Путь на Мангазею. Гл. 4 Большой пузырь

ПУТЬ НА МАНГАЗЕЮ. Повесть.
К оглавлению http://www.proza.ru/avtor/morevvv&book=7#7
Продолжение


                Большой пузырь

       Тринадцатая зима Василия Степановича Кудряшова прошла, как хорошая рыбалка – «без задевов». Первую очередь Ново-Казымской компрессорной станции пустили в срок, как полагается. Бригада коллективно «освоила» малую толику солидной, честно заработанной премии, совместив «круглый стол» с первыми майскими праздниками, и большей частью ушла в отпуска – удивлять заждавшуюся на большой земле родню размерами заработков и широтой устремлений.
       Василий Степанович в отпуск не пошел. Жена все-таки уговорила осенью вернуться домой насовсем; хотя, где он дом-то сейчас, Кудряшов и сам, по правде говоря, сомневался: там ли, на Волге, в большом суматошном городе, здесь ли, зимой холодном, а летом до остервенения комарином, но в строгом, не терпящим фальши и слабости крае.
       Привычка проводить жизнь, в основном, на работе, а летом на воде, среди ставшей уже понятной тайги, впечаталась в его душу вечным тавром, вывести которое уже не смогут, наверное, ни годы, ни новые места, ни разные жизненные обстоятельства. Одно успокаивало в преддверии не слишком желанного отъезда: приличный «жировой» запас на время адаптации к новым-старым условиям существования – жизнью это назвать у Кудряшова язык не поворачивался – был создан. Сберкнижка приятно пестрела количеством нулей, подпирающих очень красивую цифру.
       «Все будет так, как должно быть,» – подумал Василий Степанович, снял с головы маленькую кожаную фуражку и с некоторым сожалением погладил ладонью почти что уже безлесую, розовую, с маленькое блюдце лысинку.
       ... Июль – самая середка короткого, как бы по случаю заскочившего в эти места лета, и жданный, и гонимый людьми месяц. Соскучившись по теплу и солнечной ласке, они вгорячах срывали с себя одежды в стремлении выкрасить бледную, цвета прокисшего молока, кожу в кофейные краски рекламных буклетов далекой Испании. Но багрово-облупленный результат неуемной зависти только обидней отчерчивал край неоглядной пропасти, разделяющей тщетные их желания при достаточных в общем-то финансовых возможностях. Но деньги, что листья в осеннем лесу – хрустят, опадают вдали от искомого их применения и тихо зимой истлевают под снегом, а люди стараются к новой весне заработать надежду...
Прогуливаясь по широкому поселковому пляжу, Василий Степанович внутренне состоял как бы из двух противоположных, даже взаимоисключающих желаний: с одной стороны – субботний день, яркое июльское солнце и ребячий выводок под ногами,  свои и чужие, настоятельно требовали снять штаны и рубашку и вытянуться в блаженном ничегонеделании на горячем песке, с другой стороны – годами натасканный на любую подходящую погоду инстинкт назойливой мошкой покусывал да покусывал: «Чего время теряешь – последнее лето – небось дома позагораешь, съезди на свои угодья, а там... там видно будет. Может, порыбачишь, может, еще чего... Морошка вон отходит...»
       Василий Степанович в поисках решения прокрутил пяткой большущую ямину в сыром песке, несколько раз оголял лысую макушку и, прикрыв солнце фуражкой, вглядывался в небо – может, тучка какая дождь нанесет. Но небосклон был чист и прозрачен.
       «Позагораю-ка я...» – он скинул рубашку, сковырнул носком правый ботинок, взялся было за левый.., потом вдруг плавным, несвойственным ему движением выполнил что-то вроде танцевального «па» вокруг обутой ноги и чуть ли не бегом , «от греха подальше», направился в сторону по-солдатски, в шеренгу выстроенных сейфов...
