Говорила, что это химия одна.
Молоко выпил залпом, сырники распихал по карманам и поплелся во двор. Делать во дворе было нечего. За забором заворчал Дик. Лёнька подошел поближе, взобрался на поленницу и заглянул к соседям. Никого не было, на двери висел замок. Дик рванулся, насколько пустила цепь, и зашелся лаем.
– Вот дурак! – сказал ему Лёнька. – Я тебя трогаю? Я посмотреть просто!
– Вуф-вуф-вуф-вуф-вуф! – грозно возразил Дик.
– Даже тебе я не нравлюсь, – вздохнул Лёнька, откусывая сырник.
– Вуф-вуф-вуф-вуф-вуф! – подтвердил Дик.
– Да ну тебя! – Лёнька кинул в Дика остатком сырника. – Надоел!
Дик поймал кусок на лету и мигом проглотил. А вместо грозного «вуф» издал какой-то странный взвизг.
– Так ты, что ли, голодный просто? – спросил Лёнька.
– Вуф-вуф-вуф-вуф-вуф! Вуф-вуф-вуф-вуф-вуф! – Дик заметался на цепи, внимательно следя за Лёнькиными руками. Лёнька вынул еще сырник, бросил через забор. Потом второй, третий, четвертый. Дик подхватывал их и заглатывал не жуя.
– Всё, больше нету! – Лёнька развел руками.
Дик прыгал на цепи и подскуливал, не веря. Металлический штырь, на который была наброшена цепь, ходил ходуном – вот-вот завалится.
– Ладно, – сказал Лёнька. – Посиди тут, принесу чего. – И пошел обратно в дом.
В кухонном закуте он взял свою тарелку с нетронутой кашей, выловил из кастрюли, которую баба Нюра оставила на плитке до обеда, кость с ошметками мяса, потом подумал и захватил еще черного хлеба. И все это понес к соседскому забору. Он почему-то забыл, что Дика надо бояться.
Через забор перелезть было дело плевое. Вот только с тарелкой долго возился, пока не сообразил ее низом просунуть.
Лёнька подошел к Дику, с лаем рвущемуся навстречу, и поставил перед ним тарелку. Все кучей – кость прямо в кашу и хлеба сверху два куска. Дик начал жадно есть. Он торопился и повизгивал от удовольствия – и съел все без остатка, а косточку, обглодав, унес в будку. Спрятал. Вернулся к Лёньке, вихляясь всем телом, тщательно обнюхал и запрыгал вокруг, норовя лизнуть в лицо.
– А ты совсем нестрашный! – удивился Лёнька и потрепал Дика за ухом.
Дик плюхнулся перед Лёнькой на спину и подставил пузо – чеши, мол, раз нестрашный. Лёнька почесал.
– Эх ты! – сказал Лёнька сочувственно.
Цепь была увесистая, мощная. Она крепко держала.
– Я вот тоже… – стал рассказывать Лёнька. – Сижу тут как привязанный. Даже поиграть не с кем, прикинь?
– Вуф, – согласился Дик.
– Такая тоска!
Дик завозился на спине: не болтай, мол, а чеши, чего ты не чешешь? Лёнька почесал.
– Маме с папой я не нужен, они в отпуск летят, – рассказывал Лёнька. – А бабка Нюра вообще на меня вчера дедушкиному портрету пожаловалась!
Дик слушал внимательно, прикрыв глаза, и от удовольствия повизгивал. Хороший пес оказался, хоть с виду чистый волк-оборотень!
– А знаешь что? – решил Лёнька. – Давай я тебя свожу погулять. Ты, наверное, сто лет уже не гулял, да?
– Вуф, вуф! – заволновался Дик.
– Точно!
Лёнька взял цепь за кольцо и легко сдернул со штыря – роста как раз хватило.
– Пойдем! – и он потянул Дика за ошейник к калитке.
– Вуф-вуф-вуф-вуф-вуф! – счастливо отозвался Дик и рванул на выход. Приглашать дважды его не пришлось.
Так они и вылетели на улицу – впереди скакал Дик, путаясь в тяжелой цепи, заливаясь лаем, а за ним бежал, едва поспевая, Лёнька. Шарахнулись в стороны какие-то встречные бабки и заголосили дурными голосами. Дик вырвался. Он понесся по улице как ветер, волоча за собой гремящий железный хвост, а Лёнька застыл посреди дороги и растерянно смотрел вслед.
Там, где проносился Дик, как будто включали сигнализацию. Хором заревели близняшки в песочной куче у забора, заметались гусаки, пасшиеся на обочине, по всей деревне вразнобой отозвались собаки, закричали жители:
– Дик сорвался! Дик сорвался!
Новость летела по дворам стремительно, как ударная волна при взрыве. По всей улице захлопали калитки, народ стал выбегать на шум. И тут же прятались обратно – а Дик в облаке желтой пыли восторженно носился по дороге между домами и пытался догнать все что шевелится. Он заскакивал в незапертые калитки, пролезал под забором, и по участкам начинали в панике метаться куры и хозяева; он гнал до конца улицы насмерть перепуганную белую козу с одним кривым рогом, пока не загнал в крапиву, потом кинулся под колеса старого «жигуленка» и катился за ним до ворот, и на обратном пути сбил оторопевшего Лёньку с ног, от избытка собачьей благодарности напрыгнув на него передними лапами. Шум на улице сделался невообразимый, точно это не улица, а полный фанатов стадион, где наши с ненашими в футбол играют. Все окрестные коты, кошки и котята впали в предынфарктное состояние. Вся домашняя птица заработала нервный срыв. У коров и коз разом скисло молоко. А все цепные собаки поумирали от зависти.
