Свеча недогоревшая

               




                Прялка дней серебрит мотивы,
                Всё моё, что в аванс досталось.
                Время вновь улыбнётся криво -
                Круг замкнётся.
                Начну сначала.

                http://www.proza.ru/2011/12/14/1798




…Исаич выжимал из них всё возможное. И невозможное, по сути – тоже. График гастролей - сумасшедший. Репетиции, два, три концерта в день. Но они выкроили время, чтобы просмотреть популярный тогда фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли»? И состояние героев, как никому иному, было им понятно.

Вечером, сваливаясь на казенную койку в гостинице, не одна, так другая мечтала о чёрном рынке, купленном на нём огнестрельном оружии и киллере, который привёл бы приговор в исполнение. Всё это было весело, бесшабашно. И стонали притворно, потому, что впереди была такая огромная жизнь.

Города проскакивали за окнами автобуса. В большинстве во всех видели лишь пару ближайших к филармонии улиц, да сразу отправляли гонца на разведку - выяснить местонахождение «объектов питания».

Кафе были чистенькими, по-европейски уютными. И во всём - налёт «ненашенской» жизни. Девчонки с далекого южного моря, в большинстве своём «хэкающие» и «балакающие»,  приобщались к европейской культуре с любопытством щенков, впервые оказавшихся на незнакомом пространстве, беспомощно тыркавшихся влажным носом по неизведанным ещё углам.

Барменши и официантки, в основном крупные, породистые прибалтки смотрели на худосочных приезжих неодобрительно, часто изображая незнание русского языка. И тогда им громко, по слогам, как глухим, диктовали заказ. И смеялись, постоянно смеялись. Над собою, такими неевропейскими; неповоротливыми ресторанными тётками; толпой, дисциплинированно стоявшей на переходе, если и не было ни одной машины.

В том маленьком, студенческом, каком-то игрушечном городке были последние концерты. И домой. Домой…

А она не знала, хочет ли этого. И грустно было оттого, что нужно из этой жизни возвращаться в ту, чужую и порою неприятную ей. С вечными очередями в грязноватые столовые ошалевших от жары и полудикого неприюта курортников. В столовые с алюминиевыми вилками в лотке на раздаче; засаленной клеёнкой поверх шаткого пластикового стола, толстенными тётками в несвежих передниках за стойкой раздачи.

С зазывным разноголосьем бесконечных шашлычных, кафе и забегаловок на набережной. С наглыми масляными глазами скучающих приезжих. И еще более наглыми – местных. С мелочной суетой и бесконечными разговорами о деньгах, постояльцах, выручке.

И что-то во всём том было нечистое. Что она никак не могла принять.

Проплывающие за окнами автобуса пасторальные города возвращали в детство, когда бабушка, а затем сама она читала о волшебной стране, о верности и дружбе, предательстве и измене, прекрасных розах и удивительных лебедях.

Улицы, узкие, как ущелья там, у неё дома. Ощерившиеся башни, налёт загадочности, средневековья. Было странное ощущение призрачности, нереальности. И в то же время ей казалось, что это было, было. С ней ли? С кем?..

…Эту женщину все называли Аллой. Она была... взрослой, старше их руководителя. И Алла? Это тоже казалось непривычным. Европейский стиль, какое отчество. Она видела, как суетится Исаич. И девчонки… Страшно было до дрожи в коленях. Никто из них не смог показать всё, что мог. Работали натужно. Присутствовал своеобразный кураж, но его перебивала робость, боязнь сделать что-то не так. И, как та сороконожка, что задумавшись, куда поставить ногу, разучилась ходить - они лажали и сбивались. И всё же она выбрала троих. И Марию. Вечером повела в кафе. Исаича никто не позвал.

Они неловко подбирали с крошечных тарелок миниатюрными вилками запечённый в масле чёрный горох. Манерно отставив мизинчик, пили кофе из напёрсточных чашек. А Алла говорила, говорила. О том, что перспектива роскошная, гастроли в Европе. А там видно будет, может быть и другие континенты... Это было продолжением сказки. И никому не вспоминалось там, в кафе о доме, о... Да ни о чём не вспоминалось. Не тот возраст…

Исаич не пытался их удерживать. И понимали все, что коллектив у него развалился.  Следующих гастролей не будет, пока не слепит новых солисток. Которых на очередных гастролях переманит очередная Алла. Но разве могли они тогда думать об этом.

А потом дружной стайкой бродили по не похожим на их душные полупустые магазины лавочкам и салонам. И с девчоночьей бесшабашностью тратили «подъёмные», скупая кружевные трусики и лифчики, тушь и сумки, джинсы и батники. Они никогда не видели, чтобы всё это лежало вот так, на прилавке. И можно было джинсы примерить в кабинке, специально для того предназначенной, но не в общественном туалете на набережной, опираясь на проржавевший край бывшей когда-то белой раковины.