       ... Личные промысловые угодья Кудряшова располагались на Мазямах. Несколько обширных и рыбных озер почти вплотную примыкали друг к другу, а южными окраинами к руслу Казыма: стоило только перевалить Створный бугор или Федину гриву и ты уже на берегу Лон Ухт лора, узкого, вытянутого в сторону Сухого Казыма озера, или Юри лора, наоборот, широкого, почти круглого и очень глубокого водоема. С Казымом соединялся только Лон Ухт лор, и только в одном месте. Узенькая проточка, шириной чуть больше корпуса лодки, скрывала свое начало в густых зарослях ежевичника, да так тщательно, что, не зная о ее существовании, увидеть  с течения реки было невозможно. Это обстоятельство послужило причиной ее названия – Нырок: лодка как бы ныряла под высокий берег и через минуту выныривала на просторную гладь озера. Нырок никогда не пересыхал, был чист и имел глубокое песчаное дно.
       Остальные озера: Ван лор, Мант лор и самое дальнее Кухтлум лор соединялись между собой обегающей их по краям Старой протокой, уходившей в Сухой Казым пересыхающей к концу лета дельтой.
       Район мазямских озер славился богатством и разнообразием природных даров: здесь были чистые песчаные косы, удобные для траления неводом; старицы и заливчики, где зеленовато-синий нахрапистый окунь сгибал в дугу длинные удилища; глухие, заросшие высокой травой омутки – прибежище торпедообразной стремительной щуки; и ясная глубина озерного кратера, в прозрачности которой угадывалась неторопливая жизнь серьезных обитателей – нельмы, сырка, щекура, муксуна и вечного санитара придонных вод  налима.
       На прибрежных гривах, в распадках и болотистых кочковатых низинах ягодный сбор перемежался с грибными набегами: не успеет отойти морошка, как в сизой обметке черники зардеют оранжевые шляпки подосиновиков, а на клюквенных кочках вперемежку с ядреными, в ноготь размером ягодами торчат оловянными солдатиками длинноногие обабки – подберезовики. Сухие и солнечные полянки в конце лета завьются – ступить некуда – сплошным розово-красным брусничником, и жуткая, в рост человека крапива закроет подходы в колючий, огрузневший от переспелых ягод малинник.
       Медвежьим постоем иногда называют Мазямы, но кормится там и другая таежная дичь: еноты и зайцы, песец забегает нередко, ондатра своим треугольным и голым хвостом баламутит притопленный берег, лоси проминают у дальнего озера вязкие тропы, а чистые гривы, поросшие старыми кедрами, застолбили тяжеловесный глухарь и скандальный рябчик. И конечно, белка, дымчатая вездесущая белка, блестя любопытным зрачком, ворошит кедровую шевелюру, соря по траве расщелканными кочерыжками шишек...
       Но не все так спокойно в этом богатом краю, или раю: хантыйские рыболовные артели, успешно промышлявшие здесь еще полтора десятка лет назад, внезапно покинули благословенные места и ушли на левый берег Казыма, где и рыбы поменьше и дичи победнее. Причиной тому стало дальнее озеро Кухтлум лор, при упоминании о котором у хантов в глазах появлялся суеверный страх, но объяснить толком – почему? – никто не мог или не хотел. «Плохо там...» – вот и весь ответ...
       Василий Степанович ничего плохого за все двенадцать лет промысла на своих угодьях не замечал. Мазямы и кормили его, и привечали, и давали роздых душе в минуты жизненных катаклизмов, а слухи – ну что же, легендой больше, легендой меньше... В наше прагматичное время легенды рождались на стройках светлого будущего – до суеверий ли тут... Хотя, вот тоже, в прошлом году на Чертовой протоке... Это как понимать?..

*  *  *

       ... Торопливо покидав в лодку снаряжение, закрепив на транце мотор, он быстренько сбегал домой за ружьем и боеприпасами, прихватил заодно хлеба и соли, черкнул на полях старой газеты: «Оля, я на Мазямы, буду завтра...» и, крикнув соседке через дверь: «Маш, мои там, на пляже, вместе с твоими, посмотри...», – через пять минут уже успокоенно, полной грудью вдыхал упругий напор теплого воздуха, ощущая левой ладонью вибрацию глухо урчащего мотора.