 «Что теперь будет…» – перетрусил Лёнька. Со стороны магазина, цепко держа в руке старомодную сетку с крупой и батоном, уже спешила баба Нюра. Она-то сразу догадалась, кто все это устроил.
Дика пытались ловить, но без толку. Всю деревню на уши поставил, пока не набегался как следует и по доброй воле в свой двор не вернулся. Это было уже вечером. Как раз его хозяева из города приехали. Так что ближе к ночи он опять сидел на цепи, а к бабе Нюре прибыла от соседей делегация с жалобами и предложениями. И Лёнька узнал еще одно новое слово – «свистопляска». Если он все правильно понял, ни к свисту, ни к пляскам это слово отношения не имело, а обозначало конец света в отдельно взятом небольшом населенном пункте.
– Да что же это за наказание божие?! – причитала баба Нюра.
На людях она Лёньку сильно наказывать постеснялась – так, пару подзатыльников отвесила и обозвала по обыкновению паразитом. Зато когда соседи ушли… Тут уж Лёнька получил по полной программе: и ремнем, и полотенцем, и веником, и просто так, рукой. По бабы Нюриному выходило, что он, Лёнька, не ребенок, а настоящее стихийное бедствие. Больно защемив правое ухо скрюченными артритными пальцами, баба Нюра втащила Лёньку наверх, втолкнула в комнату и заперла.
– Сиди теперь! Отсюда не убежишь! – грозно сказала она через дверь. И зашаркала к себе.
«Наверное, опять деду Андрею жаловаться будет», – решил Лёнька. Ухо горело – даже сильнее, чем в прошлый раз. А за что, спрашивается? Чего он такого сделал-то? Он же как лучше хотел! Ну сами посудите – сидел человек на цепи, не побегает, не поиграет, да еще голодный! Конечно, сбесишься потом от радости, как на улицу выпустят. Лёнька осмотрел ладони. Кожа немного покраснела. Это когда Дик рванулся, а Лёнька цепь не удержал. Вот жизнь…

Лёнька осмотрелся. Подергал на всякий случай дверную ручку. Но нет – было заперто, и заперто крепко. В любимых Лёнькиных компьютерных играх тоже попадались такие вот комнаты-ловушки. Даже и похуже. В тех комнатах или на тебя потолок начинал опускаться, или стена с шипами навстречу ехала, или вода лилась со всех сторон и нужно было скорее найти акваланг – в общем, срочно что-нибудь сделать, чтобы не умереть. А тут была совсем легкая ловушка – думай сколько влезет. Она больше напоминала дурацкие игры-комнаты, в которые иногда играла мама, но ни разу не доиграла до конца, а либо папу на помощь звала, либо на ютюбе прохождение подсматривала. Там нужно было собирать всякие предметы и как-то их друг с другом соединять, чтобы выйти. Лёнька пробовал играть в такое, только ему не понравилось. Ни тебе монстров, ни оружия – сказочки для девчонок. Но, делать нечего, нужно было как-то выбираться, проходить новый уровень.
В поисках чего-нибудь полезного Лёнька огляделся. Комната была как комната. Валялись по углам мятые штаны и футболки, стояла у стены кровать, да тумбочка у кровати, да пыльный коврик с оленем над кроватью висел, а больше ничего не было. Ни ножичка, ни отверточки, чтобы попробовать открыть шпингалет через щель, ни даже булавки.
Лёнька выглянул из окна. Оно было почти над открытым кухонным, и если бы спуститься по веревке, как альпинист, и буквально чуточку раскачаться, можно было бы встать на подоконник. А там и свобода. Только веревки тоже не было, Лёнька это точно проверил – и в тумбочке смотрел, и под кроватью, и на кровати, и за ковром. Он перемещался по комнате, начав от двери, все время влево, как обычно делал в своих любимых играх, чтобы не заблудиться и не пропустить ни одного тайника, тщательно осматривал все углы, все щели в стенках, ощупывал каждый выпирающий гвоздик, простукивал плинтуса, перетряхивал вещи, – пока не сделал полный круг и не остановился разочарованный в том же месте, откуда начал. С пустыми руками. Как же так? Это было против правил!
Разочарованный Лёнька сбросил кроссовки, лег поверх одеяла, закинул руки за голову и стал разглядывать потолок. Во взрослых фильмах герои часто так делали, когда нужно было решить какую-нибудь серьезную проблему. На потолке не было ничего интересного, если не считать паутины в углу и паука на ней. «Везука же паукам!» – подумал Лёнька. Был бы он как человек-паук, он бы за одну минуту уже внизу стоял. Вот бы баба Нюра удивилась!
Лёнька помечтал немножко, как будто он человек-паук, потом как будто он инспектор Гаджет, потом как будто маленький Джек-Джек Парр из «Суперсемейки». Но легче от этого не стало. Что толку мечтать, если все равно не сбудется? А потом он случайно вспомнил, как в одном взрослом фильме человек выбирался из окошка, связав вместе несколько простыней. «Вот я дурак! Это же раз-два и готово!» – обрадовался Лёнька.
Он соскочил с кровати, сдернул простыню, выпотрошил из пододеяльника одеяло и начал торопливо скручивать белье в жгуты. Это оказалось не так уж просто – материал все время раскручивался в обратную сторону и ничем не напоминал толстый канат, как было в кино. Но справился кое-как. Связал простынку с пододеяльником за углы, по диагонали – так выходило всего длиннее. Теперь нужно было еще придумать, за что закрепить свободный конец, чтобы можно было спустить все это из окна и слезть вниз. Как назло, окно оказалось с одной рамой. Тому, в кино-то, хорошо было: как будто специально по центру была прочная перекладина, к которой что хочешь можно привязать, а у Лёньки, считай, одна голая деревянная стена, оклеенная вылинявшими обоями.