У Машки было преимущество перед остальными. Преимущество ли?

В городе, где им предложили работать, жила многочисленная родня. «Кубанская прибалтийская диаспора». Она позвонила. И слышала в трубке мощное «Ура», и знала, что ей искренне рады. К приезду соберут застолье, придут зятья, невестки и племянники, половину из которых она не могла запомнить. Будут долго таскать по гостям и дачам. И она, как дисциплинированная доброжелательная обезьянка на плече приморского фотографа - всем улыбаться, в сотый и двухсотый раз пересказывать события семейные и около-...

Ей не пришлось долго объяснять Алле, отчего хочет выехать раньше и присоединиться к ним на одной из станций потом... После. Она устала от многолюдья, вечной бестолковой суеты и общественных завтраков и обедов. Ей нужно было побыть одной. День, час…

…Электричка не была похожа на знакомые ей с детства цепочки замусоренных вагонов, с изломанными и исписанными извечным «Здесь был Вася» и «ДМБ –...» жёсткими скамьями. Вагонов, заполненных потными, краснощёкими тётками в кримпленовых в сорокаградусную жару платьях. Нагруженных кошёлками с зеленью и виноградом, тележками и входившими в моду клетчатыми, шитыми местными кооперативами, баулами «мечта оккупанта». Эти вагоны были новыми и полупустыми. И запах... Запах иной, не вполне знакомой и понятной жизни. Запах хорошего парфюма, недешёвой одежды, слегка - свежей краски и... Она не могла понять, чего ещё, но чувствовала, как бесконечно далеко это что-то от того, к чему все они привыкли... И не знала, где выйдет из этого вагона. Просто где-нибудь…

… На казавшейся абсолютно безлюдной станции дежурного с флажком – и того не было видно. Крошечное здание с остроконечной крышей, осторожно переговаривающиеся в вышине сосны, сразу же за символической ажурной оградой - дорожка красного кирпича к берегу моря.

И море… Чопорное и надменное. Кажется, даже берег вылизан до блеска аккуратными и дотошными, как прибалтийский дворник, волнами. И оно тоже было совсем не таким... чужим. Не взбалмошным и бесшабашным, как её море, а каким-то…слишком правильным.

… Крошечный томик карманного формата достался ей в наследство от бабушки. И только потом…когда её не стало. Эти стихи, почему они вспомнились? Но именно они … Только они…  звучали, попадали в ритм…

...Сквозь влажную дымку маячит безбрежная даль,
Далекие волны с невидимым небом сливают
Раздолье и холод в жемчужно-поющую сталь.
А здесь, на вершине, где крупная пыль водяная…

Почему её тогда не удивил чужой голос, продолживший её мысль… Допевший песнь, сыгравший последний аккорд.

- Осыпала старые камни, поблекшие травы и мхи -
Поднялся лиловый репейник, и эта улыбка
цветная
Нежнее тумана и дробного шума ольхи...*

У него были насмешливые глаза. Её всегда смущало это выражение в романах. И только тогда поняла, какие они…насмешливые…

- Хочешь, я покажу тебе лиловый репейник?

… Она не заметила, откуда он появился. Берег был пустынен. Лишь вдали виднелись силуэты медленно бредущих по берегу людей. Отдыхающие из пансионата подбирали из лениво и неспешно накатывающих волн кусочки янтаря.

Они пошли рядом. Машка сбросила босоножки на безумной шпильке. Они вязли в песке. Походка становилась «цапельной». И ей не хотелось выглядеть смешно перед этим странным, возникшим ниоткуда… парнем? Нет, он был не молод. По крайней мере, тогда ей так казалось. Лет сорок? Больше? На висках откровенная седина. А глаза молодые.

- Ты хотела остаться одна? Ты для того здесь вышла?

- Я не знаю. А вы?

- А я видел тебя на станции.

- Вы привидение? Там никого не было.

- Это ты не смогла увидеть. Можно видеть только тогда, когда умеешь.

У неё возникло желание спросить - почему она не умеет видеть. И что делать, как научиться? Но не спросила.

Они шли молча. По берегу. Его следы были глубокими, чёткими. Её сразу растекались, сглаживались. Ветром ли, волнами? И в том тоже было что-то мистическое, непонятное.

… Лиловый репейник стоял стеной позади заброшенной танцверанды. Пушистые, не подсохшие ещё комочки сливались в нарядный, праздничный букет, сглаживали обречённость, запустелость деревянной полукруглой эстрады, заасфальтированной площадки, присыпанной густым ковром сосновой хвои.

- Хочешь потанцевать?

- Здесь? А музыка?

- А без музыки? Не умеешь?

- Умею.

- А я не очень. Тогда будет музыка.