       Вниз по течению лодка шла споро и в крутых виражах не моталась на бурном смешении водных потоков, а плавно въезжала в изгибы капризного русла, рисуя пузырчатый след на мягкой и ровной, без ряби воде. Василий Степанович машинально, по старой привычке считал повороты, зная однако, что и с завязанными глазами он улькнет в Нырок на тринадцатой смене галса.
       «Что-то последнее время число «тринадцать» постоянно мельтешит перед носом», – отвлеченно подумал Кудряшов, припомнив дату на еще не сорванном листе отрывного календаря «13 июля, суббота» и портрет какого-то деятеля – то ли умер, то ли родился?
Ровно через час, минута в минуту, лодка юркнула, словно провалилась, в правый берег реки и, скользнув по уютной протоке, не сбавляя скорости, выскочила с другого ее конца. Василий Степанович, не задерживаясь, пересек Лон Ухт лор, прошел Старую протоку, не заходя в Юри лор и Ван лор, и сбросил газ только когда форштевень его «казанки» взрезал мутноватые воды самого дальнего и самого глубокого озера Кухтлум лор.
       Озеро имело вид надкушенного с одной стороны каравая: большой и ровный, глубоко выступающий полуостров был редко уставлен двумя десятками матерых разлапистых кедров, окантован узкой песчаной полоской и с одного края имел залысину – поросшую мелкой ковристой травой полянку. Это место больше всего нравилось Кудряшову: здесь можно было и неводить, и на удочку побаловаться, и даже искупаться – постоянный легкий бриз с озера загонял вездесущий гнус в дебри пограничного леса, а взор раскованно скользил по глади водного простора, отдыхая и радуясь.
       Василий Степанович, не торопясь, разбил лагерь, натянул на старые, многократно им применявшиеся колья палатку и, сложив «колодцем» сушняк, запалил маленький костерок: так, для порядка – хозяин приехал.
       День потихоньку смурнел. Наплывавшая с запада полупрозрачная белесая дымка притушила солнечный диск, и на смену замолчавшей к вечеру разноголосице птичьего гвала на воду и лес опустилась в тревожной недвижности чуткая, пугливая тишина...
       Василий Степанович закинул одну донную удочку и задумчиво смотрел на бело-красный, гусиного пера, поплавок. Вечерняя зорька – самое клевое время для бойкого окуня, и было крайне удивительно, что вот уже десять минут поплавок, словно впаянный в гладкую поверхность воды, даже намека не дал на поклевку. Кудряшов проверил наживку – сизый червяк исправно выделывал на крючке коленца – и снова макнул в воду, на метр правее. Озеро словно вымерло. Окунь не брал.
       «Что-то неладно... – вяло подумал Василий Степанович. – Тихо, как на кладбище...»
Он поднял взгляд на небо, прислушался, помуслякал палец и проверил движение воздуха.
«Ничего. Словно в пустой квартире без радио».
       Тоскливое беспокойство заставило его подняться и шумнуть ногой о борт вытянутой на берег лодки. Звук получился глухой и почти без эха.
       Кудряшов взглянул на костер. Только что жарко пылавший смолистый кедровник притух и задавленно шипел, будто воздуха ему не хватало.
       «Что же неладно-то?» – опять шевельнулось в голове, и не найдя ответа, Василий Степанович зачем-то вынул из чехла ружье, переломил по казеннику и забил в стволы два патрона с волчьей картечью.
       Стоя спиной к озеру он услышал странный звук, словно кто-то сытый, после плотного обеда с большим количеством пива причмокнул губами и раскатисто, утробно рыгнул.
       Кудряшов так резко крутнул головой, что хрястнули шейные позвонки, но ничего особенного не обнаружил: только где-то почти в середине озера вроде бы круги по воде пошли. Через пару минут слабо плеснуло под днищем лодки, и снова ни звука, ни эха, ни легкого дуновения в остекленевшем пространстве вокруг...
       Намаявшись долгим топтанием по берегу полуострова и нервным ожиданием неизвестно чего, Василий Степанович плюнул в воду, устыдился содеянному и в растроенных чувствах забрался в палатку, так и не перекусив на сон грядущий. Впрочем, перекусить-то особенно было и нечем: горбушка заветренного хлеба с солью – рыбы на уху озеро пожадничало.