Высунувшись из окошка почти по пояс, Лёнька стал изучать обстановку во дворе. За углом, со стороны крыльца послышался скрип петель, погас прямоугольник света перед домом – видимо, баба Нюра закрыла дверь на ночь и отправилась спать. Темнота как-то сразу отступила, из нее стали прорезаться привычные предметы. В крыжовенных кустах вылизывался Васька. Покачивался тихонько колодезный журавль. А между дровяной кучей и курьим сараем, прямо напротив Лёнькиного окна стояла, праздно прислонясь к забору, точно в насмешку, прочная деревянная лестница. «Вот бы мне ее сюда!» – подумал Лёнька. И помечтал еще немножко о том, как бы ловко он слез по этой лестнице вниз и был таков. Но до лестницы было прыгнуть не допрыгнуть, лететь не долететь. Разозлился Лёнька: да что же это такое?! Даже в игре, если попадаешь в комнаты-ловушки, всегда был какой-то выход. Главное найти его вовремя и быстро сообразить, пока не захлебнулся или тебя потолком не раздавило. А тут что? Сидеть теперь запертым, пока мама с папой из отпуска не вернутся, что ли? Ну уж нет!
Внизу стихло бабы Нюрино шарканье, дом замер. Несчастный Дик, тоже арестованный, поскуливал за соседским забором. Хотелось плакать, но мальчики, конечно, по пустякам не плачут, вот и Лёнька тоже не стал. А опять плюхнулся на разоренную кровать и заложил руки за голову – и у него почти сразу возникла отличная мысль. Кровать-то была железная, прочная. Вот к ней и можно простыню привязать!
Сказано – сделано. Лёнька, изо всех сил стараясь не шуметь, обеими руками вцепился в спинку кровати и стал тянуть в сторону окна. Кровать печально скрипела и никак не хотела сдвигаться с места, но Лёнька оказался сильнее. Так что через полчаса она уже как миленькая стояла там, где он хотел, и к верхней черной от времени трубе был крепко привязан край пододеяльника.
Лёнька вывесил свою «веревку» наружу и высунулся во двор. Все было тихо. Хватило до самой земли. Вернее, до самого крыжовника. Спускаться по простыне было, конечно, очень страшно, но разве у него был выбор? Он сел на подоконник, свесив ноги на улицу, потом осторожно перевернулся на живот – и так повис, не умея сообразить, как лучше перецепиться. Но и тут выручило кино. Он вспомнил, что нужно обнять материю ногами и как бы так запутаться, чтобы не скользить слишком быстро. Теперь можно было потихонечку сползать вниз.
Вцепившись в «веревку» изо всех сил, Лёнька начал спускаться. Кровать угрожающе заскрипела и под тяжестью поползла по полу; спина покрылась холодными потом. Но нет, подползла вплотную к окну и остановилась – обошлось. Лёнька спускался. Точнее даже не спускался, а позволял себе съезжать под собственной тяжестью. Ладоням сделалось жарко и больно. Аж искры из глаз. Сердце едва через рот не выпрыгивало от ужаса.
Он бы и рад был влезть обратно в окно и ждать до утра, пока не придумается что-нибудь получше, но назад дороги не было – сил подтянуться не хватало. Оставалось терпеть, пока проклятая «веревка» не кончится, а ноги не коснутся подоконника, земли, – не важно чего, – главное, чтобы они чего-нибудь коснулись поскорее. Казалось, пододеяльник растягивается и удлиняется сам по себе, Лёнька прямо чувствовал, как материал ползет вниз вместе с ним.
Он спустился почти до половины и уже чувствовал босыми ногами стыковой узел, когда сверху что-то хрустнуло и быстро-быстро зашуршало, а потом вдруг почувствовал удивительную легкость – и шумно обрушился прямо в крыжовник. Откуда-то из-под него в последнюю секунду с утробным ревом успел выскочить перепуганный Васька.

С медицинской точки зрения Лёньке, конечно, сказочно повезло – он ничего себе не сломал и даже не очень ударился, оцарапался только, но… Тот, кого хоть раз в жизни оцарапала кошка, знает, как это бывает больно. Теперь представьте, что кошка собрала всех своих родственников, друзей, знакомых и знакомых знакомых, и они по счету «три» дружно вцепились вам в руки, в ноги, в спину. Они болтаются на вас, впившись когтями в кожу. Сбросить их нельзя – только глубже входят когти. Убежать нельзя. И тогда остается только одно средство – кричать что было силы.
На крик, охая и причитая, приковыляла баба Нюра. Увидела Лёньку, барахтающегося в крыжовнике, и схватилась за сердце…
Лёнька всегда удивлялся, почему это нужно обязательно покалечиться, чтобы взрослые тебя пожалели? Когда он зимой на катке ногу подвернул и три дня ходить нормально не мог, мама и папа вокруг него бегали с чаем, печеньем и яблоками. А когда на том же катке упал и сломал новую клюшку – три дня не мог нормально сидеть, из-за папиного ремня. И никакого печенья… Можно подумать, ему самому новой клюшки жалко не было!
Вот и сейчас. Баба Нюра сначала Лёньку с ног до головы ощупала:
– Ах, Лёнюшка, ах, бедненький! Скажи, где болит?!
А когда поняла, что Лёнька легко отделался, такое началось!..
По искалеченным крыжовенным кустам баба Нюра голосила как по покойным. Поднимала изломанные веточки, взвешивала на ладони раздавленную завязь, которая теперь уж не поспеет, и даже немного всплакнула. Потом бдительно осматривала простыню и пододеяльник на предмет возможных повреждений. К счастью для Лёньки, белье совершенно не пострадало, а только испачкалось. Узел пододеяльника просто развязался под тяжестью, потому все и упало, включая самого Лёньку. Вот невезуха! Он же как следует завязывал и на прочность проверял! И только одно утешало – этот уровень был все-таки пройден, комната-ловушка осталась позади. Жаль, что игра была ненастоящая и нельзя было восстановить сто процентов здоровья, просто кликнув на аптечку.