Он стукнул в не замеченную ею фанерную дверь сбоку площадки. Высунулся бородатый здоровенный мужик в тельняшке и закатанных по колено полотняных штанах.

- Марк. Проходи. Дама с тобой?

- Дама со мной. Пока. Через два часа у неё поезд. А сейчас мы успеем попить твой знаменитый чай и потанцевать. Успеем?

И вновь она ничему не удивилась, лишь молча кивнула головой. И они пили из керамических кружек потрясающий крепкий чай с подсохшими баранками, рассматривали удивительную, такую же непонятную, как появление неведомо откуда Марка, что знал о ней всё, картину, где лиловел репейник позади заброшенной площадки, и накатывали на опрятный берег пологие волны.

Крупные, грубоватые мазки, непрорисованность деталей – это завораживало внешней  незавершённостью и в то же время – полной законченностью. Может быть, и в жизни так – не нужно пояснять и объяснять что-то, что понятно двоим ли, или себе самому.

А потом они танцевали. Художник Айвар пощёлкал тумблерами на звуковой панели. Над пустой площадкой поплыла мелодия популярной тогда песни «Hotel California»... И удивительно органично влился шум сосен, умеренно ворчливый рокот волн и посвистывание ветра в томно-чувственный ритм.

Чужие блёклые звёзды, изредка, словно бы смущённо выглядывающие сквозь затянувшие небо тучи, «ежились и стыли». И подувший с моря прохладный ещё по-весеннему бриз «боролся с плащом». Обрывалось дыхание не от ветра. От чего-то иного, что не нужно было объяснять…
 
И это понял непонятый ею Марк. У него были потрясающие руки – крепкие, загорелые по локоть. Под закатанными рукавами проблескивала в серо-сиреневой подсветке сгущавшейся  тьмы светлая полоса не загоревшей кожи. И запах моря, свежего ветра, здорового мужского тела тревожил, будил что-то ей ещё неведомое, пугающее и манящее. И знала – если этот непонятный Марк скажет – оставайся, здесь в этом пустынном посёлке, где по утрам можно найти в подползшей к ногам волне кусочек застывшей смолы (или сжатый в неопрятный лёгкий камешек кусок солнца?) – останется… Наверное, это и есть счастье – пустая площадка, музыка, что тревожит и завораживает. И мужчина, которому ничего о себе не нужно рассказывать. Потому, что он знает намного больше…

Будущая мировая знаменитость – живописец, по совместительству сторож Айвар передал Марку небольшой пакет.

- Это Антохе. Как он?

- Нормально. Он боец. Прорвёмся.

Они вышли с площадки. Айвар сидел на краю эстрады, курил. И походил на Хемингуэя, портет которого висел у бабушки… У других бабушек в том углу висят иконы, а у Машиной висел портрет.

- Тебе пора. Я провожу.

- Почему ты решил, что мне нужно ехать через два часа?

- До утра больше нет поездов. А ночевать ты здесь не собиралась? Не собиралась, верно?

- Не собиралась. Но тебе как об этом знать?

- Я умею видеть.

Он умел видеть. Но не хотел, не видел того, что… Нет, ничего....

- Понимаешь. Есть вещи, через какие нельзя переступить, как бы ты ни хотел этого. Ты маленькая, я не смогу объяснить. Но потом поймёшь.

- Скажи, что есть на свете, что важнее…

Ей не нужно было договаривать. Он понимал…и заканчивал её мысли. Порой те, что не успели сформироваться.

- Только не говори, что мы в ответе за тех, кого приручили. Это… не всегда так. Или всегда?

- Мы в ответе за тех, кто приручил нас.

- Ты женат?

- Нет. Уже нет.

- Но, что тогда?

Они вышли к станции. Сейчас она была многолюдной, заполошной, как там, у них, в её городе. Большая группа отдыхающих с баулами и сумками теснилась, громко переговаривалась, допивала недопитое. И этот весёлый, чисто российский табор изменил до неузнаваемости платформу. Сама станция уже не казалась такой опрятной и мумифицированной, как интеллигентная старушка в городском сквере. Это было так  неожиданно, словно та, отбросив незаконченное вязание, вдруг начала приплясывать со случайно присевшим рядом местным алкашом и наяривать с ним наперегонки матерные частушки.

И уже не было слышно негромкого ропота корабельных сосен, терявшихся своими макушками далеко вверху. Под одной из них стояла инвалидная коляска.

- Антоха. Ты здесь зачем?

- Мне бабушка разрешила. Она привезла, сказала – ты заберёшь.

У мальчика были глаза Марка. Насмешливые…

… Мария позвонила Исаичу с вокзала, оторвавшись от толпы встречающих родственников. Он сказал, что даёт неделю на гостевые реверансы. А потом нужно будет работать…Много работать. Полученный аванс придётся возвращать...




*
Чёрный Саша
«Балтийское море»
из книги "Обстановочка"