Сон упал на усталый мозг Кудряшова сразу и без каких-либо сновидений.
       ... Было уже часов семь утра, когда сквозь вязкую, неотлипчивую пелену забытья, больше похожую на глубокую потерю сознания, Василий Степанович услышал перебивчатый рокот моторов.
       «Ну и придавил я...» – С трудом разлепив опухшие от долгого сна веки, он взглянул на часы, досадливо мотнул головой и кряхтя выбрался из палатки.
       Солнце полоснуло по глазам встречным прожектором, и Кудряшов, морща лицо и надвинув на лоб козырек фуражки, пытался разглядеть: кого же это там несет в его заповедные угодья?
       Две лодки, круто задрав носы, резали озеро по центру, явно держа курс на Кудряшевский полуостров. На полпути они вдруг одновременно сбавили газ, разошлись в стороны, как бы обходя невидимую с берега мель, затем снова набрали скорость и, взбаламутив прозрачную с ночи воду, ширкнули в желтый песок мокро блеснувшие днища.
– Степаныч! А мы тут с ног сбились, тебя искамши! Ольга сказала – на Мазямах – мы все озера облазили.
       Толик Захаренко циркулем вышел из лодки, выгнулся, хрустнув плечами и, весело топорща всклокоченную встречным ветром бороду, подошел к Кудряшову.
       – Ты что, забыл, что ли? Витька же завтра в отпуск улетает. На все лето. Обещали же всем гамузом проводить!
       Василий Степанович втянул голову в плечи, снял фуражку и энергично потер красную от стыда лысину:
       – Забыл, мужики... Начисто вылетело из головы...
       Он потоптался на месте, потом, словно опомнившись, подошел к лодкам и поздоровался:
       – Здравствуй, Вить, привет, Коля, здорово, Пыжьян...
       Гости, видя его смущение, широко улыбались, жали руку и извинительно нукали:
       – Ладно, Степаныч, чего там, ну, бывает...
       – Если гора не идет к Магомету... – крикнул Коля Резвинский, доставая из кокпита объемистый рюкзак, в котором подозрительно позвякивало, –то Магометы едут к горе!
       – Степаныч, а ты тут коронно устроился, – не утерпел от подковырки Пыжьян. – Давайте обзовем этот выступ – «Васильев нос» – и со смыслом, и в натуре похоже.
       За веселым шутливым говором компания быстро накрыла скатерть-самобранку, уставив ее всем необходимым для чисто мужского застолья.
       Витя Свинаренко, загадочно сделав рукой, как фокусник из цилиндра, извлек из лодочного «бардачка» бутылку «Советского полусладкого».
       – Ну, кудрявый, и где только достал! – Василий Степанович шаркнул ладонью по соломенного цвета густой Витиной, в мелкий завиток, шевелюре.
       – «Шахиня» расщедрилась, – Витя имел ввиду начальницу ОРСа –отдела рабочего снабжения поселка.
       – Клюет! – вдруг заорал Пыжьян, бросаясь к сиротливо торчащей удочке. Он сдернул ее с рогатки и, с силой рванув вверх, выплеснул из воды маленького, растопырившего спинной плавник ерша.
       – По Пыжьяну и улов, – хмыкнул Толик. – Ну что, уху заботварим, что ли? Степаныч, ты что это как бедный родственник? Это в своем-то хозяйстве? И чего это ты здесь целую ночь делал, а? Мужики, гляньте-ка, нет ли тут поблизости медведицы?
       Гости уже успели занять места за столом и, похохатывая, обколачивали сургуч на горлышках бутылок. Витя Свинаренко открутил наконец проволоку  с пробки шампанского, и резкий хлопок с пенистым шлейфом возвестил об открытии праздничной церемонии проводов на заслуженный отдых.

*  *  *

       К полудню как-то незаметно для пирующих на озеро вновь опустилась гнетущая, настороженная тишина.
       Василий Степанович пил мало и неохотно, время от времени бросая косые взгляды на середину озера. Он словно чего-то ждал и даже вроде побаивался.
