И всё как будто под рукою... largo e staccato

The Universe is magic...
         Из песни.

- Ведро пустое.
- Еще дров принести, что ли?
- Ну мы же будем топить!
Напутствуемый советом: “Оденься, простынешь!” — выскакиваю в светлую безлунную ночь. В один миг ледяной воздух выжимает всё тепло из-под тонкой рубашки. Хрустя снегом по малоутоптанным еще дорожкам, иногда на узкой стежке оступаясь и проваливаясь по бедра, бегу в сарай. Там на ощупь хватаю и накидываю пахнущие фруктовым цветом поленья. Они незаметно холодные, и вскорости пальцы теряют подвижность и чувствительность. Выйдя из сарая, не могу несмотря на холод не остановиться, чтобы оглядеться. Всё вокруг застыло и затихло в студеной темноте; мириады звезд, россыпи и скопления их простираются надо мной, посылая на землю иголочки света. Пар от дыхания облекает звезды в радужные кольца. Вид у них какой-то особенный — это ведь новогодняя ночь! Полежать бы да посмотреть на них, как летом, целую половину ночи где-нибудь на крыше. Но мороз одолевает, пролез под одежду, запутался в волосах, давит пальцы, и я мчусь в хату. Над гудящей пламенем, пышущей теплом печкой поворачиваюсь разными сторонами, протягиваю руки над самой плитой, когда им становится нестерпимо от жара, тру горячими ладонями застывшие плечи.
- Ну и морозище!
- Говорила, одевайся!
- Зато какая там ночь, ты б видела! Снега, сугробы, наметенные карнизы матово белеют под чернющим небом. А звезды-то, звезды! — цветные, четкие...
- Нет уж, в такую холодину ничего меня не выманит на улицу. Не успеешь взглянуть, как закоченеешь!

За несколько дней до этого морозным красным вечером мы ходили в сосняк, что поднялся на песчаном склоне балки, нарезать веток. Это было целое дело, которое она зареклась когда-либо повторить до следующего Нового года. По снежной целине, подолгу барахтаясь в сугробах, медленно перебираясь через заметённые балки, пробирались до намеченного места. Мне, одетому по-домашнему, в валенки и ватник, ушанку и овчинные рукавицы, неудобство доставлял лишь зачерпываемый широкими раструбами голенищ снег, который я потом на обдутых ветром плешинах каждый раз вытряхал, стоя и качаясь на одной ноге; мороз и тянущий с востока ветерок не портили удовольствия. Тогда как ей в курточке да ботинках на рыбьем синтетическом меху веселого мало. Наконец, выбрались на бесснежную полосу, тянущуюся по бугру, идти стало легко. По правую руку темно-зеленой зубчатой полосой стоит сосняк, слева вдали сверкают в окнах отраженной зарей крайние дома, светлеют курчавые, задирающиеся кверху полоски дымов над серой нитчатой пеленой садов. Поля и пространства за крышами и дымами теряются в чем-то морозном, сизо-фиолетовом. А прямо — чернеет заросшая вербами низина широкой балки и далее пологий склон, за который собирается опуститься плющенное и покривленное морозом солнце. Там тоже вьются рядком дымные завитушки, тонко окаймленные ярким розовым цветом. Сбок него на красных сполохах зари кусочками сливовой кожицы легли высокие вытянутые облака. Из-за кулиги сосняка показывается редкая, растянувшаяся стая низко летящих птиц. Посвистывает студеный воздух при каждом взмахе; молча и устало они правят к жилью. Намного отстав от остальных, уже когда мы подошли под деревья и перебирались сквозь наметенный перед ними гребень, над самыми верхушками протрепыхал одинокий последний грач; изрядно пощипанный, с торчащим в сторону пером в хвосте и зияющими прорехами на черных расправленных крыльях, каркал он, сермяга, простужено и закоченело.