Аптечка у бабы Нюры, конечно, была. Зеленый металлический ящик с красным крестом. Но просто кликнуть было на нее нельзя, увы. Баба Нюра извлекла из ящика перекись, зеленку и вату – и теперь пребольно тюкала ваткой, смоченной в зеленке, по свежим царапинам, так что Лёнька аж подпрыгивал к потолку от боли и ойкал.
– А ты не ойкай, не ойкай! Думать своей головой надо было! – ругалась баба Нюра. – И что ты за ребенок?! Надо же додуматься до такого!!!
Лёнька в ответ молчал, сопел и стискивал покрепче зубы.
Наказание было страшное – баба Нюра положила его спать в своей комнате, в своей постели! Он прижался к самой стеночке и держался обеими руками за металлическую спинку, чтобы не скатываться в сторону бабы Нюры, когда та улеглась рядом и сетка под ней провисла. Ладони, еще раньше пораненные о цепь, а потом о пододеяльник, ужасно болели, но Лёнька не отцеплялся. В бабушкиной комнате пахло старым шкафом, куда убирали на зиму куртки и пальто, и большими круглыми таблетками против моли. Лёнька лежал не дыша и боялся пошевелиться. Он прямо чувствовал, как в затылок строго смотрит с фотографии прадедушка.
Баба Нюра заворочалась, укладываясь поудобнее:
– Теперь точно не сбежишь!
Лёнька промолчал.
– Все, мил дружок. Силы моей больше нет на тебя! – сказала баба Нюра.
Лёнька насторожился. Подумал: теперь она, наверное, добавит, что немедленно отправляет его в город к папе и маме. Но нет.
– Наказывать я тебя больше не стану. Тебя наказывай не наказывай, все об стену горох. Но если ты еще раз что-нибудь вытворишь, получишь от меня та-акую нотацию! – и замолчала.
У Лёньки внутри все сжалось в комочек. Нотация? Что еще за нотация?!
До самого утра он глаз не сомкнул. То есть ему так казалось – потому что даже во сне снилось ему ужасное слово. Во сне Лёнька все бежал куда-то, падал и поднимался, а оно дышало за спиной, огромное и холодное, ноги делались ватными и не слушались – вроде бы двигались, но на самом деле стояли на месте, пока оно наплывало из темноты; хотелось кричать, но голоса тоже не было… Тут Лёнька просыпался в холодном поту, метался и забывался снова, а сон возвращался и оно возвращалось. Что оно могло значить? По тону бабы Нюры Лёнька сразу понял, что это будет намного страшнее и домашнего ареста, и ремня, и уж точно страшнее банного веника. На слух слово напоминало «мутацию». Ну не отравит же его баба Нюра, в самом-то деле, чтобы он преобразился в послушного мальчика?! А Лёнька-то думал, будто знает о наказаниях все на свете. Вот дурак! Может быть, нотация – это такая средневековая пытка?
Плохо жить на свете без интернета! Дома Лёнька бы «нотацию» быстренько погуглил и сразу узнал, к чему готовиться. Но в деревне, вдали от поисковых систем оставалось только гадать и бояться.
Лёнька посчитал, сколько дней осталось до возвращения родителей из отпуска – выходило больше недели! До этого времени, что бы ни случилось, мама с папой не смогут его забрать. Значит, больше недели, чтобы не получить нотацию, придется вести себя хорошо и прекратить игру. А уж когда папа с мамой вернутся – тогда Лёнька решится и пройдет самый последний, самый трудный уровень. И либо пропадет совсем, либо вернется домой победителем.

Три дня и три ночи баба Нюра охраняла Лёньку, как сторожевая собака. Шаг вправо, шаг влево – подзатыльник. Но подзатыльник – что подзатыльник? Все-таки это была не нотация; к подзатыльникам Лёнька давно привык и относился философски, как к неизбежному жизненному злу. Днем Лёнька помогал по хозяйству – носил от колодца воду, черпая по полведра, потому что целое было ему не вытащить, мел крылечко, резал к обеду хлеб и мыл за собой посуду. Да что посуда – он ноги перед сном стал мыть. Без напоминаний! А ночью баба Нюра опять клала его в свою постель, она это называла «чтобы не учудил чего». Спала баба Нюра беспокойно, дышала тяжело, ворочалась, неожиданно всхрапывала, постанывала, и Лёнька все время из-за этого просыпался. Но еще страшнее становилось, когда баба Нюра вдруг замирала и начинала дышать тихо-тихо, едва слышно. Кожа у бабы Нюры была холодная, как после купания, лицо в ночном свете казалось голубоватым, черты заострялись, – и Лёньке казалось, что она умерла. Это было очень страшно. Страшнее неизвестной нотации. Лёнька зажмуривался, и ему против воли представлялось, как он просыпается ночью, а рядом не прабабушка, а мертвый труп, – и его начинала колотить крупная дрожь. Тогда он собирался с духом и потихонечку трогал бабу Нюру за лицо, проверяя, дышит ли; старался ни в коем случае не коснуться ужасной бородавки под носом. Баба Нюра всхрапывала, и страх отступал – до следующего раза. Если бы не проклятая нотация, разве стал бы Лёнька терпеть такое? Уж он бы придумал, как выбраться от бабы Нюры. Подождал бы, когда она заснет покрепче, потихонечку встал бы, пролез бы по стеночке, чтобы пружины не заскрипели… Но нотация не пускала.