       – Слышь, Степаныч,– вдруг ни с того, ни с сего спросил Пыжьян,– ты чего здесь, подводную лодку, что ли, прячешь?
       Кудряшов подозрительно скосил глаза: «Опять сейчас подъялдыкнет, заполошный». Но Пыжьян настойчиво дергал за рукава соседей, кивая головой на озеро:
       – Точно, мужики, он подлодку прячет! Видели масляное пятно посередке; мы его еще с двух сторон объехали...
       Толик удивленно посмотрел на Кудряшова:
       – А в самом деле, чего это у тебя там, на воде, будто бензин разлили?
       Василий Степанович вспомнил вчерашний звук и как-то неуверенно пожал плечами.
       – Черт его знает. Вчера вечером там вроде бы как фыркнул кто-то... – сказал он и осекся. Четыре пары глаз смотрели на него с явным сарказмом.
       – Да точно я вам говорю! – вскипел Кудряшов. – Весь вечер душу мотало, мотало... И рыба не берет, и с костром что-то неладное творится, и вообще... Спать хотелось, прямо с ног долой...
       Он помолчал, снова посмотрел на зеркальную гладь воды, потом на небо.
       – Вот и сейчас... Чую нутром... Беспокойство какое-то. А окунь-то не берет! – Он дотянулся до удилища, поддернул его вверх и показал друзьям наживку. – Не тронут, червяк-то...
       – Мне Осип-хант из Верхнего Казыма года четыре назад говорил, что на Мазямах какой-то пузырь живет, – осторожно начал Пыжьян. Помолчал немного, посматривая на друзей: не смеются ли? Потом продолжил.
       – Так вот , это пузырь– то ли дух какой, по– ихнему хантыйскому преданию, то ли монстр подводный. И всплывает он наверх раз в пятнадцать лет. Всплывет, гад, пожгет всю округу и обратно. Вроде Змея Горыныча.
       – Я думаю, это не дух и не зверь, а обычное природное явление, – сказал Витя, стукая ребром ладони по коленке Резвинского,– только редкое, как Тунгусский метеорит, например.
       – Ну, с метеоритом это надо еще доказать! – запальчиво начал было Пыжьян. – Там вообще непонятно: кто говорит – комета, кто – пришельцы... А здесь легенда. Ханты, они врать не умеют, они по жизни правдивые. Раз сказали – плохое место, значит так оно и есть.
       Кудряшов сидел молча, слегка наклонив голову и повернув оттопыренное ладонью ухо в сторону озера. Беспокойство все больше и больше одолевало его душу. И вроде бы не с чего, но странная тишина и недвижность окружающего мира, поблекшее солнце над головой и зыбкое марево над поверхностью воды держали его чувства в постоянном со вчерашнего дня напряжении. Он жестом раскрытой ладони заставил компанию прервать интересную беседу и повернуться лицами на озеро.
       Там что-то начиналось.
       Белесая дымка над центром озера дрожала, размывая очертания противоположного берега. Как над горячим асфальтом дороги, над поверхностью воды появилось второе, зеркально отображенное озеро. Оно так же ярко блестело в преломившихся лучах полуденного солнца и в реальности восприятия превосходило породившую его основу. Словно огромное чистое зеркало вложили в багет окружающего озеро леса, сотворив гигантский стеклянный бутерброд с тонкой, вибрирующей в полной тишине прослойкой горячего воздуха...
       В самом центре «бутерброда», там, где рыбаки видели масляное пятно, медленно вспухал голубоватый с оранжевой кромкой по краю, чечевицеобразный нарыв.
       – Большой пузырь... – сдавленно выдыхнул Пыжьян, – говорил же мне Осип... – он умолк на полуслове, не в силах оторвать взгляд от фантастически красивой картины природного катаклизма...
       – ... Тушите сигареты... Толик,  костер! Быстро, быстро! Газ это, мужики... – Василий Степанович первым опомнился, скинул рубашку, макнул ее в воду и, торопясь, замотал лицо, оставив маленькую щелку для глаз. Лягнул ногой остолбеневшего Пыжьяна:
       – Да скорее же вы, черти! – сам подбежал к костру и сапогом сошвырнул тлеющие угли в воду.