Молоденькие сосны посажены густыми рядами, соприкасаются мохнатыми ветвями. Между деревцами, а особенно под ними, сумеречно. Вокруг тонких и светлых стволов снега почти нет, виднеется покров рыжих иголок, торчат бурьянинки с застрявшими между ними листьями. Нижние, отмирающие ветки топорщатся облезлыми крысиными хвостами. Множество следов; внизу заячьих, а на снежных комьях, отягощающих деревья, вороньи или сорочьи. Когда мы останавливались, выбирая веточку попушистей, крахмальный хруст снега прекращался, и вновь быстро падала спугнутая тишина. Там, на открытом месте, несмотря на вечер и стужу что-то неосознанно ловило ухо: может, гудок или крошащийся под шинами лед, тарахтенье трактора. Среди хвойной поросли — ни звука! Только собственное учащенное и глубокое дыхание, нелегко-то передвигаться по сыпучим сугробам. Она указывала, я сламывал. Сначала, дернув за крайнюю веточку, я встряхивал деревце, оберемок снега, пригнувшего ветви, срывался и несся плотным потоком, тыкнувшись в землю, расплющивался и завивался клубами. Мельчайшая пыль, не спеша оседать, холодными касаниями часто колола лицо, когда я со звонким, на весь лесок, щелчком обламывал ветку.
Домой возвращались в поздних сумерках и задом наперед. Неощутимый ранее ветерок, когда пришлось повернуть, выйдя из зарослей, ему навстречу, оказался нестерпимо жгучим. Сразу заломило лоб, заслезились глаза, загорелись нос и щеки. Холод быстро заползал под ватник, стыло занемели колени, не прикрытые голенищами валенок. Так и пришлось идти спиной вперед, изредка ненадолго поворачиваясь, чтобы заметить дорогу. Зато перед глазами, быстро сгорая, короткая зимняя заря остывала и зеленела. Погасли, став щёлочками черноты, облака. Темнота, с нею мороз, наваливались на землю. Невозможно, коченея и утопая в снегах, представить, что эти места могут когда-нибудь прогреться, зацвести, что можно чем-либо одолеть жестокий всепроникающий холод.

А четыре дня назад снегу еще досыпало. Началось вроде и неприметно, мало ли зимой пасмурных дней. Потом разгулялось. Снегопад плотнел и плотнел, и ветер крепчал, ревел в караиче, нес снежную круговерть. Ничего дальше ближайших дворов не проглядывалось, одни размытые силуэты. Давно таких бурь у нас не бывало. Вечером погас свет, разом, без колебаний и, с учетом погоды, надолго. На кухне зажгли керосиновую лампу, а в самой хате хватило приоткрыть конфорку. Размышляю вслух, возлежа на мягком диване, освещаемый бликами пламени:
- Только здесь я по-настоящему чувствую себя безопасно. В городе зимой одно беспокойство. Как ударили морозы, давление газа падает, что едва теплится голубой венчик, а чайник по часу закипает. И залезая под душ, никогда не уверен: не придется ли спешно ополаскиваться под ледяными струями. В комнате в лучшем случае, в оттепель, около двадцати градусов... Опять же, лопнет где-то труба — и будешь куковать пару дён в морозильнике. Непременно надо держать хоть небольшой запас воды, а то придешь вечером — вместо чая гнусаво-насморочная болтовня кранов. Зимой в городе, что ни говори, неуютно жить. Пребываешь в полной зависимости от произвола коварных стихий, усиленных современной техники ненадежностью. Батареи поостыли — надолго ли? Горячая вода не горячая и не течет, лишь сочится — это на сколько? То ли дело здесь! Какие б морозы ни стукнули, топи только печку, дрова и уголь есть! Никаких размороженных труб, а надежный колодец; и в бане внезапно горячая вода не пропадет. Вот бы еще подальше забраться, в самую глушь, в какой-нибудь хуторок об десяти дворах у реки. Волки б выли, подходя к самым левадам, серебрение нетронутых снегов лунными ночами...
Поднимаюсь с места, подкидываю несколько вишневых поленьев в печку. Пламя гудит и пыхает, трещит и стреляет кора, сворачиваясь свитками. Слышится вой ветра, его тупые и тугие удары в стены и крышу. Окна давно залеплены снегом. Я решаю выйти наружу, поглядеть.
Привыкшим к темноте глазам кажется, что на улице светлее. Вихрь сразу, только открыл дверь, обдает снегом, на лице он тает, вызвав краткий, первого шага в холод, озноб. По колено проваливаясь в белый пушистый покров, иду до калитки, с натугой открываю. Темень везде. Никакой деревни, никакого современного мира с шумом и электричеством, всё съедено метелью. Ноет и свистит разрезаемый ветками ветер, с костяным звуком они хлещут друг друга. Смотреть и стоять можно только по ветру, отвернувшись от густого потока снега. Слабенько — видно, тоже керосинка коптит — светится сквозь буран соседское окошко. Хорошо крутит и метет, будь несколько потише, непременно прогулялся бы!
