Октябрь. Поэма

Антон ТЮКИН

ОКТЯБРЬ

Посвящается С. С.

ЮНОСТЬ

Уйдя в гиперборейское злодейство,
Обратную дорогу не ищи.
Ты променял на русские пустые щи,
Социализма чечевичную похлебку…

Луженой глоткой ротозейство ты явил.
Витийство.
Из отверстнутых могил,
Идеологии ты призрак выводил.
Тот самый, что запрятан в Манифесте,
Которого найти в отхожем месте,
Возможно в наши суетные дни всего скорей. 
Да лицедейство…
Вот так исчезло все,
Что я в тебе любил.
А потому о прошлом -
Не взыщи,
…

* * *

Ты помнишь, нас качало на волнах,
Тех первых лет неведомой надежды?
Когда был ярок свет,
И в сердце сладкий страх.
Тогда кружился в вихрях старый прах,
Империи, меняющей одежды,
Над миром, что тебе и мне,
Бывал велик и мал, и странен был, и грозен.
То жал под мышками, то ноги натирал,
То резал в паху’.  Но еще серьезен,
Ты в те года бывал в раздумьях своих.
И этому свидетельство – мой стих.

В те по’ры постигая белый свет,
Мальчишки ми’ры терли тряпкой,
Или орудовали тяпкой,
На тех полях, которых ныне нет.
На тех местах растут пятиэтажки…

Или зубрили вздорные бумажки,
С какой то физикой, (уж нет давно в помине)…
А мы о них тогда, как о святыне…
Страдали, хоть до слез и не любя,
Грознейшего научного Ваала,
Что без богов измыслил все начала,
В механике небес, в верчении планет,
В полете быстром хитрых электронов,
И смертном атомном разрыве –
Многих бед,
Несущем,
Так казалось в пору ту,
Пришедшим на последнюю черту,
Жильцам раздела мирового крова.
Что памятно доныне жжет.

Или глядели сонно на рассвет,
Иль слушали преданья рыболова…
Не повторится все.
Затихло слово,
Вот то.
Иные времена,
Полова…
Истаял звук и по’мерк прежний свет.

* * *
 
Ломались искрами в колодцах милых глаз…
Про нас ли сказано? Иль вовсе не про нас?

Зачем теперь булавкою железной,
Как два жучка приколоты лежим,
На той эмалевой, латински – бесполезной,
И не сорвемся вмиг, и вдаль не убежим?
И это жизнь?
Пока живем – жужжим?..
И в тесноте лежим.

А в пору ту,
Еще не ведал я в такую тесноту,
Души и тела.

* * *

НАШЕСТВИЕ

Но чудо - зверь глубоких, темных вод,
Левиафаном бездн восстало наземь грозно -
Стоглаво, огромно’, и лая…
- “Несерьезно…”
- “Что? Огнедышаще оно?” - порой  дивились мы.
И лица юные неверием светились.
Качали головой: 
“Вот басни… Ну и ну…”

Не веря, головы задравши в вышину,
Хмельные, и глядя на самолеты. -
- “Чтоб рев моторов в Арктике не смолк…
Поскольку век на Родине работы… ”
А после ты никак не мог вобрать нелепый толк,
Что даром не берут в пилоты
Российских в Киеве учиться.

Не взойдя,
На борт могучих кораблей, покуда,
Мы увидали  день, когда поднялся столп,
Над городом Москвой.
И глас свободы смолк,
В парламентах. 

Так тощий горб верблюда,
Натруженный, изношенный хребет,
Последняя соломинка ломала.
А может, Саломея?

Одеяло снегов,
И лет – клевет отрезано  давно,
От тех октябрьских дней.
А мы глядим в окно…
Святая простота.
Крестителя на блюде,
Главу в чаду показывали нам.
А мы не понимали горький срам.
И не считали виноватость люди,
Друг – друга. И ничью.
Так было легче.
Спишь…
Над Россией в полусмерти –
Тишь. 
А дым валил.
И сумерки густели…
Вот он накрыл нас юных, с головой.
О чем страдаем мы? Припомни…
Боже мой…
Как мало прожито.
Как много пережи’то.
А, впрочем, все, Сережа, ерунда.
Лишь время убежало, как вода.
Да пестрая игрушечка разбита.
Лежит под новогодней, яркой елкой,
А вкруг ее все ходят – бродят волки,
И голосят, малыш.
Беда?

О чем грустишь? Нет, право. Все прошло…
А, впрочем, лучше вспомни слово -
– “Кворум”,
“Включите кто – нибудь четвертый микрофон…” 
И хриплый голос. И магнитофон,
Еще катушечный.
Казалось, будет долог тот путь к себе,
В историю и в мир…
Но дымом кончился хмельной, нелепый пир,
И человечьей горькой кровью.

В пепелище,
Четвертого мы Рима и,
Такой простор.
Но едко пахнет гарью.   
Горчит.
И синий глаз небес над пленною Москвой.
А в небесах луна, как часовой,
Но снова ясен день над темною бедой,
Как над водой. Закрасим киловарью.
И отвратительные руки брадобрея,
У власти,
И надежды нет.
И никогда не будет:
“Виноваты…”
Лишь золоченой подлости палаты,
Да яростных неонов свет.