       Столбняк сковал движения людей, сделав их замедленными и неуверенными. Головы то и дело оборачивались в сторону растущего пузыря, но вот все закончили экипировку и стали похожими на ободранные в лохмотья кочаны капусты.
       – А теперь ложись! – крикнул Кудряшов и брякнулся в маленькую, едва заметную продавлину, заросшую густой, влажной травой.
       Все произошло в считанные секунды, но за это короткое время картина над озером резко изменилась.
       Гладкая поверхность воды под выросшим до размеров дирижабля пузырем стала прогибаться, словно под его тяжестью, образуя покатую, с плавно скругленными краями воронку. Зеркало отразило ее в перевернутом виде, толкающую небо покрытым мелкой рябью дном. Глубокий, всасывающий звук родился в центре воронки, и влекомая невидимой силой вода с журчанием устремилась прочь от берега, оголяя песок, оставленные кормой в воде лодки и дальше, открывая взорам людей вечно спрятанные в глубине тайны озерного ложа.
«Вот что вчера я слышал...» – мелькнуло в голове Кудряшова. Он вдруг понял, что произойдет дальше, и страх мгновенно остудил его душу и тело. Ноги и руки сделались непослушными, а по плечам вперемежку с каплями от мокрой рубашки сыпануло холодным потом.
«И деться тут некуда...» – Василий Степанович в отчаянии повертел головой, оглядывая полуостров.
       – Ребята, если полыхнет – нам труба! – крикнул Пыжьян, видимо тоже поняв ситуацию.
– В лес надо!.. – Резвинский махнул рукой в сторону леса.
       «Уже не успеем... – мысленно прикинул Кудряшов. – Может, лодки перевернуть, да под ними... – он посмотрел на сбежавшую воду. – А ведь она вернется, да еще как!..»
Он еще не додумал мысль, а руки уже оттолкнули его от земли, и с атакующим криком: «За мной! За мной!» он бросился в сторону толстенных кедров, увлекая ничего не понявших друзей под защиту стволов и кустистых зарослей краснотала.
       Озеро словно бы схлопнулось в середину, обнажив полосатые склоны таежного кратера, и казалось маленькой взъерошенной лужей под громадным, сверкающим капельками взвешенной в воздухе воды шаром, испускающим голубовато-оранжевое свечение. Где-то в глубоких недрах под озером родился притиснутый мощными пластами, шипящий, с присвистами и пристонами звук, и вода, расступившись и взметнув по периметру шара высокую, кольцеобразную стену, увенчанную белыми барашками и хлопьями пены, пропустила наружу ревущий фонтан из больного желудка земли. Струя голубоватого газа насквозь просадила блистающий шар и, выхватив из его середины переливчатую водяную пыль, широким зонтом разметала ее над тайгой, породив бесчисленное количество маленьких радуг, цветастым весельем окрасивших трагический факт извержения.
       Звук оборвался мгновенно, словно захлопнули клапан на длинном гудке паровоза, и вновь тишина продавила ушные перепонки почти что до боли. Беглецы вышли из-за укрытия стволов и в немом, суеверном восторге смотрели на застывший над озером гигантский «цветок».
       – Пронесло... – глубоко вздохнул Витя Свинаренко и стащил с головы обмотку.
       – Надо же! Вот это да-а... А ведь не рвануло, а, мужики! – весело оскалился Пыжьян. – А то бы точно... – он не закончил, взглянув на Кудряшова.
       Василий Степанович тоже успел снять повязку и расширенными глазами смотрел на озеро. Лицо его было бледно и словно бы окаменело.
       Только сейчас приятели увидели высокую стену воды, быстро и бесшумно приближающуюся к полуострову.
       Времени для размышлений практически не оставалось. И все-таки Кудряшов успел захлестнуть поясной ремень вокруг ствола невысокой березки и, намотав его свободный конец на руку, другой рукой ухватил Пыжьяна подмышку и брякнулся, увлекая его за собой, лицом в траву.