Весь следующий день непогода продолжает свой разгул, гул, свист и рев стоят прежние. Один раз прошел по улице бульдозер, но через час уже траншею до половины замело заново. Простое метеорологическое явленьице — снегопад — и незыблемый мир цивилизации распался на индивидуальные, гораздо более устойчивые и живучие части. Сквозь налипшие на стекло комочки в комнаты проникают полуденные метельные сумерки. Полуобняв спинку дивана, мимо колючек кактусов приятно смотреть на мелькающие снежинки за окном. Быстро проносятся то в одну сторону, то в другую, несколько секунд, будто нет ветра вовсе, планируют отвесно и неспешно, завихрением подхваченные, поднимаются вверх покачиваясь, все разом, отхлынув, очищают пространство. Да, снегопад смотреть можно бесконечно…

Строгих правил у нас нет. Новый год — исключительно личный, домашний праздник. И не то чтобы праздник, просто проведенный по нашим вкусам вечер, традиционно совмещаемый с Новым годом: всё-таки новогодняя волшебная ночь. Новый год дает законное право на определенные траты на лакомства. Стол накрыт, до полуночи больше часа, но не праздник ли для нас, значит, неважно, когда начать. Стол не роскошный, а в нашем вкусе, скромный, с нам нравящимися вещами и понемногу, сколько сможем съесть за раз. Конфеты любимых сортов, шоколадки, батончики, пирожные, сыр. В высокой вазе апельсины и мандарины, яблоки у ее подножья. Несколько высоких бутылей с безалкогольными напитками — я иное не потребляю. Далее идут уже продукты домашнего приготовления: копченный на садовых дровах окорок, салат на черной редьке, квашеная капуста, домашеней отливки торт “Лебедя” (по желейному вишневому озерцу пяток заварных пирожных лебедей), абрикосовый компот и мочёный тёрн. Соленые помидоры и огурцы, перчёный томатный сок (опосля сладкого нестерпимо захочется чего-то острого) стоят наготове на веранде. Электричество погашено, в тронутом зеленью подсвечнике горят свечи, от них искорками вспыхивает снег за стеклом.
Телевизор включен, пока идет старый фильм. Новые программы тошно смотреть, мы выключаем сразу. Подсаживаемся за стол, пропускаем по высокому бокалу газированного напитка, начинаем со сладкого. Враки, что оно перебивает аппетит. После него, наоборот, сильнее хочется есть, и обязательно несладкое. Фильм много раз виденный, но смотрится с неослабевающим интересом, более того, зная общие моменты, внимание сосредотачиваешь на остроумных мелочах: как сказал, какое движение сделал, что на втором плане.
После фильма мы сидим — я под ёлкой и при сладостях — и болтаем ни о чем. Вспоминаем вчерашний поход на рынок, какой был у деревни вид старинный, как метель помогла изгнать цивилизации смрад. Тихо, меланхолично играет на гитаре магнитофон.
- Подкинь дров, перегорает. Только вначале прошуруй печку.
- А ты?
- Горячо очень. А жигало короткое. Ты же знаешь.
Прочищаю топку и накладываю полную ее дров. Беру поленья, разглядываю их. Ежедневно имею с ними дело, а интерес не пропадает. Мягкий, белый и легкий тополь с запахом мочала и короткой щеткой волокон на спиле; кремовый, плотный ясень, на расколе поверхность волнится, пахнет мебелью. Акация наименее остальных чем-то примечательна: зеленовато-коричневые, в сердцевине темнее, тяжелые поленья. Но лучше всех, ароматны и душисты, садовые дрова. Согреваясь, чуть повоглев с холода, они наполняют комнату тонким и богатым букетом запахов сада во всех моментах: здесь и опадающие яблоневые листочки, и нежный абрикосовый цвет, и темно-красная вишня, и сизая холодная слива, и вымоченные на ноябрьском дождю грушевые листья.
Подходит торжественная полночь… И вот Новый год встречен. Традиционно медленно, неспешно и окончательно, как последнее слово приговора, бьют куранты. В городках и деревеньках, притулившихся во тьме, в залитых электричеством мегаполисах, в квартирах и домах раздается их звон. На необозримых просторах лежат зимние нетронутые скатерти, давит мороз, свет неисчислимых звезд неслышно ощупывает землю. Так было и год назад, и тысячу лет, и всегда! Мгновенное, краткое пребывает всегда, а к вечности тянущийся человек мимолетен и преходящ. Пройдена в нашем непрекращающемся полете невидимая точка в пустоте, с которой начался новый отсчет. Никаких у нас тостов, звонких и пустых пожеланий. Просто замолчали и задумались, слушая громкие удары. Кругом сейчас радостное предвкушение: новый начинается год, что-й то будет. Ничего не будет нового: кризисы, урожаи, крошечные приобретения, огромные потери, разочарования — тот же набор явлений! А вот время летит! Срывая с нас песчинки мгновений жизни, и они летят за нами кометным хвостом сияющих воспоминаний. Впрочем, новогодняя ночь всё же чем-то исключительна, вне ее это банальный и скучный вечер.