На третий день Лёнька не выдержал и как бы между прочим спросил за обедом:
– Баб, а что такое нотация?
– Вот погоди, узнаешь! – многозначительно ответила баба Нюра. – Ты вон ешь лучше, а не болтай. Когда я ем, я глух и нем…
Тут у Лёньки аппетит совсем пропал. Хотя на обед в тот день были котлеты с макаронами. Целый час ковырялся.

На четвертый день баба Нюра разрешила Лёньке вернуться наверх. Он так был счастлив, что опять не спал полночи и с утра ходил по участку как сомнамбула, спотыкаясь обо все подряд… Если бы Лёньке раньше сказали, что быть хорошим так трудно, он бы ни за что не поверил. Подумаешь, дело какое! Скучные взрослые правила соблюдай: не бегай, не прыгай, не раскидывай игрушки или там одежду, посуду за собой убирай, по утрам и вечерам зубы чисти – вот тебе и хорошее поведение. На практике оказалось почему-то, что эти простые правила соблюдать невозможно. Вроде и не бежишь, и не прыгаешь, а под ногой как назло оказывается какая-нибудь ямка или камень, и вот уже растягиваешься на ровном месте, носом в землю. Больно, главное! Когда носишься целыми днями, ни за что так коленку не обдерешь! Или вот тарелки с чашками. Держишь их крепко под струей воды. Обеими руками держишь. Потом хлоп: и в раковине одни осколочки лежат. Как так вышло? Непонятно. А одежда? Это просто кошмар какой-то. Только что была чистая белая футболка, и раз – все пузо в пятнах. Ну не ел же почти ничего, и не трогал, и даже руки об себя не вытирал – откуда они взялись?!
Это Лёньке еще повезло, что у бабы Нюры зрение плохое было и слух не очень. Чудом удалось утаить от нее два разбитых блюдца и одну пол-литровую банку из-под сметаны, глубокую царапину на боку, которую Лёнька об гвоздь в заборе случайно поставил, несколько синяков и занозу. А футболка, между прочим, так и не отстиралась. Даже с мылом.
Лёнька поставил в телефоне специальную напоминалку на все дни вперед, и в десять часов вечера, когда пора было ложиться спать, ему приходило сообщение, сколько терпеть осталось. И каждый раз оказывалось, что терпеть еще ужасно долго, а нотация – вон она, в спину дышит. Лёнька отключал телефон и пытался уснуть.
Папа однажды рассказывал, как баба Нюра посадила их с двоюродным дядей Колей в подпол до ужина. Что-то они такое натворили, когда были маленькие. Лёнька не помнил, что именно, а помнил только, что в подполе ужасно холодно и мыши. В подполе баба Нюра его еще не запирала. Может быть, это и есть нотация? Что-то подсказывало Лёньке, что нет, это не она – но на всякий случай он предпринял свои меры и потихонечку припрятал за старой пустой бочкой самый свой теплый свитер, джинсы и шерстяные носки. А еще он стащил немножко хлеба и сушил его у себя в комнате под подушкой. Для мышей. Чтобы, если они кусаются, то ели бы сухари и не нападали.
Чем больше безнаказанных провинностей накапливалось за Лёнькой, тем медленнее тянулось время и тем больше он боялся нотации. Она уже вызывала такой ужас, что он даже не мог ее себе представить. Когда он Дика боялся, поначалу, тут все было понятно. Вон у Дика зубы какие. Когда ремня боялся и что уши надерут, тоже причина была простая – больно же. Когда уроки не выучит, учительницы боялся, что двойку влепит, и папы, что накажет. А тут?! Какая-то нотация. С чем ее едят? Получалось, тот самый страшный страх, который неизвестный.

За этими переживаниями Лёнька не заметил, как прошло время. И тут вдруг звонок от папы с мамой – приезжаем завтра! Счастью не было предела. Лёнька кинулся к бабе Нюре:
– Мама с папой завтра приедут!
Не дождавшись ответа, выскочил за калитку и помчался по улице аж до самого конца и потом обратно: мимо местного магазинчика, мимо стада гусаков, хлопочущих у забора, мимо пекущих куличики глупых близняшек, – и пролетел впопыхах свою калитку, и спохватился уже у леса, и снова помчался. Бабы Нюры во дворе не оказалось. Он сунулся было в дом, позвал тихонечко: «Ба-аб!» – но никто не ответил. Во дворе делать было как всегда нечего, но радостная энергия во время беготни по улице совершенно не растратилась, а даже прибыла, и ее необходимо было немедленно куда-то девать.
Лёнька прутиком самозабвенно фехтовал крапиву в дальнем конце двора, у компостной кучи. Силы были неравные, крапивное войско наступало сплоченными рядами, с оружием наперевес, норовило ожечь огнем, – но Лёнька молодец, не сдавался, и первые ряды уже пали, снесенные меткими и хлесткими ударами. Молчаливая крапивья армия щерилось на Лёньку, а он, чтобы запугать противника, сам изображал шум битвы – и за себя, и за врага: во дворе слышалась стрельба и грохот тяжелой артиллерии.
И тут ухо героя пронзила внезапная боль. Лёнька вскрикнул и выронил оружие.
Баба Нюра держала его по обыкновению крепко, не вырваться.
– Ба, пусти! – взмолился Лёнька. – Что я сделал такого?!
– А вот пойдем-ка, поговорим! – ответила баба Нюра.
Она говорила спокойно, но в голосе слышалась угроза. Ухо, впрочем, отпустила, а впилась холодными пальцами повыше локтя, – и поволокла растерянного Лёньку к дому. Лёнька ужасно перетрусил. И, главное, не мог, как ни старался, вспомнить за собой никакой вины. По крайней мере, за сегодня. Что могло случиться? Банки не досчиталась, блюдечка? Что?!