       Что успели предпринять остальные, он уже не увидел. Теплым потоком над ними прошла волна гонимого набегающей стеной воздуха, и вспененный вал, споткнувшись о берег и выгнув дугой вертикальную гладкую поверхность, бульдозерным ножом взрезал дернину вставшего на его пути препятствия.
       Василий Степанович ощутил сперва, что его отрывает от земли плотная, словно спрессованная масса воды, затем в темечко больно ударило гладким, упругим, похожим на резиновый мяч шлепком, и тут же великая тяжесть притиснула сверху, выдавив из груди набранный заранее воздух. Тяжелые болотные сапоги, расщепелив небрежно завернутые раструбы в мощном потоке, дернули его назад, но, не удержавшись на ногах, соскользнули и увлеклись бурлящим напором туда, в неизвестность. Правая рука, перехлестнутая ремнем, с хрустом выворачивалась из плечевого сустава, и было больно до слез и страшно, что она все-таки оторвется от тела и, Бог его знает, что тогда ждет и его, и Пыжьяна. Приятель клещем вцепился в талию Кудряшова, обхватив ее длинными руками, и не было силы, которая заставила бы разжать сомкнутые в замок ладони.
       Василий Степанович стал задыхаться. Основной запас воздуха он упустил сразу, а остатки его выжимал из груди стиснувший мертвой хваткой Пыжьян. Что-то большое и тяжелое ударилось в ствол березы и, сломав ее пополам, перескочило через них, едва не задев по спинам и ногам, гулко ухнулось в стоящее сзади дерево и с противным скрежетом поволоклось дальше. Кудряшов, теряя сознание, хапнул ртом приличную порцию воды, мышцы живота конвульсивно свело в рвотном спазме, он выпустил из руки спасительный конец ремня, и теряющий силу напор потащил, кувыркая сплетенные вместе тела, и его, и Пыжьяна...
       Трудно сказать, сколько прошло времени с начала такой неожиданной водной процедуры. Во всяком случае, и Кудряшову и его соратнику по борьбе этого времени за глаза хватило, чтобы вдосталь нахлебаться озерной водички, а Василию Степановичу вдобавок так вывихнуть плечевой сустав, что, еще не совсем оправившись от чуть было не утопления, он заскрипел зубами, попытавшись достать правой рукой ушибленную голову.
       Они сидели в густом кустарнике, куда закатила их волна, и медленно приходили в себя. Пыжьян таращил покрасневшие от воды глаза и, смигивая непрерывно катившиеся слезы, глупо улыбался.
       – А, Степаныч?.. Как он нас... приголубил! Ну и пузырек... Вот тебе и легенда... Р-разметать тебя по кочкам!.. Все глаза песком забило...
       – А ты что, под водой смотрел что ли? – кривясь и осторожно щупая плечо, спросил Кудряшов.
       – Так ведь интересно же! Первый раз же такое!
       – Был бы последний, – буркнул Кудряшов, – если бы не ремешок вот этот... Всю грудь ты мне, паразит, истискал... Прямо как бабу... Чуть ребра не сломал.
       – Эй, а как же остальные-то? – Пыжьян вскочил на ноги и завертел во все стороны головой.
       То, что он увидел, заставило его охнуть и матюгнуться своей обычной скороговоркой.
       На фоне совершенно спокойного и чистого озера поверхность полуострова выглядела как место пастбища диких слонов. Дерновый слой был перепахан длинными извилистыми полосами, небольшие деревья либо сломаны у корня, либо согнуты дугой, и вершины их придавлены кучами вывороченного дерна. Тальниковый кустарник и матерые кедры уцелели, но нижние ветви деревьев были срезаны начисто. У кромки пограничного леса вповалку лежали донесенные туда вырванные с корнем стволы, мелкий мусор и... две сверкающие отшлифованными днищами лодки. Третья лодка – «казанка» Василия Степановича Кудряшова – застряла рядом, между двумя кедрами и представляла собой жалкое зрелище. Промятая по левому борту, согнутая подковой, она рваными краями булей всеклась в толстую кору деревьев и клином торчала сверху вниз, будто потерпевший аварию самолет.