Шампанское нетронутым стоит в фужерах: я не пью ничего крепче минералки, а она, сделав несколько глотков, нашла его не таким вкусным, как представлялось по этикетке и на просвет. Мы не охочи до крепких напитков. Нагулянный на сладком аппетит взывает, и налегаем на домашнюю снедь.
- Знаешь, хоть это и нарушает эстетическое единство стола, я, пожалуй, принесу холодца. Невмоготу!
- Бери и на меня. Я тоже буду, раз ты решил. Сладкое завязло в зубах.
Приношу с холода большую миску, запечатанную белым диском жира, и банку с гардалом. Гардал делал лично: снаряжал экспедицию в конец огорода, долбил мерзлую землю ломом, чистил и крутил на мясорубке коренья, настаивал и выдерживал на грубе — пришлось повозиться. Зато теперь такая приправа! Даже она, избегающая острого, понемногу осторожно набирает. Отрезаю ломоть свежего, пахнущего специями, прозрачного поверху, с мясными кусочками понизу холодца, щедро добавляю гардальчику. Холодное, солоноватое, ароматное желе тает на языке, и острый дух гардала особенно хорош после приторной сладости! Несколько больше его подцепишь — мгновенный шершавый удар в нос изнутри, жгучая пробка плотно перекрывает горло, выдавливает слезы, кажется, что осыпаются глаза.
- Ух, здорово! — говорю, отойдя чуток, смахнув слезы. — Как хорошо, ты не представляешь! Попробуй.
- Нет уж, я понемногу, так тоже вкусно. Что за удовольствие задыхаться!
- Ничего ты не понимаешь. Это же непередаваемое ощущение!
- Вот и не передавай! Объясни лучше, почему покупной хрен как простокваша? Я купила баночку и выкинула. Судя по твоим действиям, технология простая...
- Чего ты хочешь! Конфеты, торты — это лучше покупать. Но где ты найдешь такой окорок или холодец? Попробуй купи такое сало, как наше. Или пельмени. Или пирожки. Ты мои способности знаешь, я в один присест пол-окорока осилить могу, а колбасы триста грамм не могу съесть, тошнит — ну не принимает душа эту вареную туалетную бумагу! Ты, любительница помидоров, сама говорила, что лучше домашних, с грядки нет. Тепличные, заморские овощи — одно достоинство, что ранние, а так трава травой. На мой взгляд, современный горожанин — существо без нюха и вкуса, жрет любые помои. Отравленный смогами и консервантами, он ничего не способен чувствовать; ему абы яркая обертка и побольше синтетического слюногонного флавора.
- Чего?
- Flavour.. Чтоб не опошлять наше слово.
- Но почему? Ведь вкуснее и полезнее делать всё правильно.
- Вкуснее, да невозможно фабрично делать добротный продукт! И, главное, не нужно, никто не оценит. Там поток. Как я коптил окорок? Специально заранее отбирал дрова, контролировал температуру. Сало солишь, так ты каждый кусочек со всех сторон натираешь, делаешь надрез, соломой перекладываешь — себе ж стараешься! А купишь в магазине, оно слегка затхловатым отдает — плотно сложили, а соли мало положили, экономят ведь. Люди же едят и считают, что в норме.
- А самой заготавливать продукты, выкармливать поросенка, ухаживать за огородом — столько сил и времени уходит. Проще уж купить, хоть и хужее. Ради качества гробить жизнь!
- В любом случае ты ее гробишь. Чтобы купить, надо зарабатывать деньги — гробить жизнь, сидючи в пыльных кабинетах и подхватывая всяческие артриты от скуки. Так потом на эти деньги ты еще и второсортный, порченый продукт приобретаешь. Двойной вред. Эх, выйти б мне на пенсию, я б сразу вернулся в деревню и зажил натурально.
- Ишь чего захотел! На пенсию. И не мечтай! Не видать тебе пенсии.
- Да, нам, возможно, никогда до нее не дожить. Пока подойду к этому возрасту, его снова отодвинут. Последнюю мечту отняли!