В доме баба Нюра грубо подтолкнула Лёньку к кухонному столу.
– Это что такое?! – спросила она строго.
А сама стояла в дверном проеме, чтобы Лёнька не выскочил. На старой клеенке рядком разложены были сухари, которые Лёнька готовил для мышей.
– Хорошо, белье менять стала! – сказала баба Нюра. – Ты что же это удумал? Побег готовишь?
– Бабушка, миленькая, честное слово! – залепетал Лёнька.
– Или я тебя, может, не кормлю?!
Лёнька опустил голову и молчал.
– Что замер? Как хулиганить, так первый. А отвечать сыкотно?
Последнего слова Лёнька не понял, но на всякий случай не стал спрашивать, что оно значит, – а то баба Нюра еще сильнее разозлится. Тогда нотации не миновать. И ведь как обидно – всего за день до приезда родителей!
– Для чего тебе сухари?! Отвечай немедля! Иначе я не знаю что с тобой сделаю! – велела баба Нюра.
– Это я для мышек… – пролепетал Лёнька.
– Для каких мышек? – баба Нюра растерялась.
– Для обыкновенных. Которые из подвала. Чтобы они… – начал было отвечать Лёнька.
– Ах, для мышек?! – разъярилась прабабушка. – Ты мне, сталбыть, мышей прикармливаешь?! Вот я тебя сейчас!
И она замахнулась на Лёньку худеньким жилистым кулачком с черными нитками вен.
Опять нестерпимо захотелось нажать F2 и сохраниться. Бежать было невозможно – в дверях, подсвеченная солнцем в спину, стояла баба Нюра, и ее согбенный черный силуэт с занесенной рукой вдруг начал расти, расти в проеме и уже занимал его весь… ну, во всяком случае, Лёньке так показалось с перепугу. И он сделал для своего спасения единственное, что мог – попятился в прабабушкину комнату.
Он пятился, она наступала, страшно вращались мутные глаза, браво торчали в стороны уголки крахмального платка, завязанного под подбородком, глянцевая бородавка топорщилась, антеннками подрагивали на ней два седых волоса – это совершенно точно была голова какого-то страшного насекомого, которое вот-вот вырвется наружу, теперь Лёнька убедился… Шаг, еще шаг, еще один – и под колени ткнулось холодное железо. Лёнька не удержал равновесия и рухнул спиной на бабы Нюрину кровать.
– Попался, голубчик! – ехидно сказала баба Нюра. В ее голосе чувствовалось торжество победы. – Вот я тебя! – в занесенной руке каким-то чудом материализовался веник.
Лёнька схватил с тумбочки первое, что попалось под руку, – фотографию прадедушки Андрея в рамке, – и заслонился от удара. Секунда – и в стороны плеснуло разбитое стекло, посыпалось на пол, на колени, на покрывало... Лёнька в испуге разжал руки, и рамка с глухим деревянным стуком скатилась на пол.
В комнате сделалась зловещая тишина.

Лёнька посчитал про себя до десяти и открыл один глаз. Перед ним стояла растерянная баба Нюра и водила дрожащими пальцами по испорченной рамке, откуда строго смотрел пожелтевший от времени прадедушка, больше не защищенный стеклом. Веник валялся на полу.
– Бабушка, миленькая! Я честное слово не нарочно! – прошептал Лёнька.
– Это же надо… Последнюю память… – запричитала баба Нюра. – Не ребенок, а изверг… Навязали на мою голову!
Она все гладила и гладила старую фотографию. Подбородок ее трясся, в мутных глазах стояли слезы.
– Я не хотел, я больше так не буду, – бормотал перепуганный Лёнька. Но она, казалось, его не слышит.
Потом она с величайшей осторожностью водрузила испорченного прадедушку обратно на тумбочку, кое-как соединив расклеившиеся деревяшки, утерла глаза уголком платка и сказала:
– Ну, хватит…
У Лёньки внутри все похолодело. Он понял – сейчас начнется нотация. И зажмурился.
– Пойдем-ка… – баба Нюра развернулась и пошла из комнаты прочь, а Лёнька сполз с кровати и обреченно поплелся следом. Вышли в кухоньку.
– Давай-ка, садись, – скомандовала баба Нюра и указала на табурет.
Лёнька покорно сел, сложил руки на коленках. Баба Нюра подвинула стул и уселась напротив. Взяла Лёнькины руки в свои, тихонько сжала.
– Послушай-ка, что я тебе сейчас скажу…
Лёнька зажмурился крепко-крепко и сидел ни жив ни мертв. Сердце колотилось, вот-вот пробьет грудину, руки и ноги сделались холодные, чужие, как в страшных снах, когда кто-то гонится, а ты убежать не можешь. Баба Нюра говорила что-то, но Лёнька не понимал ни единого слова. Он сжался, чтобы занимать как можно меньше места в этом мире, и все ждал – ну когда же, когда же нотация?! Пусть бы уже начиналась, проклятая. Нельзя же так мучить живого человека!!!
Он не сразу понял, что баба Нюра замолчала и в кухне сделалось тихо. Его по-прежнему держали за руки. Лёнька осторожно открыл глаза. Баба Нюра сидела напротив, и по морщинистым щекам ее катились крупные прозрачные слезы.
– Бабушка, ты чего?! – растерялся Лёнька.
– Ничего, миленький. Это я так… – баба Нюра выпустила его руки и опять утерлась кончиками платка. – Уж пожалел бы ты меня! Лет-то мне не двадцать, понимать надо.
Она тяжело поднялась со стула.