       – Жора! Жора, я здесь! – услышал Пыжьян откуда-то сверху голос Резвинского.
       Коля сидел верхом на широкой развилке ближнего кедра, на высоте пяти-шести метров. Ниже развилки ствол дерева был абсолютно гладким: ни веточки, ни сучка.
       – Ты как туда попал? – крикнул Пыжьян. – Святым духом, что ли?
       Резвинский ничего не ответил и начал слезать с дерева.
       – Прими меня, а то весь живот обдеру... – попросил он, обхватив ствол руками и ногами.
       Уже на земле, отряхнувшись от чешуйчатой шелухи и сухих иголок, он удивленно глянул на место своего спасения и пожал плечами:
       – Жить захочешь – еще не то сотворишь... Где мужики-то?
       – Ты, Степаныч, тут посиди, а мы ребят пошукаем, – сказал Пыжьян и, кивнув Резвинскому, быстро пошел в сторону леса.

*  *  *

       Кудряшов посмотрел на часы. С момента газового выброса прошло немногим больше пяти минут. Время начала он машинально отметил в памяти – сказалась привычка, выработанная порядком и частыми испытаниями сдаточных участков газопровода.
       Над озером все еще висел «цветок». Несмотря на поблекшие краски и слегка размытые очертания, он был прекрасен в своем естественном совершенстве. Он уже не казался зловещим, но Кудряшов понимал, что какое-то чудо вмешалось в задуманный хитрой на выверты природой ход событий, и этот «цветок» должен был стать на финал представления огнедышащим вихрем, чтобы мгновенно спалить и траву, и прибрежный сухостой, и людей, так не вовремя здесь оказавшихся. Только столетние кедры, не раз пережившие эту смертельную забаву, могли устоять, отряхнув опаленные иглы, и вновь дожидаться безумства игривой земли...
       Искатели вернулись не одни. Коля и Пыжьян бережно волокли под руки Толика Захаренко, а Витя шел сам, слегка западая на левую ногу и примакивая полой рубашки бегущую из носа кровь. Толик пыхтел и криво улыбался. Из порванных в ленты штанов торчали изодранные в кровь коленки. Одна ступня была неестественно вывернута и пяткой сапога чертила по песку неровный след. Аккуратно посадив раненого спиной к дереву, мужики плюхнулись рядом и, обтирая потные лица, тоже заулыбались. Беспричинная смешливость достала всех: и больных, и здоровых. Несколько минут приятели хохотали: одни, кривясь от боли, пополам со слезами, другие во весь голос, и слышно было, как понемногу оживающий лес осторожным щебетанием, посвистом и прочими, обычными для июльского полдня голосами вторит человечьему смеху, поняв, что гроза миновала...
       Домой возвращались на «Прогрессе» Толика Захаренко под мотором Пыжьяна. Остальные две лодки и оба мотора оставили на месте: Кудряшевскую насовсем: она ремонту не подлежала, а лодка Пыжьяна имела пробоину в днище. Моторы же брать не стали в связи с нехваткой места: длинный увечный Толик занял половину кокпита, вытянув вдоль борта сломанную ногу, наспех прибинтованную к вынутой из оставленной лодки скамеечной
доске.
       Вывихнутое плечо Кудряшову вправил Пыжьян, заработав при этом ссадину на верхней губе и приставку к привычному прозвищу: «Пыжьян клещевидный».
       Дома Василий Степанович снял пришедшие в негодность штаны и рубашку, сполоснулся под теплым душем и, надев свежее белье, задумчиво прошелся по комнате.
       На глаза попался отрывной календарь, где по белому полю черным жирным шрифтом значилась дата: «13 июля, суббота».
       «Жена забыла...» – подумал Кудряшов и быстрым движением оторвал листок по дырчатой строчке.
       На следующем листе словно через копирку ясно читалось: «13 июля, суббота».
       «Ну и халтура, эти календари!..» – Василий Степанович посмотрел в окно и скомкал в руке маленькую квадратную бумажку...

Продолжение следует
Гл. 5 Сны
http://www.proza.ru/2011/12/25/250