На тонкий ломтик хлеба кладу толстый кусок нежного и плотного, легким перламутром на срезе отливающего, ароматного и пахнущего сливово-яблоневым дымком, с узкой полоской сальца, розового окорока, откусываю и запиваю шипучкой.
- Что ты делаешь?
- А чё, нельзя?
- Она же сладкая!
- Ну да, а мясо соленое. Контраст превосходный!
- Ну и вкусы у тебя!
- Вкусы что надо!
Кот, учуяв запах мясного и уловив интонации голоса, по его мнению гарантирующие снисходительное отношение, запрыгивает к ней на колени — в этих вещах он не ошибается. Кот воспитан, не требует и не кричит, но такими тоскливыми глазами смотрит на разложенные лакомства. Иногда он поднимает лапу до края стола, не довершив действие, опускает ее мимо. Ради забавы подношу к его морде апельсиновую корку, и когда кот тянется к ней, резко сгибаю. Обдав негодующим взглядом, кот отворачивается и больше на меня не обращает внимания.
- Зачем ты сделал!? Теперь он обиделся и уйдет.
- Никуда он не уйдет. Силком не сгонишь с колен. Но как он зыркнул на меня! Будь посильней, точно б в рожу заехал.
- Конечно. Он же все понимает!
Окликаю кота, он искоса взглядывает, видит в моих руках ту же корку, презрительно отворачивается окончательно, вздыхая тяжело. Меня забавляет его поведение.
- Молодец! — Не обращай на него внимание. Он хоть и большой, а дурак еще больше.
- Компот и мочёный тёрен зря достали, и кроме них есть что пить.
- Ну и что! В холоде он сколько хочешь простоит. Зато стол украшают. Вот зачем тебе понадобилась на новогодний стол прозаическая капуста, не знаю. Мало другого?
- Не беспокойся, дойдет и до нее очередь.
Да, стол приятно выглядит. У стены над ним привычно поворачивается слегка ёлка, с одного бока вся унизанная капельками. В фужерах нетронутое шампанское выстлало сплошь стенки пузырьками, по временам они всплывают и лопаются, вскидывая над поверхностью мельчайшие брызги, видимые мне в скользящем освещении. От моего места высокая банка с абрикосовым компотом стоит перед подсвечником; пламя изгибается и вытягивается в ее округлых боках, просвечивает насквозь толщу чуточку мутноватой и опалесцирующей жидкости, на дне желтым пышным ворохом лежат полушария фруктов. И даже глазу ясно, насколько это вкусно. По другую сторону в стеклянной чаше наложена горкой капуста, прошитая оранжевыми полосками моркови. Над этим в двух маленьких розовых кратерках, наполненных расплавленным парафином, пляшет пламя на кончиках фитилей. И множество играющих, колеблющихся отражений! В стеклах и зеркалах, в снежном пласте на наличнике, в посуде, в глазах.
- Слушай, пошли на улицу! Там такая ночь!
- Холодно очень. Закоцубнешь сразу, не до красот станет.
- Подумаешь, тридцать градусов! Одевайся лучше. Не так, как ты одеваешься, идя на работу, а по-домашнему, тепло.
- Это столько канители.
- Стоит того! Ты ведь и звезд зимних не видела.
- Ну ладно. Я тогда твои валенки надену.
- Обувай.
- А ты в чем пойдешь?
- Мы ж не далеко, я не ты, не замерзну.
Выходим в стужу и снежное свечение. По дорожке мимо обросшего льдом, заиндевелого колодца идем к саду, на простор. Оттуда видно, как из нашей трубы поднимается светлый столб, прямой и высокий, исчезая в темной выси. Тишина зимняя, замороженная, полная. Ни собачьего лая, ни голосов вперемешку с шагами. Пора праздничная, но в такой холод кому захочется выходить. Заворожённый и заморожённый, полный дум о теплых лунных ночах, стоит в сыпучих снегах сад. Над ним среди великолепия рассыпанных безымянных звезд сияет красавец Орион. Запрокинувшись, долго не могу оторваться от вида бесконечной черноты и ледяных искорок. Упасть бы навзничь в сугроб и лежать, раскинувшись и благоговея, пред очами этой волшебной ночи. Потом выходим со двора на простор.