– Назавтра родители приедут – отдам тебя в город. Тяжело мне с тобой. Сил нет, как тяжело!
До Лёньки поначалу даже не дошел смысл этих слов. Как в город? Даже без наказания?
– Бабушка, а как же нотация?! – выпалил он.
– Хватит с тебя моих нотаций, вот что. Тебе, я погляжу, любая нотация – об стену горох.
И пошла во двор, зашаркала огромными обрезанными сапогами, напоминающими клоунские ботинки…
«Так это что же, сейчас нотация была?!» – опешил Лёнька. Это вот этого он две недели боялся?!
И так ему стало обидно, что он незаметно для себя тоже заплакал.

На следующий день приехали родители и забрали Лёньку Новикова в город. Весь остаток лета он самозабвенно проторчал за компьютером и прошел любимую игру до самого последнего уровня. А ведь это была очень-очень сложная игра. С огнедышащими чудовищами, овцеголовыми варварами, вооруженными до зубов, отравленными болотами, колдунами, гигантскими пауками, плюющими ядом. И ничего, справился! А еще он на всякий случай поискал в яндекс-словарях страшную «нотацию» и с удивлением узнал, что это вообще никакое не наказание, а «запись музыкальных звуков и целых музыкальных произведений с помощью специальных графических знаков, а также способы этой записи». И только сильнее запутался, что же баба Нюра имела в виду?
Когда начались школьные занятия, ребята стали хвалиться друг перед другом, как провели лето. И Илюха-Бил, и Павлюченко, и заучка Дашка Рыбникова, и, конечно, сам Лёнька. Но вот что странно: про деревню у Лёньки хорошие истории выходили, как будто он пересказывал приключенческое кино. (Ребята, конечно, не очень верили, когда он рассказывал, как из окна по простыням вылезал и как в два счета приручил цепного Дика. Говорили, что это все враки. Но видно было, что они немножечко завидуют Лёнькиной интересной жизни.) А про город и рассказать было особенно нечего. Подумаешь, компьютерные монстры! У всех дома точно такие же свои.





ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА (Электронные Пампасы, апрель 2013)
Папа у братьев Белоконей был человек строгий и очень не любил бардака в доме. Возвращаясь с работы, он произносил с порога только одно слово: «чистенько» или «грязненько». И уж когда было «грязненько», вся квартира становилась по стойке смирно. Братья Белокони, конечно, роптали, но вслух своего недовольства не высказывали, справедливо опасаясь, что могут остаться без финансирования, – и по команде «грязненько» покорно брались за пылесос, швабру и тряпку. Одна только мама-Белоконь успешно противостояла папе. А если он совсем бушевал, мягко напоминала: «Вас четверо, я одна. Меня беречь нужно».
Школьное прозвище «Бил», общее на троих братьев, папе не нравилось. «Что это за кличка собачья? – презрительно фыркал папа. – Вот у меня, понимаю, прозвище было – Боливар! В седьмом классе».  И дома принципиально звал сыновей только полными именами: Сергей, Александр, Илья. А они между собой, за глаза, звали его по имени-отчеству: Владимир Борисович. 
Было обыкновенное субботнее утро. Едва проснувшись, старший Бил прибрел в кухню на запах из кофемашины. Владимир Борисович, гладко выбритый, уже сидел за столом в костюме и галстуке, отгородившись от внешнего мира экономической газетой на шестнадцати полосах.  Периодически из-под газеты высовывалась его тяжелая рука и утягивала под страницы аккуратную кофейную чашечку. Портфель с документами помещался рядом, на стуле. Владимир Борисович собирался в офис.
Старший Бил вытряхнул спитой кофе в мусорку, чтобы сварить себе свежий. Мусора было, конечно, с горкой, как всегда по утрам, поэтому вытряхивал он быстро-быстро, на всякий случай повернувшись так, чтобы своей уже достаточно широкой спиной заслонить  Владимиру Борисовичу вид на переполненное ведро. Не тут-то было! Владимир Борисович, ни на секундочку не отрываясь от чтения, заметил то, что от него скрывали, и произнес свое знаменитое «грязненько».
– Сергей! – сказал он строго. – Сергей! Сколько раз я тебя просил? Чтобы ЭТО было сделано с вечера?!
– А чего я-то? – осторожно возмутился старший Бил.
– Ты старший.
– Ну и что? Вон пусть Сашка, или Илюха…
– Как это что? Кто старший, на том ответственности больше.
«Тоже мне ответственность», – мысленно усмехнулся старший Бил, но вслух сказал другое:
– А какая мне от этого выгода? (Про выгоду Владимир Борисович хорошо понимал, заметим в скобках.)
– Какой же тебе выгоды от вынесенного ведра? – поинтересовался Владимир Борисович.
– Ну… не знаю… Да хоть какой. Что я, дурак, задарма работать? Вот вынесу я ведро, а ты мне за это что?
Папа посмотрел на старшего сына с любопытством. Потом, секунду поразмыслив, полез в портфель и выудил оттуда шоколадку фабрики Бабаева. С орехами.
– Вот. Твоя выгода! – он положил плитку на стол и щелчком подтолкнул к сыну. – Годится? Секретарше нес, но раз такое дело…
Старший Бил только покривился. Шоколадка! Он уже в университете учится, на «беэмвухе» ездит и два раза чуть не женился, а ему шоколадку?! Но возражать не стал.
– Ладно, – сказал. – Ща кофейку хлебну и вынесу.
И стал варить себе кофе. А заодно сунул в микроволновку бутерброды с сыром, чтобы растаял.