* * *

БОЙНЯ

Воняло серой.
Баржи на воде,
Слегка качалися над темною рекою. 
И не мешая адскому покою,
Огромным зубом мертвым и гнилым,
Вздымался к небесам горелый остов.

Так осенью пронзительно и просто,
Смешался в кучу пепла Дом и дым.
И сыпал прах c небес последней карой,
Пугая журналистов и старух,
Так сердце вырвали.
И испустила дух моя страна в крови пожара. 
И ближнего боялся человек,
И рифмовалося  –
“обрыдло – быдло”,
- бессудно – многолюдно”.
Было стыдно.
И ликовала на Тверской орда.
А по дола’м катилась ерунда -
Разор – раздор – позор.
Так видно,
Великий Рим когда то шел на дно.
Где некогда империя сияла,
Теперь национальное …,
Хотя бы и не малое оно,
Но к Цезарям оно довольно равнодушно.
И простодушной наглостью грешно.

Моргала малой искоркой звезда,
Кремлевская,
Последнего привета,
Ушедшего огня иль фонаря…
Как нам теперь не знать,
Не помнить это?
Эпоха отрясала бедный прах,    
И уходя площадкою вагона,
Помельтешив, пропала.
Липкий страх,
И Бога нет,
И сор на алтарях давно поверженных.
И нет Закона.

Лишь в мерзких подлостях жестокая маммона,
Растет на тех полях. 
Чертополох…

* * *

БЕЗВРЕМЕНЬЕ

С тех пор иные покатились дни,
Сорвавшись с давних лет, как с кручи.
И вот кружит, и гонит немину’че,
И не остановиться…
Забытье…
Глоток воды.
И в зеркало – как в воду…
Рассыпали гадальную колоду.
Да на кого ж гадать?
Кругом зверье, ворье,
Одно,
Да плебс, 
Что с вервиями водит хороводы…

Но, подожди же,
Не спеши, мой брат.
Придумай стих.
Взгляни вокруг.
Но шумный город…
А посреди заброшенным дворцом,
Бесхозным? Временным?
Скорей военнопленным,
Стоит расстрелянный в ту осень Белый Дом.
Вот нашей юности растоптанный Вселенной,
Центр.
Вот наш Иерусалим.
C Голгофою ли,
С Храмом Соломона…
И желтый лист плывет,
И недвижим,
Тот мерный ряд в трибунах стадиона.
Вот  те, кто шел на смерть за Третий Рим.

И Цезарь пировал.
И требовали жертвы.
И ночь была черна.
А Русь была - одна.
Разверзлись небеса,
И черный ангел смерти,
Спустился.
Не было ни солнца, ни ….
До дна испили мы.
До дна.
Поверьте.

До самых дней последнего привета,
Мы заучили это наизусть.
Пусть душу рвет тоска,
И пусть сердце режет грусть.
Я не забыл. 
Припомни ж ты про это,
Сейчас.

* * *

Слетают на воду последние листы.
Плывут барки’ Харона в водах Стикса.
Вот эти баржи по воде скользят,
И в страхе закрывают люди лица,
Замка’ми и скоба’ми век.
Как стыдно жить,
И знать,
Что человек,
И на такую подлость годен!

Но осуждения поток словес не моден.
Горчит отравленный чаек Москвы – реки.
И “мировое мнение” не склонно,
К страданиям мечтателей российских,
Что октябрем крутили “Би-би-си”.
А почему? Об этом – не спроси.

Горят Балканы.
Босния в огне.
Сараево в блокаде,
И Любляна.
А мы глядим на риски на шкале,
Светящейся.
И смотрим непрестанно,
На эту гладь.
Как и на воду ту,
На черную.
Сквозь вой и треск эфира,
Мы слышим только осужденье “мира”,
Всех тех, кто в Доме нашем…
А в Кремле,
Уже решаются,
Принять покруче меры,
Поскольку: “Кто сильней -
Тот прав?”
Таков жестокий, буйный, подлый нрав. 
Так бал справляют флибустьеры,
На нашем уведенном корабле.

* * *

Висит луна,
Как брадобрея рожа,
Над городом и миром –
Ненадежа.
Дразня голодных бо’мжей и собак,
Желтейшим пирогом.
Далеко от атак,
Неведомых исламских террористов,
Одиннадцатого, в дальнем сентябре.
Но теплится дымок в Махачкале,
Иль в Грозном.
И потянет мглисто.
Везде удушливо,
Нечисто и грязно’.
Куражится болтун речистый,
И торжествует
Зло.

* * *

ВОЗМЕЗДИЕ

Как нам вместить в себя то наше и ничье?
Как разуметь свою тщету,
Вернуться в первородство?
Хлебнули мы воды из грязного колодца,
Вернее, из реки, в которой плыли барки.
Как не порвать нам нить даренную от Парки?
Иль получить нам радость - забытье?

Мы были там. Мы не забыли.
Мы не простим.
Плевали на вранье.

Не верьте нам.
Но это – вечно с нами.
Качались скорбно барки’ над волнами…
Грядет последний, страшный приговор,
Когда иной штандарт вспорхнет над головами,
И грозно взры’чит зверь,
Как танковый мотор.

22 декабря 2011 года.