В хате кот лежит на спине, задранные лапы прислонены к печному боку, голова запрокинута, верхняя челюсть отвалилась. Опустив одно верхнее веко, но не меняя позы, он смотрит из-под носа, как мы, застывшие, раздеваемся и жмемся к печке. В его взгляде явно читается: “Дураки, однако!” Дико и непонятно коту, зачем мы поперлись на мороз сами. Кот сам на холод не выходит, его обычно выкидывают. Прямо с тепла, сонного, размякшего — и на выстуженные доски крыльца.
- Вот кого надо было взять с собой! Да закопать в снег. Ишь, как смотрит! Кстати, я снова проголодался. Продолжим!? Для начала чайку с крыжовниковым вареньем.
- Ты посмотри, он спит, как человек, на спине! И ротик приоткрылся.
- Не ротик, а пасть свою хищную раззявил! Не хватало еще, чтобы он захрапел и начал выводить рулады. А ну-ка, двигайся! — отодвигаю его в угол. Но разомлевшего кота ничего не берет, позы он не меняет.
Отщипываю кусочек мяса и кидаю ему на грудь. Долго никакого эффекта не обнаруживается, затем его раскосые очи распахиваются, пасть захлопывается, он поводит усами, приподнимает голову, принюхивается — что-то чувствуется, но у него нет полной уверенности, есть ли что-либо кроме запаха, а напрасно подниматься ему не хочется. Кот успокаивается, решив, что всё это обман с нашей стороны, и возвращается в прежнее положение, глаза медленно заволакивает сон. Вдруг он рывком переворачивается, вскакивает и мчится до своей миски. Мы оба смеемся над его человекообразными элементами поведения.
Душистый мятой и розоватый от шиповника чай согревает лучше печки. Изумрудное крыжовниковое варенье с несколькими вишневыми листьями для вкуса стоит прямо в баночке на столе, мы набираем полными ложечками.
Сажусь на свое место под елкой. Стол чист — на нем не громоздятся кучками кожура, обертки, грязные блюда, — но несколько опустевший. Я наливаю полный бокал напитка, не тороплюсь пить, смотрю сквозь него. Колышется слегка пламя свечей. Трещит мороз за окном, трещат дрова в печи. Сверкают игрушки и снег. Праздник уходит. Оживление сменяется задумчивостью финала. Новый год встречен, торжественная полночь отошла в невозвратимую историю. Праздник — это миг, тогда как будни непрерывны; вспыхнул и погас, а теперь долгая-долгая дорога.
- Для завершения Новогодней ночи этот Бах не идет, он бодр и жив, — говорю я и переворачиваю кассету. На другой стороне минорные каприсы Паганини.
Быстро-протяжные, ударно-тягучие звуки одинокой скрипки действительно соответствуют настроению. Мы молчим, каждый думая о своем. Мне грустно. Несколько часов назад было предвкушение праздника, было ожидание чего-то. И что-то на миг проскочило через наш мир неуловимо, призрачно, привычное, старое не позволило ему задержаться, не дало обрести вид и форму и тут же вытеснило. Нету волшебному места в мире. Скрипка стонет, звуки мечутся; они все тут: плавный танец пламени, запах поленьев, вкус сосновой иголки, тепло комнаты, пушистость кота и его сонное мурлыканье, ночной покой и снежные искринки... Только что они окружали, близкие и понятные, доступные для полного понимания, послушные и свои — и снова они далеки и чужды, снова они подчеркивают мою мимолетность и быстротечность.

Лежу без сна в уютной темноте комнаты, наполненной слабым мерцанием снегов. Даль времени предстает как даль пространственная. Совсем близко завтрашний день, морозный и ясный, подальше немного стоит день весенний, волнующий и туманный, дымкой слегка прикрыт день летний, вольный и просторный, а там, как череда зеркал, отраженный друг в друге, скрывается во тьме вереница дней и лет. Подобные, похожие; и завтра солнце взойдет точно так же, как и спустя десять лет. Но для меня ничего не повторяется и не возвращается. Такой ночи мне уже не пережить. Для меня, существа временного, всё однократно. Не успел понять миг, прочувствовать все его стороны, окунуться в его полноту, как время вырывает из моих рук и дает другой. И так беспрестанно! Зачем мне эта гонка?!
Посверкивая игрушками, крутится подвешенная елка. Пронзает ночь раскатистый удар треснувшего дерева в саду. Снова тихо. Я бы сделал что-нибудь, знай, что же нужно! Завтра будет иное, а все сегодняшнее вытеснится в никуда. Почему? Зачем такая спешка? Я хочу представить мгновения во всей глубине и тонкости. А меня торопят и толкают вперед. Мол, неча топтаться, скорее к финалу!
Da capo.