На запах горячего сыра в кухню немедленно явился средний Бил – непричесанный и со следами подушки на щеке, но уже совершенно готовый завтракать. (А так же, заметим в скобках, обедать, полдничать, ужинать, перекусывать, перехватывать, точить и хомячить – как свойственно практически всем мальчикам его возраста.) Он плюхнулся за стол и спросил:
– Чё на завтрак?
– Чё?! – газета Владимира Борисовича опустилась, а брови, наоборот, многозначительно приподнялись. – Что это за «чё»? И где, скажи на милость, твое «доброе утро»?
– Доброе утро, па, – виновато буркнул средний Бил. – Так что у нас на завтрак?
– У меня – бутеры с сыром, – ответил старший Бил, нарочно пронося дымящуюся тарелку перед самым носом брата и твердо ставя ее перед собой. А у тебя – что сам найдешь.
Средний Бил, делать нечего, поднялся и полез в холодильник, откуда стал выкладывать ветчину, сыр, колбасу, сосиски, кусок вчерашнего пирога, каким-то чудом доживший до утра, молоко, масло и так, по мелочи.
– Слушай, Сань, ведро вынеси после завтрака, – попросил старший Бил.
Папа опять опустил газету и поднял брови, но ничего не сказал.
– А чего я-то? – отрекся средний Бил. – Вон, Илюха встанет, его попроси.
– Илюха пока встанет, весь мусор уже на атомы распадется.
– А какая мне выгода? – поинтересовался средний Бил.
– Какой тебе выгоды от ведра-то? – старший Бил выразительно пожал плечами. – Между прочим, там больше половины мусора – твои. Ты же у нас главный по холодильнику.
– Докажи! – возразил средний Бил, приступая к завтраку.
– Ладно, я тебе шоколадку дам, – примирительно сказал старший Бил. – Вот эту. – И после небольшой паузы добавил: – Половинку.
– Ок, сделаю, – согласился средний Бил. – Только позавтракаю. Шоколадку вперед!
Шоколадку разломили пополам, и старший Бил свою половину немедленно съел, а средний не успел – он еще даже к пирогу не приступил. (Потому не приступил, заметим в скобках, что про попкорн вспомнил, который с вечера купил и забыл в кармане куртки. Не пропадать же добру!)
На бравый перещелк попкорна подтянулся младший Бил. Увидел папину развернутую газету и тут же, от греха, слился в ванную, чтобы через пару минут появиться умытым и с почищенными зубами – младший Бил всегда вел себя рассудительно и осторожно (при папе, заметим в скобках; а как он вел себя в школе – это была совсем другая история).
– Доброе утро! – сказал младший Бил вежливо и тоже сел за стол. Он не стал просить попкорна, а только выразительно уставился на среднего брата и ждал, когда тот заметит. (Напрасные, заметим в скобках, ожидания.)
– Слушай, Илюх, – промычал средний Бил, давясь горячим попкорном, – ведро вынеси, а?
Газета опустилась, брови взлетели – но Владимир Борисович снова промолчал.
– А что ты мне за это дашь? – спросил младший Бил, с мольбою глядя на попкорн.
– Да вот, шоколадку. Вот эту… – посулил средний Бил. И после небольшой паузы добавил: – три дольки.
– Пять! – не согласился младший Бил.
– Четыре!
Ударили по рукам.
– Ща, поем только, и вынесу, – Илья Белоконь, рассудительный мальчик, больше не ожидая милостей от природы, запустил руку в миску с попкорном и сгреб сколько смог.
В коридоре запищал домофон.
– К кому? – строго спросил папа. – Я никого не жду.
Но братья только жевали, уткнувшись каждый в свою тарелку. Все знали, что Владимир Борисович чужих в доме не любит. А домофон все звонил, пока из коридора не появилась мама и не сняла трубку.
– Совести у вас нет, – сказала мама. – Я, между прочим, диссертацию пишу. Илья, это к тебе.
– Блин, – младший Бил втянул голову в плечи. – На хоккей же! Сорри, пап!
Он ушел в коридор, и оттуда доносился теперь громкий шепот, смешки и топотание.
– Лёнич, Павлючен, у меня дело к вам, – говорил младший Бил в коридоре. – Я ща оденусь и выйду, вы меня внизу подождите. А пока знаете что…
На этих словах он снова вернулся в кухню, вытащил из-под раковины объемный мусорный мешок и унес в коридор. Газета, брови, молчание. Братья тоже уши навострили. Средний даже жевать забыл.
– А чё мы-то? – возмутились два голоса в коридоре.
– Вы мне друзья или нет? – спросил младший Бил обиженно.
– Допустим, друзья, – нехотя согласился один голос.
– А что ты нам за это дашь? – уточнил другой.
– Чё дашь, чё дашь! Тоже мне друзья! Ну, ладно. Айпад поюзать дам. Только не сегодня. В школе, в понедельник. Контейнеры за домом.
Хлопнула входная дверь, отсекая топот и голоса, а в кухню заскочил довольный младший Бил, схватил со стола причитающиеся четыре дольки шоколада и разом сунул за щеку.
– Па, я на о-кей, мо-о? – спросил он и, не дожидаясь ответа, скрылся в коридоре.
Владимир Борисович аккуратно свернул газету и положил в портфель.
– Что ж, господа. С вами хорошо, но работа ждать не станет, – сказал он, вставая. – И подгребите тут за собой, мать пожалейте!
– Так вроде суббота же, у всех выходной, – пожал плечами средний Бил. – Сидел бы дома, как люди.
– У всех выходной. Допустим. Да я-то не все! – ответил Владимир Борисович  назидательно.
– Да ладно… – протянул старший Бил. – Чего ты такого особенного на своей работе делаешь?
– Я-то? – ухмыльнулся Владимир Борисович. – Да примерно то же самое, что вы сегодня с шоколадом. Только у меня вместо шоколадки – деньги.